Онлайн чтение книги Для фортепиано соло. Новеллы Pour piano seul
Для фортепиано соло. © Перевод. Елена Богатыренко, 2011

Все европейские музыканты, посещавшие Соединенные Штаты, знают, что в каждом хоть сколько-нибудь значащем американском городе обязательно есть богатая, довольно красивая женщина, помешанная на музыке и современной живописи. Это жена какого-нибудь промышленника, а может быть, банкира или крупного адвоката. Муж интересуется искусством только из вежливости, но гордится женой, дает ей столько денег, сколько нужно для покровительства концертам и выставкам, и в конце концов приобретает какие-то первичные навыки, чтобы осторожно ввернуть несколько фраз в разговор о Пикассо или об Эрике Сати. Пары такого рода составляют соль земли. Именно благодаря им эстетическое образование американцев за полвека сделало такой колоссальный шаг вперед, а музеи в этой стране стали одними из прекраснейших в мире. Во все времена торговцы от аристократии были благословением для творцов. То, что некогда соотносилось с Флоренцией, сегодня наблюдается в Денвере или Чикаго; однако в семействе Медичи все уважение доставалось мужчинам. Во Флоренциях Нового Света супруга правит, а мужчина платит, довольствуясь отраженным светом славы.

Перед последней войной в Филадельфии полезную и почетную роль дамы-меценатки играла миссис Гровер П. Робинсон. В 1938 году этой изящной женщине было около сорока, и она мужественно позволяла своим волосам седеть, несмотря на осуждение ровесниц. Она могла делать это без опаски, потому что ее очарование заключалось не в молодости черт, а в легкости тела с очень длинными ногами и в живости лица. Хотя она родилась на Юге и сохранила аристократические манеры тех мест, своей активностью она сильно отличалась от беспечных виргинских красавиц. Ни одна хозяйка дома не делала столько телефонных звонков, не писала столько писем, не председательствовала в стольких комитетах. Она была настоящим гением организации, что позволило ей прослыть выдающейся деловой женщиной; и она совершенно бескорыстно поставила все свои таланты на службу изящным искусствам, или, вернее, нескольким современным артистам, сумевшим завоевать ее любовь. Ее окружал небольшой двор, состоявший из знаменитых виртуозов, прославленных композиторов, смелых художников и нескольких писателей, которых она выбрала наугад во время встреч с читателями и добавила к своему кружку подобно тому, как флорист втыкает несколько стебельков овса или ржи в букет изысканных цветов. Миссис Робинсон звали Кэтрин, а друзья называли ее Китти.

В мирное время Китти каждый год ездила в Париж, чтобы отметиться и узнать последние веяния. Там у нее было несколько советников — торговцев картинами и критиков, чьи оценки имели для нее значение. Дело не в том, что она не обладала вкусом. Дабы убедиться в обратном, достаточно было посетить ее дом и сад в Филадельфии, чье убранство удовлетворило бы английских эстетов. Однако в отношении Европы, и в особенности Франции, она испытывала странный комплекс неполноценности, она болезненно боялась ошибиться и восхититься не тем. Она искренне верила, что искусство подчиняется законам моды, как одежда. Последняя, новейшая школа, конечно, если ее одобряли знатоки, приносила ей истинное наслаждение, которого она уже не испытывала от предпоследней. Она сохраняла нежное отношение к импрессионистам, потому что они осветили ее юность и потому что ее художественные советники пока что относились к ним терпимо, однако начиная с 1936 года она приберегала свои восторги для кубистов, экспрессионистов и, главное, для абстрактной живописи. С музыкой дело обстояло сложнее, потому что ее компетентные друзья никак не могли прийти к согласию. Одни боготворили Стравинского, другие — Прокофьева. Французы рассказывали ей о «Шестерке», но добавляли, что между этими композиторами не было ничего общего, а время от времени один из «Шестерки», дававший концерт в Филадельфии, со страстью расхваливал ей Гуно, которого она, поверив просвещенному мнению, уже давно считала неинтересным и устаревшим.

К счастью, роль ее состояла главным образом не в том, чтобы судить, а в том, чтобы принимать, а уж в этом-то она знала толк. Никто не умел принять гостей лучше, чем она. Любой талантливый человек, приезжавший в Филадельфию, получал приглашение остановиться у Робинсонов; ему предоставляли уставленную цветами комнату с абстрактными картинами на стенах, с окнами, выходившими на окаймленный ирисами пруд, где цвели кувшинки; стены в ванной были выложены блестящей розовой плиткой; на полочке стояли соли всех цветов, а махровые полотенца были украшены орнаментами в стиле Руо. В доме подавали еду по рецептам французской кухни, гостей обслуживали бельгийская кухарка, датская горничная, английский butler [15]Дворецкий (англ.). и шофер-итальянец. Вечером Китти приходила убедиться в том, что у гостя имеется все необходимое, а иногда, после триумфального концерта, удостаивала его братским поцелуем. Она не очень любила мужчин, но обожала успех. Ей приписывали несколько романов: с чешским художником, который написал ее портрет и, в соответствии с современными тенденциями, придал ее лицу черты гибсоновской девушки, разделив его надвое наискосок жирной черной полосой, причем правая сторона оказалась ниже на три сантиметра, а также с финским поэтом. Однако все это были дела прошлые, плохо известные и, вполне вероятно, придуманные. Единственный длительный роман, в котором она действительно была героиней, связывал ее с Розенкранцем.

Надо ли описывать Бориса Розенкранца? Любой культурный читатель знает этого изумительного, величайшего пианиста нашего поколения, который еще подростком штурмом взял Европу, а потом, с самого первого турне, покорил и Америку Если говорить об уникальности дарования Розенкранца, то дело тут не в виртуозности — в этом ему не уступают другие пианиеты; дело также не в тонкости и выразительности, потому что с этой точки зрения Робер Казадезюс превосходит его; ему присуще сочетание ума и силы. Слово «динамизм» достаточно неприятно, однако именно этим словом можно описать ту невероятную мощь, которая превращает концерт Розенкранца в своего рода звуковой и тонизирующий массаж духа и приводит слушателей, а особенно — слушательниц, в состояние удивительной экзальтации. Он потрясающе исполняет воинственные пьесы Шопена, концерт Чайковского, современную испанскую музыку; в Америке он не боится завершать свои выступления маршем «Звезды и полосы» в аранжировке для фортепиано. Некоторые пуристы утверждают, что он делает слишком много уступок публике, но это не совсем справедливо, потому что в своем блеске он умеет сохранить чувство пропорции. Сила — один из факторов эстетического возбуждения, и фигуры в Сикстинской капелле не становятся вульгарными лишь потому, что так похожи на людей.

В случае Розенкранца мужчина становится артистом. Ему присуща та же сверкающая энергия, смешанная с деликатностью и юмором. Никакого тщеславия виртуоза. Его таланты настолько естественны, что он сам считает их таковыми и не испытывает за них никакой гордости. Находясь среди друзей, он хочет быть просто веселым членом компании. Он рассказывает о своих гастрольных поездках, пародирует своих соперников, изображает великих музыкантов, импровизирует, рисуя музыкальные портреты разных людей, и благодаря этому любой вечер с его участием становится веселым и радостным. Во всех странах его осаждают женщины, которых привлекает и музыка, и мужчина. На его счету шумные романы, в том числе и кое с кем из самых красивых женщин наших дней. Китти завоевала его, воспользовавшись совместной поездкой на «Иль-де-Франс», которую она тщательно продумала. Она не стала для него единственной (у него, как у многих виртуозов, имелась «а girl in every musical town» [16]Девушка в каждом музыкальном городе (англ.). ), но он оказывал ей особые знаки уважения как любезной хозяйке и одновременно гениальному импресарио, заботившемуся об их общей славе. Он разрешал ей тайно приезжать к нему несколько раз в год, то в Нью-Йорк, то на какой-нибудь морской курорт, то в гостиницу в горах. Каждую зиму он давал концерт в Филадельфии и тогда обязательно проводил несколько дней в доме Робинсонов.

Мне доводилось встречаться там с ним, и я, как и все остальные гости, наслаждался его приятным обществом. Культ Розенкранца стал для Робинсонов своего рода религией и сопровождался своими ритуалами. Китти приводила человек восемь или десять друзей на концерт Бориса. Они причащались Бетховеном или Равелем; они восхищенно переглядывались; они наслаждались счастьем Китти. После концерта все шли за кулисы поздравлять Бориса, а Китти целовала его. Потом все возвращались к Робинсонам; сменив промокшую от пота рубашку, Борис присоединялся к нам, и мы проводили с ним два восхитительных часа примерно с одной и той же программой. Каждый год следовало попросить, чтобы Розенкранц рассказал какую-то историю про итальянского дирижера, изобразил какого-то немецкого пианиста, сыграл Бетховена в стиле Шопена, а Шопена — в стиле Дебюсси. Ближе к полуночи он показывал карточные фокусы, один из которых своим совершенством приводил в восторг Гровера П. Робинсона.

— Это необъяснимо! — говорил он каждый раз. — Необъяснимо!.. Вы же видели: когда я загадал карту, Борис был в соседней комнате; когда он вернулся, он ни с кем из нас не общался… И он сразу же вытащил эту бубновую девятку!.. Это необъяснимо.

Дело в том, что Гровер относился к Борису с тем же восхищением и с той же нежностью, что и Китти. Он гордился тем, что человек, которому рукоплескал весь город и которого тщетно пытались завлечь к себе двадцать самых почтенных семейств, оказывал им такое предпочтение. Этот Робинсон был замечательным человеком, отличавшимся редким благородством и, вопреки внешнему впечатлению, по-настоящему тонким. Он был немного рассеян, он больше разбирался в своем деле — производстве искусственного шелка, — чем в музыке или живописи, он обладал здравым смыслом и добродушием, и это спасало его в любых обстоятельствах. В ситуации, которая могла бы стать смешной, ибо все его гости знали, что Китти влюблена в Бориса, он выглядел мудрецом, поставившим себя выше всех этих приключений. Воспитанный в пуританском (или, скорее, в квакерском) духе, он был настолько далек от мысли, что жена может изменять ему с его другом, что это делало его любезным и трогательным. Самая большая дерзость, которую он себе позволял, состояла в том, чтобы подшучивать над Китти по поводу ее любимых художников.

— Нет, Борис, вы послушайте, — говорил он, — я беру вас в свидетели… Ну разве у Китти левый глаз на самом деле на три сантиметра ниже правого?.. И представляете, она себя так видит… А когда Бейкинг говорит ей, будто совершенно бессмысленно, чтобы на полотне ее волосы и их цвет находились в одном месте, она — что бы вы думали? — приходит в восторг… Вот так вот!.. И получается, что я обречен жить среди разрозненных кусков моей жены, расчлененной варварами.

Китти довольно неумело защищала современную живопись; Гровер заговорщицки подмигивал нам; Борис поддерживал его и направлял споры. Это напоминало мне нарочитые комедии, разыгрываемые герцогом и герцогиней Германтскими: «Но, послушайте, Ориана…» — «Базен, вы же знаете…» Я всегда немного волновался, думая о том, что несчастный Гровер считает себя счастливым и в полной безопасности, тогда как в действительности его положение очень шатко. Хотя я испытывал самые дружеские чувства к Китти и ценил ее расположение, я сердился на нее за то, что она обманывала мужа, обеспечившего ей такую легкую жизнь и такую полную свободу и вооружившего ее всем необходимым для ее побед. Она относилась к нему неплохо, часто хвалила, небрежно целовала в щеку, проходя мимо, и заботливо следила за тем, чтобы он принимал свои многочисленные лекарства, однако к этой домашней и привычной нежности примешивалось снисхождение, которое меня немного раздражало. Она словно бы говорила нам: «Вы все свидетели… Все-таки обидно, что я со всеми моими талантами на всю жизнь привязана к этому несчастному… Но я буду играть свою роль до конца…»

Больше всего меня выводило из себя, как она неуловимым пожатием плеч давала понять, что ее муж ничего не смыслит ни в высоких чувствах, ни в великих произведениях искусства. У меня сложилось совсем иное впечатление. В молодости Гровер не получил никакого культурного воспитания, но он много читал, а его вкусы казались мне более определенными, чем вкусы его жены. Странно, но Борис, судя по всему, разделял мое отношение, и тоже часто выглядел возмущенным поведением Китти. Помню, как однажды после концерта он вдруг сказал мне, понизив голос:

— Дорогой мой, когда Китти восклицает, призывая в свидетели небо: «О, это было божественно!» — мне становится не по себе… Но когда Гровер берет меня за руку и говорит на ухо: «Сегодня вечером, Борис, вы были хороши», — я знаю, что сыграл очень неплохо.

Во время войны Борис продолжал с невероятным успехом гастролировать по всей Америке. Что до меня, то я преподавал в колледже на Западе и виделся с ним всего один раз, да и то мельком, на приеме, устроенном в его честь в Сан-Франциско. Потом союзники высадились в Северной Африке; я прослужил год в армии и вернулся в Соединенные Штаты только после демобилизации. Когда я был в Нью-Йорке, Борис давал концерт в Карнеги-Холле; я пошел послушать его, пожать ему руку и узнать новости о Китти. Он ответил рассеянно и равнодушно:

— Я давно ничего о ней не слышал.

— Как? А разве вы не были в этом году в Филадельфии?

— Еще нет, — сказал он. — В следующем месяце я туда еду, но, знаете…

Сзади на меня напирала толпа поклонников. Мне пришлось пройти, и больше в тот вечер я его не видел. Через несколько недель общество адвокатов и судей Филадельфии пригласило меня выступить с докладом о роли французской армии в боевых действиях в Африке и в Италии. Я тут же написал Китти, что собираюсь в их края, она мне ответила и пригласила остановиться у нее, на что я с радостью согласился. На вокзале меня встречал организатор конференции судья Кларк, который обещал отвезти меня к Робинсонам, чей дом находился в пригороде; они были знакомы.

— Я пригласил вас приехать на день раньше, — сказал он, — потому что завтра Борис Розенкранц дает концерт русской музыки… Если бы мы назначили конференцию на тот же день, мы б не выдержали конкуренции. Боюсь, что к нам не пришла бы ни одна женщина.

— Не сомневаюсь, — ответил я. — Впрочем, я с радостью воспользуюсь случаем и пойду послушать Бориса… Наверное, мы с ним увидимся у Робинсонов, и я останусь до концерта.

Судья улыбнулся.

— Я буду удивлен, — сказан он, — если вы увидитесь с Розенкранцем в доме вашей приятельницы.

— Почему?.. Они поссорились?..

— Этого я не знаю… Я вам ничего не говорил… Но, думаю, от вас не укроется, что прекрасная Китти вот уже год как стала большой домоседкой.

— Судья, вам что-то известно!

— Нет, или, во всяком случае, ни один суд не счел бы мои сведения свидетельством, достойным внимания… Но вы сами увидите…

Китти приняла меня с привычной любезностью, в которой сквозила отстраненность. Она отвела меня в предназначавшиеся мне апартаменты; я увидел, что это была большая из двух гостевых комнат, с картинами Пикассо, которую обычно занимал Розенкранц, если мы с ним приезжали одновременно. Она сказала:

— Надеюсь, что вы останетесь подольше.

— Подольше?.. Увы, не смогу: послезавтра мне надо выступать в Вашингтоне; но, если вы позволите, останусь на завтрашний вечер, чтобы пойти на концерт Бориса.

Она не ответила, вернее, ответила вопросом, что бы я хотел завтра получить на breakfast. [17]Завтрак (англ.).

— Я не ошибся? — настаивал я. — Разве завтра Борис не играет в Филадельфии?

— Возможно… По-моему, да… Но, знаете, я в последнее время никуда не хожу… Я не очень хорошо себя чувствую.

Я счел себя обязанным справиться о ее здоровье. В этот момент в дверях появился Гровер; он вернулся с фабрики. Он положил обе руки мне на плечи и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой.

— Наконец-то! — сказал он. — Нам вас не хватало… И не стыдно вам было отправляться добровольцем в Африку, в вашем-то возрасте?.. Китти мне говорит, что сегодня вечером надо обязательно сходить на ваше выступление! Можно подумать, что у меня было мало работы!.. Какого черта мы завели столько друзей, которых хлебом не корми, а дай выступить на публике?

Я рассмеялся, потом сказал, что они вовсе не обязаны присутствовать на конференции, что на самом деле я буду только благодарен, если они не придут, потому что для меня нет ничего более трудного, чем выступать перед друзьями, и что, если Китти нездорова…

— Китти нездорова? Да она здоровее нас с вами! Я приглашал всех врачей Филадельфии… Они говорят, что ее организм в полном порядке и что все это от психики… Война, вот единственное, чем больна Китти… Она не могла ездить в Европу… Но она и сама виновата… Вместо того чтобы наслаждаться по крайней мере теми развлечениями, что доступны здесь, она, представьте, никого не желает видеть… Вот, например, завтра концерт Бориса…

— Гровер, — с дрожью в голосе сказала Кити, — я тебя умоляла не говорить с ним об этом!

Он попытался нежно обнять ее за талию, но она отстранилась.

— Ну вот что! — сказал он. — Я все-таки поговорю с ним об этом… Потому что он, как и я, скажет тебе, что это неразумно… Вы можете себе представить, она даже не пригласила Бориса остановиться у нас! Мальчика, которого мы любим, как сына, и который благодаря ей дебютировал в этой стране!.. Уже одно это непонятно… А теперь она еще говорит мне, что не хочет идти на его концерт! Прошу вас, скажите ей, что так нельзя!

— Пойдите вдвоем, — сухо сказала она. — У меня сейчас от музыки голова болит.

— Но ты ходила на концерт Горовица.

— Вот-вот… И это мне не пошло на пользу… Извините меня, — сказала она, — пойду приму таблетку аспирина.

Оставшись наедине с Гровером, я испытывал некоторое смущение. Он сел в кресло в моей комнате. Его строгое и доброе лицо, его черный костюм резко выделялись на фоне белой мебели и странных картин.

— Бедная Китти! — сказал он. — Вы, наверное, заметили, как она изменилась?

— Немного… Честно говоря, я не ожидал…

— О! Это тянется уже год, — сказал он. — Я стараюсь быть терпеливым. Врачи говорят, что все наладится. Но это переходит всяческие границы… Мы не можем так обращаться с Борисом… Бедняга, наверное, ничего не понимает… Если Китти не хочет, я сам позвоню ему завтра утром и приглашу к нам поужинать после концерта.

У меня появилось предчувствие катастрофы.

— Не думаю, — сказал я ему, — что вы поступите правильно. Хотите, я пойду, повидаюсь с ним в гостинице и выясню, в каком он расположении духа?

— Буду вам очень признателен, — ответил он со вздохом.

Он снял очки и протер глаза. Мне стало его жалко, и я пообещал себе, что непременно скажу об этом Китти, но в тот вечер я так ни разу и не остался с ней с глазу на глаз. До конференции мне пришлось принять участие в официальном обеде; когда мы вернулись, то все настолько устали, что Робинсоны, вопреки установившемуся обычаю, даже не пытались настаивать на последнем high ball. [18]Хайболом называют любой алкогольный напиток, разбавленный содовой или минеральной водой или безалкогольными газированными напитками, шампанским, соками и др.

В этом доме breakfast представлял собой настоящую совместную трапезу, которую подавали на веранде; зимой там закрывали большие раздвижные окна и включали отопление. Китти, привыкшая рано вставать, выходила к столу в девять, уже одетая, причесанная, после массажа; Гровер, собиравшийся на фабрику, приносил с собой пачку газет; я хранил приятные воспоминания об этих утренних часах, когда все делились планами, новостями, и, наслаждаясь кашей с фруктами, каждый чувствовал себя юным, как начинавшийся день. Однако на сей раз я вышел к breakfast с ощущением легкой тревоги. Нам предстояло говорить о Розенкранце, о предполагаемом посещении концерта. Как отреагирует Китти? Я ждал яростных протестов, но она холодно сказала:

— Делайте что хотите… Я прошу только об одном — быть дома к часу дня, к ленчу.

— Но, Китти, я могу сказать Борису, что вы придете на концерт, и пригласить его на ужин?

Она с измученным видом закрыла глаза, потом с явным усилием взяла себя в руки.

— Вы здесь у себя, — сказала она, — вы можете приглашать своих друзей.

Она отпила глоток кофе, а потом добавила, словно про себя:

— Впрочем, он не придет…

Получив желанное разрешение, я поспешил перевести разговор на другую тему. Гровер прочел нам редакционную статью о трудовом законодательстве и рассказал мне о своих вполне дружелюбных взаимоотношениях с профсоюзами. Потом, съев яблоко, он поднялся.

— Хотите, — спросил он меня, — я подброшу вас до города?

— Да, спасибо… Я пойду повидаюсь с Борисом… Судья Кларк сказал, что он остановился в «Паласе». А чем вы займетесь утром, Китти?

— Я жду свою секретаршу, — ответила она. — У меня на столе целая куча писем, на которые надо ответить… За меня не беспокойтесь.

Спустя полчаса я вошел в гостиницу и позвонил от портье Борису. Мне ответил певучий, радостный голос со славянским акцентом:

— Надо же! Вы здесь!.. Ну конечно, поднимайтесь… Я, правда, в халате. Я приехал ночным поездом.

Действительно, когда он открыл мне дверь, я увидел, что на нем надето только кимоно в широкую разноцветную полоску.

— Как я рад снова видеть вас! — сказал он, особо подчеркнув слово «рад». — Скажите мне первым делом, вы остановились у Робинсонов?.. Они знают, что вы пошли ко мне?

Я постарался как можно точнее обрисовать ему ситуацию и признался, что не понимаю происходящего, но оно меня огорчает.

— Дорогой мой, — сказал он, — меня это тоже огорчает, меня это чрезвычайно огорчает… Но что я могу сделать? Послушайте… Вы человек деликатный; я расскажу вам все, как есть. Может быть, мне не следовало бы… Нет, конечно, мне не следует… Но если не говорить друг другу правду, то для чего вообще разговаривать? Прошу вас…

Он расхаживал взад и вперед по комнате в костюме самурая, возбужденный, словно после исполнения «Большого полонеза», и его славянский акцент придавал особенную оригинальность рассказу.

— Думаю, — продолжал он, — вы уже давно знаете, что у меня кое-что было с Китти… Дорогой мой, клянусь вам, этого никогда бы не случилось, если б я сначала познакомился не с ней, а с Гровером… Мы встретились с ней на корабле, и сначала она была для меня просто попутчицей, красивой, хорошо одетой, говорившей мне приятные слова… Дорогой мой, уверяю вас, вы поступили бы так же… Святых так мало. Да и сами святые… Потом, когда я подружился с мужем, я попытался положить всему этому конец… Я не смог. Вы же знаете Китти. Это очень эгоистичная, очень ревнивая и очень свободная женщина. Плохое сочетание! Поскольку Гровер отпускает ее одну и она уезжает под самыми дикими предлогами, она ездила за мной повсюду… Должен вам сказать, вначале это мне даже нравилось… Когда она не говорила о музыке, она была по-своему очаровательна… Но, в конце концов, она — не единственная женщина в мире, а вот этого-то она и не желала понимать. Понемногу мне надоело ходить на привязи, мне захотелось свободы… Все поломалось, когда прошлым летом она, не предупредив меня, приехала ко мне в Мексику. Мне казалось, что там я в безопасности, и со мной была женщина… Ах, дорогой мой! Какая женщина!.. Русская, с длинными ресницами… Дорогой мой, по сравнению со славянками все прочие женщины… Ну, в общем, Китти сумела получить паспорт в State Department ,[19]Государственный департамент (англ.). якобы для организации творческого обмена… Творческий обмен! Я вас умоляю… Творческий обмен со мной!.. В одно прекрасное утро она приехала ко мне в гостиницу. Ей сказали, что сеньор и сеньора Розенкранц еще спят. Можете себе представить эту сцену!.. Allegro furioso… Дорогой мой, кончилось тем, что я сказал ей, что больше не желаю ее видеть… Уверяю вас, вы поступили бы также… Вы понимаете?

— Прекрасно понимаю. И если бы дело касалось только вас и Китти, думаю, лучше было бы оставить все, как есть. Но увы! Есть еще Гровер, который ничего не понимает, которому даже в голову не может прийти, что с ним могло случиться нечто подобное, который изо всех сил выхаживает Китти с ее неврастенией и который безумно хочет, чтобы сегодня вечером вы к ним пришли… «Нельзя же взять и поломать, — говорит этот бедолага, — десятилетнюю традицию!» Борис, вы были со мной искренни; тем самым вы даете мне разрешение на такую же искренность. Думаю, вам следует принять приглашение Гровера, хотя бы на несколько минут. Вам с Китти будет трудно? Может быть, но это убережет очень хорошего человека от горя, которого он не заслужил.

— Дорогой мой, ничего больше не говорите… Я приду, — сказал Борис Розенкранц. — Я уже принял другое приглашение, но я приду.

Тем вечером мы втроем пошли на концерт. В программе были неизвестный мне Скрябин, «Картинки с выставки» Мусоргского, «Маленькая сюита» Бородина, «Исламей» Балакирева и знаменитый концерт для фортепиано (опус 30) Римского-Корсакова. Он играл хорошо, но всего лишь хорошо. Часто, слушая его, я восхищался силой тока, пробегавшего между ним и слушателями. В этот вечер ток оказался переменным. На первый взгляд восторгов хватало. Есть артисты, по которым публика чувствует себя обязанной сходить с ума. От него требовали обычных «бисов». Он сыграл «Танец огня» и импровизацию на тему Гершвина. Все было неплохо. Но мы все знали, что на самом деле никто из нас с ума не сходил.

— Пойдем поздравим Бориса? — спросил я, когда стихли последние аплодисменты.

— Зачем? — довольно жестко сказала Китти. — Раз уж он придет к нам…

— Ну и что? — недовольно спросил Гровер. — В прошлые годы мы всегда ходили, при том, что он у нас жил.

Поскольку разделиться нам было сложно из-за машины, никого не обрекли «на заклание». Мы молча вернулись и стали ждать Бориса, его импресарио и нескольких местных меломанов, которых пригласили в последний момент. У меня сохранились очень печальные воспоминания об этом вечере. Вначале было тревожное ожидание. «Только бы он пришел! — думал я. — Он мне обещал, но, может быть, он обиделся, что мы не зашли после концерта. Он говорил мне, что принял другое приглашение…» Разговор то и дело прерывался и возобновлялся только благодаря доброжелательности Гровера. Старая миссис Корнелиус Ванхейден сказала дирижеру Кацу:

— Уж коль скоро я вхожу в ваш комитет, господин Кац, то на первом концерте после моей смерти, прошу вас, сыграйте в память обо мне «Реквием» Верди.

— О нет! — сухо ответил Кац. — Он слишком длинный.

Стало еще холоднее. Наконец Розенкранц позвонил в дверь, и все встрепенулись. После войны (я об этом забыл) он обычно давал четыре звонка — они звучали как код буквы «V», первой в слове victory, по азбуке Морзе и как начало Пятой симфонии. Он вошел, веселый, как ни в чем не бывало, совершенно спокойный.

— Добрый вечер, Китти! — сказал он, произнеся слово «добрый» со славянским акцентом.

Он протянул ей обе руки и, прежде чем она успела среагировать, расцеловал ее в щеки. Она не шелохнулась и торжественно представила его старухе Ванхейден, которая с обидой воскликнула:

— Вы представляете мне Бориса! Мне! Да я познакомилась с ним раньше вас!..

Потом Гровер сказал судье Кларку:

— Вы ведь знакомы с нашим другом Борисом, судья?.. Да, вы знаете его как великого пианиста-виртуоза, но известно ли вам, что он еще и великий фокусник?.. После ужина вы покажете судье ваши штучки с картами, Борис… Судья, вы увидите, это невероятно… Если бы он решил стать вором, вы бы не смогли его осудить.

Бедный Гровер старался изо всех сил, чтобы вечер прошел так же успешно, как в прошлые годы, и когда мы сели за стол, потребовал, чтобы Борис исполнил свой репертуар:

— Борис, расскажите судье Кларку, как вы приехали в Кливленд…

Однако один враждебно настроенный слушатель способен убить любую историю. Радость — это признак коллективного согласия, а причина ее не так уж важна — главное, чтобы люди были друзьями. Скучающие вздохи Китти, пусть даже сдержанно-вежливые, ее бесстрастное лицо в конце рассказа сразу же заглушили смех. Это заметил даже Гровер.

— Да что такое сегодня? — спросил он. — What's wrong? [20]Что не так? (англ.) Что с вами, Борис?

— Со мной, дорогой Гровер?.. Со мной ничего. Я рад снова оказаться у вас. Так рад…

— Ну конечно… А уж как мы рады снова видеть вас… Но вы рассказали историю про Кливленд как-то по-другому.

— Может быть, она просто устарела.

— Вот именно, — с горечью сказала Китти, — мы все стареем.

В этот вечер она была похожа на злую фею, которая одним взмахом своей палочки сводит на нет все усилия людей. Она это понимала, и ей нравилось так вести себя. Она убила все истории Бориса, все истории судьи, который и сам был великолепным рассказчиком; после ужина, когда Борис сел к роялю, она убила все пародии на Листа и Вагнера; во время исполнения «как бы» ноктюрна Шопена она вполголоса разговаривала.

— Борис, — попросил Гровер, — нарисуйте нам музыкальный портрет Китти.

Розенкранц сымпровизировал что-то вроде прелюдии, которая мне понравилась, но в конце Китти сказала:

— Я себя не узнаю.

— Я вас тоже больше не узнаю, — тихо сказал он.

Она отвернулась.

Расстроенный Гровер наблюдал за неудавшимся вечером. Он выглядел как мэр маленького городка, который решил устроить великолепный фейерверк для развлечения своих подопечных и вдруг увидел, что заряды не срабатывают. Что случилось? Даже вращающееся солнце не желало разгораться. Во всех зарядах отсырел порох. Наконец судья, пожалев его, сказал:

— Ну, как насчет карточного фокуса?

Гровер тут же взбодрился. Уж карточный-то фокус должен сработать!

— Вот увидите, судья!.. Заметьте, пока вы выбираете карту, он будет в другой комнате… Теперь вложите ее в колоду… Борис!

Борис вернулся, взял колоду, произнес несколько странных заклинаний, потом разложил карты и показал одну из них судье:

— Вы загадали девятку пик? — спросил он.

—  Да, мистер Розенкранц,  — ответил судья.

Но ответил таким тоном, словно это само собой разумелось. Китти и старуха Ванхейден тихо разговаривали и даже не смотрели в их сторону. Бедный Гровер огляделся в поисках восторженных взглядов, но увидел только скучающие или смущенные лица.

— И все же, — сказал он, — это необъяснимо.

Затем, посмотрев на Бориса, стоявшего с картами в руках и выглядевшего веселым и в то же время виноватым, он повторил:

— Это необъяснимо.