Онлайн чтение книги Поп Чира и поп Спира
Глава шестая, в которой описан воскресный день в селе и которую можно целиком пропустить, потому что она является лишь эпизодом в этой повести

Наступил и праздник святого воскресенья — лучшее, должно быть, и полезнейшее из деяний благого творца. Он сам заповедал отложить в этот день все дела, и набожный люд в приходе попа Спиры и попа Чиры не соблюдал ни одной, даже писанной заповеди божьей столь усердно, как сию реченную.

Повсюду в божьем мире хорош воскресный день! Хорош он и в городе, но лучше всего, думается нам, на селе. Уже в субботу чувствуется его приближение, притом по-разному — в доме и перед домом. В доме убирают и чистят. В субботу и детворе как-то вольготнее: играй и пачкайся за милую душу. «Пускай себе, завтра воскресенье, наденут чистое», — только отмахнётся при виде замарашек взрослый. Девицы готовят плиссированные юбки для коло, парни смазывают сапоги, чтобы стали мягче, а бабки готовят фитильки, разливают по лампадам масло, крестятся, когда зазвонят к вечерне, расспрашивают, который из попов завтра служит, и дают наказ хорошенько смазать отцовские сапоги смальцем и размять, а то в прошлое воскресенье отец жаловался, что ещё на паперти пришлось их скинуть, до того жали.

Хорош был и наступивший летний день. Окончилась заутреня, прихожаня выходят из церкви. Отправляются по домам и обе попадьи. Идут и беседуют о разных разностях: «До чего погожий выдался денёк, а ночью казалось, что дождик будет». О госте ни слова! Матушка Перса решила о нём не упоминать, а матушка Сида помалкивает или говорит о постороннем. «Ишь ты, бестия! — думает про себя матушка Перса. — Как упёрлась, хоть бы словечко проронила! Хотя бы для близира пригласила нас к себе!» В глазах у неё темнело, но виду не показала.

Расстались прелюбезно, и каждая отправилась восвояси.

Ах, до чего хорош воскресный день в селе! Хорош с раннего утра и до самого понедельника. В городе тоже есть разница между буднями и праздничным днём, но далеко не такая, как на селе. Торжественная тишина уже спозаранку свидетельствует о празднике. Перед каждым домом подметено и полито, пахнет прибитой пылью. Всё село чистое, точно умылось. Возле домов тут и там пестреют кучки празднично одетых детей; чтобы не испачкаться, они не играют. Обуты они в новые сапожки, поверх сорочки из тонкого сербского полотна надеты шёлковые жилетки с серебряными пуговицами, а на головах — новые чистенькие шляпы (у детей богатых родителей — шёлковые и ворсистые). Этими шляпами ещё не черпали воду из Тисы, не собирали в них шелковицу и не играли ими в шоркапе[31] Шоркап — детская игра, в которой мяч заменён шапкой.. Воткнутый в шляпу желтоватый ковыль золотится на солнце, окутывает и скрывает её целиком. Все ребята умыты, причёсаны, а волосы смазаны постным маслом. Всё на них чистое, а зачастую и новое, потому-то у ребят такой торжественный воскресный вид. Они сами чувствуют себя неловко, одежда стесняет, связывает их: ни побороться, ни слазить на дерево за шелковицей, ни погнаться друг за дружкой, поддавая ногами пыль или кидаясь ею, — теперь она мирно покоится среди дороги, а им приходится стоять смирно и сравнивать, чей жилет лучше или у кого больше в ряду серебряных пуговиц. Но как только кончится литургия, они сразу избавятся от лишнего — ещё в церковной ограде стянут сапоги и босиком разбегутся по домам с сапогами в руках. Вот какая-то девушка, прошелестев белыми чистыми юбками, быстро прошмыгнула к соседям, из-под старой кофты сверкнула белоснежная сорочка. Но во всей красе заблистает девушка только после обеда, в коло, а сейчас она промчалась к соседям за скалкой — ихняя сломалась вчера, когда мама была малость не в духе, а отца дёрнула нелёгкая вмешаться и показать ей, как готовится какое-то кушанье. Перед домом сидят старики и покуривают трубки; кое-кто жалуется на чубук, сокрушаясь о том, что с вечера забыл его прочистить, а теперь вот не тянет, даже горло заболело от натуги, — испорчено всякое удовольствие. Девушки усердствуют по хозяйству, готовы в лепёшку расшибиться, не перечат ни в чём — лишь бы их отпустили после обеда на перекрёсток. Ох, и запестрит же к вечеру улица от множества парней и девушек, разольётся аромат гвоздики и чебреца на перекрёстке, где вьётся коло! Там каждая увидит «своего», и все увидят Тиму, писаря нотариуса, который на свои тридцать форинтов в месяц живёт в селе как молодой бог.

И он тоже радовался воскресенью, особенно если день выдавался безветренный и погожий, — ведь тогда он мог облачиться в белые брюки и напялить на голову единственную во всём селе соломенную шляпу, которую он собственноручно чистит серой; мог вырядиться в бархатный сюртук, надеть лакированные ботинки, а волосы взбить этаким чёртом и бродить по селу, напевая: «Семь проулков — семь зазноб», — и одним взглядом покорять встречных и поперечных девушек, вызывая ненависть сельских парней и подвергая себя нешуточной опасности.

Впрочем, в воскресенье до полудня он мог смело расхаживать, где ему вздумается: до конца обедни ему ничто не угрожало. По крайней мере до сих пор такого не бывало. Даже старый цирюльник Ефта за сорок лет практики бритья и врачевания не помнит, чтобы ему приходилось обмывать кому-нибудь голову или останавливать кровь в первую половину воскресного дня. Такие происшествия случались, но только после обеда. А это Тима знал отлично, может быть даже по собственному горькому опыту; во всяком случае, ходили слухи, будто однажды вечером он бежал сломя голову по улице. По-видимому, нечто подобное с ним произошло, — к чему бы иначе распевать на его счёт и по сей день ещё очень популярную песенку:

Песенка родилась в селе и благодаря доброжелательству (вернее, злопыхательству) цирюльника Шацы была опубликована в «Великобечкерекском календаре»; избежав таким образом забвения, она стала нынче достоянием всех и каждого «от Пешта до Черногории». Писарь Тима досадовал и злился про себя, но вслух уверял всех, будто песенка не имеет к нему ни малейшего отношения, поскольку с ним никогда в жизни такого не бывало, хотя насчёт женского пола он парень не промах. Ему лишь бы приволокнуться со скуки, чем он давно и занимается, но закабалить себя, надев ярмо, здесь, в этом селе, не входит в его планы. Он только ждёт кончины старой богатой тётки, чтобы, получив наследство, немедленно перебраться в город, а там девушек у него будет на каждый палец по десятку. Зная письмоводство, он найдёт себе принципала, получит хорошую практику и красивую принципалову дочку в придачу и тогда, как говорится, будет на коне. Ему не встречалась ещё женщина, которая устояла бы перед его демоническим взглядом. Он знает, когда и как нужно посмотреть. На горожанок только взглянет и молчаливо вздохнёт, а крестьяночкам подмигнёт и сверкнёт глазами так свирепо, что порой даже слетит с головы соломенная шляпа. Он и сегодня принялся было за свои штучки. Одна уже бросила ему: «Эй, фертик!», — но это его нисколько не смутило. Он предпочитал, чтобы женщина сердилась, а не притворялась скромницей, и совсем этого не боялся; он боялся только терновых палок, тех самых, которые днём продают в магазинах, а ночью на улицах раздают бесплатно. Но сегодня, в воскресное утро, следуя в церковь, он не боялся и этого.

А в церкви уже отзвонили и в первый и во второй раз. Прихожане слышали о приезде нового учителя, и, конечно, все ждали, что он в качестве гостя споёт сегодня «Херувимскую», а потому толпы народу валили по улице. Едва заслышав колокольный звон, старики выбили свои трубки, сунули их за голенища сапог, перекрестились, отдали последние распоряжения домашним и, опираясь на палки, с достоинством направились в церковь.

Народ устремился к обедне, и вся улица запестрела цветами. То в одном, то в другом дворе распахивается калитка, появляется новый букет и сливается с толпой, а толпа, чем ближе к церкви, тем всё многолюдней и гуще. Впереди, беседуя на ходу, важно шествуют мужчины, без трубок в зубах, но с палками в руках, а жёны и дочери семенят за ними. Жёны держат свёрнутые треугольником платочки; бабушки обворачивают в такие же платочки букетики базилика, чтобы отломить по веточке молодым, когда те целуют им руку, а они их в щёку; девушки несут зонтики, охватив их посредине платочком, чтобы не испачкать. В церковь идут неторопливо, степенно — помолиться богу, потолковать о том о сём, посидеть маленько в ограде и поглядеть на женские наряды. Впрочем, кто назовет, кто раскроет причины, почему народ по воскресеньям круглый год ходит в церковь? Однако на этот раз была совсем особая причина: старухи шли, чтобы послушать нового учителя, а девушки — чтобы поглазеть на него. Только старая гречанка Сока отправилась нынче в церковь вовсе не с целью лицезреть и слушать нового учителя, а ради собственного внука Савицы, который в нынешнем году уже дважды радует свою бабушку: месяца три тому назад, когда впервые надел брюки, и сейчас, когда впервые собрался читать «Апостола»! Две недели подряд бабушка, такая старенькая, по памяти проверяла, как внук читал «Апостола». Мечтала она и молила бога только о том, чтобы сподобил её дожить до этого дня, — потом уже можно спокойно закрыть глаза. Впрочем, зять её, Палчика, отец маленького Савицы, утверждал, будто бабушка только так говорит, а на самом деле у неё вечно находятся отговорки и доводы, чтобы как можно дольше застрять на нашей грешной земле. В давние времена она мечтала дождаться первого внука — старшего, и притом намного, брата Савицы. Когда родился Гавра, рассказывал Палчика, бабушка воскликнула: «Слава богу, дождалась внучка, теперь буду просить господа, чтобы не брал меня к себе, пока не сошью внуку штанишки». А сшив штанишки, она опять стала говорить: «Эх, дал бы мне господь бог увидеть его подмастерьем». А когда Гавра стал и подмастерьем, она опять за своё: «О господи, ещё бы протянуть денёк-другой, нужно ведь бабушке оженить его как полагается!» Дождалась и этого старушка — женила Гавру: тут она оставила его в покое, точно никогда и на свете его не бывало, и обратилась с мольбою к богу, не сподобит ли он её увидеть среднего внука Джуру хозяином собственного магазина. Ну, дождалась и этого. А теперь взялась за самого младшего внука, Савицу, и ждёт не дождётся, чтобы оженить его. «Вот увидите, — уверял Палчика, — я человек невезучий, переживёт она всех нас, оженит Савицу, сошьёт штанишки и правнукам, а по завещанию, пока она жива и всем владеет, нельзя ничего ни продать, ни разделить. Ни в какую не желает бабушка умирать!» Так приблизительно жаловался Палчика своим приятелям, а бабушка — здоровёхонька, как всегда, ходит в церковь на утрени и вечерни, молебны и похороны; собралась и сегодня, тем более что её Савица намеревается прославить их род.

Все ушли, остались по домам только редуши[33] Редуша. — В домах, где несколько женщин, домашние работы выполняются ими по очереди. Очередная дежурная называется редушей. — готовить обед, большей частью, конечно, старушки. Они и дома помолятся богу; когда заблаговестят к «Достойно», встанут, перекрестятся и прочтут «Отче наш» или «Верую», перескакивая, разумеется, с пятого на десятое, но всё же до конца.

Служба окончилась. Надежды всех оправдались — Савица прочёл «Апостола», новый учитель пропел «Херувимскую», и даже (сверх всякого ожидания) отец Спира произнёс проповедь. Когда Савица читал «Апостола», глаза у госпожи Соки наполнились слезами, и она стала медленно повторять про себя слова писания, но слышно было только, как от обильных слёз она шмыгала носом. Госпожа Сока была безмерно счастлива, её так и подмывало поскорей подарить внуку обещанное, если он заслужит общее одобрение. А обещали ему дома сапожки со шпорами, жеребёнка от старого Пироша и длинный бич с наконечником и короткой расписной ручкой. Когда запел новый учитель, все мужчины обратились в слух, а девушки — в зрение; слушали и смотрели, наслаждаясь и его пением и его видом. Как во время вечерни, так и сегодня многие хвалили его голос. А когда поп Спира произносил проповедь о мирном житии , у некоторых вырвалось: «Ай да отец Спира!» Все были просто потрясены и удивлялись: «Что на него нашло? Ведь не любит говорить, никогда не любил! Бывало, даже по большим праздникам отец Чира насилу уговорит его произнести проповедь!» Поэтому многие, как только отец Спира возгласил: «Возлюбленная паства!», — придвинулись поближе, а кое-кто, не веря, должно быть, своим глазам и ушам, повернувшись к алтарю боком, приложил к уху ладонь на манер щитка, чтобы лучше слышать.

Когда всё было окончено, запели «Буди имя» и стали оделять просфорой, подошёл новый учитель и взял три кусочка: хозяйке дома, к которой отправлялся на обед, фрайле Юле и себе.

Народ хлынул из церкви, церковный двор полным-полнёхонек. Прогуливаются взад и вперёд, здороваются, окидывая друг друга взглядом с головы до пят, — кто как причесан, одет, бледнее или румяней, чем в будни, — ни одну мелочь не оставят незамеченной, особенно во всём, что касается женского пола. Осмотр этот, начатый ещё в церкви, заканчивается в церковной ограде, а то и на улице. Женщины говорят о редушах и о том, что летом куда легче придумать, какие кушанья сготовить на обед, чем зимой; мужчины — о полевых работах и всевозможных жульнических проделках сторожей на виноградниках; парни и девушки молча прохаживаются друг перед другом и только переглядываются, хотя эти взгляды гораздо красноречивей, чем толстые книги и самые болтливые языки. Но вот постепенно за церковной оградой почти совсем пустеет. Остались только учителя — новый и старый, поджидающие отца Спиру, который немного задержался, подсчитывая с церковным старостой тарелочный сбор — изрядное количество крейцеров, двогрошек госпожи Соки и даже один сексер. Покончив с этим, отец Спира вышел и поздоровался с поджидавшим его учителем.