Онлайн чтение книги Последний шедевр Сальвадора Дали
Глава 2

Покончив с колбасой и не выпив и половины бокала вина, художник снова вернулся к животрепещущей теме.

– Я живу этой мыслью о создании музея уже шестнадцать лет. Да-да, не смотри на меня так! Всю твою маленькую жизнь я думаю об открытии своего музея в здании театра. Он обязан существовать здесь и только здесь! В пятьдесят четвертом году в Милане, в Зале кариатид Королевского дворца, состоялась выставка картин, рисунков и ювелирных работ Дали. Ты знаешь, что это за дворец?

Анна отрицательно покачала головой.

– Он сохранил следы бомбардировок, и именно это заставило меня мечтать об обгоревших стенах театра в родном Фигерасе. Я заявил о своем желании уже девять лет назад. Но откуда тебе знать? Ты же была совсем малышка. А я уже тогда пообещал родному городу музей. Знаешь, что я сказал? Что «нашему театру предопределено свыше стать музеем Дали. Здесь прошла моя первая в жизни выставка. Каждый сантиметр этих полусгнивших стен – абстрактная картина». И знаешь что? Ведь меня не просто поддержали. Город праздновал. О! Он был охвачен эйфорией в честь своего Сальвадора! Было столько мероприятий. Но самым главным, конечно, коррида. А на афише – рисунок Дали. Ты видела быка, что возносится в небо?

Теперь Анна энергично закивала. Ну кто же не знает этот плакат?

Художник удовлетворенно хлопнул в ладоши:

– Я надеялся воплотить свой рисунок в жизнь, поверженный бык должен был воспарить в небо, привязанный к вертолету. Но проклятый ветер помешал планам Дали. Хотя что для Дали ветер? Был еще гипсовый бык. Его-то и взорвали перед началом фейерверка. Город радовался, и Дали радовался. Царило полное согласие между мной, горожанами и мэрией. Все понимали: театр – это единственное правильное место для музея Дали.

– Почему? – Девушка вставила вопрос просто для того, чтобы напомнить художнику о своем присутствии. Дали, казалось, забыл, что он говорит с ней. Он вещал в пространство, как одержимый, и выглядел так, будто выступает перед огромной аудиторией. Еще мгновение, и он бы наверняка вскочил и начал бы подкреплять свои слова экспрессивными жестами.

– Почему? – Он обиженно фыркнул. – Она еще спрашивает! Я же тебе говорил. Здесь прошла первая выставка моих картин. Еще в девятнадцатом году. Мне было всего пятнадцать. Да-да, младше тебя, а уже целая выставка. И не где-нибудь, а в театре. А знаешь почему? Потому что я всегда рисовал необычные образы и не утруждал себя стоянием на солнцепеке и копированием деталей какой-то там церквушки. Хотя тебе простительно. Это ведь не какая-то там церковь, а совершенно особенная. В ней крестили Дали, а Дали – католик до мозга костей. Так что эту церковь можно и увековечить на холсте. И где же находится это святилище, открывшее Дали путь в вечность?

– Напротив театра, – ответила Анна, хотя ответа и не требовалось.

– Именно! – Художник поднял вверх указательный палец правой руки. – Это ли не знак свыше? И еще: где же открывать музей Дали, если не в театре, если Дали прежде всего театральный художник. Картины картинами, но как быть с мебелью, с инсталляциями, с афишами, в конце концов? Сам Дали – это театр, скажу я тебе. И все, все – и горожане, и мэрия, и мировая общественность – понимают, что Дали в этом вопросе надо слушать и потакать. И только Мадрид ничего не хочет слушать и понимать! Подавай ему оригиналы! И главное, они давят потому, что понимают: Дали, в конце концов, отступит. Дали некуда деваться. Дали объявил строительство делом своей жизни, и Дали просто обязан пойти до конца. Боже! Гала будет вне себя!

– Люди будут рады увидеть подлинники, – робко предположила Анна.

– Ты считаешь? – Художник впервые взглянул на нее с неподдельным интересом.

– Ну, конечно. – Девушка оживилась и на мгновение даже забыла, с кем разговаривает. – Представляете, вы приходите в Прадо и светитесь от ожидания, и спешите, и даже нервничаете. Вы уже практически начали испытывать удовольствие, вы уже смотрите на шедевр, а потом читаете указатель и понимаете, что перед вами всего лишь копия «Менин». Неужели вы не будете разочарованы? Вы шли на свидание к самому Веласкесу, а его от вас спрятали.

– Оу! – Дали замер и теперь смотрел на Анну с уважением. Она упомянула Веласкеса лишь потому, что он первый пришел на ум. Но теперь девушка вспомнила: Веласкес для Дали – вершина мирового искусства. Кажется, он говорил, что полотна Веласкеса – это «золотая россыпь точных, выверенных решений».

– Пожалуй, из тебя выйдет толк. – Художник энергично кивнул и, не делая паузы, спросил: – Почему ты пишешь церковь?

– Хочу отправить рисунок в Академию Мадрида.

– Считаешь, тебя примут?

Анну смутила бесцеремонность художника:

– Надеюсь…

– Покажи холст! – Никаких «пожалуйста» и «разрешите». Разве может кто-то отказать Дали? Видимо, кроме мадридских чиновников, никто. Анна послушно встала и открыла мольберт, который лежал у стены.

Художник бросил один короткий взгляд:

– Городской пейзаж, и только.

– Да я, собственно… – Анна хотела возразить, что именно это она и собиралась написать: городской пейзаж и только.

– Как тебя звать?

Она думала, Дали никогда не спросит.

– Анна.

– Просто Анна, просто пейзаж! – Дали хлопнул ладонью по столу так, что его бокал с остатками вина едва не опрокинулся.

Анна вздрогнула, но поспешила ответить:

– Анна-Мария Ортега Буффон.

– Другое дело! – Маэстро кивнул и небрежно махнул кистью руки в сторону картины: – Ну и где же, позволь спросить, здесь Анна-Мария Ортега Буффон? Это просто картинка, которую может написать кто угодно, владеющий кистью и красками. Где твоя индивидуальность? Где стиль? И что, черт возьми, ты хочешь делать? Просто рисовать или зарабатывать деньги?

– Я… – Анна растерялась. Пока что ее амбиции не простирались дальше мечтаний об учебе. – Я не знаю.

– Вся эта галиматья о том, что художник должен быть голодным, – сущий бред! Я никогда не собирался жить в нищете. И я понимал, что для этого надо стать особенным, отличаться от всех. Можно ли это сделать, рисуя обычную церковь?

– Наверное, нет. – Анне показалось, что она еле пискнула, но художник услышал.

– Вот и я о том же. – Вид у него был внушительный и назидательный. – Считаешь, я стал бы Дали, если бы просто рисовал горы Кадакеса? Никогда. Первые же картины кричат о том, что Дали – это Дали. Взять хотя бы мой «Автопортрет с шеей Рафаэля»[5]Картина написана во время обучения Дали в Академии изящных искусств Мадрида Сан-Фернандо в 1921–1922 гг.. Вспомни, какие там краски. Неужели натуральные? Кому нужна эта скучная натуральность! Лиловый с оранжевым, на мой вкус, гораздо интереснее. Лиловое море, оранжевые горы Кадакеса, сама деревушка будто размыта на заднем плане. А мое лицо? Ты помнишь эту неестественную бледность, эту пронизывающую меланхолию? Это был год смерти моей матери[6]Мать художника скончалась в 1921 г. от рака груди, когда Сальвадору было всего семнадцать лет. – конечно, я не мог веселиться. Но естественная цветовая гамма и не могла передать достаточной удрученности. Я нанес на себя грим матери, чтобы казаться еще бледнее, еще печальнее. И получил должный эффект. Первая же выставка принесла дивиденды. Хотя Дали тогда был еще подражателем. Что-то среднее между неоимпрессионизмом и полукубизмом. Что ж, я искал себя и всегда верил, что найду. Но искать тоже надо с умом. И не водиться абы с кем. Гарсиа Лорку и Бунюэля, с которыми я познакомился в столице, так никогда не назовешь. Но представь, что было бы, если бы мы вместо «Андалузского пса» и «Золотого века»[7]Фильмы, снятые Луисом Бунюэлем в 1928 и 1930 гг. соответственно по сценариям, написанным в соавторстве с Сальвадором Дали. представили публике какую-нибудь ерунду вроде «Мадрид – любовь моя»? Нас никто бы не знал, имена канули бы в безвестность. А вот мертвый осёл на рояле, разрезаемый бритвой глаз, морские ежи под мышками у девушки, голые груди – все эти скандальные образы заставили о нас говорить и критиков, и публику. Зрителям приходилось ломать голову над немыслимой логикой совмещения. И пусть многие не поняли и осудили, но цель была достигнута: о нас узнали и нас запомнили.

– Что-нибудь еще, сеньор Дали? – Официант подошел убрать опустевшую посуду.

– Пожалуй, возьмем по супу. Мне гаспачо, ей, – он кивнул на Анну, – консоме. Мы тут надолго.

Надолго? Анна не решилась возразить. Мелькнула тревожная мысль об отце. Да и не мешало бы узнать, куда запропастилась мать. Не дай бог в своем горе сделает что-то ужасное. В конце концов, Анна тоже виновата перед ней. Могла бы подумать о том, что человек в таком состоянии сам не свой. Может наговорить такое, что вовсе не думает. Наверняка она уже пришла домой, и ждет Анну, и беспокоится. Но как она может сказать об этом Дали? Да и что сказать? «Извините, мне пора?» И уйти? Отказаться от общения? Нет! Она никогда себе этого не простит! А если что-то случится дома? Тоже не простит… Видимо, сомнения как-то отразились на лице девушки, потому что художник спросил:

– Не любишь консоме? Зря! Ты должна попробовать именно так, как ест Гала. Она предпочитает вкушать его ледяным, а все, что она делает, – божественно.

– Конечно! – Анна кивнула. Она не собиралась оспаривать первенство жены художника во всем. – Я немного взволнована состоянием своего отца. Он болен и остался совершенно один дома.

– Сходи проведай и возвращайся. Я подожду, – милостиво разрешил художник.

– Я из Жироны.

Дали поморщился:

– Ну почему мне вечно приходится решать чужие проблемы?!

Он махнул официанту, тот тут же подбежал к столику:

– Листок и ручку! – скомандовал художник.

Через минуту он уже протягивал официанту бумажку с номером телефона и говорил:

– Позвоните по этому номеру и скажите, что Дали просит прогуляться по адресу… Говори адрес! – обратился он к Анне, девушка продиктовала. – По этому адресу и узнать, как там обстоят дела. И пусть скажут, что Анна непременно вечером будет дома. Да, и еще: попроси потом позвонить сюда и доложить. Теперь ты можешь остаться, – это уже Анне. – Мой приятель в Жироне все сделает, как я сказал. Он обязан Дали, так что выполнить мою просьбу для него практически счастье.

– Спасибо! – Анна вспыхнула.

Художник снова фыркнул и, гневно взглянув на нее, резко сказал:

– Вернемся к твоей церкви. В ней нет ничего особенного. Хотя особенность в ней есть, и, если бы ты хотела, ты могла бы легко внести эту особенность в картину, и ни одна живая душа, по крайней мере в Испании, не позволила бы себе тебя упрекнуть в вольности. А академики в Мадриде почли бы за счастье тебя учить! Так что особенного в этой церквушке? – Он произнес это с таким пафосом, что Анна едва удержалась от смеха. Слава богу, что удержалась. Прысни она – и разговору конец.

Очень уважительно, почти с придыханием она ответила:

– В ней крестили Дали.

– Вот! – Дали закричал и вскочил со стула, сделал непонятное па и снова сел. А разве может церковь, где крестили Дали, выглядеть обычно?

«Но ведь выглядит», – подмывало ответить Анну, но она сдержалась.

– Художник – это творец, а не ваятель копий. Тот, кто желает посмотреть, как на самом деле выглядит церковь Святого Петра, пусть приезжает в Фигерас и смотрит, а ты обязана написать на бумаге свое представление. Именно оно должно быть интересно миру.

– Супы, сеньор! – Официант изящно поставил на стол тарелки.

И снова был сделан молчаливый перерыв на еду. Очевидно, художник придавал этому процессу особое значение. Ничто не должно было отвлекать его организм от усвоения пищи. Ведь любые нарушения этого процесса могли привести к проблемам с кишечником, к которым Дали всегда относился крайне серьезно, уделяя процессу избавления от остатков пищи многие и многие главы в своих автобиографических произведениях.

Бульон Анне не понравился, но, не желая обидеть мастера, она ела. К тому же голод уже давал о себе знать. Керамические часы на стене показывали час дня, и в любом случае было гораздо лучше внимать художнику на сытый желудок.

Тарелки опустели, и подоспевший к столику официант поспешил доложить:

– У вас дома все хорошо, сеньорита.

– Благодарю! – Если бы Анна была посмелее, она бы, наверное, вскочила и сделала книксен. Настолько ей казалось нереальным все происходящее. С ней давно уже никто не обращался так снисходительно и уж, конечно, не называл сеньоритой. Ну а где? На фабрике или дома? Там уж точно не до сеньорит.

– Гаспачо прекрасен. – Дали тщательно промокнул губы бумажной салфеткой, провел пальцами по ниточкам усов, придавая им должный закрученный вид. – Надеюсь, что такое количество помидоров не повлечет за собой неприятностей со стулом.

Анна закашлялась. Одно дело читать эксцентричные высказывания художника на бумаге[8]В 1969 г. была опубликована книга Сальвадора Дали «Дневник одного гения», в котором он уделяет особое внимание исправной работе своего кишечника. и совсем другое слышать их собственными ушами.

– Ты подавилась, Анна-Мария? – Дали пытливо смотрел на нее. – Надеюсь, что да. Настоящий художник должен быть нескромен, ничто не должно ввергать его в смущение. Творец и стыд – вещи несовместимые. Если бы настоящему, истинному, единственному нашему Творцу хотя бы однажды стало стыдно за какое-то свое творение, что бы тогда было? Уверяю, он бы разочаровался и покончил бы с Землей еще быстрее, чем ее сотворил. Думаю, хватило бы и пары дней. Так что запомни: вести светские беседы можно о чем угодно и с кем угодно. Главное, делать это с высоко поднятой головой и идеально ровной спиной. Так какой должна быть твоя особенная церковь?

Анна не ожидала вопроса, который прозвучал без всякого перехода.

– Я не знаю, – растерянно ответила она.

– Никогда не берись за картину, прежде чем не будешь иметь четкое видение, что, как и где будет написано. Что главное в любом здании?

– Стены? – наугад предположила девушка, услышав в ответ очередное пренебрежительное фырканье.

– Крыша! – самодовольно изрек художник. – Как ты можешь связывать себя с искусством, если не имеешь представления о том, что все великие зодчие Возрождения первым делом придумывали купол храма, а уж потом всю остальную архитектуру. Дали не был бы Дали, если бы предлагал строить музей, не имея представления о том, как все это будет выглядеть в окончательном варианте. И уж конечно, я знаю все о будущей крыше.

Он уставился на Анну в немом ожидании. Она молчала, не зная, что сказать.

– Ну?! – Дали нетерпеливо притопнул под столом ногой. – Ты разве не хочешь узнать, как будет выглядеть крыша моего театра?

– О! – спохватилась девушка. – Конечно, хочу.

– Еще бы ты не хотела! – Художник самодовольно усмехнулся. – Каждый мечтает влезть в голову Дали и посмотреть, что там происходит. А там постоянное движение, там рождаются и обретают смысл идеи, одна чудесней других. Купол – как раз одна из таких идей. Он станет символом моего Театра-музея. Да что там музея, всего Фигераса! Конечно, он будет прозрачным и ночью станет отражаться в огромной стеклянной стене, что будет отделять двор-сад от сцены театра. И тогда возникнет иллюзия еще одного купола, покрывающего двор, понимаешь? Образы будут множиться через игру зеркальных отражений. Естественно, купол будет голубым. А как же иначе? Ведь это символ неба и его единства с монархией. А когда купол установят, я нарисую внутри красным ложную сетку по всей поверхности опорного свода, а по краям свода расположу гипсовые скульптуры. Это будут защитники музея. Большинство застынут в героических позах, но некоторые будут жестикулировать. У них будут горны, клюки и старинные одежды. А один непременно будет обнажен. Только наброшенный плащ, призванный изображать неустанное бдение. И эту фигуру мы обязательно подсветим. Что скажешь?

Сама мысль о том, что великий мастер мог с ней советоваться, еще час назад показалась бы Анне крамольной, но теперь она спокойно и даже с достоинством ответила:

– По-моему, отличная мысль.

– Гала тоже так думает. Так что даже если бы весь мир счел эту идею верхом безвкусицы, я бы все равно воплощал ее в жизнь, потому что все, что нравится Гала, безвкусицей быть не может. Наш купол должен быть виден отовсюду. Он будет своеобразным маяком. Будет указывать путь, куда люди должны идти, чтобы приобщиться к великому и прекрасному. Ну и, конечно же, оставить деньги. А для того, чтобы человек захотел войти внутрь, надо привлечь его внимание снаружи. И купол – лишь один из способов привлечь это внимание. Вот посмотри на свой рисунок. – Дали легко встал и подошел к мольберту. – Думаешь, все с восторгом будут разглядывать этого рыжего кота и говорить: «Ах, какая же молодец эта Анна-Мария. И как же ей это в голову пришло посадить сюда этого красавца! Как замечательно он смотрится на картине!»?

– Но он и правда неплохо смотрится, – попробовала возразить девушка.

– Неплохо и только. – Дали пожал плечами. – Где здесь шок, где эпатаж от присутствия кота? Где вопрос, почему и для чего он здесь? Публика может считать тебя ненормальной от того, что ты разместишь на своих полотнах вещи, с их точки зрения не объяснимые. Но как только ты дашь объяснение, то окажется, что ты нормальнее многих. Ты знаешь, чем отличается Дали от сумасшедшего?

– Чем? – Анне уже хотелось, чтобы мастер оставил в покое ее картину. Ей было грустно. С мечтами о живописи хотелось проститься раз и навсегда. Дали ясно сказал: она ни на что не годна. Она – посредственность, которая видит только то, что ей дают видеть, и не желает разглядеть за обыденным необычайное.

– Сто раз уже всем говорил. – Художник смотрел на девушку неодобрительно. – Разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший. Так что помни, что бы ты ни написала, совершенно не важно, что об этом думают другие. Главное, что об этом думаешь ты сама. Ну и чтобы написанное приносило тебе неплохие дивиденды.