Онлайн чтение книги Попугай в медвежьей берлоге
Глава 7

В середине октября около девяти вечера позвонил старший преподаватель кафедры. Он сказал, что слег от простуды, попросил заменить его завтра на пятом курсе и разобрать с группой одну из касыд Аль-Мутанабби[8]Аль-Мутанабби – средневековый поэт..

Отечественные арабисты, да и сами арабы, считают аль-Мутанабби лучшим поэтом, когда-либо писавшим на арабском языке. А старший преподаватель кафедры Абу Магир так и вовсе сходил с ума по Аль-Мутанабби. Казалось, он учит студентов арабскому языку только для того, чтобы пропагандировать творчество Аль-Мутанабби.

Про что писал Аль-Мутанабби? О, он был очень горделивым сукиным сыном, выше его нос в арабской поэзии, пожалуй, задирал только Антара бну Шаддад[9]Антара бну Шаддад – поэт доисламской эпохи., который не стеснялся в одиночку побеждать полчища супостатов. Вообще древняя арабская поэзия и поэзия Средневековья – это сплошь хвалебные оды в честь мелких князей, задирание носа и акынские воспоминания о прекрасных лейлах, выносливых верблюдах и покинутых палаточных поселениях. Были, конечно, и фрики вроде пьяницы Абу Нуваса, просившего похоронить его под виноградником, дабы и после смерти он мог пропустить пару стаканчиков, но и Абу Нувас, став старым, раскаялся в греховном образе жизни и перешел на религиозную лирику.

Только сейчас я начал понимать, что слишком много времени уделял арабской классической поэзии и Корану на последних курсах института. Я слишком углублялся в древние тексты, копался, выискивал синонимы, антонимы, пытался найти что-нибудь интересное и удивительное, чего до меня раньше не замечали арабисты.

Многие преподаватели испытывали ко мне буквально физическую ненависть, ведь они знали один-два синонима, а я мог назвать четыре-пять, уже к четвертому курсу мой словарный запас был намного больше – не сравнить с жалким блеянием некоторых профессоров.

Известен случай, когда один из профессоров советской школы арабистики пытался завалить меня на защите бакалаврской работы, но перепутал обычный кухонный тесак с названием боевого топора. Я посадил его тогда в лужу, и он бежал по коридору, поскуливая, как плешивая шавка.

Я тратил безумное количество времени на перевод и заучивание муалляк. Поэзия меня погубила, она написана языком, имеющим мало общего с современным арабским языком. Если не повторять – быстро выветривается, ее никак нельзя применить на практике. Повторение же требует незаурядной концентрации и много времени. Вступая в спор с апологетами изучения доисламской поэзии и поэзии Средневековья, можно услышать следующее доводы: поэзия обогащает словарный запас. Поэзия учит основам грамматики, поэзия развивает память. Ерунда, чушь! Поэзия запутывает, берет тебя за руку и заводит в лабиринт, найти из которого выход практически невозможно.

Каюсь, я и сам долгое время был апологетом изучения поэзии. Бахвальство, бравада! Мне хотелось знать то, чего не знали профессора. Однако пока я, просиживая ночами над толстенными толковыми словарями вроде «Языка арабов» или «Океана океанов», запихивал в себя гремучую арабскую поэзию, остальные изучали жизнь. Женщин. Цены на квартиры. Автомобили и так далее и тому подобное. Я презирал их. Пустомель, не знающих три синонима к слову «скупой», и руки им протягивать не хотелось, балбесам… они даже не в состоянии процитировать хотя бы несколько строк из великого Абу Фираса аль-Хамдани[10]Абу Фирас аль-Хамдани – средневековый поэт..

По дороге в институт я, будто в горячке, постоянно нашептывал каштановым аллеям касыды[11]Касыда (араб.)  – стихотворная форма восточной поэзии со сквозной рифмовкой строк. и наиболее полюбившиеся отрывки из Корана. Больше всего боялся забыть выученный материал. Просыпался среди ночи и лихорадочно повторял. Повторял. Много раз.

Да, я понимаю, что поэзия и Коран – это основы арабского языка, без этой базы нельзя считать себя серьезным эрудированным арабистом. Но! Пристальный разбор поэзии в первые пять лет изучения арабского языка – дурная трата времени, все равно что заставить начинающего спортсмена приседать с четырехсоткилограммовой штангой. Лучше это время тратить на литературный язык газет и телевидения, тратить на диалекты и разговорную речь. А последний курс института так и вовсе стоит посвятить только устному и письменному переводам. У нас же получается вот что: выходит знаток с дипломом магистра языка и литературы, идет устраиваться на работу или же его приглашают на переговоры двух сторон, и что? Наш знаток готов цитировать до потери пульса древнюю поэзию, перечислять торговцам зерна или тканей всех поэтов Средневековья, но он оказывается безоружным перед, скажем, иракским диалектом! Наш знаток теряется при виде деловой документации, он знает перевод всех слов по отдельности, но сложить все в кучу, красивенько упаковать и перевязать бантиком он не может. Потому что его учили поэзии. А вы попробуйте запомнить наизусть касыду или не дай бог муалляку… глаза на лоб вылезут!

Я как раз сидел в своей комнатушке и работал над составлением учебника для первого курса. Вооружившись словарями, книгами начальной сирийской школы и большой кружкой кипятка с кипятком (напиток самураев!), я вынашивал наполеоновские планы. Мой учебник должен стать лучшим и обрести популярность на веки вечные. К тому моменту мне удалось собрать солидную библиотеку: часть книг я привез из Египта, где проходил языковую практику, часть книг приобрел на книжном рынке Петровки. У меня были книги по истории английских арабистов, технические и медицинские справочники, куча поэзии и современной прозы, словари синонимов и антонимов, учебники экономических вузов, пособия по диалектам, обширная электронная библиотека, суфийские предания, гора религиозных трактатов и прочее, прочее, прочее… до многих книг руки так и не дошли. Я был одержим книгами, я скупал их на протяжении пяти лет в надежде, что подобное капиталовложение неизбежно приведет меня к успеху.

Пока мои одногодки – офисные пареньки, клетчатые свитерки, зашибали деньги на продаже саморезов, стиральных машин, строительных материалов, я копил стипендии, практически за бесценок переводил горы сухих документов и вбухивал кучу денег в книги. Пока они по вечерам водили подружек в клубы, кино, на дискотеки и горя не знали – я просиживал под настольной лампой за фолиантами.

Под столом за ноги меня постоянно грызли крысы сомнения.

Читая Коран, я мечтал о женщинах. Я представлял себя в белом костюме, белых туфлях, в белом кабриолете, где-нибудь в Эмиратах. Вот еду я и слушаю The Prodigy[12]The Prodigy – британский музыкальный коллектив, образовавшийся в 1990 г.. Рядом сидит женщина. Ее светлые волосы развеваются на жарком ветру. В отражении темных очков ее – моя улыбка, и сигара моя. И белая шляпа. Ровный загар. Успешный дипломат со своей женщиной. Без трех минут посол Украины в Катаре или Бахрейне. Отличные рекомендации. Безупречная репутация. Профессор Матковский. Мистер Матковский. Сейид [13]Сейид – господин ( араб. ). Максим. Переговоры зашли в тупик? Не беда, обратитесь к востоковеду Матковскому. Молодой. Самый перспективный. Палец в рот ему не клади, целиком сожрет, напористый, дерзкий, знаток поэзии Средневековья и доисламской эпохи, любого специалиста за пояс заткнет. Мы не хотим говорить ни с кем, кроме мистера Матковского, – так скажут арабы. И министры будут звонить мне среди ночи. Жалобно просить о помощи. Предлагать любые деньги. Только, пожалуйста, вылетайте как можно скорее, нам без вас не справиться, дело государственной важности, президент просит… чартерным рейсом! Частный самолет, бар с напитками, стюардессы сделают все, что прикажете. И вот я еду в кабриолете, слушаю The Prodigy, женщина с восхищением говорит: боже, сколько всего умещается в этой голове. Я давлю на газ, мы несемся вдоль пустыни, верблюдов, нефтяных вышек, океана, минаретов, вдоль небоскребов. Кабриолет сопровождают полицейские машины, охрана, вооруженная до зубов, сирены, мигалки, прижмитесь к обочине, прижмитесь к обочине! На самом последнем этаже в самом высоком небоскребе мира – у меня самая важная встреча. Других встреч и не бывает! Женщина держит портфель с очень важными документами. Профессор Матковский все подготовил, все обустроил должным образом. Гениальный дипломат, что тут скажешь. Но! Портфельчик у меня будет прежний! Помятый, латаный-перелатаный – память о бесконечных ночах, когда я безустанно корпел над фолиантами. Из колонок несется The Prodigy:

На самом последнем этаже самого высокого в мире небоскреба мне предложат самые дорогие, самые эксклюзивные напитки в мире. Напитки шейхов, президентов и королей. А я скажу:

– Плесните-ка мне кипяток с кипятком.

Министры удивленно начнут перешептываться:

– Что он попросил? Вы слышали?

– Кипяток с кипятком, – попрошу я. – Напиток богов, напиток тибетских монахов. Напиток Александра Македонского и Суворова.

На следующий день заголовки газет будут кричать:

Добро пожаловать в мою берлогу. Снимаю я комнату на последнем этаже трехэтажного дома. Дом этот принадлежит одинокой женщине сорока пяти лет (мы прозвали ее Котятницей), зацикленной на цветах и кошках. В доме сотни, нет, тысячи кошек и вазонов с цветами. Невозможно пройти, чтоб не отдавить хвост кошке или не задеть вазон.

Вазоны и кошки повсюду: под ногами, на стенах, на потолке, и в туалете, и в ванной, и на кухне, и на головах, и в желудках, и в почках, и в легких, и в мочевых пузырях жителей дома… и где их только нет!

Нам снятся одинаковые сны.

Нам снятся вазоны и кошки. Кошки и вазоны.

Когда отдавливаешь хвост кошке и та начинает вопить, Котятница выходит из своих покоев и просит:

– Пожалуйста, не обижайте моих кошечек!

По утрам Котятница стучит в каждую дверь и тараторит:

– Кто разбил вазон?! Кто сломал аглаонему?! Кто оборвал листья маранте?! Что за люди живут… боже-боже… боже-боже…

Ладно бы кошки вели себя скромно, так нет же. Нахальные царапки шипят, выпускают когти, бросаются на жителей, мочатся в постели и воруют еду. Дом, расположенный практически на краю обрыва, достался Котятнице от ее покойного мужа – богатого целителя. За обрывом – густо заросшая лесопарковая зона, пруды и железная дорога. По ночам я люблю просыпаться от шума поезда и представлять, будто я не в кровати, а в поезде, еду, путешествую. К морю. Дрожат оконные рамы.

Вот кто обитает в доме: загадочный угрюмый молдаванин, вечно расхаживающий в несвежем нижнем белье; Танечка – молоденькая брюнетка, зачем-то обремененная глуповатым сожителем и его крикливым ребенком; таксист, отмотавший срок за вооруженное ограбление, и озлобленные на жизнь супруги. Супруги курили, как паровозы, готовили на роту солдат, поглощали литрами кофе и внешне напоминали два дряхлых громадных холодильника «ЗИЛ».

Дружить я ни с кем не дружил и не собирался. Разве что перекидывался иногда парой-тройкой слов с Танечкой, потому что тайно был влюблен в нее по уши. Она была Королевой моих ночных поллюций. Если бы не ее соломенный сожитель, его кричащий ребенок и мои пустые карманы, то мы могли бы общаться куда чаще. Возможно, я бы даже пригласил ее в кино или еще куда. Куда там сейчас люди ходят?

Вряд ли кто-то из жителей дома подозревал о роде моих занятий.

Из родительского дома я переехал совсем недавно, из-за того что моя сестричка родила, выскочила замуж и привела муженька в дом. Жить попросту было негде, точнее, было где, но без личного пространства. А в моем понимании дом – это хотя бы одиночество за закрытой дверью, где никто тебя не попрекает грязной сковородой и сном до обеда. Тем более меня раздражал ее муженек, все в нем раздражало, от остроносых лакированных туфлей до идиотских словечек: дядя, вася, валера, стопудово, не мы такие – а жиСТЬ такая, горбуль в штанах, я тебе без подливы базарю, владимирский централ, а утки летят, календарь переверну и так далее и тому подобное. Ну, вы поняли. Зато сестричка и родители были довольны. В отличие от меня и отца муженек оказался настоящим хозяйственником, мастером на все руки. И полку приделал, и дверь входную заменил, и крышу в гараже засмолил, и колонку газовую настроил, и ремонт в прихожей сделал. Даже думать тошно, что Бог наделил человека такими руками и таким пошлым вкусом.

Пара на замене прошла блестяще: я основательно подготовился, расписал на доске синонимы и антонимы, объяснил грамматические трюки касыды и даже зачитал собственный рифмованный вариант перевода. Со многими студентами пятого курса я был знаком лично, и в конце пары у нас завязалась дружеская беседа, они поделились со мной последними сплетнями Института филологии, я рассказал им о нелегких буднях в КИМО. Они спросили меня об уровне подготовки студентов КИМО, и я успокоил их, сказав, что уровень студентов КИМО по сравнению с филологами довольно слабый. Филологи-арабисты болезненно воспринимают информацию, что кто-то превосходит их в знаниях.

После пары, отклонив предложение студентов ба́хнуть пива в парке, я спустился на первый этаж и подкрался к кабинету преподавателя японского языка. Чуть приоткрыв дверь, я заглянул внутрь: богатая новая мебель, плазменный телевизор, благородные толстые тома на полках, карта Японии на стене, японский флаг, даже самурайский меч у этого гада был! Толстощекий преподаватель японского языка сидел за массивным столом и пялился в монитор.

– Сука! Взяточник! Взяточник! Сука! – заорал я изо всех сил, хлопнул дверью и скрылся за углом.

Переведя дух, я поднялся на второй этаж к расписанию и посмотрел, в какой аудитории состоится лекция профессора Удова. Профессор Удов – старый напыщенный фанфарон, у него есть и профессорское пузо, и профессорская бородка, и профессорская дача, и профессорские награды, и профессорские труды. Он – самый именитый арабист в университете Шевченко. Я ненавидел, его, я мечтал стать таким, как он, и от этого мне было очень стыдно.

У 247-й аудитории я перехватил его в коридоре и, не кланяясь, не здороваясь, вручил ему его же собственную книгу. «История древней арабской литературы».

Профессор Удов вопросительно уставился на меня.

– Берите, берите, – прошипел я. – Там двадцать две ошибки или двадцать три. Я нашел их! Ваши блохи! Заберите их! Почитайте на досуге… как-нибудь! На даче! Там все отмечено, блохастый!

Не дожидаясь его реакции, я развернулся и зашагал прочь. Он что-то заговорил мне в спину. Кретин. Я не расслышал.

– Арабский язык – это океан! – воскликнул я. – А вы нырнули в болото, уважаемый!

В столовой, отстояв длинную очередь, я полюбовался на предлагаемые блюда и отвалил. Даже холодный свекольный салат сегодня выглядел, как сочная отбивная. За столом у дальней стены я приметил преподавателя японского языка, уплетающего обед, и подсел к нему. Мы поговорили. Он рассказал, что студенты нынче пошли не те, нет у них желания, у них что-то другое в голове. Все что угодно, кроме японского языка (дешевый клоун!).

– А сегодня вообще не пойми что произошло, – сказал он.

– Что? – спросил я.

Он зачерпнул неказистый борщ. Непослушная капуста выпала из ложки в тарелку.

– Сижу я в своем кабинете…

– У вас есть кабинет?

– Да.

– Потрясающе!

– Сижу я в кабинете, работаю над диссертацией. И тут кто-то открыл дверь и как заорет…

– Что заорет?

– Обсценная лексика, дружище. Непристойности!

– О, господи, – неподдельно удивился я. – Кошмар. И кто это был?

Толстощекая выдра уставилась на меня, затем прикрыла глаза, раздумывая над ответом, и разделила вилкой напополам картофельный, щедро смазанный маслом дерун.

– Не знаю. Он хлопнул дверью и убежал…

– Ужас, – сказал я. – Вы кого-нибудь подозреваете?

– Да есть тут у меня недоброжелатели…