Онлайн чтение книги Последняя бригада
Глава шестая

1

Изменения линии фронта, срочная связь с соседними бригадами, прибытие лейтенанта Фуа, который несколько минут о чем-то беседовал с Сен-Тьерри, — все это вызвало в секторе некоторое возбуждение. Каждый спрашивал себя, когда и с какой стороны появится случай открыть огонь, и все полагали, что такой случай представится очень и очень скоро. Как лошадь закусывает удила и бьет копытом на старте, так и солдат перед боем полон нетерпения.

Капитан Декрест предоставил в распоряжение лейтенанта Сен-Тьерри бронеавтомобиль с экипажем из двух механиков. Один сидел спереди, другой — сзади.

Получив технику, Сен-Тьерри решил сам произвести короткую вылазку с целью рекогносцировки к линии фронта.

Он велел позвать Бобби и Бруара де Шампемона и внимательно их оглядел, словно хотел удостовериться, что не ошибся в выборе.

— Бруар, в мое отсутствие и в дальнейшем, — сказал он, — вы будете выполнять функции унтер-офицера взвода. — И, обернувшись к Дерошу, скомандовал: — А вы отправитесь со мной.

Бобби он, как сына, брал с собой, а Бруара, как самого толкового из племянников, оставлял на хозяйство. Бруар это ясно почувствовал, и по блеску черных глаз за очками было видно, что даже в боевых условиях его враждебность к Бобби не уменьшалась.

Бронеавтомобиль оказался многотонным «пан-хардом» с броней, выкрашенной в серый цвет. В Уставе значилось: «Танк слеп и глух». Броневик был не так уж слеп, зато абсолютно глух. Бобби понял это, как только за ним закрылся стальной люк. В башенке стоял такой же грохот, как на заводе, когда работают все станки. И грохот этот приходилось постоянно перекрикивать. И внутри броневик, с его металлическими перекрытиями, круглыми гнездами снарядов и сильным запахом моторного масла, тоже походил на завод. В узкие смотровые щели Дерош видел только тонкие полоски местности, которые мелькали перед глазами, не соединяясь друг с другом. Правая и левая стороны дороги воспринимались как два разных пейзажа, и, что самое интересное, пейзажей незнакомых, хотя Бобби сотни раз проходил этот путь. В картинке не хватало неба, и все выглядело не так.

—   Лейтенант Флатте показывал вам, как с этим обращаться? — спросил Сен-Тьерри, указав на спаренную с пулеметом пушку.

—   Только один раз, господин лейтенант, и очень поверхностно, — ответил Бобби.

—   Ладно, становитесь рядом.

И Сен-Тьерри коротко объяснил Бобби, как пользоваться оптическим прицелом и управлять обоими орудиями. Время от времени, ориентируясь на местности, лейтенант давал указания водителю.

—   Вы знаете, где мы находимся? — спрашивал он Бобби.

—   Нет, господин лейтенант, — отвечал тот, тоже пытаясь сориентироваться.

— Как это — не знаете? Мы на перекрестке Велинье.

Бобби восхищала не столько легкость, с которой Сен-Тьерри по ходу дела давал объяснения, сколько его умение непринужденно двигаться внутри броневика, не стукаясь каской о каждый угол.

— Представьте себе, что вам надо выстрелить, — сказал Сен-Тьерри.

Бобби вдвинул плечо в стальную арматуру, заглянул в обрамленный каучуком глазок прицела и стал наводить его на деревья, далекие крыши и стога сена. Все детали предметов сквозь прицел были видны удивительно четко.

И вдруг за прерывистым рисунком прицела появились маленькие человечки: с десяток неприятельских солдат, рассыпавшись цепью, с оружием наперевес шли по полю.

—   Господин лейтенант, справа немцы! — крикнул Бобби.

—   Да, действительно. Вижу! — отозвался Сен-Тьерри, выглянув в одну из прорезей в корпусе.

—   Господин лейтенант, а можно, я… — попросил Бобби, положив руку на пулемет.

Сен-Тьерри посмотрел на него: «Он что, насмехается?» Нет, Бобби и вправду просил разрешения пустить в ход необычную игрушку, которую ему собирались дать.

— Конечно, старина, — рассмеялся Сен-Тьерри. — Вы для этого здесь и находитесь. Чего вы ждете?

Но Бобби не спешил. «Эти, в поле, и не подозревают, что с ними сейчас будет», — подумал он.

После первой очереди маленькие человечки в поле легли на землю, вторая — заставила их вскочить и кинуться к границе поля. На соседнем поле тоже были немцы.

— Первая дорога направо. Прибавить газу! — крикнул Сен-Тьерри водителю.

Устроившись на маленьком сиденье, которое одним нажатием кнопки поворачивалось вместе с башней, Бобби отслеживал беглецов пулеметом. Странная усмешка снова тронула уголки его рта, хотя в этот момент ему было не до шуток.

У Бобби — аса бомбометания, командира экипажа танка, по компасу вслепую ведущего машину, наводчика внутри башни — всегда в углах рта играла та же горькая и жесткая улыбка, выдававшая нечеловеческое напряжение воли. Он начинал чувствовать свою принадлежность к новой расе людей, стремящихся к господству над миром под защитой стального щита.

Он даже не волновался… Разве что когда Сен-Тьерри показал ему на опушке неприятельское орудие, которое время от времени выдавало себя белыми дымками выстрелов.

— Действуйте! Можете стрелять из орудия. Но даю вам только три выстрела, ясно? Не больше. И внимательно следите за руками.

Зажав в кулаке спусковой рычаг, Дерош медленно его потянул. Сердце колотилось, мускулы напряглись в предвкушении. Отдача затвора в плечо оказалась не такой сильной, как он ожидал. Бобби обнаружил, что прицел направлен на верхушки деревьев, и ему показалось, что он послал снаряд в небо. Однако дерево возле вражеского орудия упало. Бобби быстро перезарядил пушку. От второго выстрела орудие взлетело в воздух. На этот раз пушка не сместилась.

— Браво! Может, вам просто повезло, но очень хорошо, Дерош! — вскричал Сен-Тьерри.

«Неужели все так просто? — подумал Бобби, почти разочарованный своим успехом. — Да ведь это гораздо легче, чем стрелять из карабина».

Люди бросились от орудия врассыпную. Бобби прицелился и, пользуясь пушкой как пистолетом, поднял одного из бегущих метра на четыре в воздух. Это его ужасно рассмешило.

—   Э, нет, старина, так не годится! — крикнул Сен-Тьерри. — Мы не можем впустую тратить снаряды.

—   Прошу прощения, господин лейтенант, — отозвался Бобби.

—   Возвращаемся, — прибавил Сен-Тьерри. — Я увидел то, что хотел увидеть. Немцы рассредоточены по всему фронту.

Во дворе Шеневе Бобби с сожалением вылез из башни, несмотря на то что внутри стало очень жарко. Но ему там было хорошо.

«Вот все и кончилось…» — промелькнуло у него в голове.

—   Неплохо, Дерош, для первого раза. Хочу временно доверить вам командование бронеавтомобилем, — снова заговорил Сен-Тьерри. — Но без всяких штучек, ясно? Мы очень дорожим броневиком. Отправляйтесь и проведите маркировку на перекрестке. Выставьте заграждения на дороге и установите наблюдение за опушкой. Понятно? Я зайду через минуту. Выполняйте, я вам доверяю.

—   Спасибо, господин лейтенант! — отсалютовал Бобби.

Глаза его сияли невиданным раньше светом, выражение лица изменилось. И Сен-Тьерри понял, что Бобби благодарен ему не за похвалу, а за то, что предоставил ему это потрясающее орудие, с помощью которого, вставив глаз в кольцо прицела, тот, как Бог Отец с небес, сможет распоряжаться жизнью и смертью. Это была новая игра, в которую Бобби еще не наигрался.

2

«Господи, сделай так, чтобы мне не надо было убивать ближнего». Эта мысль, однажды посетившая Монсиньяка в церкви, проложила в его душе потайную дорожку.

В течение долгих недель маленький бенедиктинец не включал эти слова в свои молитвы, позабыв о них. Его утренние и вечерние моления были только о благополучии страны.

А теперь, посреди полей, в жарком свете июньского солнца, эта мысль снова неожиданно и властно заявила о себе.

Это произошло, когда Эмманюэль Монсиньяк и Курпье по распоряжению лейтенанта отправились на пост наблюдения к излучине ручья, справа от расположения бригады.

Они шли по пшеничному полю, машинально стараясь не топтать неубранные колосья. Бебе тащил ручной пулемет, а Монсиньяк — ящик с патронами. Оба были одинакового роста, один белокожий, другой смуглый.

Монсиньяку вдруг пришел в голову примитивный образ: «Мы, должно быть, очень смешная парочка: он — как ангел, а я — как чертик». Это его так позабавило, что он чуть было не расхохотался, но вдруг: «Господи, сделай так…»

— Что с тобой? — спросил Курпье, увидев, что товарищ, побледнев, замедлил шаг.

— Ничего, просто надо поменять руку.

«Господи, сделай так…» От этих слов ему стало тревожно и тоскливо, и тоска долго не проходила… Они засели в устье ручья, заняв выгодную позицию, которую нашел во время учений Бруар де Шампемон. Пулемет опустили на землю, приподняв дуло на двойных лапках сошки.

«К счастью, стрелок у нас Бебе, — подумал Монсиньяк и тут же понял, что лицемерит. — Да, но я заряжающий… Почему меня не сделали связным, как Ламбрея или Лервье-Марэ? Может, тогда для меня все кончилось бы в одночасье. Оно и к лучшему».

Маленький черный ящик больно оттягивал руки, словно чувствовал заранее, как взрывается каждый из двадцати четырех снарядов: по одному в час… И когда трижды пропоет петух…

Монсиньяк спрашивал себя, отчего всевидящий и всемогущий Бог выбрал ему для мучений берег ручья.

— Ты там наблюдаешь? — спросил Бебе, растянувшийся на животе за пулеметом.

— Да… Да, смотрю, — отозвался бенедиктинец.

И это было правдой. Монсиньяк пристально вглядывался в неподвижный тростник и в выжженный засухой просвет в стене тростника, за которым угадывался выход на равнину. За этим просветом он и наблюдал с особым вниманием.

Вдруг он поймал себя на том, что хочет услышать, как трубы заиграют «прекращение огня», и собственный эгоизм поверг его в ужас. Он, столько молившийся о Франции, на мгновение предал свою родину. Он послал Богу малодушную просьбу о перемирии, чтобы не совершать греха, причем толком не понимал, грех это или нет. Он и сам не знал.

«Сейчас Франция больше нуждается в воинах, чем в священниках», — сказал он себе. Но эти два понятия противостояли друг другу в его сознании: в тот самый миг, как он кого-нибудь убьет, он перестанет быть священником.

«Пусть мне достанется первая пуля, — молился Монсиньяк. — И тогда я выполню свой долг, и все для меня будет кончено».

— А здесь не так уж плохо. Здесь тень, прохладно… — бормотал Бебе, которого уже начала раздражать замкнутость, а главное, молчание Монсиньяка. — Ты смотришь? Опять ничего?

— Смотрю. Ничего.

«И меня зароют здесь, в сырую землю…» — продолжал свой внутренний монолог Монсиньяк, уже представляя, как погружается в мягкую траву, на которой лежал. И его охватил соблазн вечного покоя. Ну это уж точно было малодушие.

— Ведь ты Монсиньяк, черт побери! — прошептал он сам себе.

Эту фразу произносил его дед, когда он, пятилетний, плакал, сидя на коне, или удирал с охоты, испугавшись выстрелов.

— Ведь ты Монсиньяк, черт побери!

Только эти слова, сказанные громовым дедушкиным голосом, могли уравновесить в нем «Господи, сделай так, чтобы мне не надо было убивать ближнего». Его страшил не столько грех, сколько сам факт убийства. Он испытывал такой же парализующий, животный страх перед убийством, как другие — перед смертью.

Как только Монсиньяк это понял, ему сразу же стало стыдно, и он пожалел о своем излишне религиозном воспитании. Он становился на путь отступничества. Отчего же Господь оставил его в такой момент? Если Он немедленно и ощутимо не вмешается, что-то неизбежно разрушится…

Ни Монсиньяк, ни Курпье не поняли, откуда пришли первые пули, прожужжавшие у них над головой. В просвете камыша они увидели крадущихся немцев. Бебе инстинктивно нажал на гашетку, вскинув оружие наугад, ибо огонь вызывает огонь. В то же мгновение он разглядел за кучей бревен сидящих в засаде людей.

—  Еще обойму, быстро! — скомандовал он, отбрасывая пустую.

—  Да исполнится воля Твоя, — прошептал Монсиньяк, протягивая полную обойму.

Неприятель поливал со всех сторон шквальным огнем. Пулемет тоже стрелял не переставая. Монсиньяк сам поменял обойму.

— Нас окружили, — еле переводя дух, сказал Курпье.

— На опушке, слева! — крикнул Монсиньяк.

Они наводили дуло пулемета туда, где показывались немцы, и мысли Монсиньяка словно подверглись анестезии: пули свистели вокруг него, а ему было все равно. Он чувствовал себя здесь абсолютно чужим.

Вдруг Бебе оторвался от пулемета и, громко застонав, дважды перевернулся. Его лицо сделалось зеленым, как трава или водоросли в ручье: пуля попала ему в печень.

Враг продолжал стрелять.

Какую-то долю секунды Монсиньяк выбирал между корчащимся на траве телом и черным, еще горячим пулеметом.

И, поскольку лицо, которое бенедиктинец знал розовым, вдруг позеленело, все его видение мира резко изменилось. Он и не помышлял взвалить товарища на спину и унести с поля боя. Он выбрал смерть врага и бросился к пулемету.

Дрожь гашетки при первом выстреле доставила ему такую радость, словно после долгого одиночества он обрел нового друга. Вражеские пули били по деревьям вокруг Монсиньяка, во все стороны летели щепки и кора, но ему не было страшно. Пулемет трясся как сумасшедший, и все силы уходили на то, чтобы плечом и руками унять эту дрожь.

Какой-то немецкий солдатик, воспользовавшись передышкой, скользнул в камыши. Через прицел Монсиньяк увидел ползущего с поднятой головой солдата: белобрысого, совсем мальчишку. Вид у него был вовсе не злобный, ему просто очень хотелось прийти первым.

«Ну, погоди, ты у меня сейчас позеленеешь!» — подумал Монсиньяк. Он дал короткую очередь, не более четырех выстрелов, и голова парня больше не поднялась.

Монсиньяк вошел во вкус греха — он менял обоймы, стараясь беречь боеприпасы, и выбивал из просвета одного немца за другим.

Сколько времени он стрелял? Пять минут, может, восемь… Он не знал. Сейчас в его жизни не было другой цели — только убирать вражеские головы из тростника. И когда Монсиньяк услышал крики позади себя и его поддержали выстрелами, ему понадобилось время, чтобы вспомнить, что за ним бригада.

Ему пришли на выручку. Прибежал Большой Коллеве и поднял на руки Бебе.

— Отходи! — кричали Монсиньяку.

Перед пулеметом выгорела трава. Отходить? Это еще зачем? На берегу ручья было так хорошо!

— Отходи! Приказ лейтенанта!

Монсиньяк, пятясь, продолжал стрелять на ходу. Вдруг послышалось «щелк!» — и пулемет замолчал.

«Заклинило», — констатировал Монсиньяк.

—   Пора отходить! — сказал Бернуэн.

—   Правда? — отозвался бенедиктинец.

—   Похоже, у тебя тут было жарко!

Монсиньяк провел рукой по лбу.

— Четырех я уложил точно, — сказал он, — и еще, наверное…

На самом деле он в это и не вникал.

Двое курсантов несли раненого. Глаза его были закрыты, он перестал хрипеть. Монсиньяк увидел, что пальцы свесившейся руки Бебе слегка сжались, словно ища, за что бы схватиться, и машинально протянул руку. И только когда Бебе ее стиснул, Монсиньяк вдруг с новой силой ощутил свою связь с людьми и снова стал парнем, у которого было детство, семья, монастырь и бригада.

— Бебе! Старина Бебе! — закричал он, только сейчас осознав, где находится.

Они шли по направлению к Шеневе. Бебе был смертельно ранен. В камышах валялись тела убитых.

Монсиньяк не испытывал ни ужаса, ни сожаления.

— Теперь, господин лейтенант, вы можете посылать меня куда угодно, — сказал он Сен-Тьерри.

Он еще не осмеливался сознаться себе, что его вера в Бога утратила чистоту. Зато знал наверняка, что всю жизнь будет нести тяжкий груз радости убивать.

3

Капитан Декрест вышел из машины и подошел к Сен-Тьерри.

—  Бригада Луана разбита, — сказал капитан. — Не могли бы вы послать туда несколько человек с пулеметом?

—  Несколько человек не переломят ситуацию, господин капитан, — ответил Сен-Тьерри. — Я бы десятерых отправил. Но надо дать передохнуть малышу Монсиньяку. Да и всей бригаде…

—  Да, я понимаю… — пробормотал Декрест, глядя в землю.

Мимо прошли двое курсантов, рывших могилу Бебе рядом с могилой Лервье-Марэ. Капитан грустно покачал головой и машинально произнес:

—  Добрый день, Коллеве. Здравствуйте, Бернуэн. Мужайтесь, дети мои!

—  Думаю, господин капитан, — сказал Сен-Тьерри, — нам надо контратаковать.

—  Но какими силами, друг мой?

—  Одна половина эскадрона атакует, другая отдыхает.

—   Я вам отвечу, как и вы, не задумываясь: а ради чего? Чтобы вывести из строя каждого третьего курсанта? Вы не понимаете, Сен-Тьерри, чего стоит контратака, особенно в таких условиях. Как посмотрю на этих мальчишек… Нет, у меня не хватит духу…

—   И все-таки, господин капитан, в четырнадцатом году…

Сен-Тьерри инстинктивно перевел взгляд на грудь командира, где красовалась орденская лента, расшитая пальмовым листом и двумя звездами.

—   В четырнадцатом все было по-другому, — ответил Декрест. — Тогда мне было столько же лет, сколько и вам, и я сам шел умирать, а не посылал других.

—   Но вы подвергаетесь такому же риску, как и мы, господин капитан!

—   Дело не в риске, Сен-Тьерри. Дело в другом… Вы это потом поймете.

Декрест глубоко и тяжко вздохнул и провел рукой по морщинистому лицу и седым вискам.

—   И откуда, по вашему мнению, вы собираетесь контратаковать? — спросил он, поднимая глаза.

—   За отправную точку можно принять дорогу, — ответил Сен-Тьерри. — Три бригады в линию: Фуа, Сантена и моя…

И принялся чертить веточкой на мелком гравии план атаки. Противника надо зажать с флангов и оттеснить в виноградники. В это время бригады Луана и Маринваля отдыхают, а потом переходят к обороне…

— Силами личного состава и, если возможно, с артподготовкой… — пробормотал Декрест.

Сен-Тьерри заговорил, еле сдерживая эмоции. Он уже четыре дня провел в этой местности и все четыре дня осторожничал, стараясь отправлять людей на задание не наобум, а согласно определенной логике, но все равно уверенности не было. Он упрекал себя за то, что послал Курпье к истоку ручья, его беспокоили укрепления возле стены парка. Но за эти четыре дня местный пейзаж утратил в его представлении свою фрагментарность, обрел единство и значение. Все деревья привязаны к дорогам, луга в соотношении с откосами тоже имеют ценность, выжженные осыпи и виноградники тоже могут помочь задержать противника. Чтобы с ним расправиться, надо загнать его в виноградники.

«Столько знаний, молодого задора и сил тратится впустую: все равно ничего не изменишь», — подумал Декрест. Но сам он оказывался в выигрыше.

— Вот что, Сен-Тьерри, — сказал он. — Берите-ка на себя командование всеми тремя бригадами. И действительно, лучше что-нибудь делать.

Чтобы организовать контратаку и запросить помощи у бригады Маринваля, лейтенанту Сен-Тьерри хватило получаса.

Капитан, наблюдавший за приготовлениями с небольшой, заросшей деревьями высотки, увидел, как по равнине к ним приближается тонкая черная цепь. И тут же посреди поля ей навстречу поднялся другой ряд, более плотный и словно всаженный в землю, а потом и третий, построенный в шахматном порядке. Неприятель блокировал всю долину. И навстречу этой катящейся от самого горизонта лавине двигалась тонкая цепь бойцов, похожая на ниточку водорослей.

«Это мой эскадрон, это мой эскадрон», — повторял про себя капитан.

Он ждал, когда начнет стрелять бригада Маринваля. Увидел, как открыли огонь три бригады Сен-Тьерри. А им ответила огнем вся равнина.

Неожиданно со стороны немцев возникло какое-то движение, первые ряды смешались, и оттуда выехал броневик. Это Бобби прочесывал луга, время от времени в упор расстреливая группы неприятельских солдат из орудия.

Ловким маневром броневик объехал фронт эскадрона и теперь зигзагами колесил по полю.

Капитан не удержался от улыбки. Сен-Тьерри, по всем правилам дивизии, наступал под защитой бронетехники. Это было смешно, но, кажется, удалось. Удалось… Немцы отступили к виноградникам, и половина эскадрона бегом их преследовала.

Лицо старого капитана начало проясняться. Он вытащил изо рта трубку и выбил ее о ствол дерева, хотя она уже давно была пуста. Потом быстро вырвал листок из блокнота и написал на нем несколько слов.

— Немедленно отнесите это лейтенанту Луану, — крикнул он сопровождавшему его связному.

На листке было написано: «Контратакуйте любой ценой. Декрест».

Едва отъехал связной, как противник открыл бешеный артиллерийский огонь. Несомненно, переоценив силы французов, немецкие наводчики били в глубину. На лице капитана отразились тревога и боль: эскадрон не устоял.

— Капитан, ложитесь! — крикнул шофер Декреста.

Вокруг них рвались снаряды, от дерева откололась ветка. Декрест только пожал плечами и даже не пригнулся. Да пусть его хоть разорвут все эти снаряды! Легче умереть самому, чем видеть, как гибнут его люди. В этот момент в нескольких шагах от них на дороге остановился маленький грузовичок. За рулем сидел лейтенант Флатте, ведавший боеприпасами. Он был в ярости и морщил щеку, чтобы не потерять монокль.

—   У меня тут двадцать ящиков гранат. Они что, хотят, чтобы я вокруг них прыгал? Где эти ваши архаровцы, господин капитан? Я их уже четверть часа ищу!

—   Глядите-ка, как у них тут весело! Они меня просто взяли за горло! — воскликнул Декрест, махнув рукой в сторону равнины.

И Флатте укатил под обстрелом, подскакивая на ухабах.

С утра Флатте уже успел развезти боеприпасы по самым опасным участкам. Никто не отдавал ему приказов, и он ездил сам, потому что другого занятия у него не было. Он появлялся везде и начинал ругаться на чем свет стоит: его обуревала жажда командовать.

Капитан увидел, как он подъехал и сгрузил ящики со снарядами как раз тогда, когда начался огонь.

Три бригады держались, но единый строй рассыпался. Они продвигались вперед скачками: впереди оказывался то левый фланг, то центр, а фланги его догоняли. Было хорошо видно, как падали солдаты и больше не поднимались. Броневик-авантюрист теперь был в арьергарде.

Капитан только не мог понять, где Сен-Тьерри.

Час назад, излагая свой план и собрав людей, Сен-Тьерри походил на человека, который по меньшей мере собирается осадить крепость. Теперь же, согнутый, со сморщенным лицом, он напоминал того, кто никак не может открыть заржавевший замок. Он пытался найти хоть какую-то щель, хоть какой-то лаз в стене поднятой в воздух земли. Время от времени он говорил себе, упорно считая себя полковником: «Если бы у меня было втрое больше людей и орудие калибра семьдесят пять…» Но видно было, что его активность угасает прямо на глазах. Мир сократился до размеров его мускулов и чувств, воображение не шло дальше средств ведения боя. Он видел, как упавший рядом снаряд скосил Валетта и Менье. Он прошел мимо малыша Ракло, державшегося за раздробленную ногу. В поле его зрения попали еще человек двадцать убитых. Сен-Тьерри был уверен, что отдавал команды нескольким курсантам вокруг себя: Юрто, который яростно отстреливался; Мальвинье, который слепо рвался вперед; строгому и подтянутому Фонтену. Но, оставив Юрто справа, а Бруара слева и пройдя метров по двадцать по всем направлениям, Сен-Тьерри понял, что уже никем не командует. Бригада Фуа отошла немного в сторону и потеряла направление, бригада Сантена, рассыпавшись по склону, была где-то далеко, по ту сторону изгороди и вообще за пределами поля. С позиции «ложись!» мир растягивался, но с позиции «бегом!» было еще хуже: мир смешивался и размывался.

Момент, когда Сен-Тьерри сражался за победу, прошел, и наступил момент, когда он уже сражался, просто чтобы сражаться, а возможно, чтобы умереть. Ему придется наконец признать поражение. Еще не успев отдать приказ отступать эшелонами, он увидел, как бригада Сантена покинула поле боя.

Капитан на своей сотрясающейся от снарядов высотке закурил трубку и нервно притопывал ногой. Появившаяся перед его глазами цепь бойцов уже не была такой ровной: она скривилась, разорвалась и зияла дырами.

Справа послышалась громкая стрельба: это отступившие поначалу бригады Маринваля, Луана и Брудье бросились в контратаку.

Плечи старого капитана поникли, и он закрыл глаза, чтобы не видеть, как отступают его курсанты, таща за собой убитых и раненых.

«И все-таки надо было что-то делать», — повторял он.

4

Когда началась контратака, Ламбрей и Гийаде возвращались из сектора Монсоро. Там тоже был ад: на каждого из обреченных приходилось слишком много огня. В Монсоро, как и на подступах к Сомюру, как и в Жене, лейтенанты с горсткой людей отчаянно бились за каждую пядь земли, за каждую улицу, за каждый холмик, яростно защищая выход на шоссе национального значения.

Командный пункт Школы перенесли в глубь леса Фонтевро.

Шарль-Арман вел мотоцикл. Солнце, проникая сквозь ветви деревьев, пятнами ложилось на асфальт. Они решили сменять друг друга на каждой остановке, чтобы сэкономить силы и время.

Вдруг они заметили перед собой группу бредущих пешком женщин. Забытый арьергард всеобщей эвакуации. Издали казалось, что они еле передвигают ноги.

«Бедняжки! Так им далеко не уйти», — подумал Ламбрей.

Мотоцикл поравнялся с женщинами, и они, как стадо овец, метнулись на обочину. Ламбрей резко затормозил и спрыгнул с мотоцикла.

—   Мария! — крикнул он.

—   Шарль!

Она бросилась к нему, привычно подставив губы, но он взял ее за руки и крепко сжал. Волосы девушки покрывала пыль, влажные пряди прилипли к вискам. По лицу разлилась нехорошая желтизна. Глаза ввалились, губы побледнели, ногти обломаны. Туфли истрепались, голые ноги забрызганы грязью. В руках она держала наспех собранную сумку. И его вдруг пронзила острая жалость, ничего общего не имеющая с любовью.

—   Я был на улице Сен-Пьер и видел твой чемодан, — сказал он.

—   Мы отсиживались в пещерах, — объяснила Мария. — А потом воспользовались затишьем и ушли. Там стало небезопасно. Какие новости?

—   Не знаю. Если к Луаре не вышлют подкрепление, то это конец. Бои переместятся к Вьенну и ниже по реке.

— А перемирие?

Шарль-Арман вообще забыл о перемирии. Это слово напоминало ему о том, что многие из его друзей погибли ни за что.

— Мне ничего не известно, — сухо бросил он, бросив взгляд в сторону группы женщин.

Их было человек десять, старых и молодых, они остановились и ждали Марию, словно она была их мозговым центром, а сами они уже не способны были ничего решить.

—   Ну и процессия… — тихо пробормотал он.

—   Они молодчины, — откликнулась Мария.

Он сдвинул очки на каску.

—   Ох, милый, что у тебя с глазами? Откуда эти синие круги?

—   Ничего страшного, это просто пыль… Мария, у меня времени в обрез. Чем я могу тебе помочь? Есть хочешь?

«Ну вот, нас свела судьба, — подумал он с гневом, — а я спрашиваю, хочет ли она есть».

—   Нельзя ли достать машину? — спросила Мария. — Не важно какую, милый, лишь бы везла.

—   Об этом даже и не думай, бедная моя, — отозвался он. — Нет никаких машин. А мне, к сожалению, пора.

Роясь в коляске мотоцикла в поисках хлеба и консервов, он успел понять, что эта встреча вызвала в нем раздражение. Он инстинктивно старался беречь силы. Сейчас для него имели значение только необходимость сражаться и желание выжить, и он не хотел думать ни о чем другом. А эта исхудавшая женщина, которая уже несколько дней и ночей брела по дороге, ждала от него хоть какого-то проявления нежности, хоть жеста… Она носила его ребенка.

— Это просто чудо, что мы встретились, — сказал он. — Слушай, Мария, случиться может всякое…

— О! Шарль-Арман! Да хранит тебя Господь!

— Хранит, когда может, — ответил он. — Но если я не вернусь, что тоже возможно… — Он снял с левого мизинца перстень с печаткой и протянул его Марии: — Ты передашь это моему отцу и объяснишь ему… все. Можешь на него положиться.

Мария беспомощно мяла в руках круглый хлебец. Грустно улыбнувшись, она опустила глаза:

— В этом уже нет надобности.

Потом, словно не сомневаясь, что он потребует объяснений, торопливо добавила:

— Клянусь тебе, Шарль, я ничего не предпринимала… Это случилось само… А я была так счастлива…

Последние слова он едва расслышал. И почувствовал огромное, чудовищное облегчение. Его будущее, как бы коротко оно ни было, стало свободным ото всех обязательств.

— Возможно, оно и к лучшему, — произнес он, стараясь повторить грустную интонацию Марии.

И как ни в чем не бывало снова надел на мизинец семейную реликвию.

Может, Мария надеялась, что он оставит ей кольцо на память? Или полагала, что он скажет: «Возьми. Отдашь, когда я вернусь»? Она снова улыбнулась, но улыбка вышла невеселой, а на лбу залегла морщина, которая больше не разгладилась.

На дороге появилась запряженная лошадьми повозка.

— Смотри-ка, это твой шанс! — воскликнул Шарль-Арман. — Я договорюсь, чтобы тебя подвезли.

— Да, это мой шанс, — машинально повторила она.

К ним медленно приближалась большая фуражная повозка, битком набитая какими-то старушками в плоеных чепцах. Вид у них был такой, словно их везут на гильотину.

Крестьянин, шагавший рядом с лошадьми, глядел упрямо и подозрительно.

— Понимаю вас, господин офицер. Я бы с радостью, но вы же сами видите, что я не могу больше никого посадить, — заявил он.

Это был фермер, который явно не желал далеко уезжать от своих посевов и бороздил окрестности в радиусе километров двадцати пяти, выбирая наименее опасные места.

— Ничего, посадите, — отозвался Шарль-Арман.

Он зашел с тыла повозки и оказался лицом к лицу со старым подполковником резерва, который сидел на краю, свесив ноги и подложив под колени сложенную валиком веревку. Должно быть, в свое время ежик седых волос придавал ему вид бравого военного даже на гражданской службе. Но теперь он был без каски, без ремня, застегнут не на ту пуговицу, с растерзанной лентой ордена Почетного легиона на груди. Кобура от пистолета небрежно лежала на коленях, а ее хозяин пристально разглядывал солнечные пятна на земле под ногами в черных крагах.

Шарль-Арман автоматически взял под козырек и отрекомендовался призраку, пустой оболочке с нашивками старшего по званию.

—   Вам, случайно, не попадался почтовый контроль из Алансона? — спросил его бедняга подполковник. — Ему пришлось отсюда эвакуироваться…

—   Нет, господин подполковник, не попадался, — ответил Шарль-Арман. — Разрешите, господин подполковник, посадить рядом с вами даму?

—   Конечно, малыш, конечно. Вы делаете доброе дело. Когда видишь молодых, выполняющих свой долг, это вселяет надежду.

Стоявший в повозке сундук чуть подвинули назад, на старушек, всполошившихся, как курицы. Шарль-Арман поднял на руки Марию, легкую как перышко, и посадил ее рядом с подполковником.

— А эти бедняжки… — протянула Мария, которой было безумно жалко оставшихся на дороге товарок. — Для них ничего не найдется?

— Вперед, в путь! — крикнул Шарль-Арман.

Подполковник подвинулся, чтобы дать место Марии.

— Бедная малышка! Куда мы попали? Я вот из почтового контроля и уже три дня ищу своих из Алансона… — произнес он и уставился на зажатый в руке Марии круглый хлебец, как до этого смотрел на солнечные пятна на дороге.

Шарль-Арман понял, как низко может пасть человек волею судьбы, и обменялся с Марией прощальным взглядом.

Фуражная повозка тронулась, и старые черные краги закачались рядом с голыми ногами Марии.

Гийаде сел за руль, и мотоцикл рванул с места. Шарль-Арман долго молчал, прислонившись к кожаной спинке сиденья и вытянув усталые ноги. Под колесами бежала дорога.

«Значит, если меня убьют, после меня ничего не останется», — подумал он. Он не знал, от чего зависит, выживет он или нет: от силы судьбы или от него самого. Он достал из кармана портсигар, щелкнул на ветру зажигалкой и подумал:

«Надо будет обязательно где-нибудь достать сигарет».

5

Лейтенанту Фуа разворотило снарядом грудь, и кровь залила гимнастерку. Еще какое-то время он дышал. Сен-Тьерри со странным равнодушием и даже презрением к человеческой природе наблюдал за тем, как его однокашник превращается в труп. Ему снова пришла мысль: «Вот если бы мне еще людей и калибр семьдесят пять…»

— Господин лейтенант, вы не ранены? — спросил кто-то из курсантов, заметив отсутствующий взгляд командира.

Ранен? Нет, ничего подобного. Он просто пытался наладить контакты с Фуа, материей инертной и отныне молчащей, и с малышом Монсиньяком, материей активной, говорящей и ходящей. Он старался восстановить связь с внешним миром, и у него ничего не получалось.

В конце концов он задал себе вопрос: «А что это я тут делаю?» И вспомнил, что собрался отдать приказ эвакуировать раненых в пункт первой помощи.

— Посмотрим, сколько нас осталось.

И он принялся считать: Ламбрей, Стефаник, Гийаде отсутствуют. И где это они могут быть? Лервье-Марэ, Курпье, Валетт, Ремоне, Ведье убиты. Менье, Ламбриер, Бутэ, Контрежа, Ракло ранены. Осталось семнадцать плюс двое водителей бронемашин.

— Дерош! — позвал он.

Прибежал Бобби, и выражение его карих глаз вернуло лейтенанту утраченную связь с миром.

— Ну, как дела, старина? — спросил он, почти по-братски положив руку Бобби на плечо.

Тот попытался скрыть усталость за кривой усмешкой и, сам того не ожидая, выдал историческую фразу:

— Точно так, как вам хотелось бы, господин лейтенант.

И Сен-Тьерри охватило предчувствие чего-то радостного. Он оглядел своих курсантов и почувствовал, что каждый из его мальчиков, которых стало меньше, чем еще два часа назад, оказавшись перед лицом смерти, будет, как Бобби, тянуться к нему.

Хотя контратака захлебнулась, немцы, столкнувшись с попыткой сопротивления, применили привычную тактику и отошли за гребень холма.

— На нас готовят серьезную атаку, — сказал Сен-Тьерри. — Дерош! Велите вывести броневик на дорогу!

В полученном им боевом задании не было даже намека на отступление, да он никогда и не взял бы на себя командование отступлением. И тем не менее лейтенант начал обдумывать пути отхода на тот случай, если приказа не будет. Вместе с Бобби они отправились на рекогносцировку местности.

Над котловиной, заросшей лесом и кустарником, возвышалась мельница Клуре, крылья которой давно уже не вертелись. Вымершая деревня, окруженная разрушенными каменными стенками, казалась игрушечной.

— Глушите мотор! — скомандовал Сен-Тьерри. Кругом стояла тишина. В самом центре поля боя, отголоски которого еще слышались вдали, эта мельница была маленьким островком покоя. Посеревшие от дождей створки деревянных ворот покачивались на петлях, повсюду валялся нехитрый крестьянский инструмент. Казалось, неприятель сюда не заглядывал.

— Тут что-то непонятное! — бросил Сен-Тьерри. — Заберусь-ка я, пожалуй, на мельницу. Оттуда все должно быть хорошо видно. Подождите меня минут пять.

Он взвел курок пистолета, открыл дверцу бронемашины и спрыгнул на траву.

— Господин лейтенант… — сказал Бобби, поднимаясь с места, словно собирался пойти следом.

Но стальная дверца захлопнулась, и Бобби вернулся на место.

Прошло двадцать минут. Броневик стоял на том же месте, вокруг была все та же тишина, а Сен-Тьерри не появлялся. Тогда Бобби вылез из машины с автоматом в руках и отправился на мельницу.

— Господин лейтенант! — позвал он.

Бобби поразило, какое гулкое здесь эхо. Он разрывался между беспокойством от долгого отсутствия лейтенанта и страхом получить нагоняй за то, что покинул машину.

— Господин лейтенант! — крикнул он громче, подняв голову к ведущей наверх лестнице.

Бобби поднялся до первой площадки. Тревога нарастала, кровь застучала в висках.

— Господин лейтенант! — крикнул он в третий раз, и эхо заполнило всю мельничную башню.

В ответ — только шелест крыльев летучих мышей где-то высоко, у самых стропил. Бобби бегом помчался вверх по лестнице. Беглый осмотр обнаружил, что плитки пола разбиты, один резервуар пуст, другой — заполнен зерном. Выше начиналась изъеденная жучком деревянная лесенка, ступеньки которой обломились у Бобби под ногами. Восстановив равновесие, он подтянулся на руках и выглянул в одну из пробоин в крыше. Никаких следов того, что здесь побывал Сен-Тьерри. Внизу, под мельницей, мирно дремала брошенная деревня.

«Наверное, он вышел через другую дверь и спустился в деревню», — подумал Бобби.

Он сбежал вниз и вернулся к машине, предвкушая, как крикнет: «О! Господин лейтенант! А я-то вас ищу!»

— Нет, мы не видели лейтенанта, — сказали водители.

Тогда Бобби бросился в деревню. Его охватила паника. Он пробежал все заросшие крапивой закоулки, обследовал все дворы, стучался в дома, заглядывал в погреба, заходил в сады.

Нигде не было ни души.

«Ведь я же чувствовал… — сказал он себе, переводя дух. — Надо было мне идти с ним».

Потом Бобби вспомнил, что предчувствия по большей части не сбываются, и подумал, что, наверное, выглядел полным идиотом, если Сен-Тьерри так быстро выскочил из машины и отправился на разведку один.

Время бежало, а Бобби все перебирал варианты: шальная пуля, падение в погреб, засада…

Он залез в машину и выпустил в воздух очередь из пулемета.

«Если Сен-Тьерри еще здесь, он узнает звук пулемета», — подумал Бобби. С того времени, как лейтенант сказал: «…минут пять», прошло больше часа, и Дерош решительно захлопнул дверцу.

— Заводи мотор, — скомандовал он. — Поехали. Все будет хорошо.

Машина тронулась.

— Влево! Прямо! Стой на повороте! Вперед! — поступали команды в нижнюю часть броневика.

Вглядываясь в полуоткрытую смотровую щель, Бобби мысленно повторял:

«Я потерял лейтенанта! Я потерял лейтенанта!»

Дерош трижды объехал вокруг мельницы, хотя прекрасно понимал, что этот маневр ничего не даст. У него возникло тягостное чувство вины, в основном из-за того, что не находилось ни одного разумного объяснения исчезновению лейтенанта. Бобби было бы гораздо легче, если бы он мог сказать себе: «Лейтенант погиб».

Но он ни за что не вернется в бригаду, пока не бросит вызов судьбе и не использует все шансы.

— Направо, за границу деревни! — крикнул он.

Был даже момент, когда Бобби малодушно решил совсем не возвращаться. Он вдруг почувствовал себя неприкаянным в гуще сражения, и бригада осталась неприкаянной, и все вокруг потеряло устойчивость. Бобби вдруг отчаянно захотелось одним махом покончить со всем этим: броситься вперед, паля наугад куда попало, а потом, чувствуя под собой дрожь железного коня, умереть одиноким всадником.

Двое мотористов внизу казались ему просто воплощением зубчатых передач.

— Ответственность? А перед кем? — прошептал он.

Вдали, за границей деревни, Бобби увидел людей.

— Вперед! В атаку! — скомандовал он. Дома, стремительно вырастая, стали наезжать на него. И люди тоже. Немцы. Бобби поднял оба орудия сразу и вдруг услышал удар. Прямо перед ним на броне заалело пятно шириной в две ладони: броня раскалилась. Бобби отпрянул, ослепленный красным светом, ярко бившим в глаза в полумраке башни. Он не знал, что произошло, но решил, что машина загорелась.

Водитель резко затормозил и крикнул:

— Нас задело!

По броне ударил второй снаряд, заблокировав башню.

— Задний ход! — скомандовал Бобби второму мотористу и закрыл смотровую щель. А про себя подумал: «Ну, понеслась черная серия! Фильм ужасов!»

Он не знал, откуда по ним палят. Время, уходившее на то, чтобы повернуть рычаг и дать задний ход, тянулось мучительно медленно.

Бобби выпустил заряд в заведомо неверном направлении. Он чувствовал, что броня защищает не лучше, чем кусок кожи, и почти безразлично ждал третьего выстрела, который положит конец всему.

6

На краю поля, возле самой дороги, залегли на наблюдательном посту Юрто, Коллеве и Фонтен. Они не сводили глаз с мельницы Клуре. Юрто, стиснув зубы, вцепился в автомат, справа от него растянулся бледный долговязый Фонтен, а в двух шагах от них привалился к цоколю придорожного распятия Коллеве. Он курил сигарету, а дым из осторожности пускал в землю. Над ними, отмечая точку на местности, возвышался каменный крест.

После контратаки выражение глаз каждого из троих стало другим. Взгляд Юрто сверкал бешенством, что еще более подчеркивала отросшая черная борода. Глаза верзилы Фонтена запали и глядели мрачно. Коллеве пытался с помощью сигарет побороть сонливость, вызванную контузией после взрыва слишком близко упавшего снаряда.

В отсутствие лейтенанта вездесущий Бруар де Шампемон во время обхода расположения бригады вникал в такие детали, которые, кроме него, никому даже не приходили в голову. Время от времени он делал какие-то заметки.

—   Ну, как тут у вас? Все в порядке? — спросил он, на животе подползая к распятию. — Ничего нового?

—   Ничего, — отозвался Юрто.

—   Ничего, — повторил Коллеве.

—   Куришь? Ты что, думаешь, дымовая завеса тебя защитит?

Вид Коллеве, пускающего дым в траву, похоже, здорово его насмешил, и он рассмеялся, сощурив под очками узкие глаза.

За все время учебы Бруара видели смеющимся только два раза, причем он всегда хохотал над тем, что другим вовсе не казалось смешным.

—   Оставайтесь пока на месте, — сказал он, поглядев на часы. — Если через полчаса лейтенант не появится, я вас подниму.

—   Думаешь, бригаду атакуют? — спросил Коллеве.

—   Вероятность велика.

—   Тем лучше, — заметил Юрто, не поворачивая головы. — Я давно этого жду.

Бруар поднял с земли запасную обойму.

—   Держите! И старайтесь не тратить попусту.

—   Спасибо, — отозвался Фонтен. — А если нас атакуют раньше, чем вернется Сен-Тьерри? Что будем делать?

Эта мысль давно его мучила.

— Ладно, продержимся. Командовать буду я, — ответил Бруар таким тоном, словно он все уже предвидел и все рассчитал. — Когда вас поднимут в атаку, старайтесь занять окопы на краю поля.

И он удалился с чувством выполненного долга, что, конечно, соответствовало действительности. Ему показалось, что он вселил в товарищей уверенность, что уже гораздо меньше соответствовало действительности.

Прошло несколько минут, и метрах в пятидесяти от изгороди отделились четверо вражеских солдат. Потоптавшись в нерешительности, они спрыгнули в кювет и, пригнувшись, двинулись по нему по направлению к распятию. Вражеский патруль.

Коллеве раздавил сигарету о землю. Юрто еще больше распластался и замер. Перед ним качались стебли травы, за которыми двигались круглые каски и рубашки с короткими рукавами.

— Чего ты ждешь? Стреляй! — прошипел Фонтен.

— Отстань! — отпихнул его локтем Юрто.

Патруль приближался, и уже ясно было слышно шарканье сапог в крапиве. Фонтен потянулся к гашетке пулемета, но Юрто стукнул его по пальцам.

Патрульные посовещались и собрались перейти дорогу. Тогда Юрто, сжав автомат обеими руками и явно намереваясь выпустить всю обойму, расстрелял их в упор. Двое упали на дорогу, третий, обезглавленный, свалился в канаву.

— Ага! — завопил Юрто, вскочив и подбежав к убитым. — Вот они мне и заплатили!

Но радость его была недолгой.

Четвертый патрульный, отступая, бросил гранату, и Юрто упал замертво в лужу крови. Коллеве, как умел, приладил ему к животу, похоже, уже бесполезный перевязочный пакет, взвалил товарища на спину и потащил в замок, двигаясь по окопу, о котором говорил Бруар.

Фонтен остался один на один с вражескими трупами, распятием, раскинувшим руки в синеве неба, пятнами крови на траве и серой оберткой индивидуального пакета.

Он старался не смотреть по сторонам, сосредоточив взгляд на механической жнейке, брошенной в поле с поднятыми ножами, и ни о чем не думать и не вспоминать. Не вспоминать, как упал патрульный с оторванной головой, не думать о распоротом животе Юрто.

Он как мог создал внутри себя пустоту, не считаясь с бегущими минутами, не считаясь с одиночеством.

Послышался отдаленный звук мотора, и Фонтен не на шутку испугался. Когда появилась бригадная бронемашина, Фонтен несколько раз глубоко вдохнул, будто ему не хватало воздуха.

«Может, это лейтенант, и сейчас он прикажет мне отступить», — подумал он.

Но из броневика вылез Бобби.

— Ого! Ничего себе! — сказал он, глядя на трупы и кровь на дороге. — Слушай, Фонтен, ты не видел Сен-Тьерри?

Фонтен тупо на него уставился и не произнес ни слова.

—   Я тебя спрашиваю, видел ты Сен-Тьерри или нет?

—   Но он же был с тобой? — выдавил Фонтен.

— Если бы он был со мной, я бы тебя не спрашивал. Впрочем, я особо и не надеялся… Ну и денек! Лейтенант исчез, машину подбили! Если и везде так… Ладно! Пойду сообщу эти прекрасные новости остальным, — закончил он, развернувшись на каблуках.

Когда броневик уехал, Фонтен снова занял наблюдательный пост. Но горизонт расплывался у него перед глазами. Куда бы он ни посмотрел, все плясало и рябило. Он попытался взять себя в руки, но ничего не вышло. Пока Бобби с ним разговаривал, у него внутри словно лопнула какая-то пружина.

Несколько секунд Фонтен обводил взглядом жуткую картину: труп без головы, распятие, красная трава, серая обертка. Страх заполнял его, как вода заполняет тонущий корабль. Он ждал, что сейчас из-за изгороди выбежит оставшийся в живых немец и приведет с собой подкрепление. И его, ясное дело, расстреляют раньше, чем он успеет что-нибудь разглядеть. Все началось с проклятой жнейки. Фонтену почудилось, что ножи пошевелились, и он выпустил по ней очередь. А потом, подхватив автомат, со всех ног побежал к замку.

7

К закату огонь стал постепенно ослабевать. Бригады одна за другой выходили из боя. В спускавшихся сумерках по лесу двигались пешие, грузовики, мотоциклы. Солнце окрасило пурпуром горизонт на равнине. К восьми часам слышались уже только отдельные очереди: неприятель уничтожал последние очаги сопротивления. Стало известно, что многие отряды были окружены и попали в плен. Изредка стреляли и умолкали батареи, звучали единичные выстрелы.

По полю боя ехал последний мотоцикл со связным. Шарль-Арман вез приказ о генеральном отступлении и сборе отставших подразделений, особенно бригад эскадрона Декреста, от которых не поступало известий. Никто не был уверен, удастся ли выполнить этот приказ и будет ли возможно сформировать последнее каре.

Ламбрей и Гийаде, грязные, покрытые пылью, возвращались из очередного утомительного рейса. Вдруг они увидели какого-то человека в кепи, который брел на север, опираясь на палку.

—   А ведь это Ленуар! — воскликнул Гийаде. Человек обернулся на шум мотора.

—   Сержант! — крикнул Шарль-Арман.

—   О! Вот так встреча! Ламбрей! Гийаде!

Сержант, прихрамывая, подбежал к ним.

— Что я тут делаю? Ищу свою бригаду! А знаете, меня не выпускали из госпиталя! А я им заявил: «Нет! Не хочу здесь оставаться, пока Ламбрей, Монсиньяк и все остальные воюют». Но найти бригаду — дело другое. Никто ничего не знает. А теперь, похоже, я пришел слишком поздно? Нам крышка?

Он был в отчаянии.

—  Да нет, — сказал Шарль-Арман, привычно цепляясь за последнюю надежду. — Войска перегруппировываются. Будут бои возле Вьенна и Бурдони. Садитесь, сержант, в коляску вместо меня. Мы едем в бригаду.

—  Нет, я лучше на заднее сиденье.

—  А ваша нога?

—  Да нога в порядке! Господи, я вас нашел! Как же я рад!

Он уселся на заднее сиденье, пристроив палку на коленях.

«Вот уж никогда бы не подумал, что он такой», — размышлял Шарль-Арман. Он обернулся вполоборота, чтобы разглядеть лицо сержанта, который сидел, прищурившись. Раньше это лицо не вызывало никакого интереса, а теперь казалось таким симпатичным… И было очень приятно снова услышать в его «Ламбрей, Монсиньяк» характерную манеру грассировать, которая когда-то вызывала улыбку у всей комнаты. «Хороший парень! Идти пешком, вот так, еще до конца не поправившись…»

Стараясь перекричать шум ветра, Шарль-Арман сказал:

— Это просто чудо, что мы встретились, сержант.

Почти то же самое он всего несколько часов тому назад говорил Марии.

Ленуар по-дружески положил ему руку на плечо и сказал, махнув другой в сторону лугов, по которым они ехали.

— Бывают же такие уголки! Как будто ничего не менялось и дни по-прежнему похожи один на другой. Просто сердце разрывается!

Возле изгороди кобыла щипала траву, а ей в ноги тыкался совсем еще маленький жеребенок. Увидев мотоцикл, кобыла с гордым видом выгнула шею, а жеребенок удрал в заросли бузины.

Дорога проходила по дну узкой долины. За поворотом пейзаж все же поменялся, и виной тому был весь облепленный грязью сенмаксенец с автоматом в руках. Отдышавшись, солдат рассказал о том, что его взвод разбит, а сам он ушел от преследования по траншее.

— А что в Шеневе? — спросил Шарль-Арман.

— Они попали в окружение, а больше ничего не известно.

— У вас еще есть боеприпасы?

Тот показал наполовину заполненную сумку с обоймами.

— Отлично. Отдайте мне автомат.

Ламбрей взял оружие и насадил его на специальный стержень впереди коляски.

Догадавшись о его намерениях, сенмаксенец сказал:

— Вам не прорваться, старина.

— Надо прорваться! — ответил Шарль-Арман. — Садитесь и держитесь как можете!

Он хорошо знал свою бригаду: они с места не сдвинутся без приказа.

«Сен-Тьерри держался бы до последнего», — подумал он.

Никто не заставлял сенмаксенца отдавать оружие, никто силой не сажал его в коляску мотоцикла. Но он повиновался. Ему в голову не пришло, что можно поступить как-то по-другому. Гийаде с беспокойством покосился на лишний груз.

— Давай гони! — сказал Шарль-Арман. — Шпарь наудачу!

И Гийаде тронул с места. Перегруженный мотоцикл вильнул вправо, и водитель от напряжения сжал челюсти.

«Если мотоцикл переворачивается, больше всего достается пассажиру», — отметил про себя Шарль-Арман.

— Нам не прорваться, — повторил позади него сенмаксенец.

Вдруг в лесу показались люди в серо-зеленой форме. Шарль-Арман молниеносно прицелился и выпустил по лесу длинную очередь. Ему ответила такая же очередь, и люди в форме побежали по полю, прижимаясь к земле.

«Как же так?» — спрашивал себя Шарль-Арман, вхолостую нажимая на гашетку. Он разрядил целую обойму.

И мотоцикл снова покатил среди лугов.

—   Вот видите! — крикнул Шарль-Арман.

—   Дайте-ка мне карабин! — попросил сержант, протянув взамен свою палку.

Первый же поворот дороги контролировали немцы. Они услышали шум мотора и поджидали мотоцикл, но тот пробился огнем, оставив двоих врагов лежать на дороге.

— Браво! — крикнул Ленуар, воодушевленный этой опасной игрой. Он стрелял сбоку, с одной руки.

Но как только местность вокруг снова стала мирной, мотоцикл остановился. Гийаде получил пулю в икру, и по гетре начало растекаться красное пятно. Но он не кричал, а крепко сжал зубы. Ламбрей помог другу выбраться из-за руля, пересадил его в коляску и занял его место. Машина снова тронулась.

—   Поворачивайте сразу налево, уверяю вас, так будет лучше, — крикнул сенмаксенец.

—   Да, наверное, вы правы, — одобрил Ленуар.

По мере того как руки Шарля-Армана ощущали каждую выбоину на дороге, как его тело вписывалось в каждый поворот, а ноги сжимали бока мотоцикла, он все больше укреплялся в своем решении. Вопросы трусости и смелости его больше не волновали. Он был точно игрок к концу ночи, который настолько вымотан нервным напряжением, что уже не в состоянии отличить реальную возможность от безумной идеи.

Шарль-Арман сделал Гийаде знак перезарядить обойму.

— Держись, мы уже близко!

Трое других, напрягшись кто от страха, кто от боли, кто от неудобной позы, молчали в ожидании близкого мартингаля. [19]Мартингаль в карточной игре — либо удвоение ставки, либо расчет по факту выигрыша или проигрыша. (Прим. перев.)

Шарль-Арман вовсе не лишился рассудка, сказав: «Мы уже близко». Он имел в виду бригаду Луана, которая находилась всего в нескольких сотнях метров, на ферме Бодри.

Сейчас там было спасение, и, оказавшись на гребне холма, возвышавшегося над Бодри, Шарль-Арман прибавил газу. Внизу они увидели строения по обеим сторонам дороги и воздвигнутую курсантами баррикаду, но никакого движения на ней не наблюдалось.

Шарль-Арман еще издали стал махать руками, чтобы им открыли шлагбаум. Он уже начал потихоньку сбавлять скорость, как вдруг крикнул:

— Огонь!

Слишком поздно. Неприятель занял Бодри и первым открыл огонь с большого расстояния. Шарль-Арман понял, что надо разворачиваться, но на большой скорости, на спуске, да еще при перегруженном мотоцикле это было невозможно. Тогда, увидев, что шлагбаум открыт, он, отчаянно моля Бога, нажал на акселератор.

Сенмаксенец взял револьвер, и на мотоцикле начали отстреливаться с трех сторон сразу. В рядах противника возникло секундное замешательство, и немцы отпрыгнули в сторону, чтобы машина их не смяла. Ленуар и Гийаде зажмурились, уверенные, что мотоцикл сейчас врежется в баррикаду из телег и тачек, а пехотинец пригнулся.

В последний момент Шарль-Арман притормозил. Он не видел перед собой ничего, кроме узкого проезда, и снес на ходу шлагбаум; кругом свистели пули.

— Прорвались! — заорал он.

Он не услышал, как сзади упало тело пехотинца. В этот момент лопнула покрышка, руль выбило из рук, и Шарля-Армана выбросило в траншею.

Какое-то время он ничего не воспринимал, но, когда смог приподняться и сесть, голова гудела, а перед глазами все плыло. Ему казалось, что он потерял память, но никак не удавалось понять, ранен он или нет. В нескольких метрах, нависая над траншеей, вверх колесами лежал мотоцикл, а под ним — два тела. Гийаде еле шевелился, глаза его были закрыты, он держался за грудь, как человек, у которого сломаны ребра…

«Если мотоцикл переворачивается, больше всего достается пассажиру… Это верно, но за рулем-то был я…» — сказал себе Шарль-Арман.

Он нащупал в траве вылетевший из кобуры пистолет и протянул руку, но на пистолет тут же наступил тупой носок черного сапога. Шарль-Арман увидел, как четверо немцев окружили его, наставив на него автоматы.

Он сделал над собой усилие, чтобы выпрямиться и отправиться в плен с достоинством. Глаза словно запотели, их заволокло легкой дымкой, отчасти от шока, отчасти от морального унижения.

8

С момента прибытия Бобби в Шеневе ничего не изменилось. Все с тревогой прислушивались к стихающим звукам боев. Два-три отбитых вражеских патруля особого сопротивления не оказывали. Курсант-связной, посланный к капитану с известием об исчезновении Сен-Тьерри, не вернулся. Двое механиков возились с броневиком, пытаясь починить заклинившую башню. Все продолжали выполнять указания, оставленные Сен-Тьерри, и не столько по необходимости, сколько из суеверия. Каждый понимал, что бригада окружена и, скорее всего, о ней позабыли.

Боеспособных осталось четырнадцать человек, то есть меньше половины.

Усталость после боев заглушала тревогу, и они принимали свою участь с грустной покорностью.

Проходя мимо свежих могил, курсанты качали головами:

— Бедные ребята!

Бегство Фонтена с поста не вызвало никакой реакции. У группы, которая охраняла вход в парк, он спросил, словно потеряв чувство времени:

—   А сколько нас осталось?

—   Двадцать, — объяснил ему Бернуэн.

— Надо же! А завтра будет лето! — заметил Фонтен.

Ответом ему было молчание. Его слова вызвали тягостное чувство неловкости. Для этих парней не то что лето, даже следующая неделя была где-то далеко, в туманной перспективе. Никто из них не был уверен, что доживет до завтра.

Потянулись самые длинные в году дни и нескончаемые вечера. Трава свежела, запахи канонады остывали в воздухе.

Перед замком расположились с полдюжины курсантов. Бруар и Монсиньяк хлопотали вокруг раненых, Бобби, сидя на ступеньке, скатывал бумажный шарик. Он бросил шарик Месье, но тот как лежал, так и остался лежать. Бобби поморщился, как от дурного предчувствия.

— Ну и кто теперь будет командовать? — спросил вдруг Мальвинье.

Бруар удивленно обернулся. Для него сама постановка вопроса не имела смысла. Лейтенант назначил взводным его — значит, ему и командовать. К тому же он считал, что вполне доказал свою пригодность.

Он не понял, что его товарищи до сих пор, вопреки всякой логике, ждали возвращения Сен-Тьерри. Не понял он и того, что молчание после слов Мальвинье и устремленные в одну точку глаза ребят означали молчаливый отказ от этой надежды. Но он почувствовал, что не заслужил доверия товарищей и его командование было просто вынужденной мерой.

Бобби пожал плечами. Он сейчас был в таком состоянии, что ему было все равно, командуют им или нет. Он-то как раз, в отличие от других, трезво смотрел на сложившуюся ситуацию. Да и к тому же потерял лучших друзей: Лервье-Марэ погиб, Шарль-Арман бог знает где — может быть, тоже убит…

— Давай, Бобби, принимай командование, — в один голос заявили Монсиньяк и Мальвинье.

И остальные тоже загудели:

— Точно, давай, Дерош! Давай!

На этот раз уже Бобби удивленно поднял голову. Он потерял лейтенанта, он вывел из строя броневик. Это он должен был спрашивать, какие будут распоряжения. Вот только спрашивать было не у кого.

— Правильно, давай, Дерош, — повторил Бруар вслед за другими.

Он слишком устал, чтобы ссориться из-за первенства.

— Поскольку командира у нас нет, — сказал, вставая, Бобби, — лично я предпочел бы, чтобы все так и оставалось, но если вы так хотите… — Он окинул взглядом товарищей и обернулся, словно надеялся, что за спиной зажжется свет, и добавил: — Только вот Бруар гораздо более сведущ, чем я. — И, обратившись к Бруару, сказал: — Слушай, старина, если хочешь, давай командовать вместе! Посмотрим, что можно сделать.

Из Бобби и вправду мог бы выйти неплохой командир, поскольку он, просто положив Бруару руку на плечо, как бы компенсировал ему все, что тот потерял.

«Он один воздал мне по справедливости», — подумал Бруар и совершенно искренне ответил:

— Если бы Сен-Тьерри знал, что не вернется, то непременно назначил бы тебя.

Что же такое было в Бобби? Что успокаивало и обнадеживало остальных? С самого возвращения он ничем не занимался: просто пинал ногами булыжники, рассеянно ломал веточки и чистил автомат. Он, правда, стоял выпрямившись тогда, когда другие ползли на животе, но не по причине особого героизма, а просто потому, что, привыкнув находиться под защитой брони, он порой забывал применять к себе общие правила безопасности.

Ребята любили Бобби, а потому у всех засветились глаза и бригада, хоть и поредевшая наполовину, обрела былую бодрость. Да им и не приказы были нужны, а немного человеческого тепла и веселой шутки.

Сидя бок о бок за броневиком перед широкой панорамой местности, Бобби и Бруар принимали решение по организации постов на ночь.

—   Надо сократить походный порядок, — заявил Бруар.

—   Ну да, будет приятнее умереть среди своих, — тут же перевел Бобби.

Бригада дислоцировалась вокруг замка. Один броневик прикрывал центральную аллею, другой поставили так, чтобы никто не мог атаковать с ручья. Кроме того, пулемет и пушка броневика держали под прицелом равнину и две дороги. Трое стрелков заняли позиции у парковой стены.

Раненых спустили в подвал, где зажгли керосиновые лампы.

Оставшееся продовольствие разделили поровну и установили дежурство по очереди, чтобы иметь возможность хоть немного поспать, если, конечно, позволит неприятель.

Наступила ночь, и всем она показалась ужасно холодной, так как все были на пределе физических возможностей.

Когда посты были распределены, Бобби открыл дверцу броневика.

— Разбуди меня через час, — сказал он Бруару и, скрестив руки на орудии, заснул под охраной остальных.

9

Сен-Тьерри почувствовал, как нога соскользнула в воду. Он схватился рукой за ветку и понял, что угодил в лужу. И небо, и все кругом было черным. На секунду, чтобы прийти в себя от усталости и шума в голове, он прислонился к дереву, но тут же вскочил. Кажется, он крикнул: «Сюда! Ко мне!» — однако это было всего лишь воспоминание о том, как он звал Бобби. У него перед глазами безостановочно плыли, то возникая, то исчезая, картинки всего, что случилось за день.

Сен-Тьерри снова шел в контратаку — сквозь песок и плотную стену поднятой в воздух земли. Он видел крошечного человечка посреди поля, взлетевшего на многие метры вверх, и крупным планом — улыбающееся лицо Бобби в башне броневика. И еще, близко-близко, лестницу на мельнице в тот самый миг, когда поставил ногу на ступеньку и получил удар штыком в подбородок.

В голове закрутилась скверная песня: «Я потерял людей, я проиграл войну».

Не такой конец должен быть у офицера. Офицеры должны погибать, идя впереди своих отрядов.

— Если попаду в плен, — сказал он себе, — то пущу себе пулю в лоб.

Он машинально провел рукой по гимнастерке у пояса. Так и есть: его разоружили.

«И ремень я тоже потерял», — снова заныла в голове та же музыка. Он пошел вдоль стены и вздрогнул, словно проснувшись. В нескольких метрах от него торчал остов опрокинутой в траншею машины.

— Если внутри кто-то есть, уложу на месте, — сказал себе Сен-Тьерри, собрав все силы, чтобы поднять камень той рукой, которая его слушалась, и грудь его заходила от гнева.

Он подбежал к дверце, да так и застыл с поднятой рукой: наружу свешивалась каска, словно предлагая, чтобы по ней стукнули. Сен-Тьерри различил нашивки на рукаве убитого: француз. На секунду, чтобы только разглядеть его лицо, он чиркнул зажигалкой. Это был Флатте. На носу полоска крови и след от монокля в глазнице. Тот самый Флатте, которому больше не придется «бегать вокруг них», как он кричал еще сегодня утром.

Сен-Тьерри положил ему руку на плечо — мягче, чем положил бы живому. Так трогают за плечо женщину или ребенка.

— Бедный старина… бедный старина… — прошептал он.

На него вдруг нахлынула волна нежности. Хоть и мертвый, хоть и холодный, а все же друг, повстречавшийся в этом жутком одиночестве.

Рука Сен-Тьерри инстинктивно стала шарить по кожаному сиденью: нет ли чего съестного. Потом скользнула вдоль тела, забралась в карман и вытащила портсигар.

Перед машиной вдруг вспыхнул пучок яркого света, и из темноты появились стена, дорога, деревья. Сен-Тьерри случайно нажал рычаг включения фар и теперь никак не мог его выключить.

Сразу защелкали пули. Сен-Тьерри спрыгнул на мостовую и побежал что было сил. Стреляли по нему. Одна фара сзади лопнула, и машина, окривев, освещала только половину ночи. Теперь стреляли по телу Флатте.

Погони не было. Сен-Тьерри бежал дольше, чем требовалось, и силы его были на исходе. Остановившись, чтобы перевести дух, он огляделся и узнал ту самую ложбину, где проводил контратаку. Вот и виноградник, с которого выбили немцев. Все пусто и мертво. Он оставил на этом месте огромную часть себя. А найти снова не смог.

Не встретились, не нашли друг друга два человека: тот, каким он был после полудня, и тот, каким стал сейчас. На брошенное поле боя его привела навязчивая идея. Он равнодушно ковылял по изрытой снарядами земле и не почувствовал радости, узнав дорогу и поняв, что находится недалеко от Шеневе. Теперь ему приходилось бороться с новым врагом: оцепенением.

«Шею давит, — подумал он. — Может, еще можно успеть. Ну хоть за полтора часа, а дойду?»

Он вытащил из портсигара Флатте единственную сигарету, которая там была, и вздрогнул от щелчка замочка. Не решаясь закурить, пожевал табак и тут же выплюнул.

Он не заметил, как на горизонте появилась узенькая серая полоска, отделив темное небо от темной земли: первый признак рассвета.

Сен-Тьерри брел, и его пустая голова качалась в такт шатающейся походке. Он так устал, что единственной целью его существования стало: дойти до дерева, дойти до берега ручья, дойти до ограды парка. И он дошел. Небо начало бледнеть, и местность обрела смутные очертания. В воздухе плыл легкий туман. Сен-Тьерри замерз, на одежду выпала роса.

«Шею давит…»

Стоит ли еще бригада в Шеневе?

Он собирался перейти дорогу, как вдруг услышал шаги. Метрах в двадцати перед ним шла шеренга немцев. Он обернулся. Сзади тоже шеренга. Сен-Тьерри понял, что окружен и выбраться уже не удастся. Его покинули последние силы, и он смирился с поражением.

В этот момент в рассветной тишине прогремела короткая очередь, потом еще одна, и он узнал голос пулемета.

У Сен-Тьерри возникло ощущение, что время необычайно растянулось, окружавшие его враги движутся бесконечно медленно, а их жесты застывают на ходу…

А наверху, в Шеневе, стреляли. Стреляли сквозь парк, через поле, вокруг замка закручивалась спираль из пуль, а в голове Сен-Тьерри музыкой звучала канонада, и ему казалось, что он слышит гораздо больше орудий, чем их было на самом деле. И эти несколько мгновений он был счастлив. Его бригада не погибла.

«Нет, надо все-таки распустить воротник», — снова сказал он себе, руками и зубами потянув за галстук.

Секунду спустя немцы нашли его лежащим без сознания.

10

Рассветная атака стоила бригаде трех бойцов, но враг был отбит. Вторая тревога началась около восьми часов, и на террасу упало несколько снарядов. Затем противник, которому оставалось сделать совсем небольшое усилие, почему-то отступил.

В Шеневе осталось одиннадцать защитников. В их широко открытых глазах застыло одинаковое выражение: все ждали последней атаки. У Монсиньяка была перевязана голова. Бобби расстрелял все снаряды. Осталась последняя обойма для пулемета и несколько ружейных патронов.

— Примкнуть штыки! — скомандовал Бобби.

Все расчехлили учебные, без остриев, штыки.

— Ну что за идиотизм! — возмутился Бобби, впервые проявляя признаки плохого настроения.

Сам он никак не мог закрепить свой штык, который шатался на конце карабина.

— Надо расклинить какой-нибудь бумажкой, — подсказал Мальвинье.

Бобби достал из кармана пятисотфранковый билет и обернул ствол карабина.

— Ну не этим же! — не выдержал Мальвинье.

—   А что ты собираешься здесь покупать? — бросил на него насмешливый взгляд Бобби.

—   Прошу тебя… — прошептал Мальвинье, опустив голову.

Время шло, и Бобби приказал забаррикадировать первый этаж. Под конец все укроются там. Пулемет вытащили из броневика и установили в большой гостиной. Их было слишком мало, чтобы оборонять весь длинный фасад. И теперь они сидели в золоченых креслах и ждали атаки.

—   Если они узнают, где мы засели, то не станут себя особо утруждать, — заметил Бруар.

—   А может, в конце концов объявили перемирие… — произнес Коллеве.

Внезапно Бруар вытянул руку вверх:

— Самолеты!

Бобби выбежал на крыльцо. В небе показался черный треугольник самолетного звена.

Неприятель, не желая терять людей при зачистке этой последней точки сопротивления, за которую он и так дорого заплатил, решил просто ее разбомбить.

Никто и оглянуться не успел, как самолеты с ужасным грохотом уже размозжили небо о землю.

В нескольких метрах от Бобби взорвалась первая серия бомб, потом вторая, третья… А сверху осажденных поливали пулеметные очереди. Потом треугольник перестроился, и грохот взмыл в небо.

Один из водителей броневика на животе заполз под свою машину.

Второе звено вспороло облака, и воздух снова задрожал.

— Стреляйте в воздух! — заорал Бобби.

Он заметил, что все вокруг него побежали, и тоже побежал.

— Стреляйте в воздух! — повторил он.

Сверкающие штыки повернулись к крыльям вражеских самолетов, которые распластались над верхушками деревьев. И оттого, что самолеты шли так низко, невыносимый грохот моторов казался еще сильней. От самолетов отделялись бомбы, и можно было проследить, как они падают. Медленно, очень медленно по сравнению с невероятной скоростью мыслей тех, кто еще был способен думать.

С земли раздалась очередь: это Мальвинье стрелял из автомата.

Лежа под машиной, механик ощущал взрывы всем телом. Здание рушилось. Сверху дождем падали камни пополам с искореженным металлом.

С неба спикировало третье звено.

С исхлестанной пулями крыши замка сыпался шифер. Не осталось ни одного целого стекла.

Прижавшись к стене, Коллеве целился в небо. Вдруг он почувствовал, как стена под его плечом пошла волнами, словно камни превратились в некую эластичную Массу. Это тревожное колебание, казалось, никогда не кончится. Земля меняла плотность. Самолеты снова набрали высоту.

Осажденные получили несколько секунд передышки. Но перегруженный вибрациями воздух все еще гудел в ушах, как стальной лист, в который ударили молотом. Замок заволокло густой пылью.

В нескольких сантиметрах от собственного ботинка Монсиньяк обнаружил шипящий осколок бомбы шириной в две ладони.

Первые самолеты, сделав круг, снова вошли в пике. И над одиннадцатью защитниками Шеневе опять завертелась черная карусель.

Те, кто был в замке, выскочили наружу, те, кто был на улице, вбежали внутрь. Все, повинуясь инстинкту, верному или ложному, искали безопасное место.

Фонтен бросился в глубину парка и все бежал не в силах остановиться. Коллеве, отпрыгнув от колеблющейся стены, оказался в самом пекле и бросился на террасу ничком. Он слышал, как пули вспарывают землю вокруг, и ему казалось, что целятся именно в него. Вся тоска и тревога сосредоточились в одной мысли: знать бы, в какую часть тела попадет предназначенная ему пуля. Он обхватил каску руками, защищая суть своих мыслей этим дополнительным живым заслоном. И принялся молиться Богу, но не находил слов. После каждой взорвавшейся бомбы он только тупо повторял:

— Господи! Вот эта — моя! Господи! Вот эта — моя!

Тем временем огонь из трех автоматов, который вели Монсиньяк, Мальвинье и Бруар, обрел слаженность и несколько мгновений спустя настиг самолеты. Один из них неожиданно начал падать.

— Ага, есть! — закричали снизу, но скорее испуганно, чем радостно.

Ожидая, что самолет упадет прямо на них и взорвется, они затаили дыхание, втянули головы в плечи и прекратили стрельбу. Но самолет выровнялся, а вот броневик загорелся. Из-под машины выскочила объятая пламенем фигура: механик с ног до головы был облит горючим. Он бросился на траву и стал кататься по ней, потом съежился и затих, продолжая слабо подергиваться.

И Бобби вдруг подумал, что он весь бой провел рядом с этим человеком, но даже не знает, как его зовут.

— Это был мой бедняга реверсор, — сказал он себе.

Минуты тянулись бесконечно. Сил практически не осталось, ибо во всем этом сумасшедшем хороводе вертелась не только человеческая ненависть. Было и кое-что еще. Символы веры, убеждения — все перевернулось. Стены стали гибкими и мягкими, воздух приобрел свойства металла. И сама земля ненавидела человека, сбрасывала его и отталкивала.

Еще было дерево, которое вместе со всеми ветвями взлетело высоко в воздух.

— Вот так все и закончится, — произнес Бобби.

Еще был внезапно вскочивший Мальвинье без лица: на месте глаз, носа, подбородка алела бесформенная кровавая масса с дыркой вместо рта. И по этому месиву Мальвинье проводил рукой, словно хотел поправить упавшие на лоб волосы. Он шел вперед вслепую и был похож на утку, которой отрубили голову.

Бобби подвинулся, чтобы пропустить его. Мальвинье сделал еще несколько шагов и упал, уткнувшись размозженной головой в гравий.

— Ничего не поделаешь, придется спуститься в подвал! — прокричал Бобби, а про себя повторил: «Вот так все и закончится!»

Раздался собачий визг, и Бобби увидел, как к нему по лужайке ползет Месье с перебитыми задними лапами. Подбежав к собаке, он пристрелил ее из карабина.

— Ложись! — заорал Бруар, подскочив к Дерошу и плечом сбив его с ног.

И Бобби обнаружил, что на них летит торпеда, а от нее отделяется целое семейство бомб поменьше. Он уткнулся лицом в землю. Бобби никогда еще не видел траву так близко и не знал, что она разноцветная: внизу, у корней, молочно-белая, а на загнутых кончиках — почти серая. И что самое удивительное: в траве, поднимавшейся над его головой, было очень мало зеленого цвета.

Бобби вдруг почувствовал, как его боком подняло вверх, успел понять, что описал в воздухе дугу, и, упав на землю, подумал: «Камиль». Это было его имя, которым его никогда не называли.

Четверть часа спустя вокруг замка воцарилась тишина. Был слышен только странный шорох, похожий на шум дождя: это с деревьев опадали листья.

Французская армия была далеко на юге.