Онлайн чтение книги Потерянная долина
ГЛАВА XI. ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

В один весенний день 1805 года карета, запряженная четверкой лошадей, катилась от Цюрихского озера к деревне Розенталь. Двое слуг в ливреях, сидевшие на передке кареты, сопровождали путешественников. То были два француза, они ехали из Франции через Женеву, и всю дорогу беззаботно сорили золотом. Тот из них, который был помоложе, носил офицерскую ленточку Почетного легиона, а этот знак отличия говорил о многом. К тому же нескромность слуг, охотно оставлявших трактирщиков в уверенности, будто господин их – друг императора, послужила тому, что от Женевы до Цюриха все были убеждены, что путешественник, о котором идет речь, был действительно посланник или по крайней мере один из тех адъютантов, которые в те времена бороздили Европу с целью подготовить преобразование ее по капризной воле Наполеона.

По мере того, как карета подъезжала к Розенталю, путешественники, казалось, все больше волновались. Когда вдали показались красные кровли деревенских домов, военный с ленточкой Почетного легиона, не отрываясь от окна, с любопытством всматривался в пейзаж, который, судя по всему, внушал ему мысли грустные и тяжелые. Смуглое лицо его омрачилось, он хранил молчание, и два или три раза подносил руку ко лбу, будто прогоняя скорбные воспоминания.

Между тем ничто не напоминало здесь о былом сражении. Холм, с вершины которого австрийская артиллерия громила розентальские дома, был покрыт зеленью, на том месте, где стояла батарея, мальчик пас коров. Поля были тихи и пустынны. В садах под лучами теплого майского солнца распускались почки миндальных и персиковых деревьев, зеленели всходы на полях. Проломы в крышах и стенах были починены, разрушенные дома вновь отстроены.

На другого путешественника с огромными усами и жесткими вьющимися волосами перемены эти, казалось, производили совсем не то впечатление, как на его товарища: он рассматривал все с явным удовольствием. Усач был старше своего спутника лет на пять, но угреватая кожа и наметившееся брюшко отнюдь не молодили его, а лицо портил широкий шрам на лбу. Кавалерская ленточка тоже украшала петлицу мужчины.

Время от времени он издавал радостные восклицания, но друг его, казалось, не слышал их.

– Ах, полковник, – сказал он наконец, потирая руки, – что за чудесные воспоминания пробуждают эти места! Австрийцы получили здесь такую взбучку, от которой, думаю, долго чесалось у них... Сущее удовольствие вспомнить об этом: точно хорошая порция водки на голодный желудок во время быстрого марша!

Тот, к кому относились эти слова, откинулся на подушки и закрыл руками глаза, испустив глубокий вздох.

– Ты никогда не любил вспоминать об этом, – продолжал усач, – между тем, господин полковник, позвольте старому товарищу сказать вам, что тут не произошло ничего такого, чего вы могли стыдиться.

– Эти места, исполненные для тебя таких приятных воспоминаний, – ответил полковник изменившимся голосом, – напоминают мне о самых мучительных минутах в моей жизни.

– Вот чего я никак не могу понять, если только хандра твоя не связана со смертью того молодого человека, который...

Он не договорил, увидев, что лицо его приятеля исказила болезненная гримаса.

– Пожалуй, оставим этот предмет, – вздохнул он. – Хотя твое необъяснимое отвращение к этим местам огорчает меня тем более, что я сделаю тут, возможно, бессрочный привал...

– Что ты говоришь, Раво? – рассеянно спросил Арман Вернейль, которого читатель, без сомнения, узнал в полковнике. – Ты хочешь оставить службу?

– А почему бы и нет? Послушай, дорогой мой Вернейль, я вытесан совсем не из того дерева, из которого делают генералов и маршалов Франции. К тому же мне сорок лет, я капитан, имею орден, карьера моя сделана, и остается только одно: быть убитым или изувеченным в каком-нибудь сражении, а это ж ремесло мне наскучило. Вот я и решил, если дела пойдут на лад, снять мундир и поселиться в этом мирном уголке. Обзаведусь женой, ребятишками, кроликами, стану попивать пиво, продавать сыр и буду счастлив.

– Но зачем же, Раво, удаляться именно сюда, в Швейцарию, а не остаться во Франции?

– А ты разве забыл малютку Клодину, дочь протестантского пастора? – сказал Раво, бросив искоса взгляд на полковника. – Если так, то тем лучше, потому что, хотя и давно это было, а я помню, что девочка питала слабость к тебе. Знай, Вернейль, что в тот день, когда мы оставили деревню, я объяснился с прекрасной швейцаркой. Правда, мы насилу понимали друг друга, потому что она довольно дурно говорит по-французски, а я не более силен в немецком. Между тем я признался ей в своей страсти сколько мог красноречивее и назначил свадьбу после моего возвращения, которое, по тогдашним моим расчетам, должно было последовать по окончании военной кампании. Она обещала ждать. К несчастью, война затянулась, но наконец-то я здесь. В протестантских семьях обещание священно, потому я уверен в Клодине. Жениться на прелестной девушке, о которой я столько думал на биваках, в гарнизоне, в худые и хорошие дни! Посуди, Вернейль, имею ли я причину радоваться своему возвращению в эту благословенную деревню!

– Дай Бог, чтобы все исполнилось по твоему желанию, – произнес Арман.

Последовала минута молчания, в течение которой слышались только стук колес и хлопанье бича.

– И все-таки, Арман, – снова заговорил Раво, – я не могу объяснить себе, как это при крайнем отвращении к этим местам ты решился предпринять путешествие. Я не смел беспокоить тебя вопросами, но...

– Ничего нет проще, – не дослушал его Вернейль. – Я сделал это по приказу императора. Разве такой причины не достаточно для солдата?

– Без сомнения, без сомнения! Однако ты говорил, что не имеешь никакого дипломатического поручения к швейцарскому правительству.

– Ну, видно придется рассказать тебе обо всем и попросить совета насчет теперешнего моего положения. Если я не открылся тебе раньше, то вовсе не из недоверия, а потому что хотел предварительно сам хорошенько подумать и уяснить себе кое-что, и теперь еще представляющееся мне темным. Итак, слушай.

Дней восемь назад я отправился в Тюльери. Лишь только император заметил меня, он подошел ко мне и отвел к окну.

«Полковник Вернейль, – сказал он мне тем отрывистым тоном, который тебе известен, – на днях я кое-что узнал о вас. Повидайтесь с министром X. Он желает вам добра и расскажет вам о моих намерениях относительно вас».

Затем он ушел, оставив меня в изумлении и беспокойстве. Несмотря на видимую благосклонность императора, в тоне его чувствовалась ирония, не предвещавшая ничего доброго.

Я провел тревожную ночь и на другой день с утра поспешил к господину X, который, ты знаешь, один из самых влиятельных министров, и спросил у него, в чем дело.

Он принял меня дружески и сказал:

«Не тревожьтесь, полковник; император любит вмешиваться в дела своих офицеров, к которым питает особую привязанность. Вам известно, что в настоящее время он старается восстановить старое дворянство. Вы принадлежите к родовитой дворянской фамилии, а по личным заслугам достойны сделаться главой своего восстановленного рода. Чтобы дать вам средства достигнуть этой цели, император решил женить вас, и сам пожелал найти вам невесту».

Тут министр остановился и бросил на меня проницательный взгляд. Я был смущен, но все-таки почтительно ответил, что, несмотря на признательность за такую заботу, почитаю обязанности военной службы несовместимыми с супружеством.

– Как! – воскликнул Раво с ужасом. – Ты осмелился отвергнуть жену, которую сам император выбрал для тебя?

– Это не удивило бы тебя, мой старый друг, – задумчиво ответил Вернейль, – если бы ты не воспринимал как бред мои приключения в этих горах... Но дай мне закончить.

Министр хитро улыбнулся и сказал:

«Подождите, – вы не знаете еще, от чего отказываетесь».

И он принялся расписывать мне выгоды предполагаемого супружества. В жены для меня выбрали мадемуазель де Санси, дочь главнокомандующего артиллерией при Людовике XV. Рано оставшись сиротой, она воспитывалась другом ее отца, который взял девочку с собой в эмиграцию. После возвращения во Францию, они жила с воспитавшей ее семьей в отдаленной провинции. Говорят, красота мадемуазель де Санси превосходит всякое воображение. Сверх того, она имеет двести тысяч экю приданого, и император, благословляя наш союз, дает мне сто тысяч экю и титул барона.

Однако я повторил министру, что не хочу жениться, и привел все возможные доводы, но господин X остался непреклонен. Он дал мне понять, что если у меня в сердце и была какая-нибудь прежняя страсть, то это не может служить причиной отказа, что женятся чаще по расчету, чем по привязанности, что таким явным презрением к намерениям императора я навлекаю на себя неудовольствие его величества и что моя карьера может быть испорчена подобным промахом. Он столько наговорил мне, прибегая то к угрозам, то к рассуждениям, что я наконец уступил и обещал повиноваться.

И тут в серых глазах министра мелькнула та же ирония, которую я заметил во взгляде императора.

«Это не все, полковник Вернейль, – продолжал он. – В этих милостях, которыми вас осыпают, должна иметь свою часть и политика: император желает, чтобы по случаю вашего супружества с мадемуазель де Санси, вы представили ко двору тех из ваших родственников, которые больше не дуются на императорский двор...»

Я возразил, что никогда не имел сношений с родственниками, о которых он говорит. Ни один из них и не подумал протянуть мне руку помощи, когда я еще ребенком остался сиротой.

«Хорошо, – прервал меня министр, улыбаясь. – Тем скорее они признают вас, когда вы будете богаты и сильны... Вы только обратитесь к ним, и увидите, какое это произведет действие. Во всяком случае, невозможно, чтобы вы пошли к алтарю не в сопровождении старого друга моего, графа де Рансея, который, если не ошибаюсь, был вашим опекуном».

Я заметил, что очень давно не видел графа де Рансея, и вот уже больше пятнадцати лет, как его сношения со мной совершенно прерваны.

«Странно, – сказал министр. – Впрочем, Рансей большой оригинал. Одно время он был помешан на философии и нелепых утопиях и кончил тем, что в один прекрасный день исчез неизвестно куда... Но вы его родственник и должны знать место его убежища».

Я повторил, что ничего мне не известно о де Рансее. Министр, с сомнением покачав головой, продолжал:

«Благодаря предпринятой им предосторожности перевести свои поместья на чужие имена, де Рансей владеет большим капиталом. Мне нетрудно будет узнать имена его поверенных, которым он поручил собирать свои доходы. Я сейчас же напишу Фуше, министру полиции... Побывайте у меня через несколько дней и я сообщу вам адрес графа... Вы знаете, полковник, – доверчиво говорил он, провожая меня, – что его величество озабочен тем, чтобы при дворе видели графа де Рансея и некоторых других ваших знатных родственников. За границей утверждают, что мы окружены только плебеями и выскочками, уверяют, что знатные особы старой аристократии отказываются признать нас, и это весьма огорчает императора, который, как вы знаете, не любит плебеев. Эта слабость, может быть, но слабость великого человека, и мы должны уважать ее».

Аудиенция моя кончилась. Однако, спустя три дня я получил приглашение от министра и поспешил к нему.

«Добрые вести! – сказал он мне. – Фуше делает чудеса: дикарь наш найден, несмотря на тщательные предосторожности скрыться от любопытных глаз. Меня известили, что де Рансей живет в Швейцарии, в Цюрихском кантоне, в деревне Розенталь».

«Розенталь!» – невольно повторил я.

Министр пристально посмотрел на меня.

«Ах, да, я и забыл, – продолжал он, – в этом местечке вы совершили очередной свой подвиг... Так вот, вы должны немедленно отправиться туда».

«Немедленно, монсеньор? Но мне надо получить отпуск и соответствующие бумаги».

«Все предусмотрено, – ответил господин X, подавая мне бумагу, подписанную военным министром. – Вот необходимые документы.

Император поручил мне передать вам приказ ехать немедленно».

Я хотел было возражать, хотел просить объяснений, но не решился. Министр поспешил пожать мне руку, повторив, что всякое сопротивление с моей стороны может иметь весьма неприятные последствия, и тотчас оставил меня.

Тогда-то я и пригласил тебя, Раво, ехать со мной. Я чувствовал, что один не в состоянии буду предпринять путешествие, которое воскрешает в моей памяти мучительные переживания, и хотел иметь рядом испытанного друга...

Раво слушал эти объяснения с большим вниманием, поглаживая время от времени усы.

– Ей-Богу, полковник, – сказал он после некоторого размышления, – тут вовсе не о чем беспокоиться... Император хочет женить тебя на прекрасной девушке с большим приданым, и прекрасно! Еще он хочет, чтобы ты вернул ко двору своего родственника, этакого старого брюзгу в вышитых панталонах и с прической а-ля пижон, и тут я не вижу большого зла, если только тебе удастся поймать рыбку за хвост. Один я не принят в расчет в этом деле, и мне решительно ничего больше не остается, как окопаться здесь с женой, ребятишками и кроликами...

– К чему это, мой добрый Раво?

– К чему? – переспросил капитан изменившимся голосом, крепко сжав руку Вернейля. – К тому, что различие в чинах уже отдалило нас друг от друга. Арман, когда ты сделаешься мужем богатой девицы, когда ты будешь бароном, то, окруженный своими родственниками-аристократами, не сможешь признавать другом такого, как я, разночинца, который беспрестанно ругается и бранится, простака, которому суждено жить с подобными ему. Повторяю тебе, я сделаюсь крестьянином, беру отставку... Это всего лучше.

И крупная слеза блеснула на его щеке. Арман с жаром воскликнул:

– Неужели ты так дурно думаешь обо мне, Раво? Этот брак, которого я не желаю и который, быть может, умножит мои тайные горести, разве он заставит меня пожертвовать такой долгой и испытанной дружбой, как наша? Даже если бы я женился на герцогине, мой старый военный товарищ всегда будет иметь место у моего очага и в моем сердце.

– Вот это хорошо сказано! Благодарю тебя, Арман. Да, да, ты добрый малый, ты точно пятьсот фунтов снял у меня с плеч... Но как же ты собираешься отыскать этого графа Рансея?

– Меня уверяли, что в Розентале могут указать мне его жилище. Мы остановимся в трактире. Там, без сомнения, знают о нем.

В эту минуту они въехали в деревню, и жители, привлеченные хлопаньем бича, сбежались посмотреть на экипаж. Проезжая мимо прежнего жилища пастора, Раво заметил, что дом отстроен заново, и сердце капитана болезненно сжалось.

– Я не вижу Клодины, – произнес он, волнуемый мрачными предчувствиями.

В это время полковник рассматривал пышный мраморный монумент, возвышавшийся среди смиренных деревянных крестов на кладбище.

– Бедный Лизандр! – прошептал он, подняв глаза к небу.

Через несколько минут карета остановилась перед трактиром «Три аиста» в центре деревни. На шум тотчас прибежали трактирщик и его жена, маленькая толстая женщина с грудным ребенком на руках, между тем как трое других, постарше, теребили ее за передник. Кругом теснились праздные любопытные и множество ребятишек.

Трактирщик, краснощекий, курносый мужчина довольно плотного сложения, от которого исходил весьма сильный острый запах, потому что с должностью трактирщика он соединял еще должность сырного торговца, неловко снял шляпу, а его жена низко присела. Когда приезжие, торопясь избавиться от любопытных глаз, вошли в дом, Раво, взглянув в лицо трактирщицы, побледнел.

– Тысяча чертей! – пробормотал он. – Это... это верно или сестра или родственница моей милой Клодины Пенофер!