Онлайн чтение книги Поручик Бенц
VII

Наступили тихие, удивительно теплые, солнечные дни. В сладостном томлении и напрасных надеждах на мир уходила осень. Усталая тишина нарушалась далеким стрекотом учебных пулеметов или рокотом аэропланов в лазурной вышине, которые, как ангелы разрушения, пролетали над городом. Из казармы доносились звуки губных гармоник и грустные народные песни, в которых звучала страстная тоска по далекому оставленному крову, по покинутым женам и невестам. Бесхитростные, трогательные слова замирали вдали. А надо всем высился синий балдахин неба, безмятежный и безоблачный, как будто на земле не было ни смерти, ни голода, ни отчаяния.

Грустная прелесть болгарской осени наполняла душу Бенца неизбывным томлением. Он ясно понимал, что Елена устала, пресыщена и, быть может, разочарована жизнью. О, да!.. Ведь, несмотря на окружающую ее роскошь и светские успехи, она мечтает обратиться в пепел. У него уже вошло в привычку проводить послеобеденный час у Петрашевых. Во время краткой, беззаботной передышки, в суесловии праздных разговоров, Бенц видел Елену во всем многообразии ее облика – возбужденной и безразличной, серьезной или бесшабашно легкомысленной. Они стремительно сближались друг с другом. Бенц отдавался этой нарастающей близости, не смея верить в счастье и испытывая мучительный трепет, настолько сладостный, что он был для него дороже утраченного покоя. Да и сама безнадежность разве могла что-либо прибавить к его любви или отнять у нее?

Однажды в золотистый октябрьский день Бенц, выйдя из госпиталя, шел к Петрашевым по узким безлюдным улочкам, напоенным ароматом сохнущего табака. Тишина в нагорной части города была необыкновенная. Бенц слышал лишь приглушенные звуки собственных шагов и шорох связок табака, развешанных на стенах домов. Этот странный шорох не походил на шелест листвы, колеблемой ветром, – в нем слышалось что-то хриплое и печальное.

Бенц шел мерным, неторопливым шагом, но эта внешняя уравновешенность, не давая выхода волнению, лишь усиливала его. Он подошел к черной кованой калитке и взялся за ручку. Щеколда заскрежетала еще пронзительней, чем он ожидал. Фасад дома с безвкусной лепкой над входом – барельефом из скрещенных сабель, ружей и знамен – ярко блеснул перед ним в красноватых лучах заходящего солнца.

Все та же полная, с восточными чертами лица горничная открыла ему дверь. Ни тени удивления не отразилось на ее смуглом лице. Она кивнула головой в сторону сада и сказала по-французски:

– Mademoiselle est lа-bas![8]Мадемуазель там! (франц.)

Фрейлейн Петрашева и Гиршфогель сидели в полотняных шезлонгах. Рядом, на траве, валялась неизменная коробка сигарет.

– О!.. Неужели это вы! – радостно воскликнула она, вскакивая навстречу Бенцу.

На ней было легкое кремовое платье – для игры в теннис или для загородной прогулки. Совершенная девичья чистота ее черт напоминала чистоту и четкость алмазных граней. Она поздоровалась с ним, и Бенц, продолжая ощущать прикосновение ее руки, мысленно сравнивал ее с великолепной белой розой. Он сел напротив, удивившись, что нет Андерсона. Гиршфогель не замедлил объяснить, что тот уехал в Софию, и добавил вскользь, что и сам скоро уедет.

– А вы? – спросил Бенц фрейлейн Петрашеву. – Вы что собираетесь делать?

– Я остаюсь здесь, – сказала она.

Ее черные глаза испытующе глядели на него. Заметив его недоумение, она сказала полушутя-полусерьезно:

– Вот так! Останусь здесь. Я нездорова, разве вы не видите?

– Медицина спасет вас, – сказал Гиршфогель, глядя в упор с насмешкой на фрейлейн Петрашеву. По ехидному его тону Бенц заключил, что они только что поссорились.

– Вы можете спасти меня? – обратилась она к Бенцу.

– От чего? – спросил Бенц, все еще не понимая.

– От ужаса, – промолвила она с мрачной убежденностью. – Точнее, от ложного стыда, неодолимого малодушия или же от самой судьбы. Все зависит от вашей точки зрения. Возможно, что и вы посмотрите на меня его глазами.

Она кивнула на Гиршфогеля, который, похоже, был всецело погружен в свои мысли. Однако он внимательно прислушивался к словам фрейлейн Петрашевой.

– Вы спугнете его, – тихо сказал он и рассмеялся.

– Да, – согласилась она с ноткой сожаления. – Этого давно следовало ожидать, – и, обращаясь к Бенцу, продолжала: – Неужели вас порой не охватывает желание бежать от меня, от этого типа, от всего, что вы видите и слышите здесь?

– «Этот тип», как мне кажется, ни в чем не виноват, – заметил Гиршфогель, указывая пальцем на себя.

– Ни в чем, – повторила она после некоторого колебания. – Но почему вы давеча так злились? Вы говорите, что презираете женщин, поручик Гиршфогель, а на самом деле не презираете ли вы только меня?

– Все женщины одинаковы, – пробормотал Гиршфогель.

– Одинаковы?… Но я ведь никого не обманула.

Гиршфогель поморщился и выпустил дым, не успев затянуться. Фрейлейн Петрашева ударила его по больному месту.

– А себя вы не обманываете иногда? – хрипло спросил он.

– Возможно, – промолвила она. – Но в таких случаях я сама и расплачиваюсь за последствия.

– Этого недостаточно, чтобы оправдать вас, – назидательно сказал Гиршфогель.

Он внезапно поднялся и, учтиво раскланявшись, поплелся в своей оборванной шинели к ступенькам парадного входа.

Фрейлейн Петрашева молча проводила его взглядом. Она казалась усталой и даже разбитой, как всегда после разговора с Гиршфогелем.

– Этот человек – моральный самоубийца, – сказала она, нарушив воцарившееся молчание. – Я простила бы ему многое, если бы его влекло ко мне что-нибудь похожее на страсть. Ничего подобного!.. Он ходит за мпой но пятам как призрак и зловеще хихикает. Вы знаете, какой у него смех… Но я-то не развалина, как он. Нет!

– У него злая, мстительная гордость, – снисходительно заметил Бенц.

– Только это и больше ничего! – с ожесточением воскликнула она. – Но его гордость не обуздывает ни возвышенных, ни низменных чувств. Гордость свойственна человеку, а Гиршфогель – тень человека. Его чудовищное высокомерие всегда раздражало меня; порой я теряла самообладание. Мне казалось, я отдала бы все на свете, лишь бы увидеть его униженным и беспомощным перед какой-нибудь женщиной. Как-то вечером мне взбрело на ум разыграть его, и я призналась ему в любви. Боже мой, как безрассудно я поступила!.. Но он не поверил, не захотел поверить, а если и поверил, то отверг мое признание. Думаю, что последнее наиболее вероятно. Глаза у него светились ужасающим злорадством. Он сказал: «Я знаю, что вы проницательны, и не могу понять, зачем вы так глупо ставите под удар свое самолюбие!» «Вы проницательней меня, – закричала я вне себя, схватив его за плечи, – я притворялась, понимаете? Притворялась!» Он оттолкнул мои руки и спокойно сказал: «Это не имеет никакого значения». Взгляд его выражал убийственное удовлетворение. В запальчивости я порвала его погон, и мне тут же пришло в голову, что мой гнев противоречит моим утверждениям. В изнеможении я повалилась на стул. Он проявил некоторую деликатность: налил мне стакан вермута, с презрительной вежливостью поднес к моим губам и сказал: «Благоволите не устраивать сцен!» «Я солгала, – с отчаянием твердила я. – Но не все ли равно?» «Да, все равно», – повторил он почти с участием – ведь я дала ему возможность позлорадствовать над моим унижением. «Я пригласила сегодня вечером вас одного, – продолжала я, отчаянно решившись идти до конца. – Неужели вы не воспользуетесь случаем? Ведь все женщины для вас одинаковы». «О, да!.. – любезно согласился он. – Но у каждого свой вкус». Он улыбался с вежливым безразличием и убивал меня своим взглядом. В тот миг я убедилась в том, что он поверил моему признанию, и почувствовала, как сильно он меня презирает. Меня охватила дрожь. Хотелось сказать ему что-нибудь жестокое, вонзить нож в его старую рану, но слов я не нашла. Жестом я попросила его уйти. Всю ночь я металась в нервном припадке. Мне хотелось убить его, вы представляете себе?… Но такой возможности у меня не было, и я тешила себя, воображая, как он лежит в госпитале, искалеченный, обезображенный, в кровавых бинтах. Мне приходилось видеть таких раненых. И все же в глубине души я восхищалась им. Я сознавала, что если он покинет нас, мне будет не хватать его бесподобной личности. Говорят, что я соблазнительница!.. Большей глупости не придумаешь!

Она рассмеялась громким, резким смехом, наклонилась, чтобы взять сигарету из коробки на траве, и бросила злой взгляд вслед ушедшему Гиршфогелю. Пока она прикуривала от сигареты Бенца, тот очнулся от оцепенения, вызванного ее рассказом.

– Гиршфогель вскружил мне голову своим поступком, – продолжала она разительно непохожим на прежний, ровным голосом. – Но то не была любовь!.. Нет! Поверьте мне. Быть может, вас удивляет, что я рассказываю вам об этом? Во всем, что я говорю вам, во всей истории нашего знакомства есть что-то темное, не правда ли?

Бенц решительно ответил, что отчасти она права. Собраться с мыслями ему стоило огромных усилий, он чувствовал себя униженным и беспомощным. Последние, усталые лучи солнца заливали лицо фрейлейн Петрашевой оранжевым светом, подчеркивая его выразительность.

– Не правда ли? – повторила она, словно удивленная тоном Бенца. – Можно подумать, что я терзаюсь угрызениями совести и всеми силами стараюсь отделаться от них. Да, это именно так. Но не считайте меня безнадежно испорченной. Гиршфогель всегда сгущает краски.

– Гиршфогель? – с удивлением произнес Бенц.

Он хотел было спросить, почему фрейлейн Петрашева связывает имя Гиршфогеля со всем дурным, что он мог услышать о ней.

– Да, Гиршфогель… – поспешно сказала она. – Перед вашим приходом он заявил, что ему тошно смотреть, как я бессовестно пользуюсь вашей добротой. Вас пугает наш разговор?

Пронизывающий взгляд ее черных глаз остановился на Бенце, наполнив его сердце сладким трепетом и заставив забыть все, что она только что рассказывала об игре с Гиршфогелем. Роковая сила соблазна всегда примиряет нас с прошлым женщин, в которых мы влюблены.

– Знали бы вы, как мало он меня занимает, – взволнованно сказал Бенц. – Я имею в виду, как мало меня трогает его отношение ко мне. Зато я никогда не забуду тот первый вечер, когда я увидел вас, помню луну, мрачную физиономию Гиршфогеля, до жути непохожего на Андерсона, и все, что я услышал о вас. У вас был вид заговорщиков.

– А вы были жертвой. Но о чем вы тогда думали?

– Зачем вы спрашиваете? – неохотно возразил Бенц. – В тот вечер я потерял голову. Вам мало этого?

– Мало! – пылко воскликнула она.

– Хорошо, я скажу вам, – вымолвил Бенц, затаив дыхание, – Я думал о вас. Весь вечер и все последующие дни.

Вначале ему показалось, что его признание не произвело на фрейлейн Петрашеву никакого впечатления. Она выслушала его с бесстрастной улыбкой. Но Бенц не испытал и раскаяния от того, что произнес эти слова. Она молчала, и Бенцу казалось, что он слышит, как безумно бьется сердце у него в груди.

– Я верю вам!.. – наконец промолвила она.

Наступившая пауза показалась Бенцу вечностью. На ее лице, обращенном к нему, трепетала таинственная улыбка – воплощение идеальной женственности, бессмертной, прекрасной и гибельной, выходящей за пределы ее личности. То было лицо женщины из печальных повестей о любви и смерти, женщины, которая рождается для того, чтобы ее обожали, ревновали и убивали…

– И вы приходили сюда ради меня! – вдруг сказала она игривым, звонким голосом. – Потому что мне так хотелось! Потому что вы полюбили меня, не правда ли?

Бенц молча кивнул – он был словно под гипнозом, словно одурманен тем, что она заставила его признаться в любви.

– А это имеет для вас хоть какое-то значение? – спросил он наконец.

– Да, и немалое, – сказала она. – Вы знаете, что я помолвлена.

– Знаю, – подтвердил Бенц громче, чем ему хотелось. – Но вам незачем мучить себя. Ваше сострадание трогательно, хотя разумнее было бы не проявлять его.

Она промолчала. В отблесках заката в ее золотисто-черных глазах, устремленных на Бенца, сверкало нечто жуткое и завораживающее, наводящее на мысли о тайнах бытия, о которых человек размышляет, взирая с невольной дрожью на беспредельное звездное небо.

Настроение Бенца упало, он почувствовал себя разбитым и униженным. Само присутствие фрейлейн Петрашевой показалось ему мучительным. Ему захотелось тотчас уйти, остаться наедине с собой. И хотя он понимал, что от этого ему стало бы легче, у него не было сил отвести от нее взгляд. Он смотрел на нее грустно, почти умоляюще. Золотистые блики в ее зрачках исчезали вместе с последними лучами гаснущего дня.

Уже спускалась ночная мгла, и Бенц понял, что ему давно пора идти. Сделав огромное усилие, он встал и чуть не пошатнулся, словно придавленный тяжелым грузом.

– Мне надо идти, – глухо сказал он. – У меня дежурство.

Он не лгал.

– Так рано! – промолвила она изменившимся, усталым голосом.

– Надо, – повторил Бенц, стараясь не выдать отчаяния.

– Не спешите, – чуть слышно попросила она.

Бенцу показалось, что она изнурена не меньше его. Вся ее поза выражала ее состояние, особенно бессильно опущенные руки. Бенц, пробормотав обычное «до свиданья», направился к выходу из сада. О, как близок он был к избавлению! Но в те дни все шло наперекор спасительным силам разума. Бенц внезапно осознал, что фрейлейн Петрашева идет рядом с ним, и почувствовал, как она взяла его под руку. Он чуть было не оттолкнул ее, но краткая вспышка воли погасла в бесконечно сладостном ощущении ее близости. Уже в следующую секунду он стискивал ее пальцы, с отчаянным и безвозвратным решением идти до конца – неужели не сознавал он своей обреченности? – по гибельному пути любви. Их шаги становились все короче, а она все крепче прижималась к его плечу. У Бенца осталась в памяти мягкая трава, по которой они шли, и невероятная близость ее тела. Запомнилась и успокаивающая тишина сумерек. Бенц почувствовал облегчение, когда ее рука шевельнулась, словно пытаясь высвободиться, и он машинально отпустил ее. Но рука фрейлейн Петрашевой вдруг обвилась вокруг его талии; Бенц бессознательно положил ей руку на плечо. Они остановились, и тогда он, подчиняясь могучему порыву, привлек ее к себе. Вначале его смущала мысль, что их могут увидеть, потом яркий блеск карбидной лампы в окне Гиршфогеля. Этот блеск померк у него в глазах, когда она осыпала их теплыми, влажными поцелуями. Бенц потерял представление обо всем на свете. Учащенное, глубокое дыхание Елены отмеряло краткие миги блаженства, неумолимо уходящие в вечность. И в себе и вокруг он ощущал беспредельную тишину, насыщенную тонким благоуханием ее духов, и в этой тишине замерло последнее движение мысли.

Визгливый скрип калитки вернул его к действительности. Он почувствовал, как она легким движением рук уперлась ему в грудь. Он тотчас же отпустил ее и стоял оглушенный, словно упав с огромной высоты. Карбидная лампа в окне Гиршфогеля снова блеснула ему в глаза.

– Это безумие! – прошептала она, поправляя волосы.

– Вы сожалеете? – мрачно спросил Бенц. – Не бойтесь! Еще нет повода для раскаяния.

– Зачем вы пришли? – испуганно спросила она. Голос ее дрожал.

– Сам не знаю! – с иронией ответил он. – Вероятно, по легкомыслию. Теперь мне надо убираться, не так ли?

– Уходите! – прошептала она, борясь с волнением и положив ему руки на плечи. – Оставьте меня, этот дом – все, что недостойно вас.

– А!.. – воскликнул Бенц. – Недостойно? Вы говорите о своей жизни? Но игра в любовь стара как мир, и, как мне кажется, вы всегда увлекались ею. Почему же теперь вы бежите от нее? И зачем вы избрали путь самоуничижения? Быть может, совесть заговорила? Вы сами признались: вы хотели, чтобы я приходил. Такая примитивная чувствительность недостойна вас. Вернитесь в Софию, там вас ждут утонченный флирт и эксцентрические знакомства. Только столица может удовлетворить ваш изощренный вкус и странную склонность к жестоким экспериментам. Или все это настолько вам надоело, что вы в погоне за любовными развлечениями приехали сюда?

– Любовное развлечение! – произнесла она, как в забытьи. – О, дорогой мой! Любовное развлечение – простое и искреннее чувство. Оно избавило бы от терзаний нас обоих.

– Только вас! – гневно возразил Бенц. – Любовное развлечение – ваша прихоть, но оно противно вашему честолюбию. Вы тут же растопчете свое чувство.

Рядом, за самшитовой шпалерой, послышались чьи-то энергичные шаги, и Бенц умолк на полуслове. Стояла непроглядная тьма. Бенц подумал, что это, наверное, горничная – у Гиршфогеля была вялая походка. Но кто бы это ни был, Бенц не хотел делиться с ним своим страданием. Даже фрейлейн Петрашевой он сказал много лишнего. При свете далекой лампы Гиршфогеля он увидел ее искаженное, залитое слезами лицо.

Она плакала. Бенц оставил ее во мраке и, безжалостно ступая по клумбам левкоев и гвоздик, вышел из сада. Возле ступенек парадного входа он заметил силуэт человека, прошедшего за кустами. Незнакомец остановился с явным намерением разглядеть Бенца. По австро-венгерской фуражке, по сверкнувшему из-под козырька моноклю, по безупречной элегантности мундира Бенц догадался, что это был капитан фон Гарцфельд. Разумеется, он. Уверившись в этом, Бенц испытал мрачное удовлетворение.

Он прошел мимо капитана Гарцфельда, даже не козырнув ему.