Онлайн чтение книги Посох в цвету: Собрание стихотворений
II

Глаза – изюмины, хвосты и струйки крыл

Бесформенно-уютны, как пеленки:

Такими пекарь взору вас явил,

Печеные из теста жаворонки!

Вы на окне возникли – будто сон,

То парами, а то с птенцом на спинке,

Что шариком нелепым припечен,

Сощурившим пугливо маковинки.

Здесь у окна нельзя не постоять

И, грея кулаки, не подивиться,

Как будет пекарь мышцы напрягать,

Как он с зимой бестрепетно сразится.

Истомно в лазурности плавясь нещадной,

Смолистые почки страдальчески рвутся,

Две желтые бабочки к любви безоглядной

В дыхании юга, утопая, несутся.

Курчавы, полки серебристые облак

Качаются, тают, синеют, темнеют;

И гром обрывается, угрюм и неловок

Как отрок, чей голос, ломаясь, немеет.

И больно, о други, опять признаваться,

Что кубок вешний хмелит, как бывало,

Что солнцем повелено устам – улыбаться,

Хотя бы ты, сердце, безутешно рыдало.

Душа угрюмая, и в стародавнем вкусе

Влекусь я к таборам, кочующим по Руси,

К шатрам, разметанным среди больших дорог,

Где синим вечером запляшет огонек,

Котлы запенятся и, заплетаясь кругом,

Мужи суровые к пленительным подругам

Тесней содвинутся. Короткие слова

Лениво падают. Темнеет синева.

В хрустальной высоте роится улей Божий.

Гудит алмазный хор… Таинственней и строже

Раздастся ржание стреноженных коней;

А в песне плачущей услышишь: «Пожалей

И не губи. Твоя». Так бред любви недужной

Один безумствует под кровом ночи южной;

И остановится бесстрашный конокрад,

Ударит в грудь себя – и повернет назад.

……………………………………………………

Как сладко большаком скакать во весь опор

На краденом коне… Там позади позор

И мука смертная, но конь всегда с цыганом,

И легче на пути падет он бездыханным,

Чем выдаст всадника, сдавившего бока,

Чья сухощавая когтистая рука,

Едва дотронувшись, рукой хозяйской стала

И степью повлекла, куда душа алкала…

И кто ответит нам – скакал ли здесь цыган

Иль птица ловчая упала за курган?

Как печальны глаза, где часами, во мгле мутно-белой

Отражался взлохмаченный лес, потемневшие срубы,

Дрема псов на крыльце и вороны полет омертвелый, –

Как печальны такие глаза и как сердцу отзывному любы.

Беглец житейских бурь, пустынным островам

Под солнцами крестов ты дух свой предал мощный;

Восторг мечты твоей – лазоревым волнам,

И сердца трепеты – молитве полунощной.

Монах и мореход, благословясь, весло

Из рук святителей приемлешь: путь опасен,

Но сила их с тобой, и свято ремесло,

Когда плывешь, смирен, покоен и бесстрастен.

Звеня, бежит волна, послушна под кормой,

Не ранит красота морян зеленокудрых,

И в сердце укрощен прельстительный прибой

Напевами псалмов властительных и мудрых.

Что ни день, как пчела, ужалит.

Умирает,

Как пчела, когда жало оставит.

Что ни день, островок мой всё меньше.

Путь мой — уже,

Разъяренные волны – выше.

Если любишь меня, – не мучай.

Станем тише и лучше.

И друг к другу прижмемся — под тучей.

Наше сердце – как пленная белка.

Ты любила? –

Вот хочу, чтоб ты руку на грудь положила,

Как сиделка,

И о том, что вдали – позабыла.

Пусть слова тоски бесплодно отшумели:

Кто, скажи, скорбит над женской раной?

Посмотри, как из серебряной купели

Золотой возносится младенец, –

И с улыбкой материнской, несказанной

Позовешь глазами: здравствуй, месяц!

И пока, одна, пройдешь пустынным садом,

Нежный луч с тобой не разлучится;

Он заметит, он ответит ясным взглядом,

Приведет, смеясь, к любимой тени.

И тогда, смирясь, захочешь поклониться

Палачу – и станешь на колени.

Жарок полдень. Небо как пергамент.

Голубое желтым пережгло.

И в зияньи трещин под ногами

Черное скорбящее чело.

Кто-то небо запечатал, строгий.

Будем скоро святость поднимать,

Осадим и межи и дороги,

Чтоб упала темная печать.

Повернем очами Матерь Божью

К неродимым, к проклятым полям,

Чтоб вздохнула над убогой рожью,

Помогла обмершим колоскам.

Будет плакать свечка на краюху,

Залучится венчик золотой…

Ты простишь ли древнюю старуху,

Что зовется, горькая, землей?

Слышно – ноет истомно сирена:

Слышно – сердце мое простонало.

Белый голубь из темного плена

Улетел бы – крыло поломало.

И, взволнованный, зову я внемлю…

Знаю, лжет мне узывная Майя,

Но люблю твою дальнюю землю

И тебя… И тебя, дорогая!

Пусть осилен грозой неизбежной

Белый голубь и сорван с лазури.

Принимаю твой вызов мятежный,

О сирена, зовущая бури,

Чтоб за час роковой и единый

Расквитаться с забвенною долей

И меж скал над ревущей пучиной

Целовать этот коготь соколий.

Это случилось недавно и вовсе нежданно,

Это случилось совсем, о, совсем неизбежно…

С ветки слетает листок, обнажается небо так странно,

Синее небо глядит – и знаешь, что небо безбрежно.

С сердцем случилось как с тихим потоком природы,

Сердце предела достигло и путь начинает обратный.

Годы росток прозябал – шелухой отметаются годы.

В чаще блуждая, беглец услышал призыв благодатный.

Только и знаю – леса да овраги,

Только мил у ю – красавицу-ночь.

Сам я избрал тебя – доля бродяги!

Долю бродяги – кто ты? – не порочь!

Верно, затем, что венцом загорелись

Рыжие космы от ранних от лет –

Кудри кольцами, – а щеки зарделись

Кровью горячей, что маковый цвет;

Верно, затем потянуло на волю –

Хата тесна, докучает сосед.

Крутится ветер по чистому полю –

Резвые ноги бегут ему вслед.

Всю бы тебя обежал – да куда там! –

Тихая, темная Матерь моя. –

О, пусть весна погонит к морю

Стада голубо-серых льдин

И с высоты окличет зорю

Зарумяневший лебедин;

И пчелка, забывая улей,

От духа терпкого взыграв,

Гудящей пронесется пулей —

Упасть на шелк упругих трав…

О, пусть! В чертах судьбы суровой

Как нам улыбку не прочесть,

Когда подснежник жизни новой

Прозвонит радостную весть?

И нас венчали в утро Божие

Короны синих васильков,

И улыбались нам прохожие,

Пока мы шли в тиши лугов.

Но четверть месяца отмолота, –

И я спешил с моим серпом,

А ты в шатре снопов из золота

Над зыбкой пела – о былом.

И громы рокотали ранние,

Призыв трубил пророчий рог,

И славил я мое избрание,

Когда огонь чело мне жег.

Ты на распутьи шла, печальная;

И ты звала – и ты ждала,

И вот твой стон, душа опальная,

Привлек небесного орла.

Теперь идешь ты в латах кованых,

Как рыцарь мне грозишь мечом.

Меж скал сошлись мы зачарованных

Окончить спор наш – о былом.

Гряди, Буй-Тур, громи крамолу,

Пудовый дан тебе кулак;

Пусть турий рог, склоненный долу,

Бодает тухлый лапсердак!

Внимая мудрому глаголу,

Пусть твой признательный земляк

Ревнивую оттянет полу

И должный выложит ясак.

Что Курск тебе? Шагаешь быстро;

Сегодня свергнешь ты министра,

А завтра будешь сам премьер…

Но помните, Щигровский витязь:

Превратностям бывал пример,

А потому – не обожритесь.

Глаза Ваши – голубые иль серые?

На них не смотрел я в упор,

Но крепко, по-детски, верую

В сияющий, светлый взор.

Вы вся – деревенская, летняя;

И кудри Ваши – спелая рожь.

Нашими городскими бреднями,

Мудрая, Вас не собьешь.

Над Вами серебрятся облачка

И небосклон, так бирюзово синь.

И мы живем!.. Мы, грешные, пока

Вы с нами, светлоликая. Аминь.

Кружатся дни мои запутанным романом,

И кажется порой: рехнулся романист,

Когда рядит меня то магом, то цыганом,

Сегодня жезл дает, а завтра только хлыст.

Языком пламени влюбленная Осанна

Моя возносится – и, мнится, сам лучист;

И вот уже грущу с лепечущим фонтаном

О том, что падает сожженный зноем лист.

Мечты свершаются назло докучной яви –

И обрываются, – и снова в тупике

Не к счастью шествуешь, не к радости, не к славе,

А просто, как пескарь, повисший на крючке,

Вздыхаешь о ведре – туда тебе дорога! –

Где, может быть, еще поплаваешь немного.

Бредешь наудачу по роще осенней,

Выходишь на зелень озимых полей:

В молочном тумане толпой привидений,

Стреножены, прядают тени коней.

И ветер свивает кудлатые гривы,

И ветер мне сырость приносит земли:

Зеленые нивы, и бурые нивы,

И синие, синие нивы – вдали…

Затишье. Безмолвье. В бескрайном просторе

Кто встретится? Разве охотник верхом,

С обветренным ликом и грезой во взоре,

Бодрящий борзую призывным свистком.

Смеркается. Гаснет, задумчиво-кроток,

Закат в розовато-седых облаках…

И вспомнится нить многоцветная четок

В ленивых, когда-то любимых, перстах.

Как эти строки сладостны и новы!

Как больно бьется сердце над письмом,

Сквозящим сквозь лазурные покровы

Под бледно-золотистым сургучом.

Размашистыми острыми штрихами

Ты хочешь лишь о деле говорить;

Твой стиль откован, как гравюра в раме,

И разума нигде не рвется нить.

Но видится мне много… слишком много:

В колючем «р» мерещится копье.

И ждешь удар наездника степного,

О, сердце беззащитное мое.

Прочел. Опять здесь не найду ответа.

«Терпи и жди» – вот смысл немногих слов…

Терпеть и ждать – что лучше для поэта,

Когда он весь под чарой алых снов?

А если, как уснувшая весталка,

Забыла муза долг священный свой, —

Я рву письмо. И мне его не жалко.

И ненавижу всей душой.

Печаль мою снежинками

Прохладными овеяло,

Лебяжьими пушинками,

Танцующими феями!

Гуляет хоровод кругом,

Сплетаясь, развевается,

Велит забыть, молчать о том,

Что горем называется;

О том, что в глубине моей

В бездонном сердце плакало —

Велит молчать круженье фей

Таинственными знаками.

И вот иду. – Мне всё равно:

Пусть сердцу вы не верили.

Я улыбаюсь им давно,

Я с ними нынче заодно,

С порхающими феями!

Устал я от живых, – мне мир усопших ближе,

Я научаюсь зовы их любить.

На кладбище, в отрадную отчизну

Я ухожу: здесь сердцу можно жить.

И там, наперекор глухой тоске и боли,

Вкушаю мир моей грядущей воли.

Меж холмиков ищу тропу к тебе, мой сын,

И над твоей могилкой неосевшей,

Листом сухим осыпанной, – один

Стою и жду. Чего? Отзыва? Доброй вести?

И в шорохе ветвей и шепоте листов

Ловлю намеки вожделенных слов.

Песнь иволги из чащи раздается,

Но трудно мне припомнить нежный смех,

Что навсегда затих, и тяжко сердце бьется,

Усталое искать путеводящих вех

Средь призраков, встающих из тумана.

Или уснуть?.. И встал я слишком рано?

Скажи же мне, откройся сердцу, друг,

Поэт-дитя, мне милый брат по лире,

Так быстро совершивший дольний круг,

Витающий в лазоревом эфире,

Где я найду покой? Где стану я на путь,

И сердцу где дозволят отдохнуть?

Когда, скажи, от любящих не буду

Удара тяжкого нежданно получать?

Когда среди друзей коварного Иуду

Уже не стану – жертва – лобызать?

Когда, отбросив труп, свободный как стихия,

Прольюсь к стопам твоим, предвечная София?

Вижу я: сердце твое не терпит регламенты.

Радуюсь: сердце твое не выносит власти ничьей.

Разве укажешь путь причудливо рдяному пламени

Или удержишь в беге хрустальный горный ручей?

Буду, любя, созерцать прихотливый твой путь, легконогая,

Ритмы твои держать, духом объемля моим.

Да, ты права: пред тобой солнечных дней вволю много,

Всеми путями приходит дух созревающий в Рим.

Золотому дождю подставляю

Я ладони, сложенные горстью.

Крепнет дождь. Я руки опускаю.

Дождь поет. И славлю силу Божью.

Льется дождь мне на лицо, на плечи, –

Весь в огнях, и радугах, и блесках…

Или это только нежной девы речи,

Только солнце у нее в подвесках?

Дочь короля, невеста, всей душою

Томится к Богу сил. И час настал.

Корабль их ждет. Со свитой молодою

Она взошла, и белый парус взвился.

Ее глаза ласкали синий вал,

Пока народ на берегу молился.

Вкруг – свита многих дев. Мечтой упорной

Они волнуются. Их ждет прекрасный юг;

Святой Отец в могуществе и славе.

Молитвенно персты перебирают зерна,

И сердце ширится, готовясь к дивной яви.

Лишь ворон на дубу, прощаясь, плачет.

Так… Вещему глубь смутных дней видна.

Толпа косматых всадников маячит.

То гунны двинуты для жатвы грозной.

Погибнут десять тысяч и одна.

Так рок судил. Возврата нет. Уж поздно.

– Они твои разрушили варки

И по совхозам развозили. –

Вскипает кровь моя… Стучат виски.

Но я зову к нетленной силе:

Пусть в каждом сокрушенном кирпиче

Мне видится ступень стези чудесной неба.

Змея премудрости! Ты на моем плече

Отец мне дал тебя в замену хлеба.

Пускай мятежных крепнет дерзкий лом,

Обетованью чутко внемлет ухо:

Над черным и поверженным орлом

Взлетает белый голубь Духа.

Ты презрена, прекрасная моя,

Печальная, убогая Россия.

Но уж цветет голгофская заря,

И в сердце просится, про солнце говоря,

Созвучье дивное: Мессия.

Народовольцы… Строй людей из стали,

Откованных, как лезвие кинжала,

Вы, что в былом святыми проблистали,

Святыми, позабывшими про жалость:

Перовская, душа мечты кровавой,

Желябов и пытливый ум Кибальчич…

Кто, скудный духом, скажет: вы не правы?

Кто без унынья прочитает дальше?

И Александру павшему на смену

Явился правящий немым тяжеловозом.

Он получил широкою арену,

Державец в бармах иглистых морозов.

Царь Николай с Алисой колдовали…

Смесились кровь, и грязь, и снова кровь,

Чтоб древние твердыни грохотали.

И голос был: «Внемли. Не прекословь.

Свершается торжественная воля.

Блажен, кто зряч и видит сеть времен.

История – одно Христово поле,

И сеятель идущий – только Он.

Лебедь прекрасный, твоя чистота отражает

Розы румяной зари.

Синие воды твою белизну повторяют.

Лебедь прекрасный, душе говори.

Озеру ты ли навеешь сон о снежных вершинах?

Берегу – рокот забытых гармоний?

Ты ли, душа, отразишься в душе лебединой?

Душу мою истомленную помни.

Лебедь прекрасный, побудь хоть немного со мною:

Я не дотронусь твоей белизны.

Ты ведь успеешь лететь над печальной землею,

Синие могут терпеть глубины.

Ты встал над Русью мертвенным кащеем,

Наставник царский и российский папа;

Ты тайно совещался с древним змеем,

И мощь была в твоих костлявых лапах.

Ты обнимал до смертного томленья

И поцелуем замыкая стоны,

А сам любил красу богослужений,

Просфоры, свечи, золотые звоны…

А сам любил кремлевские седины,

Раскольников пылающие срубы…

И мозглых казематов рык звериный

Чуть поводил насмешливые губы.

Самодержавия предызбранный оракул,

Тебя страшил налитый ветром парус.

Ты веровал в несокрушимый якорь.

Тобой владел угрюмый дух Retardus.

Жаворонки в синем возжигают свечки.

То и дело свечки ставят по-над полем.

И пионы степи пламенные речи

Властно выкликают о широкой воле.

В сердце радость свищет, как на лапках суслик.

Солнце не устанет, кони не изменят.

И пролетки ловкой круговые щели

Бесконечность Бога безнадежно мерят.

Солнце щурится, желтея сквозь туманы,

И лениво падает перекрестный снежок.

Из гигантской трубки кто-то над домами

В небо чуть пускает сиреневый дымок.

Я ушел из дома и брожу без цели.

Я смотрю, как трое дерево валят.

За веревку тянут. Слышу – заскрипело.

Рухнуло и стихло… Глухо говорят.

Слышало ты, сердце, как деревья стонут,

Старые деревья парков и дорог?

Из туманов синий приоткрылся омут

И последний падает белый пушок.

Вот бегут: старушка, мальчик и салазки.

– «Войтыл, поросенок, а теперь лимон:

Что – лимон?» А мальчик, растаращив глазки,

Видит – снег и солнце. Миру удивлен.

Миру удивляюсь и брожу, как пьяный,

Говорю снежинке вздорные слова.

Солнце желтое сквозь сизые туманы

Словно в полумаске улыбается едва.

Венчанные кровавыми звездами,

Они песнь вольности широкую несут.

И на ветру развеянное знамя,

Пурпурное, гласит: «Они идут».

И мир взирал с надеждой и тревогой

На грозный труд тех роковых людей,

Что, повинуясь чьей-то воле строгой,

Искали неизведанных путей.

Европа порывалась и не смела,

И, мастера крапленых карт, вожди

Коварно говорили: «Не поспело»,

В зачатке убивая мятежи.

Мы кровью изошли на скудных нивах,

И побеждал красноармейский штык.

Но облака на небе были лживы,

И солнце всякий выпило родник.

С Поволжья ширится зловещий голод

И сердце слабое полно тоской,

Оно стучит – стучит, как тяжкий молот,

Взлетающий над крышкой гробовой.

Земля, насытясь трупами, устала.

Живые спорят с гробовым червем.

О, Русь, ты правды мировой искала,

И правда обернулась – костяком.

Родитель мой король – он был в жестоком гневе,

Когда пасти стада за речкой голубой

Я, королевский сын, к пастушке, робкой деве,

Однажды убежал весеннею зарей.

И как Адам в раю полурасцветшей Еве,

Так я отдался ей – и мудрой чередой

Скользили дни мои, и грезил змий на древе,

Пока я песни пел любви моей святой.

А в королевстве шли великие раздоры:

Король низвержен был, другой на трон воссел,

Но что мне до того? Я только песни пел.

И помню: раз мы с ней от королевской своры

Спаслись на дереве. Там, заплетясь гнездом,

Ласкал нас древний змий – и спали мы втроем.

Кровавым январем ты продолжал этапы

Судьбины роковой безумно отмечать;

Издалека ее к тебе тянулись лапы,

И на чело легла проклятия печать.

Когда к тебе с хоругвями, как дети,

Текли толпы и пели гимн отцов, –

Вдруг проиграл рожок, и залпом ты ответил,

И лег багрец на белизну снегов.

Ты показал, что страх позорней преступленья,

Узнала Русь, что там, в дворце – лишь раб.

И день за днем ковал ты только звенья,

И, слабый царь, ты в кузне был не слаб.

В грозовых днях ты был изнанкой нужной,

О цоколи дворцов точилися мечи…

Ты трепетал, как выродок недужный,

И сердцу и уму ты говорил: молчи!

Но в глубине твоей Водитель жил суровый,

Сильнейший, чем Гапон, избранник января.

Он вел страну к пожарам жизни новой,

Он миру жертвовал Россию и царя.