Онлайн чтение книги Последний выстрел. Встречи в Буране
16

Если бы тихая речушка Буранка забурлила, разбушевалась да смыла бы в один миг все опрятные сельские домики, если бы Фиалковская вскочила с постели, пустилась бы в пляс и переплясала всех заядлых бурановских танцорок, — Михаил Петрович, кажется, не так удивился бы, как был удивлен неожиданным приездом операционной сестры Веры Матвеевны Косаревой. Она вошла в больницу — высокая, тонкая, с плащом, переброшенным через руку, с маленьким кожаным чемоданчиком. Вошла и сразу ахнула:

— Батюшки! Михаил Петрович, да на кого ж вы похожи? Да что же с вами тут сделали? Узнать невозможно, совсем похудели, кожа да кости! Уезжали, было шестьдесят восемь килограммов, теперь же и пятидесяти не наберется... Ну-ка, становитесь на весы.

Михаил Петрович рассмеялся. Это было так похоже на его операционную сестру! Еще не веря глазам своим, он смотрел на нее, изумленно спрашивая:

— Вера Матвеевна, вы? Да как же?

Вера Матвеевна поставила чемоданчик, поискала глазами, куда бы пристроить плащ. К ней подбежала Рита.

— Разрешите ваш плащ...

Вера Матвеевна подозрительно оглядела девушку, перевела взор на доктора, будто хотела отгадать, не эта ли куколка явилась причиной задержки доктора в Буране. «Да нет, больно молода для него», — успокоила она себя и передала Рите плащ.

— Садитесь, Вера Матвеевна, и рассказывайте, как вы здесь очутились? — допытывался крайне удивленный Михаил Петрович.

— Как, как... Села на самолет, пересела на другой и чуть ли не до самой деревни долетела. Попутчик хороший попался. Машину за ним к самолету прислали. Он меня прямо до больницы и довез, а сам дальше поехал. Вот и вся сказка.

— Но что вас толкнуло на столь странное путешествие?

Вера Матвеевна покосилась на Риту — разговор, дескать, не для посторонних. Михаил Петрович понял это и пригласил гостью в кабинет врача.

— Рассказывайте, — попросил он.

— Рассказ короткий. Вышла я после отпуска на работу. Вызвал меня Антон Поликарпович, показал ваши телеграммы. Ничего, говорит, не понимаю, зачем он там на целые две недели решил задержаться... Потом эта ваша дикторша звонила, с вами, говорит, по телефону разговаривала.

«Все-таки Тамара позвонила Антону... Эх, напрасно я с ней так грубо обошелся, трубку бросил», — огорчился Михаил Петрович.

Вера Матвеевна продолжала:

— Антон Поликарпович и говорит: «Берите командировку и поезжайте в Буран, разберитесь, что там произошло, и везите его скорей...» Вот я и приехала увезти вас. Теперь вы рассказывайте, что у вас?

— Несчастный случай. Пришлось оперировать. Вот халат. Идемте в палату, — пригласил Михаил Петрович. В палате он представил Веру Матвеевну Фиалковской. — Еще один медик пожаловал, беспокоясь о вашем здоровье.

Лидия Николаевна посмотрела на пожилую женщину и растерялась, не зная, что делать, что думать — ведь операционная сестра проделала вон какой путь. Зачем? Что это значит?

Вера Матвеевна не была бы Верой Матвеевной, если бы не сделала никаких замечаний. Наметанным глазом она окинула палату, покосилась на тумбочку и подоконник, где образовался «продовольственный склад», и хмуро спросила:

— Сёстры-то в больнице есть или нет? А нянечки? Что делают нянечки?

Как на грех, в палату заглянула Рита. — Ну-ка, мордастенькая, подойди сюда, — позвала ее Вера Матвеевна. — Ты скажи мне, кем здесь работаешь?

— Санитаркой, — робко ответила девушка, ошарашенная и тоном гостьи, и тем, что та назвала ее «мордастенькой».

— Какая же ты санитарка, — возмутилась Вера Матвеевна. — Ты хоть знаешь, что такое санитарка в больнице? Ты посмотри, что на тумбочке творится, на подоконнике. Да как же так можно!

Михаил Петрович улыбнулся, тронул Веру Матвеевну за локоть.

— Идемте, я определю вас на ночлег.

— Нет уж, Михаил Петрович, вы идите, а я с Лидией Николаевной посижу. И не смейте до завтра показываться в больнице. Я тут сделаю, что надо. История болезни есть? Вот и хорошо. Идите, идите, отдыхайте.

Михаил Петрович издавна знал, что возражать операционной сестре бесполезно, и ушел, уверенный в том, что Вера Матвеевна от строчки до строчки изучит историю болезни и присмотрит за больной получше вот таких кандидатов наук. Только жалко ему было бедную Риту, которой нынче спуску не будет... Но науку девушка получит на всю жизнь, и если сама станет врачом, ей часто будет вспоминаться приезд в Буран операционной сестры Веры Матвеевны Косаревой.

Так оно и было.

Фиалковская попыталась было доказать, что это она разрешила оставлять гостинцы на тумбочке и на подоконнике.

— Вы, Лидия Николаевна, сейчас не врач, вы больная. Для вашей же пользы порядок навести в палате надо, — отвечала ей Вера Матвеевна и, сурово глянув на перепуганную Риту, учила: — Нельзя идти на поводу у больных. Врач лежит больной или министр — для тебя все равно, ты в этих рангах не должна разбираться. Для тебя главное — какой больной: тяжелый или нетяжелый. Если тяжелый — он и есть самый главный. Ишь, развели тут, — она передавала Рите банки, свертки и командовала: — Все это в холодильник.

— У нас холодильника нет, — чуть ли не плача отвечала Рита.

— Как так холодильника нет? — удивилась Вера Матвеевна. — Как же вы живете без холодильника? — Она глянула на потолок. — Электричество есть, значит должен быть и холодильник!

Фиалковскую душил смех. И если бы не боль в груди, она вдоволь похохотала бы, глядя на Веру Матвеевну. Михаил Петрович как-то рассказывал о ней, операционная сестра и в самом деле чудаковата. Но было в этой высокой, костлявой и уже немолодой женщине столько обаяния и теплоты, что не замечались ни ее ворчливость, ни сердитый вид.

— Если нет холодильника, все равно этому не место в палате, — продолжала Вера Матвеевна. Потом она шумно бушевала в перевязочной, найдя под шкафом клочок ваты.

Ночевала Вера Матвеевна в пустой квартире Фиалковской. Утром она сказала Михаилу Петровичу:

— Теперь вижу — нельзя вам было уезжать, да и сейчас Лидию Николаевну оставлять опасно. Дадим еще телеграмму Антону Поликарповичу, продлит он отпуск, раз такое дело. И я останусь с вами, а потом уж вместе и уедем.

Михаил Петрович согласился. Теперь он задерживается в Буране на законном основании, и если нужно — Антон продлит ему отпуск хоть на месяц. Вера Матвеевна права: опасно оставлять Фиалковскую без присмотра, она еще слишком слаба, вызывал тревогу последний анализ крови. Да и некому работать пока в здешней сельской больнице. В городской же могут обойтись без него, там врачей достаточно.

Вера Матвеевна вела с Михаилом Петровичем амбулаторные приемы, помогала ему.

— Боже мой, да как же можно так работать, — не переставала удивляться она. — Ни тебе рентгена, ни тебе консультаций, все валится на одного врача. Да тут сам академик запутается...

Михаил Петрович отмалчивался. Он теперь понимал, каково было Фиалковской, особенно в первое время, когда она приехала сюда после окончания института, и он уже соглашался, что в сельских больницах должны работать врачи опытные, много знающие.

— Голова иной раз кружится, как на качелях сижу. А то в глазах потемнеет и руки отнимаются, висят, как чужие, — жаловалась ему пожилая доярка. Михаил Петрович смотрел на узловатые сильные руки женщины, на загорелое, чуть грубоватое лицо и раздумывал, какая хворь могла привязаться к ней. Послать бы доярку к невропатологу, но невропатолога нет в районе, он в городе, а до города двести километров... Вот и решай сам, сельский врач, что делать с дояркой.

— Переутомились, товарищ Паренкина, отдохнуть вам надо, — сказал Михаил Петрович доярке. — Назначу вам уколы, будете приходить в больницу.

— Ох, да где уж там ходить на уколы, — вздохнула женщина. — Работа у нас такая — некогда. В пять часов утра коровушек подоить нужно? Нужно. В обед нужно? Нужно. И вечером тоже нужно. Так и мотаешься от утра и до ночи... Сейчас еще ничего, сейчас благодать, а вот зимушка придет — совсем трудно. И подои коров, и накорми, и стойло убери... Вы уж порошки какие-нибудь домой дайте.

— Я вам выпишу больничный лист.

— Не, не, — замахала руками доярка. — Доить некому. Болей не болей, а доить нужно.

Когда женщина ушла, Вера Матвеевна опять заохала:

— Вот ведь как работают люди. Да я теперь на молочко молиться буду. А наши-то иные городские дамы привередничают... Помните, Михаил Петрович, как одна жаловалась на вас, в газету писала...

Ему запомнился тот смешной и грустный случай. Однажды пришла на прием дама. Обворожительно улыбаясь, она говорила:

— Ах, доктор, посоветуйте, на какой мне курорт поехать. Полнеть я стала, на три триста поправилась...

Доктор Воронов стал расспрашивать даму, где работает, в каких условиях живет. Дама с обворожительной улыбкой отвечала охотно, душу, можно сказать, изливала. Оказалось — нигде она не работает, воспитывает единственного сына, живет прилично, квартира хорошая, мужем довольна. Муж — человек в городе видный... Выяснилась и еще одна деталь: дама училась когда-то в текстильном техникуме, с годик работала даже, потом вышла замуж, с тех-то пор и не работает: семья! Полнеть даме совсем не хочется. Полные, как она слышала, не в моде...

— Я бы вам посоветовал идти работать. Это самое верное средство от полноты, — искренне пояснил наивный доктор.

Бог мой! Куда девалась обворожительная улыбка дамы! И сама дама пулей выскочила из кабинета, полная гнева и жажды мести... И она отомстила, написав письмо в редакцию центральной газеты о грубости врача М. П. Воронова... Известно, оскорбленные дамы в выражениях не стесняются и такое могут написать, что не придумаешь и во сне не увидишь... Письмо, правда, в газете не напечатали, его переслали в облздрав «для принятия мер». Облздрав, конечно, меры принял, провел с неосторожным доктором воспитательную работу. Свою очевидную невиновность доктор Воронов доказать не мог, потому что дама — это «народ», а он просто врач, слуга народа...

Антон Корниенко хохотал:

— Эх ты, просветитель начальственных дам, схлопотал и себе выговор, и мне.

— А тебе за что? — удивился хирург.

— За перерасход электроэнергии... Муж-то дамы прежде перерасхода не замечал, а теперь прозрел, заметил...

Узнав об этой истории, Тамара печально вздыхала:

— Ах, Миша, Миша, ну зачем ты с нужными людьми ссоришься? Ты ведь знаешь — ее муж имеет прямое отношение к квартирам... В городе так трудно получить хорошую отдельную квартиру, а у тебя был удобный случай заполучить поддержку...

— Подойдет очередь, и без поддержки получим, — отмахнулся он.

...В приемную забежала Рита.

— Михаил Петрович, вас просит Лидия Николаевна.

— Что с ней? — всполошилась Вера Матвеевна.

— Ничего, ничего, радио слушает, — ответила Рита.

— Больных на прием нет, садитесь, Михаил Петрович, сейчас будут передавать концерт-лекцию «Поет Эдит Пиаф», — пригласила Фиалковская.

По радио пела знаменитая француженка.

Лидия Николаевна лежала с прищуренными глазами, и лицо ее было озарено счастливым упоением, на подушке рассыпались длинные светлые волосы. Она слушала музыку, слушала голос, чуть шевелила губами, как будто, не понимая слов чужой песни, внутренне создавала свою, на своем языке, и беззвучно вторила певице.

— Вы знаете, о чем она поет? — шепотом спросила Лидия Николаевна. — О том, как трудно и чудесно любить... Эдит Пиаф попадала в автомобильные аварии и, как я, лежала в больницах...

— У вас много общего. — Михаил Петрович улыбнулся. — Может быть, и голос у вас такой же?

— Не смейтесь... А я ведь пою. Вы только не слышали. И на баяне играю... Вы тоже не слышали... Вы многого не знаете из того, что я умею.

— Надеюсь, узнаю.

— Может быть.

Когда концерт закончился, Лидия Николаевна попросила:

— Расскажите, Михаил Петрович, кто приходил сегодня на прием.

Он рассказывал ей о приеме, о том, кто и с чем обращался, вспомнил и о доярке Паренкиной, удивляясь:

— Неужели доярки вот так работают каждый день с утра до вечера? Где же в таком случае законы об охране труда?

— Вы мало живете в Буране, мало узнали. Я тоже первое время удивлялась, потому что смотрела на все глазами горожанки. Теперь привыкла и поняла: иначе здесь нельзя.

Михаил Петрович усмехнулся.

— Труд создал человека, он же его и гробит... Разве нет возможности установить сменную работу на фермах?

Чувствуя себя несомненно более осведомленной в сельских делах, Фиалковская снисходительно заметила:

— Вы, Михаил Петрович, фантазер...

— Кто здесь фантазер? — подхватил вошедший в палату Синецкий, нагруженный книгами.

— Да вот Михаил Петрович фантазирует... Тяжелая, говорит, работа у доярок — с утра до вечера, с утра до вечера...

Положив книги на тумбочку, Синецкий сказал:

— Работа у доярок действительно пока нелегкая, но почетная.

— Почету, может быть, и много, но радости мало. Я думаю так: если одной доярке некогда сходить в больницу на уколы, другой некогда с милым пошептаться, колхозный строй особого счастья им не приносит.

— Да что вы такое говорите, Михаил Петрович? — удивилась Лидия Николаевна. — По-вашему, доярки против колхозного строя?

— Нет, не против. Но та же доярка, которая несомненно верит в колхозный строй, детей своих на ферму не пошлет, в город отправит, чтобы хоть они «с утра до вечера» не работали... Можете бранить, осуждать ее, называть несознательной, этим делу не поможешь. Люди понимают, что такое хорошо и что такое плохо.

— Не все, Михаил Петрович, но кое-что есть полезное в ваших рассуждениях, — задумчиво отозвался Синецкий. — Я, например, мечтаю, чтобы колхозная ферма стала похожей на хороший фабричный цех с большой и малой механизацией, с высокой культурой труда. И вот ведь парадокс какой! Все это я видел в нашем институтском учебном хозяйстве, а приехал в Буран как будто на двадцать лет назад. Все здесь по старинке — ручная дойка, вилы, лопаты... И еще парадокс: мало кто озабочен таким положением, потому что план по молоку выполняется и даже перевыполняется. А какой ценой, с каким настроением — это ведь не учитывается. К сожалению, статистику не интересует настроение. — Синецкий взглянул на часы, заторопился. — Извините, друзья мои, интересный разговор мы затеяли, но некогда продолжать, начальство приезжает. Читай, Лида, выздоравливай. Уж чем-чем, а книгами я тебя обеспечу.

* * *

Иван Петрович торопился в правление. Полчаса назад позвонил из района Аким Акимович Рогов и предупредил — будь на месте, приеду, прикажи Синецкому тоже не отлучаться... Иван Петрович потер тогда заросший подбородок — побриться надо, не любит Аким Акимович небритых председателей.

Приезд начальства беспокоил его. Обычно Аким Акимович приезжал без предупреждения, и вдруг телефонный звонок... Что бы это могло значить? На днях выполнили обязательство по зерновым, отослали рапорт. Правда, обязательство было выполнено первое, то, которое надо было пересмотреть... Не пересмотрели, вмешался этот Синецкий и такой крик поднял, чуть ли не потребовал созыва общего колхозного собрания. Крикун! Рапорты соседних колхозов уже опубликованы в газете с портретами председателей, а чкаловцы как будто сложа руки сидят, ничего не делают... Вот из-за этого, должно быть, и приезжает Аким Акимович. Пусть едет. Он, Иван Петрович, не будет молчать, он скажет, кто виноват. Да, да, скажет, и пусть свояк не обижается. За все время такого еще не бывало, чтобы колхоз имени Чкалова в районной сводке занимал чуть ли не последнее место. Позор!

Вообще нынешний год какой-то несуразный. И урожай как будто приличный, и погода стоит что надо, а вот успеха, того успеха, о котором мечтал Иван Петрович, нет... Кто бы, например, мог подумать, что исполнительный и настырный Романюк вдруг струсит, отступит, и отступит в тот самый момент, когда еще бы одно усилие — и рекорд побит!... Лопнул рекорд. Да что Романюку надо? Слизняк! Обокрал его, председателя, обокрал того, кто всей душой добра желал...

Аким Акимович требует Синецкого? Очень хорошо! Возможно, Аким Акимович и приказик привезет о переводе Синецкого в совхоз. Это было бы кстати, потому что Иван Петрович теперь уже точно знал: не сработаются они. Правду говорят, родственник хорош только на расстоянии.

Иван Петрович не ошибся. Едва переступив порог председательского кабинета, Рогов недовольно упрекнул:

— Ты что же, председатель, былую славушку теряешь, меня позоришь! Мне стыдно заходить в управление: глаза колют — покатилось под откос подшефное хозяйство. Как же так получилось? Не доглядел ты!

Понурив голову, Иван Петрович виновато признался:

— Не доглядел, Аким Акимович. Это верно.

— Соседи-то обскакали тебя, голубчика. Да ты вспомни-ка, вспомни, как при мне было в Буране!

Иван Петрович еще ниже склонил голову.

— Как же, помню, Аким Акимович...

— Ну-ка, зови Синецкого, давай сюда этого мудреца-храбреца!

Когда Синецкий вошел, Рогов не протянул ему руки, даже не ответил на приветствие, а сразу деловито начал:

— Я приехал помочь вам выйти из прорыва. Дела обстоят следующим образом. — Он достал из кармана записную книжку, полистал ее, остановился на нужной странице. — Вам надлежит сдать семь тысяч пудов зерна.

— Не больше, не меньше? — с чуть заметной улыбкой спросил Синецкий.

— Не меньше, а больше можно.

Иван Петрович почесал затылок, подумал немного и произнес:

— Придется покопаться. Раз нужно, значит нужно...

— Нужно, Иван Петрович, очень нужно! — подхватил Рогов, радуясь тому, что все оборачивается как нельзя лучше — приехал, приказал и точка.

— Сдать можно, цифра не такая уж пугающая, — вмешался Синецкий. — Но вот беда — откуда зерно брать?

— То есть как откуда? Ты что, не знаешь, откуда зерно берется? — рассердился Рогов.

— Раньше знал, теперь же, не взыщите, не знаю. Придется, вероятно, отбирать то, что выдали на трудодни.

— Ты, Синецкий, шуточки не шути, мы с тобой не в цирке, — гневно предупредил Рогов. — Родине хлеб нужен. Ты понимаешь, Синецкий? Ро-ди-не! — проскандировал он.

— Родина у нас добрая, некрикливая, — спокойно говорил Синецкий. — Родина спустила нам честь по чести план, мы этот план, как вам известно, выполнили. Оказались излишки, возьми. И если, случись, наступит час тяжелый, мы тебе, Родина, все отдадим... Но позвольте, товарищ Рогов, тяжелого часа нет, И ваши требования по меньшей мере странны.

Рогов закурил. Затягиваясь папироской, он будто раздумывал, что и как отвечать на это, и вдруг вместе с табачным дымом выдохнул:

— Демагогия! Чистейшей воды демагогия! — он погрозил пальцем. — Ты, Синецкий, это брось. Твои выпады к добру не приведут! Тебе что, строгого выговора мало? Тебе что, надоело носить в кармане партийный билет?

— Опять не понимаю, вы приехали за зерном или за моим партийным билетом? — пожал плечами Синецкий, уже начиная горячиться.

Рогов не нашелся, что ответить, и обратился к председателю:

— Задача ясна? Начинай вывозить. Если нужны машины, дадим. Сроку тебе три дня.

— Будет сделано, Аким Акимович, — с готовностью отозвался Иван Петрович, с досадой поглядывая на Синецкого — и чего, мол, пререкаешься, все равно сделаешь так, как район прикажет.

— Позволь, позволь, Иван Петрович. Как же ты говоришь «будет сделано», если зерна у нас нет, если все рассчитано, — удивился Синецкий.

— Председателю лучше знать, что у него есть и чего нет, — поддержал Ивана Петровича Рогов.

— К вашему сведению, председатель не единоличный хозяин в артели, — отпарировал Синецкий. — Зерна у нас нет и сдавать нечего! Да и как можно требовать сдачи того, без чего колхоз не может обойтись? Мы же скот зимой погубим, если останемся без фуража.

— Этот вопрос всесторонне обдуман.

— Свежо предание, — с сомнением покачал головой Синецкий. — Вас, товарищ Рогов, легко понять. Вы даже не пытаетесь маскировать свои устремления. Вам важно отличиться именно сейчас, вас не интересует завтрашний день. Для вас дороже всего рапорт — перевыполнили досрочно и так далее... Вслед за рапортом вы будете ждать наград, повышений, и вам наплевать на то, как будет жить колхоз. Вы даже будучи председателем не очень-то заботились о колхозе, вам важен был шум.

Иван Петрович не мог вынести такого оскорбления начальства и разъяренно крикнул в лицо Синецкому:

— Мальчишка, да как ты смеешь!

— Ничего, ничего, Иван Петрович. — Рогов задыхался, он тер носовым платком покрасневшую потную лысину. — Ничего, мы разберем, мы этого так не оставим...

Синецкий ушел. Дорого ему обошлась та сдержанность, с какой он старался разговаривать в председательском кабинете. Сейчас все в нем бушевало, и мысли, обгоняя одна другую, бурлили в голове. У него даже появилось желание вернуться и продолжить разговор с этим Роговым да не сдержанно, а в полный голос, не давая спуску. Но он все-таки поборол искушение и пошел к машине. Пыльная степная дорога, предельная скорость газика да необозримая степь всегда успокаивали его. А то еще остановится в поле, махнет рукой трактористу или комбайнеру — ну-ка, остановись, приятель, перекури, дай-ка пройти круг-другой.

— Виктор Тимофеевич, откуда у вас на лице такая воинственность? — спросил Михаил Петрович. Он шел куда-то с Ритой и остановился у машины.

Синецкий улыбнулся.

— Разве заметно?

— Очень заметно. Будь я художником, вы послужили бы мне отличной натурой для создания образа витязя в пылу сражения...

— Витязь не витязь, а сражение и в самом деле было. Боюсь, как бы не последнее в Буране.

— Вот тебе и раз! На лице жажда победы, а в душе пораженчество.

— На душе у меня, кроме возмущения, ничего нет, — хмуро ответил Синецкий. — Вы куда-то собрались?

— На вызов.

— У Михайловых девочка заболела, — пояснила Рита.

— Садитесь, подвезу. Михайловы живут далеко, в том конце села. — В машине Синецкий продолжал о своем: — Черт его знает, как все получается. Логика, понимаете, Михаил Петрович, всесильная логика оказывается бессильной. Если срубишь сук, на котором сидишь, ты будешь героем...

— Погодите, как сие прозвучит на обычном человеческом языке? — прервал Михаил Петрович.

— Дико прозвучит! Кое-кто из района требует сдать все, решительно все под метелку. Не сдашь зерно — выкладывай партийный билет. Сдашь — скот зимой начнет падать от бескормицы, тебя же потом к ответу — как допустил, куда смотрел и прочее и прочее...

— И как же вы решили?

— Решение одно — драться!

А в эту минуту Аким Акимович командирским голосом говорил председателю:

— Не тушуйся, Иван Петрович, не иди на поводу у секретаря, гони зерно. Ты ведь не Синецкий, понимаешь требования момента. Сверху нам звонят — что случилось, почему отстаете? Вот и пришлось всем личным составом управления на передовую выйти, хвосты подгонять.

— Я понимаю, Аким Акимович, — соглашался председатель, — если бы не Синецкий, я уже давно завершил бы... В совхоз бы его, как вы говорили, спокойней было бы...

— У нас там свой такой же сидит. Мы уж хотели избавить тебя от Синецкого, да наш секретарь пошел артачиться — Синецкий, мол, человек думающий, надо поддержать молодые кадры, бюро утвердило... Дали волю этим секретарям, — пожаловался Рогов. — Ты вот что, — он воровато оглянулся по сторонам, перешел на заговорщицкий шепот, — как там Синецкий с докторшей? Слышно было, похаживал он к ней?

— Докторша в больнице лежит.

— Опять же разобраться надо — почему лежит? Кто ее на машину посадил? Синецкий! А что вышло из того? Авария. Персональное дельце раздуть можно, Синецкий и притихнет... А там раз-два и вытряхнули. А ты присмотрись, кого в секретари взять. Секретарь тебе какой нужен? А такой, чтобы ты слово сказал, а он и подхватывал.

— Слушаюсь, Аким Акимович, все, как вы говорите, так и сделаю. Не мытьем, так катаньем возьмем Синецкого.

— Вот-вот, давай, действуй. Главное — материал поскорее присылай. А насчет зерна как же?

Иван Петрович сник, ответил скорбно:

— Боюсь я, Аким Акимович. Надо было бы потихоньку, а теперь Синецкий всех на ноги поднимет...

— Возить зерно, возить! — приказал Рогов и, понизив голос, доверительно прибавил: — Ты, Иван Петрович, о себе подумай, не имеешь права отставать от прошлогодних показателей. Ты ведь понимаешь, что это значит...