Онлайн чтение книги Последняя жатва
5

Кончился май, тянулся уже июнь. Каждую неделю приезжала Люба, заходил еще раз Митроша – опять случай привел его в райцентр. Снова посидели они в кустах сирени, выпили четвертинку. Одни больные выписывались, исчезали, другие появлялись на их месте. Петр Васильевич был уже самым старым по стажу в палате. Лекарства давали ему какие-то новые, мудреных названий, несколько раз его подолгу смотрели врачи, целой группой, и больничные, и не больничные. Кто они, откуда эти чужие врачи – Петру Васильевичу было стеснительно опрашивать. В последний раз, отпуская его с такого осмотра, Виктор Валентинович сказал: «Ну, вот еще Юлии Антоновне вас покажем и тогда будем окончательно решать…»

Приезду Юлии Антоновны предшествовали суета и хлопоты всего больничного персонала. Уборщицы тщательно мыли полы и стены во всех палатах и коридорах, протирали мелом оконные стекла; все нянечки и медсестры получили новые халаты; по всей территории вокруг больницы прошлись метлы, скребки, грабли; дорожки парка зажелтели, посыпанные свежим песочком.

Юлия Антоновна оказалась низенькой, тучной пожилой женщиной с походкой враскачку, вперевалку. Несмотря на возраст, ее волосы под белой накрахмаленной шапочкой были черны как смоль, так же были черны и ее брови – совсем мужской густоты и ширины, сросшиеся вплотную и темным клинышком сбегавшие на начало ее крупного крючковатого, грузинского носа, которому по его величине и неизяществу тоже скорее было место на мужском, а не на женском лице. Смотрела она сурово, как будто приехала не консультировать, а с ревизией, и все ей в больнице не нравилось, все заслуживало критики и осуждения. С врачами Юлия Антоновна разговаривала тоже сурово, как будто уже наперед была уверена, что у каждого только промахи и ошибки. Но называла их – Таня, Катя, Лена, Витя… Иногда даже – Леночка, Витюша, – в минуты своего хорошего настроения, сохраняя, однако, во взгляде и на лице все ту же совсем мужскую суровость. Все они когда-то слушали ее лекции, сдавали ей экзамены в мединституте, каждый запечатлелся ей зеленым еще юнцом, с какими-нибудь мелкими студенческими грешками, неуклюжими хитростями, чтобы улизнуть с практических занятий в анатомичке на свидание или в кино, и хотя с тех пор пробежало немало времени – пробежало оно для молодых врачей, для старой же Юлии Антоновны бывшие ее ученики по-прежнему оставались как бы все еще студентами и студентками, полудетьми…

Петра Васильевича опять позвали в рентгеновский кабинет с зашторенными окнами. Опять погас свет, воцарился полный мрак; белые лица тесно сдвинулись перед экраном в слабом, пепельно-голубоватом телевизорном свечении.

Как всегда, врачи смотрели молча, но в этот раз эти минуты тянулись как-то особенно долго и томительно.

Потом Петру Васильевичу велели идти в палату. Он оделся, и когда уходил, прикрывал дверь, врачи уже громко совещались между собой, рассматривали на свет белого фонаря большие темные листы фотопленки.

– …болевые ощущения сняты, общее состояние укреплено… границы почти без изменений, процесс замедленный, вялый… Конечно, картина… Лаптев смотрел сам, здесь, Петрову мы досылали снимки…

– Милые мои, я бы рада, так ведь и я не господь бог! – разобрал Петр Васильевич среди других голосов густой голос Юлии Антоновны.

Юлия Антоновна провела в больнице два дня, ее торжественно проводили, и сразу напряженность всего персонала спала, все пошло старым своим чередом.

Еще через пару дней Виктор Валентинович при утреннем обходе лишь бегло взглянул на температурный листок Петра Васильевича и оказал, чтобы после завтрака Петр Васильевич зашел к нему в кабинет.

– Ну, как себя чувствуем? – спросил Виктор Валентинович с улыбкой – как спрашивают, когда наперед знают, что ответ может быть только один – хороший.

Окно кабинета было широко распахнуто, за окном зеленела старая липа, вся в цвету. Ее безжалостно обломали рабочие, когда строили больницу, ободрали на ней кору, но она поджила, выправилась и цвела, пышно, молодо, – откуда только взялись для этого силы, соки… Петр Васильевич давно приметил эту липу; казалось, она изранена безнадежно и непременно зачахнет, но она все же перемогала свои увечья, цвела, и эта стойкость старого дерева почему-то глубоко трогала Петра Васильевича, отзывалась в нем радостью, точно это как-то относилось и к нему, к его здоровью и силам.

– Да уж не знаю, какую вам благодарность оказать, – ответил Петр Васильевич. – Вроде как в санатории побывал. Ешь да спишь – и никаких больше забот.

– Значит, чувствуете себя крепче?

– И сравнить нельзя!

– Ну, прекрасно!

Виктор Валентинович помедлил, открыл и закрыл лежавшее перед ним на столе больничное дело Петра Васильевича, ничего при этом не прочитав. Чутье Петру Васильевичу подсказывало, что Виктор Валентинович вызвал его не для того, чтобы справиться о самочувствии, это он мог бы узнать и во время обхода, – что-то он хочет ему объявить, что-то новое, и просто ведет подготовку. И отчего-то он как будто при этом несколько смущен; вот эта его улыбка, веселый тон – все для того, чтобы спрятать свою неловкость, да по молодости Виктора Валентиновича это все же не очень у него получается.

– А как бы вы, Петр Васильевич, посмотрели, если бы мы вас выписали? Сколько могли, мы вас подлечили, сейчас ваши дела получше, – ну что вам в духоте тут валяться?

– Так, стало быть, как… мне домой?

– Ну а куда еще? – рассмеялся Виктор Валентинович; то неловкое, что ему мешало, оставило его, он глядел на Петра Васильевича теперь прямо, совсем ясным взглядом. – Если, окажем, самочувствие ухудшится, вернется к вам старое – опять приедете, опять вас подлечим…

– А операция…

– Она не нужна. Это я ведь так, предполагал… Подготавливал вас на этот случай.

– Значит, обошлось?

– Считайте так.

– Фу-у-х! – Пот выступил у Петра Васильевича на лбу – как полтора месяца назад, в этом же кабинете, когда Виктор Валентинович приказывал ему ложиться в больницу. – А ведь как я переживал это дело… Поначалу даже бессонница напала!

– Через месячишко приезжайте показаться. Посмотрим вас в порядке профилактического наблюдения. Режим – побольше на воздухе, побольше витаминов – овощей, фруктов…

– А насчет работы? Как мне теперь – чего можно, чего нельзя?

– Силы вам сами это покажут… Конечно, берегитесь, никаких чрезмерных напряжений… Значит, против выписки возражений нет? – Виктор Валентинович приподнял со стола больничное дело Петра Васильевича и подержал его в руке на весу, как бы в ожидании, что с ним делать, в какую сторону отложить, – к тем ли, кто уже вышел на волю, или к тем, кто еще в стенах больницы.

– Да что ж тут спрашивать? Домой! Да мне во сне это каждую ночь снится! – Петр Васильевич не заметил, как поднялся со стула, – какая-то посторонняя сила его подняла.

Проститься с больницей хватило полчаса.

Кастелянша выдала ему из кладовой одежду – измявшийся в узелке, на полке, костюм, который Петр Васильевич настолько уже позабыл, что взял в руки как чужую, незнакомую ему вещь, ботинки, плащ.

Он переоделся, чувствуя какой-то особый прилив сил, будто в два раза стал здоровее от одного того, что выписывается и сегодня опять будет дома. Сердобольные нянечки хором советовали ему зайти на кухню, поесть обед, подкрепиться в дорогу – ведь ему полагается, на него сегодня готовили. Но нетерпение гнало Петра Васильевича, он отказался. Не сумел только избавиться от котлеты с куском хлеба, которую завернула в газету одна из нянечек и, уже догоняя Петра Васильевича, сунула ему на ходу в карман плаща.

С плащом в руке он вышел на солнцепек, в жару июньского дня. Постоял, глядя на домики райцентра среди пыльной зелени садов и огородов, на темно-бурые крыши, телевизорные антенны, на светло-серый корпус завода железобетонных строительных конструкций в стороне станции, что заметно подрос за время, пока он лечился в больнице. Голова его слегка кружилась: он отвык от простора вокруг себя, от далеких горизонтов, от свободы ничем не связанного, ни к чему не прикрепленного человека.

Можно было бы позвонить из больницы в колхоз, председатель Василий Федорович, конечно же, не отказал бы, прислал за ним свою машину. Но неловко беспокоить председателя ради такого пустяка, своей личной нужды. Петра Васильевича не хватило бы на это, если бы даже до колхоза было вдвое, втрое больше расстояние. Доберется как-нибудь и так. Автобусы в их сторону не ходят, не на главном направлении районных дорог Бобылевка, но колхозные грузовички пылят постоянно. Подвернется же какой-нибудь попутный.

В центре городка, где на площади по одну сторону возвышалось новое двухэтажное бетонное здание райунивермага, а по другую – такое же новое серое бетонное здание столовой-ресторана – до пяти вечера столовая, с пяти – ресторан, с теми же блюдами, но с повышенной ценой и с продажей водки, – Петр Васильевич выпил у ларька кружку рыжего хлебного кваса, купил пачку «Беломора», – по такому случаю, как выписка из больницы, можно и шикнуть, вместо обычного «Севера» закурить «Беломор». Постоял еще, поглядел – может, углядит какого знакомого. Очень Петру Васильевичу хотелось встречи, знакомого лица. Но никаких знакомых не попадалось ему на глаза, хотя возле столовой и универмага стояло несколько грузовых колхозных автомашин и мельтешило немало всякого народа, мужчин и женщин, приехавших за покупками.

Солнце пекло с безоблачного, тускло-лилового неба, накаляло площадь, тротуар под ногами Петра Васильевича. Жарко будет идти в такой зной, ну да ему не привыкать к летнему зною, палящему с зенита солнцу. Он закурил, перебросил плащ на другую руку и пошел полегоньку той улицей, что выводила на дорогу в его Бобылевку.