Онлайн чтение книги Портрет дьявола: Собрание мистических рассказов
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ. (Henri de Régnier, 1864–1936)

Анри Франсуа Жозеф де Ренье, уроженец нормандского городка Онфлер, выходец из обедневшей дворянской семьи, выпускник парижского лицея Станислас, вошел во французскую литературу в середине — второй половине 1880-х гг. как поэт — наследник романтиков и парнасцев и ученик символистов. Первые стихотворные сборники Ренье «Грядущие дни» (1885), «Успокоение» (1886), «Ландшафты» (1887), «Эпизоды» (1888) написаны под влиянием парнасской школы, отчасти — Поля Верлена; в них преобладает лирика утонченных чувств, которые объективируются в изысканных садово-парковых пейзажах, украшенных произведениями искусства. Последующие сборники «Стихотворения в античном и рыцарском духе» (1887–1890) и «Как во сне» (1892) отмечены многозначной символикой, близкой к поэтике Стефана Малларме (устроителя знаменитых «литературных вторников» на Рю-де-Ром, которые Ренье регулярно посещал), наполнены образами классической древности и сказочными видениями со средневековым колоритом. В этих книгах Ренье стремился реформировать французское стихосложение, экспериментируя с верлибром. В дальнейшем, сохранив присущую последнему гибкость стиха, он возвратился к более строгим поэтическим формам, среди которых особое место в его творчестве занял жанр сонета. На этот эстетический выбор до известной степени повлияло сближение Ренье с поэтом парнасской школы, признанным мастером сонетной формы Жозе-Марией Эредиа, чей салон он также посещал с конца 1880-х гг. и чья дочь Мария, даровитая романистка и поэтесса, в 1896 г. стала его женой.

Излюбленные темы поэзии Ренье, нашедшие дальнейшее воплощение в сборниках «Игры поселян и богов» (1897), «Глиняные медали» (1900), «Город вод» (1902), «Крылатая сандалия» (1906), «Зеркало часов» (1910), «Следы пламени» (1921) и др., — быстротечность времени, хрупкость прекрасных форм бытия, неизбежность смерти, искусство как единственный способ преодолеть разрушение и забвение. Свойственное парнасцам обостренное ощущение красоты зримого, чувственно воспринимаемого мира сочетается у Ренье с характерными для символистов элегичностью и мистицизмом, с восприятием окружающих феноменов как знаков иной, невидимой реальности.

Близкие темы, идеи и настроения развиваются писателем и в художественной прозе, к которой он всерьез обратился во второй половине 1890-х гг. На страницах своих многочисленных романов («изящных поэм, переложенных прозой», по словам Малларме) Ренье проявил себя как мастер бытописания, реконструктор эстетизированного дворянского быта XVII–XVIII вв., который нередко становится у него фоном для любовно-психологических сюжетов. Среди наиболее известных его романов, созданных на условно-историческом материале, — «Дважды любимая» (1900), «По прихоти короля» (1902), «Встречи господина де Брео» (1904); в эпоху, современную автору, разворачивается действие романов «Полуночная свадьба» (1903), «Каникулы скромного молодого человека» (1903), «Живое прошлое» (1905), «Первая страсть» (1909) и др. Впрочем, и за современными сюжетами в прозе Ренье повсюду просвечивает любимое им XVIII столетие — и, шире, культура старой Франции, сообщающая событиям и персонажам рубежа XIX–XX вв. историческую и смысловую глубину. Наряду с романной прозой, пользовавшейся в первые десятилетия нового века всеевропейским успехом, Ренье написал несколько сборников новелл и рассказов, среди которых — «Яшмовая трость» (1897), «Необыкновенные любовники» (1901), «Лаковый поднос» (1913), «Утраченное счастье» (1924), создал ряд обширных литературно-критических работ («Образы и характеры» (1901), содержащие статьи о творчестве В. Гюго, А. де Мюссе, Ж. Мишле, «Сюжеты и случаи» (1906) — цикл заметок о Версале XVIII в. и писателях того времени — Ш. де Лакло, Н. Буало и др.), несколько пьес в традициях Мольера и большое количество изящных стихотворений в прозе. Его затворническое, занятое литературным трудом существование лишь изредка прерывалось поездками — в любимую им Италию и, в частности, в Венецию, ставшую местом действия ряда его романов («Страх перед любовью» (1907), «Героические иллюзии Тито Басси» (1916) и др.) и многих новелл, а в 1900 г. — в США, где Ренье с блеском прочел несколько лекций по истории поэзии, включая новейшие, модернистские течения. В 1911 г. Ренье — по выражению Б. Эйхенбаума, «самый французский из всех французских писателей» — стал членом Французской академии.

Портрет графини Альвениго

Я недолюбливаю новые знакомства, поэтому первым моим побуждением при виде графа де Вальвика, которому я был представлен накануне за каким-то обедом, было уклониться от встречи, чтобы не разговаривать с ним. Не то чтобы он был мне неприятен, но мне хотелось немного сосредоточиться, чтобы насладиться тем удовольствием, которое мне доставляли акварели и рисунки художника Юрто. Как раз в глубине зала, где были выставлены любопытные произведения молодого художника, помещался широкий диван, чрезвычайно располагавший к отдыху и размышлениям, тем более что дело было к вечеру и маленький зал был почти пуст.

Именно это отсутствие посетителей и делало трудным избежать г-на де Вальвика. К тому же было уже поздно: он увидел меня и направился ко мне. Я смотрел на него. Это был человек лет пятидесяти, изящной осанки, с седеющими волосами и приятной физиономией. Лицо его было благообразно, хотя и слишком неспокойно. Г-н де Вальвик был, вероятно, нервным и чрезмерно чувствительным. Это можно было угадать по его чересчур тонким и длинным рукам, по беспокойному и грустному взгляду; но нервность эта уравновешивалась здоровым и мужественным телосложением. После обычных приветствий г-н де Вальвик сказал мне:

— Я очень люблю акварели Юрто. Его цветы очаровательны. Сочетание красок прелестно!

Я посмотрел на картину, которую он мне указывал концом трости. Это был, действительно, образец изящного искусства. Г-н де Вальвик был человек со вкусом. С ним можно было поговорить. Я согласился с ним. Цветы Юрто мне, конечно, нравились, но его виды Венеции привлекали меня еще больше. Они очаровали меня. То были уголки каналов, виды лагун, фасады старых дворцов, переданные с большой правдивостью. Я долго их рассматривал. Они пробудили во мне то чувство притягательности, которое всегда вызывал во мне этот таинственный город. Я стал их расхваливать г-ну де Вальвику. Он слушал меня молча, нетерпеливо поигрывая тростью. Внезапно он прервал меня:

— Да, да, не спорю… Юрто действительно это хорошо схватил… но должен вам признаться, что все, связанное с Венецией, для меня невыносимо…

Я посмотрел на г-на Вальвика недоверчиво. Без сомнения, он был одним из тех снобов, которые считают невозможным признавать красоту Венеции только потому, что другие снобы, ничего не понимающие в этом дивном городе, им восхищаются; и эти хулители еще превосходят снобизмом своих восторженных собратьев. Поэтому я хотел либо оборвать разговор, либо перевести его на банальную светскую болтовню, но г-н Вальвик продолжал:

— Да, все, что напоминает Венецию, тягостно для меня… Не думайте, однако, что я не любил некогда ее тротуары и ее площади, ее каналы, кампанилы, ^{153} дворцы, сады и лагуны, ее шум и молчание, все, вплоть до ее запаха. Я долго жил там еще тогда, когда не вошел в моду обычай ездить в Венецию. У меня есть там даже собственное палаццо, небезызвестное вам, быть может, — старое, красивое палаццо Альвениго, позади Сан-Альвизе, ^{154} на мертвой лагуне, палаццо, завещанное мне моим другом, историю которого я вам расскажу, если вам угодно ее выслушать…

Г-н де Вальвик сел на диван в зале, уже совершенно пустом. Я сделал то же. Вокруг нас цветы Юрто, казалось, увядали в своих рамках, а венецианские акварели облекались ночной таинственностью.

После минутного молчания г-н де Вальвик заговорил вновь:

— Имя моего друга, о котором я намереваюсь вам рассказать, — Люсьен Дамбрен; я познакомился с ним в первый мой приезд в Венецию. Мне было тогда двадцать пять лет. Дамбрен был немного старше. Мы с ним так скоро подружились, что, вернувшись в Париж, и там продолжали часто видеться. В ту пору я жил чрезвычайно замкнуто. Я терпеть не мог света; поэтому, когда Люсьен Дамбрен предложил мне свой план, заключавшийся в том, чтобы провести целый год в этой самой Венеции, о которой мы сохранили такие чудесные воспоминания, и предложил мне поехать с ним, я охотно согласился. Мы отправились вместе и устроились наилучшим образом в нанятой нами меблированной квартире, окна которой выходили на Канал Гранде, ^{155} приготовившись долго наслаждаться прелестью венецианской жизни.

В то время я не был таким, как сейчас. Только путем систематического и постоянного напряжения воли мне удалось победить свои нервы. В молодости же, сильно впечатлительный, я был их рабом. Я был подвержен припадкам мрачной меланхолии, внезапного подъема воображения и внезапной апатии, возбуждения и следующего за ним изнеможения. К тому же общество молодого человека вроде Люсьена Дамбрена отнюдь не было способно сдержать мои наклонности. Это была мечтательная и чувствительная натура, странная и несколько неуравновешенная. Влюбленный в старину, он в равной степени увлекался метафизическими вопросами. Большой любитель редкостей, он отличался также любовью к сверхъестественному. Широкая образованность соединялась в нем с мистицизмом, и он столь же способен был заинтересоваться каким-нибудь вопросом истории, как и увлечься философской теорией. В нем было что-то неустойчивое и беспокойное. Любя жизнь и наслажденья, он обожал фантастические рассказы и истории с мертвецами.

Через несколько месяцев я заметил, что влияние, которое оказывал на меня Люсьен Дамбрен, было самым печальным. Пребывание в Венеции действовало своим порядком. Вы знаете, насколько ее тишина, таинственность, сами ее очертания, ее климат, та романтическая мечтательность, которую она в себе заключает, действуют на душу, какую лихорадочность и беспокойство внушает она незаметно, — и вам должно быть ясно, как беззащитен я был перед подобной гибельной заразой. Воля моя мало-помалу ослабевала настолько, что остатка моей энергии едва хватило на то, чтобы принять необходимое решение, а именно — как можно скорее покинуть Венецию и бежать от ее пагубного и восхитительного колдовства.

Когда я сообщил о своем решении Люсьену Дамбрену, он не возразил ни слова, но когда я попытался убедить его в том, что образ жизни, который мы там вели, одинаково вреден и для него, он рассердился и сказал мне довольно сухо, что он не только не намерен возвращаться со мною в Париж, но что он решил окончательно поселиться в Венеции. Он только что обнаружил дворец-палаццо, который продавался. Он собирался его купить и в нем поселиться.

Мы расстались довольно холодно. Тем не менее спустя некоторое время после отъезда я получил от него письмо. Он действительно приобрел палаццо Альвениго и собирался его обставлять. В Венеции в те времена очень легко можно было недорого приобрести всякое старье, и Дамбрену было нетрудно привести палаццо почти в то самое состояние, в каком оно было в эпоху прекрасной графини Беттины Альвениго, о которой упоминает Казанова ^{156} и относительно которой, как сообщал Дамбрен, он нашел в архивах интересные материалы.

За то время, пока я старался восстановить расшатанные нервы путем регулярной и гигиенической жизни — а на это потребовалось более чем два года, — я несколько раз получал известия от Дамбрена. Реставрация дворца Альвениго подвигалась вперед. Дамбрен открыл старинную живопись под скрывавшей ее штукатуркой и приобрел у скупщиков много мебели и предметов, которые раньше принадлежали дворцу Альвениго. Он описывал мне некоторые свои находки, которые были действительно любопытны. Так, он купил в Падуе целую обстановку из полированного грушевого дерева, которая прежде находилась в комнате прекрасной графини Беттины и на которой сохранились ее гербы и вензеля. Он нашел также туалетный прибор того же происхождения, таким же образом подвернулось ему в архиве полицейское дознание, устанавливавшее, что графиня Альвениго была похищена одним австрийским вельможей и что на ее след так и не напали. Полицейский чиновник приписывал это исчезновение дьяволу, так как графиня занималась каббалистикой ^{157} и очень смахивала на еретичку…

Но это было еще не все. Дамбрен кончил тем, что разыскал портрет графини Альвениго работы Лонги. ^{158} Он с удовольствием мне его описал. Она была изображена на нем в маскарадном костюме, в шелковой черной бауте, ^{159} с розой в одной руке и белой картонной маской в другой. Он обещал мне прислать фотографию с портрета.

Господин де Вальвик остановился на мгновение, потом продолжал со вздохом:

— Мне не пришлось увидеть этого портрета, как не пришлось увидеть и моего бедного друга Люсьена Дамбрена. Обстоятельства, на которых здесь излишне останавливаться, побудили меня предпринять продолжительное путешествие в Индию. Я рассчитывал пробыть в отсутствии полтора года. В течение всего этого времени я ни разу не имел вестей от Дамбрена. Его молчание меня не слишком удивляло, и я не видел в нем ничего угрожающего. По-видимому, мой друг продолжал вести образ жизни, который ему нравился, и если я пожелал от него отрешиться, то Люсьен был волен от него не отказываться, раз находил в нем удовольствие и нисколько, видимо, не страдал от него. Бывают натуры, которые могут жить в постоянном нервном напряжении, сохраняя при этом известное равновесие, на что я лично чувствовал себя неспособным. Очевидно, пока я скитался по индийским городам, Дамбрен жил в Венеции и предавался все тем же бредням, влюбленный в тень галантной графини Альвениго. Поэтому для меня было горестной неожиданностью, когда по возвращении из путешествия я нашел письмо, извещавшее меня о смерти Дамбрена. Письмо это, написанное его парижским нотариусом, уведомляло меня также, что Дамбрен в своем завещании оставлял мне в наследство палаццо Альвениго и довольно объемистый дневник, писанный его рукой, который господин Леблен и предлагал передать в мое распоряжение.

Господин де Вальвик замолчал. Мне казалось, что он мгновение колебался, продолжать ли ему свою повесть. Затем он сделал над собой усилие и заговорил снова:

— Только читая эти записки, я понял, что было причиной смерти моего бедного друга. Да, Люсьена Дамбрена убила Венеция, убило ее колдовство, пагубное для подобного ума. Это она влила в него тонкий яд безумия, следы которого он изо дня в день запечатлевал на волнующих страницах, развернутых передо мной. Ибо мой бедный друг Дамбрен умер в палаццо Альвениго действительно безумным! Его болезненное воображение населило палаццо тенью, присутствие которой стало мало-помалу убийственным для его рассудка.

Я говорю — присутствие, так как именно с этого впечатления присутствия, первое время незримого, и началась его болезнь. Вначале это было ощущение, что он более не один в жилище. Кто-то блуждал там днем и ночью. Тысячи незаметных признаков соединялись, чтобы создать в нем эту внутреннюю уверенность. Все было подготовлено, если можно так выразиться, к воплощению призрака. И мало-помалу он стал обрисовываться… О, вначале это было не более как неопределенный туман, форма на грани мечты и действительности, прозрачные и неосязаемые очертания. Да, все это с точностью было отмечено в записках Дамбрена.

Господин де Вальвик сделал жест сострадания.

— Вы догадываетесь, что последовало за этим! Бедняга Дамбрен был убежден, что это призрак графини Альвениго. Этим он объяснил свои последовательные находки мебели, принадлежавшей ранее венецианке, предметов, носящих ее вензеля. Темной и таинственной потусторонней волей она послала свой портрет в качестве предшественника себе самой. Раньше, чем населить палаццо своим сверхъестественным присутствием, она хотела как бы овладеть им посредством своего изображения. Оно снова принадлежало ей. Больному взору Дамбрена она казалась реальнее день ото дня, почти живой. Уже скользили с легким шелестом шаги ее по плитам. По мере того как таинственная посетительница материализовалась, Дамбрен становился все более похожим на призрак, все больше растворялся, рассеивался, уничтожался…

Господин де Вальвик встал.

— Да, это замечательно. Вот, например, одно обстоятельство из числа многих… Дамбрен вздумал ежедневно взвешиваться, и вес его уменьшался с каждым днем. Он впервые обратил на это внимание, входя в гондолу; под конец дело дошло до того, что лодка почти не колыхалась под его ногой. И вместе с тем он нисколько не чувствовал себя больным. Он умирал от нечувствительного, незаметного исчезновения своего существа… Вскрытие — ибо смерть его была внезапна и отсутствие явных ее причин показалось подозрительным — установило, что все органы были вполне здоровы… Я читал протокол. Я говорил с приглашенными для этого врачами, так как сам съездил в Венецию. Я расспрашивал прислугу палаццо Альвениго, соседей, гондольеров. Никто не замечал чего-либо необычного. Но напрасно искал я в палаццо портрет графини Альвениго, портрет работы Лонги, который мне так подробно описал Дамбрен. Существовал ли он где-нибудь, кроме воображения моего бедного друга, или, быть может, его похитил дьявол, как некогда сделал это, говорят, с его оригиналом? Chi lo sa? [14]Кто знает? (ит.) Идемте. Закрывают. Этот Юрто, конечно, талантлив, но вы понимаете теперь, почему я не люблю видов Венеции…