Онлайн чтение книги Поп Чира и поп Спира
Глава девятая, из которой читатель убедится в истинности слов древних поэтов и философов, а именно, что всё зло на этом свете (от Адама и до наших дней) проистекает от той половины рода человеческого, к которой принадлежат госпожа Сида и госпожа Перс

Весь следующий день отец Спира провёл на выгоне, на виноградниках и нивах, вот почему совсем позабыл о вчерашнем происшествии и после ужина, взяв трубку и кисет, сказал попадье:

— Не пройтись ли нам на ту сторону?

— Нет, только не туда! — отвечает матушка Сида. — Бег с тобою, Спира, что тебе «на той стороне» понадобилось? Разве мало тебе вчерашнего?

— Э, всё выветрилось, чуть только вышел в поле! А в конце концов… и не обязательно каждый день пить, просто повидаемся, поболтаем…

— Ах ты господи! Что он городит? Я ему про Ивана, а он про болвана…

— Ишь ты, ишь ты, как она разговаривает!

— Ну да! Хорошая была бы я мать (ах, я несчастная!), если бы сегодня туда пошла?!

— А почему бы нам не пойти?

— Значит, утащили его из-под носа, потешаются теперь и он и она, эта жидовская бестия, а мы пойдем туда?!

— Как так утащили?

— Утащили и держат, по-хорошему и не отпустят. Не вывернуться теперь ему, как мужику из лап податного!

— Не станем же мы, однако, из-за него драться.

— Значит, сложить руки?! Эх, Спира, Спира, мне бы носить эту рясу!

— Что ж, дороги к девушкам никому не заказаны… А он пускай выбирает. Не стану же я её как фальшивый форинт подсовывать?!

— У-у-ух! Да меня нисколечко не трогает, кого он выберет, — главное, что эта бестия мне нос натянет!.. И без того знаю, что и как о нас говорят…

— Эх, всё-то ты знаешь!

— Всё, всё! Всё знаю, Спира, всё вижу, Спира, всё слышу, Спира! Но, увы, я женщина и как женщина должна молчать…

— Ну, значит, ты первая женщина, которая молчит!

— Молчу, Спира, и терзаюсь… Не хочу свары. Слушаю и глотаю. Только слушаю, что о нас говорят…

— А что же говорят? — спросил уже серьёзно отец Спира и присел, а встал-то он как раз затем, чтобы идти к отцу Чире.

— Что говорят! Говорят, что ты сиволапый мужик… Что ты не только в попы, но и в звонари не годишься…

— Э, об этом знаешь ты, а больше никто.

— Об этом знают все и говорят все, только у тебя уши воском залепило.

— А кто же говорит?

— Да они же и говорят! И с каких пор! А я всё дурочкой прикидываюсь… Думаю про себя: «Мы соседи, да и перед паствой негоже ссориться; замолчат же когда-нибудь» Э-эх, но с каждым днём всё хуже.

— Гм! — хмыкнул поп Спира. — А ежели слышала, почему мне сразу не сказала?

— Я не госпожа Перса, чтобы сплетни разводить. Но сейчас довольно, слишком уже! Только вспомню, как они на него налетели и все уши ему прожужжали!.. Бедная Юца, её одну мне и жаль! Она, конечно, не умеет так пялиться на мужчин и строить им глазки, как та ихняя актёрка.

— Однако, Сида, мне всё кажется, что ты…

— Вот! Почему он к нам не зашёл, а у них торчал и до и после обеда? Явился сразу после полудня, ещё когда Жужа за синькой ходила, а ушёл, когда уж гнали коров домой! Вышли они за ворота и битый час прогуливались. А я смотрю, и всё во мне переворачивается и кипит как на плите. (Это, Спира, нужно было видеть, этого словами не передашь!) Прогуливалась с ним перед домом, потом вынесла большой мяч, что получила в презент от того шваба, капитана корабля «Maria-Anna», и давай играть в мяч, и то и дело выпускает его нарочно; мяч откатится, а она просит его принести, а когда принесёт, благодарит его и всё стреляет глазами и жмёт ему руку. Когда они только успели? Скажи мне, растолкуй! И всё время над чем-то смеются, особенно она. Он ещё так-сяк — стесняется, бедный юноша, и диву даётся, что, дескать, с ним приключилось. А она смеётся — боже мой, смеётся, смеётся, просто вся улица звенит от её смеха! — и что-то ему объясняет и всё смотрит сюда, на наши ворота— это я прекрасно сквозь дырку в воротах, где выбит сучок, видела, — а он только улыбается. Она же смеётся, боже ты мой, смеётся, закинула голову, ногами невесть что выделывает, задрала нос в небо — ни дать ни взять Венера! Тьфу! Чуть было я через улицу не перебежала: пришлось бы потом её мамочке по всему кварталу булавки да шпильки собирать, а локоны — по соседским дворам… боком бы ей вышли и игра в мяч и смех!.. Над нами, должно быть, потешалась, не без того, — это, Спира, как дважды два: что видела, то видела, Спира, и точка!

— Гм, гм, — отец Спира только головой покачал.

Прошло несколько дней, а отношения не только нимало не улучшались, но всё более и более запутывались. Пера неукоснительно каждый день появлялся в доме отца Чиры и только раз, от силы два зашёл к отцу Спире. Матушка Сида убедилась окончательно, что никаких надежд больше нет, тем более что Юла по-прежнему оставалась тихой и сдержанной, особенно после вышеописанной сцены в доме отца Чиры. Матушка Сида злилась и недоумевала, как недоумевают, очевидно, и читатели, а посему автор обещает, что вскоре всё поймут в чем дело. В своё время он расскажет об этом, и читатели удивятся, конечно, ещё больше, как они сами до сих пор не догадались, что, как в романах говорится, сердцу не закажешь, а в песне поётся: «Дороже серебра и злата, что мило сердцу моему». И в то время как Юла, точно звезда, закатывалась за горизонт, Меланья поднималась всё выше и выше. Она вела себя с Перон так умело, умно, была так ласкова, что Пера впадал в тоску, если не видел её хотя бы полдня. Но уже и тогда, неведомо почему, приходила ему в голову страшная мысль: какое это было бы неописуемое горе, если бы отец Чира вдруг овдовел, то есть если бы у него, не приведи господь, умерла такая попадья! Пера чувствовал, что не мог бы этого пережить. И образ Меланьи становился ему ещё милей. Она к тому же очень растрогала его своими жертвами: из альбома были вынуты фотографии всех мужчин моложе пятидесяти лет; уланский, пехотный, артиллерийский и даже морской офицеры уступили свои места семинаристу Петару Петровичу, четыре его фотографии красуются теперь против её фотографий. Он приходил к ним каждый день, приносил книги, которые они вместе читали в огороде под ореховым деревом и вместе вздыхали в трогательных местах; голос Перы дрожал от умиления, а Меланья утирала нос тонким носовым платком, чтобы удержать потоки слез. Матушка Перса сидела тут же и слушала, надвязывая чулки своему благоверному, и хоть не плакала, но всё же удивлялась, как красиво умеют люди всё придумать и связать, будто сами там побывали! После чтения их ждал кофе, потом молодые люди отправлялись на улицу, гуляли перед домом и разговаривали — а разговору влюблённых нет конца. Выбежит Эржа и дважды и трижды доложит, что стол накрыт. Пера прощается, а Меланья его не отпускает и, бросив: «Скажи маме, что сейчас приду!» — продолжает гулять.

«Ну и ну! Нет у неё ни стыда, ни совести! — Диву даётся госпожа Сида, подсматривая сквозь дырочку в воротах. — Поглядите только — впилась в парня как клещ и не отпускает! Такая всю ночь готова шляться по улице. Жалко пария, а то спросить бы его: ежели он думает тут до свету разгуливать, так не послать ли ему рог ночного сторожа, по крайней мере мы знали бы в потёмках, который час!»

Снова выходит Эржа, приглашает и господина Перу ужинать, а он либо принимает приглашение, либо, вежливо отказавшись, раскланивается, пожимает руку и уходит. А Меланья стоит у полуоткрытой калитки и глядит ему вслед, пока он не завернет за угол, но, заворачивая, он оглядывается в последний раз и, видя, что она всё ещё смотрит ему вслед и машет платочком, машет ей шляпой; она скрывается за калиткой, а он уходит, припрыгивая от счастья, и то никого не видит, то здоровается с каждым встречным. А госпожа Сида только крестится, стоя перед щелью в воротах, крестится и удивлённо восклицает: «Ай да девка!»

Госпожа Сида не могла этого вынести, это мешало ей, вернее — нарушало её повседневный распорядок и шло в разрез с её привычками. Она привыкла сидеть по вечерам на скамье перед домом, здороваться с проходящими и поучать либо сидящую рядом Юлу, либо Жужу, которая обычно поливает улицу или полет траву, чтобы не сидеть без дела, ибо, как говорила матушка Сида, безделье — источник многих пороков. А вот сейчас, с тех пор как Меланья стала прогуливаться перед своим домом, ей приходится изменять этой многолетней привычке. Но уступить им, когда она является полноправной хозяйкой улицы перед домом и до самой её середины, — этого, видит бог, матушка Сида не желает и не позволит! Думала она, думала, как бы им насолить, и наконец придумала — и неплохо придумала.

В сёлах обычно не так уж много полицейских постановлений; собственно, они существуют в достаточном количестве, но их мало кто хоть сколько-нибудь соблюдает. Там что улица, что двор — одно и то же. Вот почему и в нашем селе не в диковинку, если кто-нибудь протянет через улицу верёвку и сушит белье. Правда, проходящие ругают верёвку и хозяина, но всё остается по-старому: кому как удобнее, тот так и поступает. А раз так, то вам сразу станет ясно, что сделала госпожа Сида. Все благоприятствовало выполнению её замысла: ей не нужно было никого спрашивать, чтобы осуществить задуманное, она могла всё проделать сама, потому что отца Спиры, как и отца Чиры, в селе не было: они уехали позавчера, и сколько пробудут в отъезде — неизвестно. Значит, всё как по заказу, отличный случай!

На другой же день перед домом была поставлена веялка, и работа кипела с самого раннего утра до позднего вечера. Тучи пыли вперемежку с половой полетели благодаря попутному ветру к дому отца Чиры как раз в то время, когда влюблённые вышли на прогулку, а решето так страшно заскрежетало и застучало, что Меланье волей-неволей пришлось прервать беседу.

— А-а, это невыносимо! — прокричала она.

— Да, верно. Придётся перенести прогулку на завтра. Всего доброго, господжица! — прокричал ей в ответ Пера.

— До свидания! Какая жалость! Но вы должны мне обещать, что завтра придёте пораньше и останетесь подольше, чтобы наверстать потерю.

— С большим удовольствием! Целую ручки! — сказал Пера и, поцеловав ей руку, ушёл.

Но и на следующий день было не лучше. Снова вынесли веялку, и работа закипела в самое подходящее для прогулки время. Повторилось это и через день и надоело не только «флиртовавшей» Меланье, но и всем соседям, даже бабке Тине, которая флиртовала лет пятьдесят тому назад. Прогулки были оставлены на целую неделю, и в доме попа Чиры метали громы и молнии на голову госпожи Сиды. Матушка Перса ходила зелёная от злости и с нетерпением ждала возвращения супруга, чтобы пожаловаться ему, так как лично она не желала, по её словам, «иметь дело с необразованными женщинами»; но не менее зелёная ходила в то же время и матушка Сида, потому что никто из дома отца Чиры не протестовал, а прошла уже целая неделя!!