Онлайн чтение книги Последняя гимназия
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Рулевой Шкиды сидит у себя в кабинете в поскрипывающем кресле и не включает свет. Так легче и можно спокойнее подумать, хотя собственно обдумывать нечего.

Еще когда он, захватив для просмотра из канцелярии "летопись", проходил по нижней зале к себе,

голова его пригнулась, глаза старались не смотреть на стены, и копошились мысли, что всё это зря; и захотелось бросить "Летопись " на пол. Литографий в глупых золоченых рамках, которые висели на стенах залы, становилось всё меньше и меньше. Массивные двухстворчатые двери беспомощно прижались к стенам. Двери были прежде на медных петлях, отвинченных и отнесенных на рынок ребятами. Туда же снесли и литографии.

Еще и раньше Викниксор замечал в поведении ребят какие-то провалы, недоступные его опыту и педагогическому влиянию. И провалы эти становились всё больше и больше, пока не превратились в целую пропасть, пока школа не оторвалась и не пошла своей дорогой, а он остался в стороне.

Раньше в такие минуты он думал, что виноваты старшие, которые мутят школу. Но теперь старших нет, а лучше не стало.

Вчера полшколы самовольно ушло шляться. Позавчера избили воспитателя Кирилла Гаврилыча. Сегодня пробовали сломать кладовую с продуктами. Украли из канцелярии "летопись " и сунули её в топку. Разгромили химический шкаф. Школа в контакте с окрестной шпаной. Вольных, которые зачастили в школу, он велел гнать. Но нет-нет да и появится в коридоре какой-нибудь клешник с трогательным чубом. Викниксор усмехается.

С каким трудом, с какой трепкой нервов он выцарапал места продавцов в магазинах Резино-металла для подросших ребят.

Его встречали насмешливо:

– Помилуйте, у нас дефективных нельзя, воровство будет.

– Унижался, давал честное слово, а своего добился. Радовался за ребят. А они начали воровать на работе. Так и должно. Работу достал, а квартир не смог. Школа бузит, школа ворует, хулиганит и оказывает на них свое влияние. Вот если бы этим ребятам достать квартиры!

Недавно пришел Костя Финкельштейн. Он радовался тогда. Подумал: "Не забыли ещё ". Хотел спросить, как живет, где работает. Но Костя остановился в дверях и, не здороваясь, сказал:

– Виктор Николаевич, вы подлец…

Викниксор включает свет и перелистывает "Летопись ".

Она по углам обуглилась, несколько страниц вырвано. Если бы не Александр Николаевич, вытащивший ее из огня, "Летопись " больше не существовала бы.

Викниксор читает последние записи:

"Преображенский и Калинин явились в школу в нетрезвом виде ".

"Воспитанник Сусликов пойман в краже белья из гардеробной ".

"Нижняя спальня долго не ложилась спать ".

"В верхней зале трое воспитанников – Васильев, Арбузов и Евграфов – совершили нападение на воспитателя Селезнева и нанесли ему удар по голове ".

Викниксор захлопывает летопись. Нечего читать. И так известно, что полшколы в пятом разряде. И еще известно, что пятый разряд теперь пустая формальность. Ребята привыкли и уходят гулять самовольно.

Через день после того, как полшколы ушло куда-то, Викниксор узнал со стороны, что ребята ходили вместе с другим детдомом драться с Покровской шпаной.

После драки двух "покрошей " подобрали мертвыми.

Викниксора одолевали мысли, тягучие и неприятные:

За три года упорного, напряженного труда не выпустить ни одного воспитанника. Больше того. Весь выпускной класс выгнать по одиночке, по одному…

* * *

Он лежал на оттоманке лицом вниз. В комнате было темно, в окна стучал дождь. Время шло, а сна не было. В висках тупо ударяла кровь. Потом удары отошли в сторону и доносились издалека, тихие и осторожные. Викниксор сообразил, что они идут с черной лестницы. Это опять ребята обрубали свинцовые

украшения перил. Викниксор заметался. Ему даже показалось, что хочется вскочить и бежать на чёрную лестницу, он даже увидел себя крадущимся по залу.

Но это только показалось.

Викниксор по-прежнему лежал лицом вниз. В окна глядела ночь и доносила иногда зеленые отсветы поющей трамвайной дуги. А тихие удары с чёрной лестницы не прекращались. Они приходили, заглушенные и настороженные. Казалось, по-прежнему идет дождь. Но дождя уже не было.

2

Под лестницей в надворном полуразрушенном флигеле копошатся двое шкидцев. Они устраиваются на ночлег. Первого из них, длинного Суслика, вышибли неделю назад за кражу простынь. Второй – нежненький и беленький Капаневич – выгнан сегодня. С непривычки его знобит, и бьёт лихорадка.

– Холодно, – бормочет он, натягивая на босые ноги пальто. – Ой, какой ветер, прямо вьюга целая…

Суслик не отвечает и по-прежнему гребет в угол раскиданную промокшую солому… Слышно, – воет на чердаке ветер, как костяшки стучат рваные провода и хлещет дождь.

– Слушай, – опять говорит Капаневич: – идём в комнату. Там теплей, и матрацы лежат, видел…

– Мало, что лежат… Нельзя туда. Вдруг ребята придут…

– Зачем?…

– Сам знаешь зачем…

Молчат… Суслик, собрав бугорок соломы, осторожно ложится на него и подкладывает под голову кирпич. Скоро он засыпает… Капаневич дрожит всем телом; зубы выколачивают густую и несдержанную дробь и готовы вырваться наружу. Заснуть он не может и еле терпит холод. Потом не выдерживает, вылезает из-под лестницы и поднимается наверх, в

единственную сохранившуюся флигельную комнату. Там теплей, там матрацы. Шкидец торопливо ложится, закутывает ноги в пальто, накрывается вторым матрацом и засыпает…

Будит его громкий и сердитый женькин голос.

– Задрыга грешная, – кричит кухонный староста: – развалился… Для тебя я, что ли, матрацы приволок?… Слазь!

Капаневич с руганью поднимается и трет глаза.

– Слазь скорей, – нетерпеливо торопит староста и, обернувшись к дверям, сладенько добавляет: – Сейчас, Верочка, нам освободят комнату…

Верочка переступает порог. Идет она развалисто, потряхивая куцым задом и поводя руками. На ней черное приютское пальто и черный матерчатый треух…

Это очередная женькина любовь…

Живет Вера Бондарева в детдоме для дефективных девочек, что против Моргоса. С детдомом этим Шкида связана крепчайшими узами сердечных отношений. Трудно сказать, когда они установились, но одно известно, что вместе с бузой вспыхнула и любовь. Конечно, птички здесь не пели, луна не светила, вода не сверкала, – поэзии никакой не было, нежных слов и поцелуев тоже не было. Своих возлюбленных вели прямо в ломаный флигель, где на заранее заботливо приготовленных матрацах и начинали супружескую жизнь.

С Женькой Вера Бондарева сошлась недавно; верней, он получил её от Балды, сменявшись на Маньку Солдатову. Мена казалась выгодной, и староста про себя прозвал даже Балду дураком…

Он не знал, что недавно Балда побывал случайно в канцелярии верочкиного детдома и прочитал там такую характеристику своей любовницы:

"Задержана на Октябрьском вокзале за бродяжничество и проституцию. Груба, цинична, недисциплинирована. Детдом называет бардаком, воспитательниц бандершами. Устроила в распределителе побег трех задержанных подруг, пыталась бежать сама, но была поймана…

"В детдоме ворует. Будучи уличена, не споря отдает украденное обратно. Лукава. Лжива. Употребляет косметику, чтобы скрыть на лице прыщи… Прожорлива. Съедает по пять-шесть порций за раз. Ест неопрятно: куски вместе со слюной падают обратно на тарелку и опять подбираются в рот.

"Наружность. Маленькая, с маленькой головкой, с бесцветными, ничего не выражающими глазами, которые всегда закрывают спутанные, жидкие волосы. Большой мокрый рот с заездами по углам. Карриозные зубы. Запах. Рано разнившееся тело. Длинные руки. Расхлябанные движения.

"Половая жизнь. Жить начала с восьми лет. Говорит: "не могу жить без мужчины", "вы требуете от меня хорошего поведения, дайте мне каждую ночь мужчину, и я буду у вас первая". На прогулках пристает к проходящим: "мужчина, угостите папироской", "мужчина, прогуляемся"… Имела ребенка, которого задушила. Болела гонореей. Была помещена на излечение в венерическую больницу, но оттуда убежала…"

И, несмотря на всю свою неприхотливость и неповоротливость, Балда сразу же постарался сплавить кому-нибудь от себя Веру… Женька охотно взял её и сейчас с явно выраженным нетерпением выставлял из своей спальни Капаневича.

– Так пущай остается, – передернула плечами девица. – Мы к этому привыкши.

Но непривыкший шкидец уже был за дверьми, а в комнате дико закричали:

– Вер-pa… Жена моя… Раба моя… Ляжь…

Под лестницей Суслик храпел и свистел носом. Холод опять охватил Капаневича, он закутался поплотнее в пальто и усиливаясь задремал… Через полчаса шкидец вздрогнул и открыл глаза. Между ступеньками, сверху, виднелось женькино лицо.

– Теперь иди, – сказал он, и пошел вниз. Капаневич вылез и пробрался в комнату. В темноте он нащупал матрац и с криком отскочил.

– Хи-хи-хи, – засмеялись из темноты: – спужался… Это я, Вера… Иди сюда…

Капаневич выскочил за дверь, кубарем скатившись под лестницу. Суслик разом перестал храпеть и поднялся.

– Что ты? Что с тобой?…

Шкидец тяжело дышал и ответил не сразу.

– В комнате был… Там гамыра эта, женькина, как ее…

– Вера?

– Ага…

– С Женькой?

– Нет, одна…

– Ну, тогда я пойду, – встрепенулся Суслик.

– А ты здесь сиди, не уходи. Можешь лечь на мою постель… Слышишь?

– Слышу… Спасибо…

3

На верхнюю площадку парадной лестницы вышел Химик. Он огляделся по сторонам, заглянул в пролет и вытащил из-за пазухи свое последнее изобретение – авиобомбу. Она была сделана из пивной бутылки, набитой шкид-порохом, с пробкой от детского пугача, вместо детонатора. Маленькие картонные крылышки придавали ей устойчивость во время полета. Когда Химик, оглядевшись еще раз, бросил свою бомбу в пролет, на площадку вышел Сашкец.

– Ты чего?…

Химик не успел и открыть рта, как внизу ухнуло, зазвенело, и кверху поднялся клуб дыма. Халдей потащил шкидца в изолятор. Химик вырвался. И тогда Сашкец побежал вниз за дворником.

* * *

Школа Достоевского,

Стерва сволочная.

Научила воровать

От родного края… -

попробовал петь доставленный в изолятор Химик, но перестал и растянулся на досках кровати. Лежал, смотрел на растрескавшийся потолок, на клочья обоев, свисавшие с отсыревших стен, а в голове вертелись всякие мысли.

Недавно была в "лавре " из-за плохого обращения большая буза. Бунт. Одних стекол выбили на шестнадцать тысяч рублей и убили воспитателя. "Лавру " после этого раскассировали. В Шкиду привели оттуда человек двадцать ребят. Но из новых товарища Химик подобрать не смог. Старые ушли.

Химик слонялся по школе и не находил себе места. По ночам он вспоминал институт Подольского. Даже ночью институт казался теперь уже лучше Шкиды. Вспомнил, как один раз назвал он воспитательницу проституткой, как его закрутили в простыню, и как потом его, связанного, воспитательница отхлестала по щекам. Но никакой злости Химик не почувствовал. Ему даже захотелось, когда вспомнил это, сходить извиниться за свои слова.

Припомнился и сам профессор. Он отличал Химика своим вниманием и раз пытался загипнотизировать. Химик притворился спящим, поднимал по приказанию профессора руку и остался очень доволен сеансом.

Там казалось лучше, и Химик выпросился обратно в институт. Подольский встретил хорошо, ласково,, но, прочитав викниксоровское письмо, переданное ему Химиком, нахмурился и отказался взять к себе.

Вернувшись обратно, шкидец забузил. Не учил уроков, скандалил и по ночам вместе с Удаловым "электрифицировал " школу. Для этого они отводили ток от сети в перила лестницы, к дверным ручкам и дверцам печей…

* * *

Химик слез с койки, долго разминался и извлек из кармана баночку. В банке в керосине желтели комочки кальция. Он прикарманил кальций, когда новички из "лавры" громили химический шкаф. Химик хотел отомстить немке, с которой воевал последнее время. Для этого он решил, улучив момент, подсыпать в её ночной горшок кальция, который, соединяясь с водой, шипит и как бы взрывается. Химик думал, что этого будет достаточно и немку на утро найдут умершей от потрясения.

В школе зазвонили на ужин и сейчас же у дверей зашабаршили, затопали, и надтреснутый голос сказал:

– Гусь лапчатый…

– Дядя Саша, – крикнул Химик, пряча банку: – отпустите! Вчера целый день сидел!

– Ладно, – смилостивился Сашкец и открыл изолятор: – но в пятом разряде тебе быть!

Химик с постным лицом тихонько вышел, словно показывая, что он понимает положение халдея и сбегая вниз в столовую, с удовлетворением думал:

"Вали, переводи, чёрт плешивый. Вчера Костец раньше тебя догадался перевести".

Впереди бежал какой-то из новичков. Он с ходу прижимал к перилам огрызок цветного карандаша. Карандаш оставлял на перилах ярко-красную полоску.

На ужин была гороховая похлебка. Когда её разлили по мискам, в столовую прибежала немка и сразу обратилась к Химику.

– Евграфов. Это ты перила исчиркал? Иди вытри…

Шкидец, не обертываясь, с присвистом глотал похлебку. Большие порозовевшие уши его насмешливо вздрагивали.

– Да ты оглох? – тряхнула его немка.

– Вытри сама, – ответил Химик, и когда немка рванулась к выходу, крикнул: – У собачки под хвостом вытри.

Через минуту немка явилась уже с Викниксором.

– Если так убрать, в порядке трудовой дисциплины, – сказал Химик, – то можно. А если как будто это я начиркал, не буду.

– Видите,-закатилась немка.

Викниксор удивленно поднял брови, поморщился и выдернул шкидца из-за стола…

Захлопнувшаяся дверь заглушила протестующий рёв столовой. Вышвырнутый на черную лестницу, Химик потер затекшую шею и спустился по лестнице во двор.

Чуть-чуть моросило, сеялся-вился дождь. Химик постоял на дворе и повернул к флигелю.

4

В одной из комнат флигеля собралась целая компания. Был Женька с Бондаревой. Вместе с ней пришла ее подруга – Маня Солдатова, громадного роста девица с большими наглыми глазами. За Маней ухаживал Балда, сидевший рядом с Женькой. С чердака спустились Суслик и Капанька. Вся эта брашка, устроившись на кирпичах и поленьях, закусывала копчеными сигами, которые украл на рынке Женька. При появлении Химика Балда, заметно охмелевший, подвинулся и любезно зазаикался.

– П-прошу присесть… Ка-какими… каким чёртом занесло?

– Меня Витя вышиб, – хмуро объяснил Химик, и сел рядом с Балдой.

Женька перестал лапать Бондареву и налил Химику в стакан водки.

– Капанька, Суслик, надо ещё раз дербалыхнуть, – продолжал Женька: – в нашем полку прибыло.

Водки было много, принес Балда. Его сламщик Вася Слон работал в Резинометалле, и поэтому Балда был всегда с деньгой. Он ежедневно отправлялся в кооператив, протягивал сламщику трехкопеечный чек, и Вася Слон вешал ему товара рублей на десять…

У Химика шумело в голове. Он еще помнил, что его вышибли. Но было уже все равно. Он сидел, покачиваясь, оглядывался и улыбался.

Напротив него Бондарева плотоядно уничтожала рыбу. Перехватив взгляд Химика, она подмигнула ему и улыбнулась. Губы ее при этом натянулись, выступили желтые неровные зубы, и она стала похожей на собаку. Сидевший на корточках Суслик зачесался и так звонко щелкнул раздавленной вошью, что сидевший в самом углу Балда, осторожно и стыдливо касавшийся грудей Мани Солдатовой, вздрогнул.

Химик чуть повернул голову и увидел Капаневича. Шкидец сидел на двух кирпичах, грустный и взъерошенный как вымокший воробей, брезгливо прижавшись к стенке, он играл на зубариках. Потом внимательно и строго взглянул на Химика и улыбнулся тоже, но не как Бондарева, а печально и сочувственно.

От этой улыбки Химика словно кольнуло. Он огляделся внимательнее. Женька поддерживал свою возлюбленную, обмякшую и пожелтевшую. Ее тошнило, она сплевывала и закатывала совсем осоловевшие глаза.

Химику стало ещё неприятней, он качнулся и увидел, что Капаневич вдруг поднялся и ушел из комнаты. Химик рванулся за ним, но ноги непослушно отнесли его к окну. Он опустился на подоконник и огляделся ещё раз.

Женька уводил куда-то Бондареву. В комнате остался только Балда с Солдатовой. Манькино платье измялось, спустившийся чулок открывал прыщавую волосатую ногу. Балда теперь действовал смелее. Солдатова не противилась и только взматывала головой, как лошадь, отчего её темные обсалившие волосы болтались как мочала на швабре…

Химик закрыл глаза. Ему почему-то вспомнился детдом на Колокольной улице, куда он попал с Курляндской… Новый детдом встретил Химика неласково. Ребята, жившие там, сатанели от скуки. Через несколько дней у воспитательницы Нины Васильевны пропал кошелек с двумя рублями. Почему-то подумали на Химика, и ребята, косившиеся на него, обрадовались случаю. Сами они, может быть, и не тронули бы, но помощник заведующего велел:

– В работу его возьмите, подлеца!

Били, издевались два дня подряд. Химик не сознавался. Сознаваться ему было не в чем. Кошелька он не трогал.

Помощник взялся сам. Бил он хлеще ребят. Химик не стерпел и взял на себя вину. Помощник тогда спросил: "Куда кошелек дел? Подавай сюда". – Химик опять сказал, что кошелька не видел. Снова били.

Ночью Химик потихоньку выбрался из спальни, хотел убежать, слонялся в темноте по школе, нарывался на стены, но все двери были закрыты.

А когда начало светать, совсем изныл, вспомнил, что опять бить будут, и выбросился в пролет лестницы.

Химику представилась воспитательница Нина Васильевна, молоденькая еще, с певучим грудным голосом. Дорого она свои деньги ценила. Две недели вертелся, в бинтах, в бреду, Химик. В больницу его не отправляли, боялись огласки. Как поправился, сразу отправили к Гужеедову.

Там измучили исследованиями. Каждый день мерили башку. Задавали всякие вопросы, а ответы отмечали секундомером. И так под ряд пять месяцев. Обследователь Химика был человек не плохой, но Химик как-то не утерпел и сломал его секундомер. Тогда отправили на Миллионную. Там, как и на Колокольной, били. Не ребята, уже, а заведующий… Химику припомнился его бывший товарищ Кузнецов. В детдоме "Красный Молот" был спектакль. Кто-то у одной гостьи тиснул ридикюль. Деньги прикарманил, а ридикюль выкинул, Кузнецов увидел и взял его себе. Нашли при обыске. Заведующий, круглый, коротконогий, по прозвищу "Пешка", вечно пьяный, позвал Кузнецова к себе и зверски избил. Весь день Кузнецов плакал, охал. Вечером его начало трясти, – отправили в лазарет. Ночью ему стало хуже. Приехала "скорая", а через два дня из больницы запросили: "Хоронить ли его там, или выдать труп Кузнецова для погребения всей школой".

Химик вспомнил кладбище. На куче вырытой земли стоит Пешка, говорит надгробную речь, рядом хмурые ребята, а в простом сосновом гробу синий, распухший Кузнецов, а над всем этим белые, стройные березки. Химик припомнил, что тогда березы только начинали цвести, – и заскрипел зубами. Говорили потом, что Кузнецов наколол ногу шилом и получил заражение, но Химик не верил этому.

* * *

Хмель проходил, Химик встал и потянулся. Стало совсем темно, в комнате никого не было. Он повернулся к окну; сквозь разбитые стекла дохнул на него ночной ветер, свежий и приятный как молоко. Дождь прошел. Наверху становились звезды, плавал туман. Крыши лоснились как копченые сиги. Хмель, как и дождь, прошел совсем. Химик стоял у окна, а в голове у него текли мысли. Мысли были о том, что в детдом уже не возьмут, к больной безработной матери идти нельзя и ему придется подаваться отсюда неизвестно куда. Это не угнетало, а наоборот – Химик почувствовал себя легко, словно отвалилась какая-то тяжесть.

Когда он на ощупь пробрался к выходу, то столкнулся на лестнице с Женькой.

– Куда?

Химик, ничего не ответив, шел вниз.

– К Викниксору? – крикнул Женька. – Прощенья просить?

Химик не останавливаясь пересек двор и вышел за ворота. Там он опустился на ступеньку подъезда и незаметно для самого себя уснул.

Ночь отступала. Восточный край неба чуть заалел. Но пришли тучи, краски выцвели и рассвет начался сразу со всех сторон. На мостовые слетали кормиться проснувшиеся голуби. Проснулся и Химик от истошного собачьего визга. Рядом стояла фура. Ловец тащил к ней рыжую собаку. Сквозь решетку виднелись умные собачьи морды.

Химик встал, зевнул и поглядел на притихшие окна школы. Сунул озябшую руку в карман и нащупал ненужную теперь баночку с кальцием. Выбросил ее и не спеша пошел в сторону. Шел неторопливо, спокойно, словно не гопничать, а в ближайшую лавочку за хлебом, и долго сутулился еще вдалеке, пока не скрылся за поворотом.

Фургонщик запихал собаку в фуру и поехал, тоже не спеша, в другую сторону.

5

В спальне мочевиков весело… Скудная шестнадцатисвечёвая лампочка, едва прорезая сгустившийся от спиртных и махорочных паров воздух, освещает нелепо развалившихся по койкам и на полу ребят. Валяются пустые музейные банки и выброшенные из них за ненадобностью проспиртованные каракатицы, ужи и морские кони.

На ближайшей от дверей койке полулежит Калина и тупо улыбаясь дергает дребезжащие струны балалайки. Напротив Калины сидит, скрестив ноги калачиком, новичок, только вчера попавший в Шкиду, он покачивает своей конусообразной головой, скалит неровные зубы и тянет:

Урка за фрайером идет,

А кореш толкает и поет.

Паптюха брось.

Не дрейфь.

Ныряй смелей.

Даром время не теряй.

Ай-я-я-яй…

Поющий взмахнул рукой, прищелкнул пальцами и вся спальня исступленно грохнула:

Та-ра-ра мамы, цуцы,

Пер-вер-туцы.

Гоцам.

Подам.

Пер-вер-тоцам.

На заблеванном полу, около раздавленной в смятку морской звезды лежит Храпа, в руках у него уж, он вертит его над головой и кричит:

– Это не змея, братцы, угорь это. Его жрать можно. Манька! – надрывно выкрикнул он: – тащи вилку и горчицу.

Что ты, что ты, что ты, что ты

Я солдат девятой роты… -

орёт кто-то.

– Манька! – шлепает ужом по полу, не дождавшись вилки, Храпа. – Тащи, стерва, тарелку и соли. Слышишь!

Положив грязные ноги на подушку, безмятежно спит, лицом вниз, Васильев.

– Вставай с постели, пироги поспели! – кричит Храпа и вытягивает Васильева вдоль спины измочалившимся ужом.

Калина, отшвырнув в сторону балалайку, сонно хлопает глазами.

Когда в спальню вошел проходивший мимо Викниксор, ему шибануло в ноздри спиртным перегаром, оглушил визг, ругань.

По середине спальни – бросилось в глаза – стоял и мочился на пол Храпа. Попятившись от Викниксора, он рыгнул и упал в лужу.

Викниксор схватил его за шиворот и потащил к двери.

Тащить было неприятно, тяжело, шкидец брыкался, рыгал, а кроме того Викниксор не знал, куда собственно он тащит Храпу. Еще вчера двери обоих изоляторов какими-то канальями были сорваны с петель.

Когда Викниксор доволок воспитанника до выхода, Храпа рыгнул громче обыкновенного: его стошнило прямо на живот заведующего.

Викниксор выпустил Храпу из рук и, схватившись за голову, выбежал вон.

6

На шкидском дворе стоял Старостин и хмуро смотрел на окна флигеля. Голубятню, которую он придумал, сделать не удалось. Четыре выпущенных голубя не вернулись обратно, двух остальных затрепали крысы. И ребята водят в бывшую голубятню девчонок.

Старостин выругался и пошел на задний двор. Там шкидцы играли в "пожарных".

– С-стой, б-братва, – надрывался брандмейстер Балда – сегодня с-сарай не т-трогать. С-старый доломаем.

От старого оставались только столбы, сиротливо глядевшие в небо. Пожарники накинули на один из них веревку и, когда Балда скомандовал: "полундра", раскачали столб и быстро выдернули его из земли.

Поодаль стоял владелец разрушенного сарая, бывший аптекарь. Несчастья сваливались на его седую голову. Сперва ребята сбили с его сараев замки и продавали приходившим тряпичникам его собственные бутылки из-под лекарств. А теперь ломают его сараи.

Старик уже не протестовал, а лишь горестно разводил руками. Когда он попробовал угрожать, его облаяли, швырнули вдогонку палкой, а ночью выбили в квартире стекла.

Старостин, глядя на еврея, невесело ухмыльнулся и пошел к воротам. В руках его был узелок, в узелке казенные простыни и другие, более мелкие вещи, которые шкидец прихватил с собой на память об этой осточертевшей ему школе.

7

Только по привычке ещё Шкиду продолжали именовать детдомом, хотя она стала уже обыкновенной ночлежкой, самым обыкновенным "штабом"… Приходили новые ребята, жили, а потом снова исчезали, не забыв захватить с собой то постельное белье, то лампочки, то дверные ручки, то вьюшки… Вечерами на школу опускалась темнота; по коридорам, по лестницам ощупью пробирались воспитанники, в разбитые окна несло холодом; в печах выло и гудело… На дежурство халдеи вступали с тоской и отвращением и время свое старались отсидеть в учительской…

Викниксор не выходил из квартиры, и только изредка шкидцы видели, как мелькала его согнутая, закутанная в пальто фигура; он куда-то уходил с корзиночкой, потом приходил и опять запирался. Мать его, Совушка, на кухню не показывалась, а обед варила у себя в комнатах на примусе…

И шкидцам уже было всё равно, есть ли Викниксор, или нет Викниксора.

Когда в коридорах протягивали верёвки и ставили перевернутые стулья, было всё равно, кто попадет – свой ли, чужой ли, халдей или шкидец.

Уже плохо стали знать в лицо друг друга. Уже не удивлялись, когда исчезали старые и вместо них появлялись новички. Уже редко кто проводил день в Шкиде; с утра уходили на промысел, на рынок; к обеду возвращались, а если кого и не было – не удивлялись: знали, что парень засыпался…

Из уборных по зданию тянуло вонью. Там срезали трубы и испражнялись прямо на пол. Музей разгромили и продали на бумагу. От библиотеки остались одни шкафы, да и то из них вырвали замки и свинтили петли.

Когда однажды Лёнька пришел проведать Шкиду и, стоя на дворе, разговаривал с Сашкецом, наверху в зале со звоном вылетело не тронутое еще бемское стекло, а халдей только погрозил ребятам пальцем и крикнул:

– Тише вы там, гуси лапчатые!…

Но однажды всё переменилось. Из своей квартиры бодрой, давно забытой походкой вдруг вышел Викниксор; в руках его были какие-то бумаги и "Летопись", а свеже начищенные сапожки скрипели решительно и неустойчиво… Он приказал закрыть входные двери и собрать в учительскую воспитателей. Известие об этом сразу распространилось по школе и взбудоражило ребят.

В обед в столовую пришли все халдеи и Викниксор. Викниксор сказал речь. Слова были старые, но их давно не слышали, и поэтому они казались грозными и почти новыми.

– Шкида реорганизуется, – говорил заведующий. – Пора избавиться от темного и грязного наследия преступного мира. Пора с корнем выкорчевать всю нечисть, которой зарос детдом… Начинается генеральная чистка. Школа объявляется на особом положении,

Прогулки и отпуска отменяются. За каждое замечание следует понижение разрядом. За самовольство заключение в изолятор. За оскорбление воспитателя перевод в реформаториум. Для поддержания порядка установлена постоянная связь с милицией и объявляются заложниками: Арбузов, Лапин, Грейжа, Синицын, Штерн, Васильев, Сластенков, Рыбин. Заложники, в случае массовых беспорядков, в первую очередь отправляются в милицию.

Шкида мрачно молчала. После обеда всех разогнали по классам. В классах ввинчивали лампочки и вставляли стекла; становилось теплей и уютней. Дежурили все воспитатели, и даже начались уроки. Потом стало известно, что халдеи с милицией устроили во флигеле облаву. Захватили и отправили в отделение Суслика, Капаневича и двух девчат. Женьку посадили в изолятор, его накрыли в острый момент, и теперь шкидец жаловался, что из-за халдеев он только себя повредил…

Вечером в спальне дежурила Эланлюм. Красное лицо её сияло едва скрытым довольством. Она удивлялась внезапному усмирению воспитанников и теперь старалась еще больше нажимать на них.

Все уже лежали по кроватям. Только в боковой, первой спальне сидел, прислонившись спиной к подушкам, Аксенка. Несколько дней тому назад, отчаявшись в жизни, он решил повеситься. Ребята полузадушенным вынули его из петли; он остался жив, но спать лежа уже не мог: мешала и болела вывихнутая шея. Эланлюм об этом не знала, а поэтому без разговоров просто столкнула в постель шкидца и, выходя, даже не слышала, как тот заплакал от боли. Но лежавший рядом Лапа возмущенно и дико свистнул. От свиста задребезжали стекла и звякнула лампа. Немка метнулась обратно, а во второй и третьей спальне засвистало уже несколько человек…

Заухали кровати, заляскали по железу палки, загудел от стукота пол. Немка бросилась к выходу, в неё пустили поленом.

Она споткнулась, ухватилась за дверь и жалобно вскрикнула:

– Мальчики, мальчики!…

Несколько подушек разом заставили её замолчать; она вывалилась наружу из спальни, оставив на полу свой золотистый шиньон.

– Бей!… Бей их…

– Крой!…

– Лупи!…

Одеяла и матрацы летят долой; у дверей вырастает баррикада из кроватей. Гремят из угла в угол с силой пущенные плевательницы… Гаснет свет… Слышен шум и вой из нижней спальни. Слышен истошный и долгий крик. Это бьют поленьями, закрутив в одеяла, Киру.

– Бей!… Бей их!…

– Крой!…

– Лупи!…

Дергается заваленная дверь… Полураздетый Викниксор с парой подоспевших халдеев пробуют открыть её.

– Сифилитик! – визжит кто-то в темноте и бьет по кроватям железной палкой. – Вот я сейчас с корнем выверну всю нечисть, ты у меня не захочешь!…

– Эй, Элла, шмара! – хором под всеобщий хохот надрываются заложники. – Иди сюда! Мы тебя здесь прочистим, на особом положении!

– Понизим разрядом!…

– Ха-ха-ха!…

– Хи-хи-хи!…

– Бей!… Бей их!…

– Крой!…

– Лупи!…

– Сиф-фи-ли-тик!…

Арбуз напяливает немкин шиньон и, размахивая дубиной, носится по спальням. В темноте кривляются, ломаются, свистят белые тени. Вылетают только-что вставленные окна… Гремят выстрелы самодельных

шпалеров; сверкает огонь; дым прямо на полу зажженного костра застилает комнату и клубами уносится прочь, в разбитые окна… От шума и выстрелов глохнет в ушах…

Внизу на улице собирается толпа…

Из остановившегося трамвая выскакивают люди…

Бегут, громко стуча сапогами, дворники…

Вой и свист наверху усиливается. Это взломали наконец двери и ворвались в спальню халдеи. Но трещат и несутся по воздуху поленья; несутся, рассыпая песок, плевательницы; залпами гремят выстрелы; кричит и падает, схватившись за лицо, Селезнев. Сашкец выбегает за дверь; за ним выскакивает Викниксор.

– Скорей! – кричит он: – скорей в учительскую!… Звоните в милицию, иначе всё погибло…

Но и внизу крик и грохот встречают их. Коридор завален шкафами, а сверху летят поленья, и гулко падают, кирпичи. И надо бежать еще дальше, вниз, под лестницу.

И Викниксор понимает, что им ничего не остается больше делать, как отсиживаться и ждать подмоги. И еще он понимает, что это наступил конец.

А наверху разбивают изолятор и двери. Потом отблески огня ползут по стенам. Слышится свисток постового милиционера. Ломятся в закрытые на ночь ворота и зовут на помощь…

Арбуз вдруг опомнился:

"Заложник… Милиция… Сейчас возьмут…"

Он стаскивает с головы шиньон и вместе с дубиной кидает его в полыхающий посреди спальни костер…

В окна несет туманом, дождем и ветром. Внизу чернеет холодная земля; задрав голову, стоят привлеченные скандалом люди; кричит дворник; хлопает калитка…

Арбуз перекрестился и начал спускаться по водосточной трубе…