Онлайн чтение книги Повесть о Гэндзи
Ладья в волнах

Основные персонажи

Принц Хёбукё (Ниоу), 28 лет, – сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи

Девушка, дочь госпожи Тюдзё (Укифунэ), 22 года, – побочная дочь Восьмого принца

Нака-но кими, 27 лет, – средняя дочь Восьмого принца, супруга принца Хёбукё

Дайсё (Каору), 27 лет, – сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Дайнайки (Митисада) – ученый, близкий дому Каору

Левый министр (Югири), 53 года, – сын Гэндзи и Аои

Госпожа Тюдзё, госпожа Хитати, – мать Укифунэ

Вторая принцесса – дочь имп. Киндзё и имп-цы Акаси, супруга Каору

Принц Хёбукё не мог забыть той случайной встречи в вечерних сумерках. Судя по всему, незнакомка не имела высокого ранга, однако она была истинно прекрасна, и неспособный противиться искушениям принц чувствовал себя обманутым. Его возмущение по поводу этого в общем-то ничтожного случая было столь велико, что он позволил себе высказать свое неудовольствие супруге.

– Такой жестокости я от вас не ожидал, – пенял он ей, а она, смущенная упреками: «Не лучше ли открыться ему?» – подумала, но решиться было не так-то просто… Нака-но кими знала, что девушку спрятал Дайсё и что его влекло к ней не праздное любопытство, а глубокое чувство, хотя вряд ли можно было надеяться, что он открыто признает ее своей супругой. Выдай она ему тайну, принц не замедлил бы ею воспользоваться. Он привык потворствовать своим прихотям и даже за простой прислужницей, почему-либо привлекшей его внимание, последовал бы в самое несообразное его званию место, только бы удовлетворить свое любопытство. А как эта особа давно уже владела его помыслами… Разумеется, кто-то другой мог рассказать принцу, где она скрывается, и тогда… Как ни жаль ей было обоих, остановить принца вряд ли удастся, обвинять же во всем станут именно ее, поэтому лучшее, что она может сделать, – остаться в стороне.

Так рассудив, Нака-но кими не стала ничего говорить супругу, хотя страдания его возбуждали в ней глубокое сочувствие. Притворяться и обманывать она не умела, поэтому предпочитала молчать, затаив обиду глубоко в сердце – словом, вела себя так, как повела бы себя на ее месте любая ревнивая супруга.

Дайсё же, перевезя девушку в Удзи, вздохнул с облегчением. Необходимость оставлять ее надолго одну тяготила его, но человек столь высокого звания не может разъезжать повсюду, руководствуясь лишь собственными желаниями, и ездить в Удзи ему было еще труднее, чем если бы этот путь был под запретом богов (481). «Пройдет время, и все уладится, – успокаивал себя Дайсё. – Разве не мечтал я о женщине, которая ждала бы меня в этом горном жилище? Надеюсь, что мне удастся под каким-нибудь благовидным предлогом провести с ней несколько спокойных, тихих дней. А пока ее местопребывание должно оставаться тайной для всех, тогда и она будет чувствовать себя в безопасности, и мне удастся избежать сплетен. Если же я сразу перевезу ее в столицу, наверняка пойдут пересуды, люди станут спрашивать: "Кто она, откуда?", а это противоречит моему замыслу. К тому же супруга принца Хёбукё, узнав, что я увез девушку в Удзи, решит, будто я забыл…» Так он думал и передумывал, по обыкновению своему стараясь учесть все возможности и предусмотреть все последствия. Вместе с тем, подыскав в столице подходящее жилище, начал тайно его перестраивать.

Хотя в те дни у Дайсё почти не оставалось досуга, он по-прежнему полагал своим долгом входить во все нужды Нака-но кими. Многим ее дамам такое внимание казалось подозрительным, но сама она, успевшая за последние годы приобрести некоторый житейский опыт, была искренне тронута его преданностью. «Вот пример истинной верности, – думала она. – Память о прошлом до сих пор не изгладилась в его сердце, и чувства не потускнели…»

С годами Дайсё становился все прекраснее, и велико было его влияние в мире. Невольно сравнивая его с принцем, в сердечном непостоянстве которого она успела убедиться, Нака-но кими беспрестанно сетовала на судьбу. «Предвидел ли кто-нибудь, что моя жизнь сложится именно таким образом? – спрашивала она себя. – Сестра желала мне иной участи, отчего же я оказалась связанной с человеком, вовлекшим меня в бездну уныния?»

Однако она не решалась принимать Дайсё так часто, как ей хотелось. Былые времена остались далеко позади, и мало кому были известны истинные обстоятельства ее жизни. Будь Дайсё человеком невысокого звания, его стремление поддерживать столь давнюю связь вряд ли кого-то удивило бы,[57] ...стремление поддерживать столь давнюю связь вряд ли кого-то удивило бы... – Каору (будь он человеком низкого звания) мог бы ходить в дом Нака-но кими, желая заручиться ее покровительством. но при том положении, которое он занимал в мире… Понимая, что столь необычные отношения могут навлечь на нее осуждение молвы, и устав от постоянных подозрений супруга, Нака-но кими старалась держать Дайсё в отдалении, однако его чувства к ней так и не переменились.

Ветреный нрав принца доставлял Нака-но кими немало огорчений, но, по мере того как рос и хорошел ее маленький сын, привязанность к ней супруга увеличивалась. Полагая, что вряд ли другая женщина может подарить ему столь же прелестное дитя, принц не упускал случая изъявлять Нака-но кими свою благосклонность и имел к ней доверенность, о какой дочь Левого министра и мечтать не смела. Так что в настоящее время у Нака-но кими не было причин жаловаться.

Однажды в самом начале Первой луны принц на половине госпожи играл с маленьким сыном, которому пошел уже второй год. Около полудня в покоях появилась девочка-служанка с письмом, свернутым в довольно толстый свиток, покрытый тонкой зеленой бумагой. Помимо письма она держала в руках ветку сосны с привязанной к ней «бородатой» корзинкой и еще одно письмо, сложенное официальным образом. Ничуть не смущаясь, она сразу же подбежала к госпоже.

– Это еще откуда? – спросил принц.

– Это из Удзи прислали госпоже Таю. Гонец не мог ее найти, и я решила принести все прямо сюда. Я ведь знаю, что госпожа изволит сама читать эти письма, – выпалила девочка и добавила:

– Посмотрите, корзинка-то металлическая.[58] ...корзинка-то металлическая... – корзинки часто покрывались узором из медной проволоки. А уж ветка-то как хорошо сделана, будто настоящая.

Лицо ее светилось радостью, и принц, улыбнувшись в ответ, попросил:

– Ну раз так, дай мне, я тоже хочу полюбоваться…

– А письмо отнеси Таю, – с трудом справившись с замешательством, сказала Нака-но кими.

Приметив, что она покраснела, принц подумал: «Уж не от Дайсё ли это послание? Не похоже, чтобы оно было от мужчины, но кто знает… Девочка сказала, что письмо принесли из Удзи, но это лишь подтверждает мои подозрения». Он взял свиток, и сердце его мучительно сжалось: «А что, если и в самом деле…»

– Вы будете очень сердиться, если я прочту это письмо? – спросил он.

– Я всегда полагала, что неприлично читать чужие письма, – ответила Нака-но кими. – Мало ли что женщины могут писать друг другу.

Ей удалось не выдать своего волнения, и принц, заявив: «Что же, посмотрим, что пишут друг другу женщины», – развернул письмо. Судя по всему, особа, его написавшая, была очень молода.

«Я давно не писала к Вам, а тем временем год подошел к концу. Здесь в горах так уныло, и нет просвета в весенней дымке над вершинами…» (482, 483).

Сбоку же было приписано: «Мне хотелось что-нибудь подарить Вашему сыну. Я понимаю, сколь ничтожны мои дары, и все же…»

Почерк был довольно заурядным, но принц долго разглядывал письмо, силясь догадаться, от кого оно. Затем он развернул второе – почерк снова был женским.

«Как изволит поживать Ваша госпожа в новом году? Надеюсь, что и Вам эти дни принесли немало радостей. Мы живем в прекрасном доме и ни в чем не нуждаемся, но все-таки кажется, что нашей юной госпоже не пристало жить в такой глуши. Если бы она могла иногда приезжать к вам… Право, чем скучать целыми днями в одиночестве… Однако, она так напугана после того случая, что и думать об этом не хочет. Маленькому господину госпожа посылает новогодние молоточки.[59] Новогодние молоточки. – Молоточки из слоновой кости или из дерева с привязанными к ним пятицветными шнурами служили для изгнания злых духов. Покажите ему, когда рядом не будет принца».

Письмо оказалось весьма длинным и бессвязным, к тому же в нем было слишком много слов, от употребления которых в начале года принято воздерживаться. Озадаченный, принц снова и снова перечитывал его.

– Извольте же объяснить мне все. От кого это письмо?

– Мне говорили, что дочь одной дамы, некогда служившей у нас в Удзи, снова принуждена была поселиться там…

Однако принц сразу же понял, что письмо написала не простая дама, а намека на «тот случай» было довольно, чтобы мысли его приняли вполне определенное направление. Молоточки были прелестны, их явно делал человек, располагавший неограниченным запасом свободного времени. К ветке сосны в развилке были прикреплены плоды померанца и листок бумаги с песней следующего содержания:

Ничего примечательного в этой песне не было, но принц, догадываясь, что ее написала та, о которой он беспрестанно помышлял в последнее время, долго не мог отложить листок.

– Надеюсь, вы не станете медлить с ответом, – сказал он наконец. – Но я не понимаю, почему вы хотели скрыть это письмо от меня. Похоже, что вы сегодня в дурном расположении духа, и мне лучше уйти.

Когда он вышел, Нака-но кими тихонько сказала Сёсё:

– Как жаль, что так получилось. Но почему письмо попало к этой глупой девочке? Неужели никто не обратил на нее внимания?

– Заметь мы ее вовремя, ей никогда бы не проникнуть сюда с письмом. Эта девчонка вечно сует нос куда не следует. Представляю себе, что из нее выйдет. Насколько лучше, когда у девочки тихий, спокойный нрав.

– Ах, не надо, не ругайте ее, – остановила дам Нака-но кими. – Она ведь совсем еще дитя.

Эта девочка поступила к ней в услужение прошлой зимой, она была весьма миловидна и сразу же стала любимицей принца.

«Все это более чем странно», – думал между тем принц, вернувшись в свои покои. Он знал, что Дайсё время от времени наведывается в Удзи и иногда даже остается там ночевать. Его еще удивляло, что тот проводит ночи в доме, с которым связано столько мучительных воспоминаний. Теперь же, сопоставив все эти обстоятельства, он пришел к выводу, что именно в Удзи скрывается таинственная незнакомка, встреченная им однажды в доме на Второй линии.

Вспомнив о некоем Дайнайки, который, прислуживая ему по части китайской словесности, был вместе с тем довольно тесно связан с домом Дайсё, принц призвал его якобы для того, чтобы подготовить антологии для игры в «закрывание рифм», намеченной на один из ближайших дней. Попросив сложить отобранные книги в особый шкафчик, принц сказал как бы между прочим:

– Я слышал, что Дайсё и теперь довольно часто бывает в Удзи. Кажется, он построил там великолепный храм. Вот бы взглянуть!

– Да, все говорят, что это прекрасное, величественное сооружение. Особенно хвалят молельню для постоянных молитвословий. Что же касается самого господина Дайсё, то с осени он стал ездить туда чаще прежнего. Однажды – по-моему, это было в конце прошлого года – я слышал, как слуги говорили о какой-то особе, которую он якобы прячет там. Судя по их словам, господин очень увлечен ею. Во всяком случае, он приказал людям из тамошних владений заботиться о ней и следить, чтобы она не оставалась без охраны. Даже находясь в столице, он принимает живое участие во всем, что ее касается. Еще слуги говорили, что ей повезло, хотя жить в столь унылом месте довольно неприятно.

Легко можно вообразить, как обрадовался принц.

– А они не говорили, кто эта женщина? – спросил он. – Я знаю, что Дайсё навещал какую-то монахиню, которая давно живет в Удзи.

– Монахиня живет в галерее. А эта особа занимает новое здание. У нее в услужении много миловидных дам. Словом, все как полагается…

– Любопытно! Что же это за женщина и почему Дайсё решил поселить ее в Удзи? Впрочем, всем известно, что он человек со странностями. Я слышал, как Левый министр пенял ему за то, что он отдает служению Будде гораздо больше времени, чем подобает сановнику его ранга. В его положении не стоит проводить ночи в горных храмах. Это производит неблагоприятное впечатление. Как ни велико его желание вступить на Путь, к чему эти тайные поездки? Некоторые считают, что его влекут в Удзи воспоминания. А оказывается, дело вот в чем. Как вам это нравится? Да, и у человека, который кажется всем воплощением здравого смысла, могут быть свои тайны, не правда ли?

Судя по всему, принц был заинтересован не на шутку.

Этот Дайнайки был зятем одного из самых преданных служителей Домашней управы в доме Дайсё и, разумеется, мог знать то, чего не знали другие.

Теперь принц только и думал о том, как бы выяснить наверняка, та ли это девушка, которую он видел однажды у себя в доме. Он понимал, что она должна быть незаурядна, ибо в противном случае Дайсё вряд ли стал бы заботиться о ней. Но какое отношение имела она к его супруге? Неужели Дайсё прятал ее с ведома госпожи? Принц был так взволнован, что ничто другое не занимало его.

Скоро остались позади состязания по стрельбе из лука, Дворцовый пир, и жизнь потекла размеренно и неторопливо. Правда, приближался день Назначения на должности в провинции, и многие были весьма этим озабочены, но принц Хёбукё думал лишь о том, как бы, дождавшись приличного случая, уехать в Удзи.

Дайнайки же, связывавший с предстоящим назначением кое-какие надежды, употребил все усилия, чтобы завоевать расположение принца, который, со своей стороны, благоволил к нему в те дни более, чем когда-либо.

– Я бы хотел просить вас об одном одолжении, – сказал принц однажды. – Речь идет о задании трудновыполнимом, но, может быть, вы постараетесь…

Дайнайки, почтительно склонившись, ждал его распоряжений.

– Видите ли, дело это весьма щекотливое… Короче говоря, у меня есть основания подозревать, что в Удзи живет та самая особа, которую я случайно видел однажды в своем доме и которая вскоре после этого исчезла неведомо куда. Возможно, ее увез Дайсё. К сожалению, я не имею средства убедиться в правильности своего предположения, поэтому мне хотелось бы поглядеть на нее через какую-нибудь щель, чтобы понять, она это или нет. Я был бы весьма вам признателен, если бы вы предоставили мне такую возможность. Разумеется, об этом никто не должен знать.

«Задача не из легких», – подумал Дайнайки, но вот что он ответил:

– До Удзи не так уж и далеко, хотя дорога туда опасная. Если выехать из столицы вечером, то к страже Свиньи или Крысы мы будем на месте и успеем вернуться прежде, чем рассветет. Таким образом, никто, кроме ваших телохранителей, об этом не узнает. А господин Дайсё вряд ли догадается…

– Да, вы правы. Когда-то мне приходилось ездить по этой дороге, разумеется тайно. Главное, чтобы никто не узнал, иначе сплетен не избежать.

Принц понимал, что ведет себя неблагоразумно, но, зайдя так далеко, уже не мог отступить. Он взял с собой двух или трех самых верных телохранителей, которые еще в прежние времена сопровождали его в Удзи. Кроме них принцу сопутствовали Дайнайки и сын кормилицы, которому недавно присвоили Пятый ранг.

Заранее выяснив через Дайнайки, что Дайсё в ближайшие дни не собирается в Удзи, принц Хёбукё выехал из столицы.

Знакомые места пробудили в сердце томительные воспоминания. Принц почувствовал себя виноватым перед Дайсё, который, с такой неожиданной готовностью согласившись стать его проводником, когда-то впервые привез его в Удзи. Вместе с тем его мучил страх, томили неясные предчувствия. Положение принца было столь высоко, что даже по столице он не мог передвигаться свободно, а уж за ее пределами тем более. Вправе ли он пускаться в столь сомнительное путешествие в этом простом платье, верхом на коне? Однако, будучи по натуре своей человеком пылким, готовым на любые безрассудства, принц ехал все дальше и дальше, и сердце его замирало от нетерпения. «Поскорее бы… – думал он. – Но удастся ли?.. Неужели придется возвратиться, даже не увидев ее?»

До монастыря Хосёдзи он ехал в карете, а оттуда – верхом.

Путники спешили и успели добраться до Удзи прежде, чем стемнело. Дайнайки предусмотрительно получил все необходимые сведения у одного человека из окружения Дайсё, который часто бывал здесь, а потому, обойдя стороной ту часть дома, где располагались сторожа, разобрал тростниковую изгородь и проник внутрь. Что делать дальше, он не знал, ибо, несмотря на свою осведомленность, был здесь впервые. Дом показался ему необитаемым, только в южных покоях виднелся тусклый свет и слышался отчетливый шелест платьев. Вернувшись, Дайнайки доложил:

– Дамы еще не легли. Лучше пройти прямо здесь, – и показал принцу дорогу к главным покоям. Никем не замеченный, тот поднялся на галерею и, обнаружив щель в ставнях, поспешно приник к ней. Зашуршали грубые шторы, и сердце его упало от страха.

Здание было новым и красивым, но многие предметы обстановки еще отсутствовали, в перегородках зияли щели, а как дамы пребывали в полной уверенности, что их никто не увидит, они не потрудились загородить даже самые опасные места. Полотнища переносных занавесов были подняты и переброшены через верхние планки.

В покоях ярко горели светильники, подле них сидели три или четыре дамы и шили, а весьма миловидная девочка сучила нитки. Ее лицо показалось принцу знакомым. Пожалуй, именно ее он и приметил в тот вечер в доме на Второй линии. Только тогда она не была так ярко освещена… Тут же оказалась молодая дама, которую называли Укон, и последние сомнения покинули принца. Хотя все это было более чем неожиданно…

Неподалеку сидела и сама госпожа. Опустив голову на руку, она задумчиво смотрела на огонь, и ее лицо, окаймленное струящимися прядями волос, поражало чрезвычайной правильностью и нежностью черт. Она была очень похожа на Нака-но кими.

– Если вы туда уедете, то вернетесь не скоро, – говорила Укон, загибая на платье складку. – А вечером приходил гонец и сообщил, что господин Дайсё непременно пожалует к нам в начале луны, после того как минует день Назначения. А что он изволил написать? – спросила она, но, занятая собственными мыслями, девушка не ответила.

– По-моему, дурно уезжать, не дождавшись господина, – сказала Укон, а дама, сидящая напротив, добавила:

– По крайней мере вам следовало бы сообщить ему о своем отъезде. Разве можно скрываться, даже не поставив его в известность?

– А побывав в храме, сразу же возвращайтесь обратно. Конечно, место это довольно унылое, зато мы живем, не ведая ни забот, ни волнений. У меня такое чувство, будто здесь мы скорее дома, чем в столице.

– И все же мне кажется, – сказала еще какая-то дама, – что будет гораздо приличнее, да и спокойнее, если вы дождетесь приезда господина. Скоро он перевезет вас в столицу, и вы сможете встречаться с вашей матушкой во всякое время, когда вам будет угодно.

– Кормилица всегда слишком торопится. Уж коли ей придет что в голову… А ведь удача обычно сопутствует тем, кто умеет терпеливо и спокойно ждать. Так бывало всегда, и так будет впредь.

– Но отчего вы не остановили ее? Ах, с пожилыми людьми так трудно ладить…

Словом, все ругали кормилицу. Принц вспомнил, что и тогда рядом с девушкой была какая-то несносная особа. Увы, тот вечер казался ему теперь далеким сном.

Тем временем дамы продолжали откровенничать.

– Если говорить об удачливости, – сказала Укон, – то мало кому повезло в жизни так, как супруге принца Хёбукё. Как ни влиятелен Левый министр и как ни старается он угодить зятю, все равно его дочери далеко до госпожи со Второй линии, особенно после того, как родился маленький господин. К счастью, рядом с ней нет старых кормилиц, которые вечно во все вмешиваются, и она может жить в свое удовольствие.

– Если чувства господина Дайсё не изменятся, – заметила одна из дам, – наша госпожа тоже займет достойное положение в мире.

– Какой вздор вы говорите! – возразила девушка. – Можно подумать, что речь идет о ком-то постороннем. Я вас очень прошу не сравнивать меня с госпожой из дома на Второй линии. Подумайте, каково мне будет, если она узнает!

«Но каким образом они связаны между собой? – гадал принц. – Такое сходство не может быть случайным». Правда, красота его супруги была благороднее и ярче, а эта девушка привлекала прежде всего нежностью и трогательным изяществом черт, и все же… К тому же принц так давно помышлял о ней, что, окажись она вовсе не хороша собой, он и тогда не ушел бы. Забыв обо всем на свете, он думал об одном – как бы завладеть ею. «Она, кажется, собирается уезжать. Они еще говорили о матери. Представится ли мне возможность встретиться с ней в другом месте? Ах, но что же делать?» Все чувства его были в смятении, но тут до слуха его снова донесся голос Укон:

– Ах, как спать хочется… Всю прошлую ночь мы просидели чуть ли не до самого рассвета. Встанем завтра пораньше и дошьем. Как бы ни торопилась госпожа Хитати, хорошо, если карета за нами придет к полудню…

Собрав недошитые платья и перекинув их через планку занавеса, она устало откинулась на скамеечку-подлокотник. Девушка отошла подальше от галереи и легла, а Укон вышла было в северные покои, но тотчас вернулась и, устроившись у ее ног, по-видимому, сразу же заснула. Недаром ей так хотелось спать.

Растерявшись, принц не нашел ничего лучше, как тихонько постучать по решетке.

– Кто там? – проснувшись, спросила Укон.

Принц кашлянул, и, распознав по голосу благородного человека, Укон: «Уж ни господин ли Дайсё приехал?» – подумала, и, поднявшись вышла к нему.

– Прежде всего поднимите решетку, – говорит принц.

– Вот не ждали в такой необычный час… Ведь уже совсем поздно… – удивляется Укон.

– Наканобу сообщил, что госпожа собирается куда-то ехать, – отвечает принц, голосом стараясь подражать Дайсё, – и я поспешил сюда. Еле доехал. Да открывайте же скорее!

Он говорил очень тихо, и, продолжая пребывать в уверенности, что это Дайсё, Укон подняла решетку.

– Не удивляйтесь, что я в таком странном виде. По дороге сюда мы попали в беду. Уберите-ка светильники.

– Но что с вами?! – восклицает Укон и, совсем растерявшись, отодвигает светильник подальше.

– Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь видел, не будите дам.

С этими словами принц входит за занавеси. Обладая гибким умом, он умел приноравливаться к любым обстоятельствам, а как голос его и в самом деле был немного похож на голос Дайсё, у Укон не возникло никаких подозрений. «Что же случилось? – думала она. – И в какую это беду они попали?» Спрятавшись за занавесом, она украдкой наблюдала за гостем. Принц был одет в изящное платье, благоухавшее ничуть не хуже, чем у Дайсё. Быстро сбросив его, он лег рядом с девушкой так, будто делал это каждый день.

– Но отчего вы не изволите пожаловать в свои покои? – изумилась Укон, но принц не удостоил ее ответом. Накинув на госпожу покрывало, Укон разбудила спавших рядом дам и велела им лечь где-нибудь подальше. Спутники Дайсё обыкновенно размещались в другой части дома, поэтому никто не заметил разницы.

– Как трогательно, что господин приехал, несмотря на поздний час, – шептались самые бойкие из дам. – Но способна ли госпожа оценить?

– Тише, замолчите, – рассердилась Укон, укладываясь. – Нет ничего хуже, чем шепот в ночные часы.

Обнаружив, что рядом с ней совсем не Дайсё, госпожа едва не лишилась чувств от стыда и страха. Но принц не дал ей и слова вымолвить. Он не желал считаться с приличиями даже там, где это было совершенно необходимо, а уж здесь…

Когда б девушка с самого начала знала, что это не Дайсё, она, возможно, и нашла бы в себе силы противиться, но, увы… Несчастная была как во сне. Только когда принц стал упрекать ее, рассказывая о том, как страдал в разлуке, она догадалась, кто он. Это открытие увеличило ее замешательство, она чувствовала себя виноватой перед Нака-но кими, но, не умея ничего изменить, лишь горько плакала. Плакал и принц, понимая, что теперь ему будет еще труднее расстаться с ней.

Ночь между тем приближалась к концу. Кто-то из спутников принца подошел к занавесям и стал многозначительно покашливать: дескать, пора уезжать. Услыхав эти покашливания, Укон прошла в покои госпожи. Принц был в отчаянии. Его новая возлюбленная была так прелестна… К тому же он не знал, когда снова сумеет выбраться сюда. «Нет, я ни за что не уеду сегодня, – подумал он, – и пусть они там в столице шумят и разыскивают меня повсюду. В самом деле, "пока я живу…"» (120).

Ему казалось, что, расставшись с ней теперь, он действительно умрет от любви. Поэтому, подозвав к себе Укон, принц сказал:

– Я понимаю, что мое поведение представляется вам безрассудным, но я не могу уехать сегодня. Постарайтесь же спрятать моих спутников где-нибудь поблизости. А Токиката передайте, чтобы ехал в столицу, придумав какое-нибудь убедительное объяснение для моего отсутствия. Пусть скажет, что я уединился для молитв в горной обители или еще что-нибудь в этом роде.

Немудрено вообразить, в какой ужас повергли Укон слова принца! В том, что произошло ночью, была виновата прежде всего она сама. Совершенно подавленная тяжестью этой мысли, она долго стояла в недоумении и лишь с большим трудом сумела взять себя в руки. Исправить положение было уже невозможно, не стоило и пытаться. Да она и не посмела бы идти наперекор желаниям принца. Так уж, видно, было предопределено ее госпоже, чтобы после той мимолетной встречи сердце принца с неодолимой силой устремилось к ней. И можно ли было кого-то в том винить?

– Госпожа Хитати прислала сказать, что приедет сегодня за дочерью. Что вы предполагаете делать? – спросила Укон. – Я понимаю, что предопределения избежать невозможно, и не стану докучать вам упреками. Но, к сожалению, вы выбрали самый неподходящий день. Может быть, вы согласились бы уехать и вернуться в более благоприятное время?

«Весьма здравомыслящая особа», – подумал принц, а вслух сказал:

– Все эти дни я беспрестанно помышлял о вашей госпоже. Чувства мои в смятении, а что до людского суда… Поверьте, такой человек, как я, вряд ли решился бы на столь сомнительное путешествие, если бы хоть сколько-нибудь заботился о приличиях. Ответьте госпоже Хитати, что на сегодня ее дочери предписано воздержание или что-нибудь вроде того. Будет лучше, если мое пребывание здесь останется тайной для всех. А уехать я не могу, не просите.

Увы, принц настолько потерял голову, что не желал и думать о возможных последствиях.

Укон ничего не оставалось, как выйти к ожидавшему за занавесями спутнику принца и передать ему все, что ей было сказано.

– Не попытаетесь ли вы сами убедить вашего господина, что ему не следует оставаться здесь? – добавила она. – Я знаю, сколь он безрассуден, но многое ведь зависело и от вас. Как вы решились привезти его сюда? А что, если бы на вас напал кто-нибудь из местных жителей? Народ здесь живет грубый.

«Да, положение нелегкое», – подумал Дайнайки.

– А кого из вас зовут Токиката? Господин велел… – И она передала ему поручение принца.

– О, я так страшусь вашего гнева, что готов без всяких распоряжений со всех ног бежать в столицу, – засмеялся тот. – Но, говоря откровенно, мы жизни бы не пожалели, чтобы помочь своему господину. Ведь сразу видно, что это не случайная прихоть. Впрочем, довольно с меня. Кажется, и сторожа уже проснулись.

И он поспешно уехал, оставив Укон в полном замешательстве. Сохранить в тайне присутствие принца было действительно нелегко. Многие дамы уже встали, и она сказала им:

– Господин по некоторым причинам не хочет сегодня никому показываться. Какая-то неприятность произошла с ним по пути сюда. Он послал гонца в столицу, чтобы ночью тайно привезли для него новое платье.

– Ах, какая беда! – заволновались дамы. – Недаром говорят, что гора Кохата – опасное место для путников.

– А ведь он приехал почти без свиты. Вот ужас-то!

– Тише, тише! Как бы не услышали слуги.

Укон была сама не своя от страха. «А вдруг приедет гонец от Дайсё?» – думала она и в отчаянии взывала к бодхисаттве Каннон из Хацусэ: «Помоги мне, о Милосердная, огради нас от всяких несчастий!»

В тот день за девушкой должна была приехать госпожа Хитати, чтобы отправиться вместе с ней в Исияма. Дамы положенное время постились и уже прошли через обряд очищения. Поэтому, узнав о том, что обстоятельства изменились, не скрывали своего неудовольствия:

– Так значит, мы сегодня никуда не поедем?

– Как обидно!

Солнце стояло довольно высоко, и решетки были подняты. В покоях госпожи прислуживала одна Укон. Опустив занавеси, отделявшие внутреннюю часть дома от внешней, она прикрепила к ним табличку, на которой было начертано: «Удаление от скверны». «Если госпожа Хитати приедет сама, скажу ей, что госпоже приснился дурной сон», – решила она.

Укон принесла и воду для умывания. Ничего необычного в этом не было, но принцу показалось странным, что госпожа сама будет прислуживать ему, и он предложил ей умыться первой.

Привыкшая к изысканной учтивости Дайсё, девушка с изумлением взирала на своего нового поклонника, который, трепеща от страсти, твердил, что не вынесет и мига разлуки. «Наверное, именно такие чувства называют глубокими», – подумалось ей, и мысли ее невольно обратились к Нака-но кими. «Что скажет она, если слух о моей злосчастной судьбе распространится по миру?»

Принц до сих пор не знал, кто она.

– Мне не хочется докучать вам расспросами, – сказал он, – но, может быть, вы все-таки откроете мне свою тайну? О, я не перестану любить вас, будь вы самого низкого происхождения.

Но девушка упорно молчала. Впрочем, на другие вопросы она отвечала охотно, обнаруживая живой ум и умиляя принца своей непосредственностью. Она не испытывала в его присутствии решительно никакого страха.

Когда солнце поднялось совсем высоко, за девушкой приехала свита: две кареты в сопровождении семи или восьми всадников, как обычно весьма отталкивающей наружности, и множество простых слуг. Громко переговариваясь на каком-то непонятном наречии, они вошли в дом, но дамы, застыдившись, поспешили отослать их обратно. Укон растерялась. Она не могла сказать, что у них в гостях господин Дайсё, ибо приехавшим скорее всего было хорошо известно, что тот в столице – ведь столь важные особы всегда у всех на виду. В конце концов, никому ничего не объясняя, она написала супруге правителя Хитати письмо следующего содержания:

«Как это ни прискорбно, с позапрошлой ночи госпожа изволит пребывать в скверне. К тому же вчера ей приснился дурной сон, поэтому сегодня она принуждена соблюдать строгое воздержание. Все это досадно и наводит на мысль о вмешательстве злых духов…»

Велев накормить людей, она отправила их обратно в столицу. Монахине же сообщила, что госпоже предписано удаление от скверны и она никуда не поедет.

Обычно дни казались девушке бесконечными, с утра до вечера томилась она от скуки, глядя на окутанные дымкой горы, но сегодня часы летели незаметно и вместе со своим новым возлюбленным она приходила в отчаяние, видя, как быстро темнеет небо. Весенний день располагал к тихим размышлениям, и принц все «глядел на нее и не мог наглядеться» (484). Нежная, прелестная девушка представлялась ему верхом совершенства. На самом-то деле ей было далеко даже до Нака-но кими, не говоря уже о дочери Левого министра, как раз в ту пору достигшей полного расцвета. Но принц настолько потерял голову, что девушка казалась ему невиданной красавицей. Она же, до сих пор полагавшая, что нет на свете никого красивее Дайсё, была поражена, увидев рядом с собой человека едва ли не более прекрасного. Лицо принца блистало яркой, чарующей красотой, и мог ли кто-нибудь с ним сравниться?

Придвинув к себе тушечницу, принц задумчиво водил кистью по бумаге. У него был прекрасный почерк, да и рисовал он превосходно. Право, ни одна женщина не устояла бы перед ним.

– Если я почему-либо не приеду в ближайшее время, – говорил он, – вот вам на память…

И он нарисовал лежащих рядом прекрасных мужчину и женщину.

– О, если б и я мог всегда быть рядом с вами… – сказал он, и по щекам его потекли слезы. —

Ах нет, нельзя так думать. Это не к добру. Отчего я не могу поступать так, как велит сердце?.. Вы даже не представляете себе, сколько препятствий я должен буду преодолеть, чтобы снова приехать сюда. Когда я думаю об этом, мне хочется умереть. Для чего мы встретились? В тот раз вы были так неприступны… Наверное, я не должен был разыскивать вас.

Она же, взяв смоченную им кисть, написала:

«Она, кажется, готова заранее упрекать меня за будущие измены!» – подумал принц.

– Но от кого же вы успели узнать, что такое неверность? – улыбнувшись, спросил он и попытался выяснить, когда Дайсё перевез ее в Удзи, но тщетно.

– Вы задаете вопросы, на которые я не вправе отвечать, – сказала девушка, сердито на него глядя.

«Ну что за дитя!» – умилился принц.

Токиката вернулся к вечеру, и его приняла Укон.

– Как раз при мне пришел гонец от Государыни-супруги, – сообщил он. – Левый министр недоволен поведением принца, да и сама она изволит гневаться, полагая, что его безрассудные похождения добром не кончатся. К тому же она боится, что слух об этом дойдет до Государя. Я же сказал, что принц поехал к одному отшельнику, живущему в Восточных горах.

– В какие только заблуждения не впадает человек из-за женщин! – добавил он. – Вот я, казалось бы, совсем ни при чем, а и то принужден лгать, изворачиваться.

– Значит, вы присвоили нашей госпоже звание отшельника? Это наверняка облегчит бремя, отягчающее вашу собственную душу. Но нельзя не признать, что поведение вашего господина истинно заслуживает порицания. Знай я заранее о его приезде, я наверняка бы что-нибудь придумала, хотя и это было бы нелегко. А так… Удивительное легкомыслие!

Укон поспешила передать принцу слова Токикаты, и он содрогнулся от ужаса, представив себе, сколь велико должно быть возмущение его близких.

– Вы и вообразить не можете, как тяжело живется человеку, имеющему столь высокое звание, – пожаловался он. – Ах, почему я не могу хотя бы на время стать простым придворным? Что же мне теперь делать? Вряд ли нам удастся сохранить эту тайну. А что скажет Дайсё? Мы всегда были так близки… Разумеется, при нашем родстве это естественно, но поверьте, у меня никогда не было более близкого друга. Я умру от стыда, если он узнает. К тому же, как водится, он станет во всем винить вас, забыв, что именно ему вы обязаны своим одиночеством. О, если б мы могли уехать отсюда в какое-нибудь укромное жилище, о котором не знала бы ни одна живая душа…

Так или иначе, принцу нельзя было оставаться в Удзи еще на один день. Но душа его, «видно, спряталась где-то в ее рукаве…» (310).

– Скорее, близится утро… – торопили принца, но он все медлил. Вдвоем подошли они к боковой двери.

Тяжело вздохнув, девушка отвечала:

В тот день дул пронзительный ветер, а земля была скована инеем. Даже платья – «твое и мое» (485) – казались холодными. Когда принц садился на коня, им овладела такая тоска, что он едва не повернул назад, и если бы его спутники не понимали, сколь пагубны могут быть последствия… Когда же они наконец выехали, принц был в таком отчаянии, что свет мутился в его глазах. Двое придворных Пятого ранга вели его коня под уздцы и, только после того как самый крутой перевал остался позади, смогли сесть на коней сами. Даже цокот копыт по скованному льдом берегу реки располагал к безотчетной тоске. «Что за странная судьба связывает меня с этим горным жилищем?» – спрашивал себя принц, устремляясь думами к тем давним дням, когда вот так же приходилось ему пробираться по этим опасным горным тропам.

Возвратившись на Вторую линию, принц прошел в свою опочивальню, надеясь, что там никто не помешает ему отдохнуть. К тому же он был сердит на Нака-но кими, полагая, что именно она спрятала от него девушку из Удзи. Но, увы, сон не шел к нему, мысли, одна другой тягостнее, теснились в голове, и в конце концов, не вынеся одиночества, он все-таки перебрался во флигель.

Госпожа ни о чем не догадывалась, и прекрасное лицо ее дышало спокойствием. Подобные красавицы редко встречаются в нашем мире, и как ни хороша была новая возлюбленная принца… Однако, взглянув на супругу, он прежде всего подметил в ней несомненные черты сходства с той, чей образ постоянно стоял перед его мысленным взором, и невыразимая печаль сжала его сердце. Тяжело вздыхая, принц прошел за полог и лег.

– Мне нездоровится, – сказал он последовавшей за ним госпоже, – и какие-то темные предчувствия рождаются в душе. Моя любовь к вам бесконечна, вы же наверняка забудете обо мне, как только меня не станет. Терпение Дайсё будет вознаграждено, я в этом уверен.

«Как можно говорить такие ужасные вещи?» – подумала Нака-но кими.

– Откуда у вас эти мысли? – спросила она. – Вы несправедливы. Подумайте, что будет, если ваши речи дойдут до слуха господина Дайсё. Он может вообразить, что вы говорите с моих слов, а мне бы этого очень не хотелось. У меня и без того хватает печалей в жизни, а вы еще терзаете меня пустыми подозрениями. – И она повернулась к мужу спиной.

– А вы уверены, что ни в чем передо мною не виноваты? – испытующе взглянув на супругу, спросил принц. – Вспомните, разве я когда-нибудь пренебрегал вами? Наоборот, многие дамы даже пеняли мне за то, что я оказываю вам слишком большое внимание. А вот вы всегда предпочитали мне другого. Конечно, все это можно объяснить предопределением, но мне неприятно, что у вас есть от меня тайны.

«И все же наши судьбы тесно связаны, – подумал он, и на глазах у него заблестели слезы, – иначе мне вряд ли удалось бы ее разыскать».

Принц был явно чем-то расстроен, и госпоже стало его жаль. «Ему что-то рассказали, но что?..» – гадала она, не зная как лучше ответить. «Принц начал посещать меня, повинуясь случайной прихоти. К тому же у него действительно были основания подозревать меня в легкомыслии. Мне не следовало принимать услуги совершенно постороннего нашему семейству человека, который, преследуя собственные цели, решил взять на себя роль посредника. Так, это было моей ошибкой, и принц вправе презирать меня».

Она лежала, задумавшись, столь трогательная в своей печали, что вряд ли кто-нибудь мог остаться к ней равнодушным. Решив пока ничего не говорить госпоже о девушке из Удзи, принц сделал вид, будто сердится на нее совершенно по другому поводу, и, поверив, что он не на шутку озабочен ее отношениями с Дайсё, Нака-но кими пришла к заключению, что кто-то оклеветал ее. Ей было так стыдно, что она предпочла бы не встречаться с принцем, пока все так или иначе не разъяснится.

Неожиданно пришел гонец с письмом от Государыни-супруги, и принц все с тем же мрачным видом перешел в свои покои.

«Государь был весьма встревожен Вашим исчезновением, – писала Государыня. – Если можете, приходите сегодня. Я так давно не видела Вас…»

Принцу не хотелось огорчать своих родителей, но на сей раз ему в самом деле нездоровилось, а потому он предпочел остаться дома. Многие важные сановники приходили засвидетельствовать ему свое почтение, но он ни к кому не вышел. Вечером пришел Дайсё, и принц принял его в своих покоях.

– Мне сообщили, что вы нездоровы, – сказал Дайсё. – Государыня тоже обеспокоена… Что же с вами случилось?

Принц едва мог отвечать, настолько велико было его смятение. «Дайсё выдает себя за отшельника, – подумал он, – но что за странный способ достичь просветления! Увез в Удзи прелестную особу и заставляет ее томиться в одиночестве».

А надо сказать, что принца всегда возмущало стремление Дайсё при каждом удобном случае представляться человеком благоразумным и благонравным, и он радовался любой возможности уличить друга. Нетрудно вообразить, что он мог сказать ему теперь, проникнув в его тайну. Но, увы, принц был настолько удручен, что ему не хотелось даже шутить.

– Вы должны беречь себя, – наставительным тоном говорил Дайсё. – Самое на первый взгляд незначительное недомогание может стать опасным, если затянется надолго.

«Рядом с ним каждый покажется ничтожеством, – вздохнул принц, когда Дайсё ушел. – Хотел бы я знать, что она думает, сравнивая нас?» Мысли его беспрестанно устремлялись в Удзи.

А там тянулись унылые, однообразные дни. Поездка в Исияма была отложена, и дамы изнывали от скуки. От принца то и дело приносили длинные, полные неподдельной страсти письма. Понимая, что даже писать к девушке и то небезопасно, он сделал своим посланцем того самого приближенного по имени Токиката, которому были известны истинные обстоятельства.

– Когда-то я была хорошо знакома с этим человеком, – объясняла Укон подругам. – И надо же такому случиться, что он оказался одним из телохранителей господина Дайсё! Разумеется, он сразу узнал меня, и в память о прошлой дружбе…

Увы, в последнее время ей приходилось слишком часто лгать.

Скоро и эта луна подошла к концу. Принц места себе не находил от беспокойства, но выбраться в Удзи ему не удавалось. «Если так пойдет и дальше, я просто умру от тоски», – в отчаянии думал он.

Тем временем Дайсё, освободившись от дел, как обычно тайком отправился в Удзи. Заехав по дороге в храм и поклонившись Будде, он вознаградил монахов за чтение сутр и только вечером двинулся дальше. Вряд ли стоит упоминать о том, что и на этот раз он постарался обойтись без огласки, однако вопреки обыкновению не стал переодеваться в простое платье, а приехал в носи, как нельзя лучше оттенявшем его поразительную красоту.

Девушка была в отчаянии. «Как я посмотрю ему в глаза?» – ужасалась она, сгорая от стыда и страха. Ей казалось, что на нее устремлен взыскующий взор небес, но не думать о принце она не могла.

«Увижу ли я его снова?» – спрашивала она себя. Принц сказал, что ради нее готов забыть всех женщин, с которыми когда-либо встречался. Ей было известно, что, вернувшись из Удзи, он заболел и никуда не выезжал, а в доме на Второй линии и в доме Левого министра постоянно служили молебны. Не станет ли ему хуже, если он узнает, что Дайсё…

А Дайсё был приветлив и внимателен более обыкновенного. Нежная почтительность звучала в его голосе, когда, не вдаваясь в подробности, объяснял он девушке причины своего долгого отсутствия. О нет, он не говорил ни о любви, ни о сердечной тоске, лишь изящно намекнул на то, как тяжела разлука для любящего сердца… Впрочем, он умел столь трогательно выражать свои чувства, что его намеки производили куда большее впечатление, чем самые многословные излияния. Он был очень хорош собой и, самое главное, надежен, чего нельзя было сказать о принце. «А если господин Дайсё узнает? – думала девушка. – Страшно даже помыслить об этом… О, я не должна была поддаваться искушению. Разумеется, принц так трогательно-пылок, и все же… Очень скоро он разлюбит меня, и я останусь совсем одна…»

«Она словно повзрослела за это время, – думал Дайсё, на нее глядя. – Впрочем, это неудивительно. Когда живешь в столь уединенном жилище, времени для размышлений остается более чем достаточно». Чувствуя себя виноватым, он беседовал с ней сегодня особенно ласково.

– Строительство дома, о котором я вам уже говорил, в общем закончено. Я был там на днях. Он тоже расположен у реки, но гораздо менее быстрой. В саду собраны самые красивые цветы. Да и до Третьей линии оттуда совсем недалеко. Когда вы будете жить там, нам не придется расставаться надолго. Если ничто не помешает, я перевезу вас этой весной.

«А ведь и тот, другой, во вчерашнем письме писал, что подготовил для меня укромное убежище, – вспомнила девушка, и сердце ее тоскливо сжалось. – Вряд ли ему известны намерения господина Дайсё. О нет, я не должна…» – думала она, но пленительный образ принца неотступно стоял перед ней. «Что за несчастная судьба выпала мне на долю!» – вздохнула она, и по щекам ее покатились слезы.

– Но что это? – попенял ей Дайсё. – Я так надеялся на ваше благоразумие. Неужели напрасно? Может быть, кто-то пытался опорочить меня в ваших глазах? Но подумайте сами, разве стал бы я ездить по этой опасной дороге, будь я равнодушен к вам? При моем звании это не так просто…

Скоро над горными вершинами появился совсем еще молодой месяц. Выйдя на галерею, Дайсё задумчиво любовался небом. И он, и его возлюбленная были печальны: мужчина уносился мыслями в прошлое, женщина с тревогой вглядывалась в будущее.

Горы тонули в дымке, вдали на холодной речной отмели виднелись стройные силуэты цапель. Еще дальше был мост Удзи, там вверх и вниз по реке сновали груженные хворостом ладьи. Словом, здесь было собрано все, что только может быть примечательного в горной местности. Дайсё глядел вокруг, и перед глазами его возникали картины прошлого. Ночь была так прекрасна, что, окажись в тот миг рядом с ним любая другая женщина, в его душе неизбежно зародилось бы нежное чувство к ней, а ведь девушка была живым подобием той, которая до сих пор владела его сердцем… Он радовался, наблюдая за тем, как постепенно проникает она в душу вещей, как утонченнее становятся ее манеры, и его чувство к ней росло день ото дня.

Лицо девушки выражало глубокую горесть, и, желая утешить ее, Дайсё сказал:

Скоро вы поймете, как велика моя любовь к вам.

отвечала девушка. Никогда еще Дайсё не было так тяжело уезжать, и он: «Не провести ли в Удзи еще несколько дней?» – подумал, но, опасаясь неизбежных пересудов, отказался от этой мысли. В конце концов ждать оставалось недолго, ведь как только удастся устроить ее где-нибудь поблизости…

Он выехал на рассвете. Неизъяснимая тоска сжимала его сердце. Такого с ним еще не бывало. «Как повзрослела она за это время», – умиленно вздыхая, думал он.

Примерно на Десятый день Второй луны во Дворце состоялось поэтическое собрание, на котором присутствовали и принц Хёбукё и Дайсё. Звучали соответствующие времени года мелодии, а принц вызвал всеобщее восхищение прекрасным исполнением «Ветки сливы». Его превосходство над окружающими было очевидно, и когда б не предавался он с такой пылкостью сомнительным страстям…

Внезапно пошел снег, подул ветер. Вынужденные прекратить музицирование, придворные перебрались в покои принца Хёбукё, где для них было приготовлено изысканнейшее угощение.

Дайсё кто-то вызвал, и он вышел на галерею. Выпавший снег призрачно мерцал в звездном сиянии, а платье Дайсё источало столь сладостное благоухание, что невольно приходили на ум старинные строки: «Быть темной напрасно ты тщишься…» (284).

– «Неужели опять?» (393) – прошептал он, и в его устах эти знакомые всем слова приобрели особую глубину и значительность.

«Но почему из всех песен?..» – вздрогнув, подумал принц. Он притворился спящим, однако сердце его сильно билось от волнения. «Похоже, что и Дайсё связывает с ней отнюдь не мимолетная прихоть, – терзался он. – Нелепо было воображать, будто никто, кроме меня, не вправе представлять себе, как спит она, постелив "одно лишь платье на ложе" (393). Как же все это печально! Но отчего я решил, что она отдаст предпочтение мне?»

Утром тропинки в саду оказались заваленными снегом, и придворные собрались в высочайших покоях, дабы в присутствии Государя прочесть сложенные вчера стихи. Пришел сюда и принц Хёбукё. Дайсё производил впечатление куда более зрелого и уверенного в себе мужа, возможно потому, что был двумя-тремя годами старше. Трудно представить себе человека более благородного и прекрасного во всех отношениях. Недаром в мире считали, что Государь сделал правильный выбор. Сведущий во всех науках, радеющий о пользе государства, Дайсё поистине не имел себе равных.

Закончив читать стихи, гости разошлись. Лучшим было признано стихотворение принца Хёбукё, и многие с восторгом повторяли его вслух. Однако сам принц остался равнодушным к похвалам. «Каким беззаботным надобно быть, чтобы сочинять подобные пустяки…» – невольно подумалось ему. Мысли и душа его витали где-то далеко.

Накануне вечером поведение Дайсё возбудило в сердце принца безотчетную тревогу, и ценой неимоверных усилий он все-таки выбрался в Удзи. В столице снега почти не осталось, лишь отдельные снежинки не торопились таять, словно «новых друзей поджидая…» (283), но горные дороги были по-прежнему завалены снегом. Узкая тропа, по которой они пробирались, была настолько крута, что спутники принца едва не плакали от страха и усталости.

Проводник принца, Дайнайки, одновременно имевший звание Сикибу-но сё, считался в мире довольно важной особой. Тем более забавно было смотреть на него теперь в высоко подвернутых шароварах.

Принц заранее известил обитательницу горного жилища о своем приезде, но дамы были уверены, что в такой снег… Однако поздно ночью девочка-служанка вызвала Укон и сообщила ей о том, что принц приехал. Могла ли девушка остаться равнодушной, видя столь бесспорное свидетельство его преданности?

Укон же, истерзанная мучительными сомнениями: «Что станется с госпожой? – в ту ночь забыла о всякой осторожности. Отказать принцу она не смела, а потому решилась посвятить в эту тайну одну из молодых прислужниц, которая не меньше ее самой была предана госпоже и к тому же обладала добрым, чувствительным сердцем.

– Я понимаю, сколь двусмысленно наше положение, – сказала она, – но, увы, нам ничего не остается, как действовать в полном согласии и постараться предотвратить огласку.

Вдвоем они ввели принца в покои госпожи. Его промокшие одежды столь сильно благоухали, что дамы испугались, как бы у остальных не возникло подозрений, но им удалось представить дело так, будто приехал Дайсё, и никто ни о чем не догадался. Уезжать задолго до рассвета – что могло быть обиднее? – но оставаться в доме до утра было опасно, поэтому принц поручил Токикате присмотреть какой-нибудь домик на противоположном берегу реки. Отправившись туда заранее, Токиката подготовил все, что нужно, и, вернувшись поздно ночью, доложил, что дом готов к приему гостей.

Разбудили Укон, которая, не помня себя от страха, только дрожала, словно неразумное дитя, заигравшееся в снегу. Но не успела она опомниться, как принц подхватил госпожу на руки и вышел. Оставшись присматривать за домом, Укон отправила с госпожой Дзидзю.

Сев в ладью, одну из тех, на которые девушка смотрела с утра до вечера, думая: «Что за непрочное пристанище», они поплыли по реке, и сердце ее сжалось от неизъяснимой тоски – словно волны уносили их к каким-то далеким, неведомым берегам. Испуганная, девушка прижалась к принцу, и он взглянул на нее с умилением. В предрассветном небе сияла луна, озаряя чистую водную гладь.

– Померанцевый остров, – сказал лодочник, на некоторое время останавливаясь у берега, чтобы они могли полюбоваться пейзажем. Остров казался большим утесом, покрытым вечнозелеными деревьями с развесистыми, причудливыми кронами.

– Взгляните, – воскликнул принц, – ведь это всего лишь деревья, но как ярка их зелень, ей не страшны и тысячелетия…

«Какое странное путешествие!» – подумала девушка.

ответила она.

Принц был в восторге. Он не знал мгновения прекраснее этого утреннего часа, в целом свете не было женщины пленительней его возлюбленной.

Пристав к берегу, они вышли из ладьи. Не желая, чтобы госпожи касались чужие руки, он сам вынес ее и, поддерживаемый спутниками, вошел в дом. Те, кому случилось оказаться поблизости, смотрели неодобрительно. «Кто эта женщина, ради которой господин совершенно забыл о приличиях?» – недоумевали они.

Дом, куда привел принца Токиката, был довольно невзрачным, временным строением, стоявшим на земле его дяди, правителя Инаба. В покоях недоставало многих предметов обстановки, грубые плетеные ширмы, каких принц никогда и не видывал прежде, мешали ветру свободно гулять повсюду, а у изгороди белели пятна нерастаявшего снега. Не успели они войти, как небо потемнело и снова густыми хлопьями повалил снег. Однако очень скоро тучи рассеялись и в солнечных лучах засверкали свисающие со стрехи сосульки.

При дневном свете девушка показалась принцу еще прелестнее. Он был одет весьма просто, дабы по дороге не привлекать любопытных взглядов, она же так и осталась, как была, в ночном одеянии, пленительно облекавшем ее тонкий стан, и сгорала от стыда при мысли, что возлюбленный, красотой которого она не уставала восхищаться, видит ее столь небрежно одетой. Однако укрыться от его взгляда было негде. Впрочем, тревожилась она напрасно. Наброшенные одно на другое пять или шесть мягких шелковых платьев белого цвета сообщали необыкновенное изящество ее облику. Будь они разноцветными, ее наряд вряд ли произвел бы на принца такое впечатление. Восторг его был тем более велик, что ни одна из женщин, с которыми он поддерживал близкие отношения, не представала перед ним в столь скромном наряде. Дзидзю тоже оказалась весьма миловидной молодой особой. «Неужели и она знает?» – смутилась девушка, увидев ее рядом с собой.

Принц же спросил: «А это кто?» И поспешил предостеречь: «Имени людям не открывай моего…» (68). Дзидзю была очарована.

Между тем сторож, в обязанности которого входило присматривать за жилищем, вообразив, что главным гостем является не кто иной, как Токиката, расточал ему всевозможные угождения, а тот, расположившись в смежных с принцем покоях, благосклонно принимал его услуги. Понизив голос и подобострастно кланяясь, сторож пытался втянуть Токикату в разговор, но тот отвечал весьма уклончиво.

– Гадальщики предрекли мне столь страшные несчастья, – говорил он, – что я принужден был покинуть столицу. Вас же я прошу не пускать сюда никого, ибо мне предписано строгое воздержание.

В этом уединенном жилище никто не мешал принцу до позднего вечера наслаждаться обществом своей прелестной возлюбленной. Радость его омрачалась единственно мыслью, что точно так же, с той же милой непосредственностью она принимала и Дайсё. Иногда, не в силах более сдерживать мучительной ревности, принц осыпал девушку упреками. Он поспешил сообщить ей о том, как предан Дайсё своей супруге, Второй принцессе, однако предпочел умолчать о случайно сорвавшейся с его уст песне, очевидно забыв, что это вовсе не делает ему чести.

Вечером Токиката принес им полученное от сторожа угощение и воду для умывания.

– Осмелюсь ли я утруждать столь важного гостя? – заметил принц. – Как бы вас не увидели…

Дзидзю, особа молодая и легкомысленно настроенная, никогда еще не чувствовала себя лучше. Весь день она провела с Токикатой и была весьма этим довольна.

Снег шел и шел не переставая, и, когда госпожа устремляла взор туда, где на противоположном берегу реки стоял ее дом, сквозь прогалы в тумане виднелись лишь ветви деревьев.

Склоны гор, словно зеркальные, сверкали в лучах вечернего солнца, и, любуясь ими, принц с увлечением рассказывал о том, с какими опасностями пришлось ему столкнуться по дороге сюда.

Так, «хоть имею я коня…» (420) – проговорил он и, повелев подать тушечницу, которая оказалась на редкость невзрачной, принялся небрежно набрасывать что-то на листке бумаги.

написала девушка, словно не веря в искренность принца, он же не преминул попенять ей за желание «растаять, не увидев конца пути». «В самом деле, зачем я так написала», – смутилась девушка и порвала бумагу.

Велико было обаяние принца, а уж когда он не жалел ни слов, ни взглядов, стремясь пленить чье-то сердце…

Якобы потому, что ему было предписано двухдневное воздержание, принц не уехал и на следующий день, и любовники, без опасения свидетелей предались влечению чувств, с каждым часом все более привязываясь друг к другу.

Укон, пустив в ход свою изобретательность, нашла средство переправить госпоже несколько новых платьев.

В этот день Дзидзю расчесала госпоже волосы и помогла переодеться в темно-лиловое нижнее платье и прекрасно сочетающееся с ним верхнее платье цвета «красная слива» с тканым узором. Сама она тоже принарядилась: вместо старого темного сибира на ней было новое – яркое и изящное. Шутки ради принц обвязал его вокруг талии своей возлюбленной, когда она подавала ему воду для умывания. «Первая принцесса была бы рада заполучить столь прелестную особу, – думал он, любуясь девушкой. – В ее свите много высокородных дам, но такой красавицы, пожалуй, нет».

День прошел во всевозможных тихих удовольствиях, но все это не для посторонних взглядов…

Принц снова и снова повторял, что хотел бы перевезти девушку куда-нибудь в другое место. Он принуждал ее поклясться, что она не станет больше принимать Дайсё, но она только молча роняла слезы, не желая давать обещания, которое выполнить будет не в силах. Глядя на свою возлюбленную, принц терзался от ревности: «Неужели даже теперь она не может забыть его?» Он то плакал, то принимался корить ее. Было совсем еще темно, когда они пустились в обратный путь. Принц снова сам вынес девушку.

– Не думаю, чтобы человек, которого вы мне предпочитаете, обращался с вами лучше, – говорил он. – Хоть теперь-то вы поняли?..

Вздохнув, она склонила голову. Право, трудно было не согласиться с ним.

Открыв боковую дверь, Укон впустила их в дом. Принцу пришлось сразу же уехать, и сердце его разрывалось от боли.

Как обыкновенно бывало в таких случаях, он поехал прямо в дом на Второй линии. Грудь его сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Очень скоро он почувствовал себя совсем больным, стал отказываться от еды и с каждым днем все больше бледнел и худел. За сравнительно короткое время принц так переменился, что в столице только и говорили что о его здоровье. В доме на Второй линии постоянно толпились люди, и ему даже в письме не удавалось излить всего, что мучило и терзало его душу.

Между тем в Удзи возвратилась та самая назойливая кормилица, незадолго до всех этих событий уехавшая к собиравшейся родить дочери, поэтому девушка не всегда имела возможность читать даже те короткие записки, которые ей постоянно приносили от принца.

Госпожа Хитати была далека от того, чтобы полагать это бедное горное жилище подходящим для своей дочери, но она утешала себя тем, что Дайсё так или иначе позаботится о ней, поэтому, сведав о его намерении тайно перевезти девушку в столицу, возрадовалась.

Очевидно, понадеявшись, что теперь положение ее дочери упрочится, она подыскала несколько миловидных дам и девочек-служанок и отправила их в Удзи. Все это не было для девушки неожиданностью, более того, раньше она и сама ждала дня, когда Дайсё перевезет ее в столицу, но теперь… Мысли ее то и дело устремлялись к принцу. Его прелестное лицо неотступно стояло перед взором, в ушах звучали его упреки, его клятвы… Стоило ей хоть на миг задремать – она видела его во сне. Право, было от чего прийти в отчаяние.

В ту пору дожди лили не переставая, всякая связь с Удзи была прервана, и принц, не находя себе места от тоски, порой забывал даже о сыновней почтительности. «О, если б не эта постоянная опека, – думал он, – и впрямь живу словно в коконе…» (223).

Однажды он написал девушке длинное и нежное письмо:

Знаки, начертанные принцем, поражали удивительным изяществом, хотя сам он, казалось, не прилагал к тому никаких усилий, полностью доверившись кисти. Девушка была слишком еще молода и неопытна, поэтому столь пылкие чувства не могли не найти отклика в ее сердце. Однако ей не удавалось изгладить из памяти и того, с кем впервые обменялась она любовной клятвой. С каждым разом открывая в нем новые достоинства, она понимала, что он более, чем кто-либо, заслуживает ее доверия. «Что станется со мною, если, узнав обо всем, господин Дайсё отвернется от меня? – спрашивала она себя. – Вправе ли я огорчать матушку, которая ждет не дождется моего переезда в столицу? К тому же все говорят, что принц слишком непостоянен в своих привязанностях. Теперь его сердце принадлежит мне, но пройдет немного времени, и чувства его переменятся. Впрочем, даже если этого не случится, даже если он все-таки перевезет меня в столицу и я войду в число особ, находящихся под его покровительством, как отнесется к этому госпожа из дома на Второй линии? Все тайное, как правило, становится явным в нашем мире, вот ведь и принц разыскал меня, даром что нас связывала та единственная случайная встреча в сумерках. А уж теперь… О, я знаю, что виновата перед Дайсё и он вправе отказаться от меня, а что тогда?..»

Мучительные сомнения терзали ее душу, а тут еще принесли письмо от Дайсё. Девушке было очень неприятно, что эти два письма лежат рядом, и, взяв послание принца, которое оказалось гораздо длиннее, она присела поодаль, чтобы прочесть его. Дзидзю и Укон многозначительно переглянулись, словно говоря: «Сразу видно, кому госпожа отдает предпочтение».

– Впрочем, я не нахожу здесь ничего удивительного, – заметила Дзидзю. – Я всегда восхищалась Дайсё, но принц… На свете нет человека милее. А уж когда он предоставлен самому себе и может шутить и смеяться, сколько душе угодно… Право же, доведись мне разбудить в его сердце подобную страсть, я бы не колебалась. Я бы поступила на службу к Государыне-супруге, только чтобы почаще видеть его.

– Я знаю, вы способны на многое, – отозвалась Укон. – А по мне, так лучше Дайсё и человека нет. Я не хочу с вами спорить относительно того, кто из них красивее, но если говорить о манерах и душевных качествах… Так или иначе, госпожа попала в весьма затруднительное положение. Хотела бы я знать, чем все это кончится.

Укон была очень довольна, что у нее появилась наконец собеседница, с которой она могла поделиться своими тайными мыслями.

А вот что написал Дайсё:

«Я постоянно думаю о Вас, но, увы, уже так давно… Для меня было бы большим утешением получать иногда Ваши письма. Надеюсь, Вы не думаете, что я забыл…»

В конце же было приписано:

С каждым днем «все больше тоскую» (486)…».

Листок белой бумаги, на котором это было написано, был сложен так, как принято складывать деловые письма. Возможно, почерку Дайсё недоставало изящества, зато в нем чувствовалось благородство.

Письмо принца было гораздо длиннее и свернуто в маленький свиточек… Словом, оба послания были каждое по-своему примечательны.

– Ответьте сначала принцу, – посоветовали дамы, – а то если кто-нибудь придет…

– Ах, сегодня я совсем не могу писать… – смутилась госпожа и небрежно набросала на первом попавшемся листке бумаги:

Очень часто девушка плакала, разглядывая оставленные принцем рисунки. «Он все равно скоро забудет меня», – убеждала себя она, но мысль, что ей придется жить в другом месте, куда принц уже не сможет приезжать, приводила ее в отчаяние.

«Если я попаду…» (487)» – написала она в ответ, и, читая ее письмо, принц плакал навзрыд. «А ведь она все-таки любит меня», – догадывался он, и ему представлялась ее печально поникшая фигурка.

Тем временем тот, другой, слывший в мире образцом благонравия, тоже читал письмо, доставленное ему из Удзи, и, хотя лицо его оставалось бесстрастным, сердце разрывалось от жалости и любви. Ему девушка ответила так:

Снова и снова вглядывался Дайсё в начертанные ее рукой строки. Как-то, беседуя со Второй принцессой, Дайсё сказал:

– До сих пор я не говорил вам об этом, боясь невольно оскорбить ваши чувства. Дело вот в чем. Есть одна женщина, которая давно уже мне дорога. Обстоятельства заставили меня поселить ее в глухой провинции, и я постоянно терзаюсь мыслью, что она там несчастна. В ближайшее время я собираюсь перевезти ее в столицу. Вы ведь знаете, в своих устремлениях я никогда не был похож на других людей и одно время даже полагал, что сумею прожить жизнь, не связывая себя ни с кем брачными узами. Однако теперь, когда у меня есть вы, я уже не могу полностью отрешиться от мира. И мне горько сознавать, что именно я являюсь причиной страданий этой никому не известной женщины.

– Не понимаю, какие основания для беспокойства могут быть у меня? – возразила принцесса.

– Наверняка найдутся недоброжелатели, которые постараются, воспользовавшись этим обстоятельством, опорочить меня в глазах Государя… Вы же знаете, как злы и несправедливы бывают люди. Впрочем, таких, как она, не удостаивают даже сплетнями.

В конце концов Дайсё все-таки решился перевезти девушку в давно уже выстроенное для нее жилище. Последние приготовления он предпочел окружить тайной, зная, сколь много найдется охотников позлословить. «Вы слышали, что задумал Дайсё? Вот, значит, в чем дело…»

Послав в тот дом доверенного человека, в преданности которого он не сомневался, Дайсё поручил ему проследить за тем, чтобы были

оклеены перегородки и собрана вся необходимая утварь. Волей случая человеком этим оказался некто Окура-но таю, тесть того самого Дай-найки. Короче говоря, один сказал другому, другой – третьему, и очень скоро новость эта докатилась до принца.

– Все живописные работы господин Дайсё поручил людям из своего окружения, – сообщили ему. – Дом самый заурядный, но он постарался наполнить его изысканнейшей роскошью.

Окончательно потеряв покой, принц снарядил гонца к своей бывшей кормилице, которая жила где-то в Нижнем городе и в ближайшее время вместе с супругом, наместником одной из дальних провинций, собиралась покинуть столицу. Гонцу было поручено спросить, не согласится ли кормилица ненадолго приютить одну связанную с принцем особу.

«Хотел бы я знать, что это за особа…» – подумал наместник, но мог ли он отказать принцу, явно рассчитывавшему на его согласие?

Получив ответ, принц вздохнул с облегчением и, зная, что наместник намеревается уехать из столицы в конце луны, решил перевезти девушку сразу же после его отъезда. О своем решении он сообщил в Удзи, строго-настрого наказав дамам не говорить никому ни слова. Самому ему ехать туда было опасно, к тому же теперь, по словам Укон, кормилица не спускала с госпожи глаз.

Тем временем Дайсё наметил для переезда Десятый день Четвертой луны. Плыть, «куда повлечет волна» (489)? Такого желания у девушки не было, но чувствовала она себя крайне неуверенно, и будущее пугало ее. Она хотела переехать на некоторое время к матери, чтобы спокойно все обдумать, но та сообщила, что супруга Сёсё должна вот-вот разрешиться от бремени, поэтому в доме постоянно читают сутры и произносят заклинания. Поездка в Исияма была отложена по той же причине. В конце концов госпожа Хитати сама приехала в Удзи. Навстречу ей вышла кормилица:

– Господин Дайсё был так добр, что позаботился даже о нарядах для дам, – сразу же заговорила она, – Разумеется, я сделала все, что в моих силах, но могла ли я, слабая, ничтожная женщина…

Глядя на радостно-возбужденное лицо кормилицы, девушка чувствовала, как в сердце ее пробуждаются самые темные предчувствия. Если ее позор выйдет наружу, она неизбежно сделается предметом насмешек и оскорблений. Даже прислужницы и те станут ее презирать. Но можно ли теперь что-нибудь изменить? Вот и сегодня ее пылкий поклонник прислал письмо, в котором обещал отыскать ее, даже если она спрячется в горах, «где встают восьмислойной грядой белые тучи» (490). «Но тогда останется только умереть, – писал он, – так не лучше ли подыскать укромное убежище, где никто не сможет нам помешать?» Его письмо повергло девушку в такое отчаяние, что она почувствовала себя совсем больной.

– Почему вы так побледнели и осунулись? – встревожилась госпожа Хитати.

– Ах, и не говорите, – тут же откликнулась кормилица, – просто ума не приложу, что случилось с нашей милой госпожой в последние дни. Она изволит отказываться от еды, не знаю, уж не заболела ли?

– В самом деле странно. Быть может, тому виною злые духи?

Или… Нет, это невозможно, ведь совсем недавно мы вынуждены были отменить паломничество в Исияма…

Скоро стемнело, и на небе появилась луна. Невольно вспомнив, как прекрасна она была в тот предрассветный час, девушка заплакала. Она понимала, что теперь не время лить слезы, и все же…

Призвав к себе монахиню Бэн, госпожа Хитати принялась беседовать с ней о прошлом, и та долго рассказывала, как хороша была ее покойная госпожа, какой нежной, чувствительной душой она обладала и как, истерзанная мучительными сомнениями, растаяла прямо на глазах.

– Будь она жива, ваша дочь сообщалась бы с ней теперь точно так же, как с супругой принца, – говорила монахиня. – Каким утешением это было бы для нее, ведь она так одинока здесь.

«Уж моя-то дочь не хуже других, – подумала госпожа Хитати. – Если все выйдет так, как я задумала, она и супруге принца не уступит».

– Ах, вы не поверите, как беспокоилась я за судьбу дочери, – сказала она вслух, – но похоже, что теперь можно вздохнуть с облегчением. Когда она переедет в столицу, мне вряд ли придется бывать здесь, а ведь как хорошо, никуда не торопясь, поговорить о былых днях.

– Принято считать, что мое обличье не предвещает ничего доброго, поэтому я не смела докучать вашей дочери своим присутствием, и мы почти не сообщались. Но как же мне будет одиноко, когда она уедет! Конечно же, я понимаю, что ей не место в этой глуши, и рада, что она будет жить в столице… Господин Дайсё – человек редких достоинств. К тому же его связывает с вашей дочерью не мимолетная прихоть, а глубокое чувство, иначе он вряд ли стал бы ее разыскивать. Впрочем, все это я уже говорила вам раньше, и вы знаете, что это правда.

– Да, видя, как он добр к ней, я неизменно вспоминаю о вас. Ведь именно благодаря вашему содействию… Разумеется, никто не знает, что случится в будущем, и все же… Супруга принца Хёбукё приняла в моей дочери большое участие, возможно даже большее, чем она того заслуживает, но у меня есть основания предполагать, что в доме на Второй линии ей грозит опасность, а мириться со столь неопределенным положением…

– Так, принц Хёбукё слишком любвеобилен, – улыбнулась монахиня. – Думаю, что молодым особам, обладающим чувствительной душой, нелегко служить в его доме. Вот и дочь госпожи Таю как-то жаловалась мне… Принц так хорош, что устоять просто невозможно, но вместе с тем никому не хочется навлекать на себя гнев госпожи.

Девушка лежала молча, прислушиваясь к их разговору. Интересно, что бы они сказали?..

– Да, положение непростое, – согласилась госпожа Хитати. – Господин Дайсё состоит в браке с дочерью самого Государя, но мы никак с ней не связаны, и, как бы ни сложилась судьба моей дочери, вряд ли кто-то станет сочувствовать ей. Боюсь, что мои слова могут показаться вам дерзкими, но я действительно так думаю. Поверьте, если бы моя дочь повела себя дурно, я запретила бы ей показываться мне на глаза, как ни тяжела была бы для меня разлука. Сердце девушки мучительно сжалось. «Лучше бы мне умереть! – подумала она. – Ведь раньше или позже, она непременно узнает…» Снаружи донесся грозный рев реки.

– Отроду' не видывала такой ужасной реки, – заметила госпожа Хитати. – И моя дочь должна влачить луны и годы в этом диком месте! Я уверена, что господин Дайсё чувствует себя виноватым, иначе и быть не может.

Весьма самонадеянная особа!

Дамы тут же заговорили о том, как быстра и опасна река Удзи.

– Я слышала, что совсем недавно внук перевозчика, промахнувшись шестом, угодил в воду и сразу же утонул, – сообщила одна.

– Так, эта река унесла многие жизни, – вторила ей другая. «Велико будет горе моих близких, если я исчезну неведомо куда, – думала девушка, – но их печаль скоро иссякнет. Если же я останусь жить, мне придется влачить поистине жалкое существование. Униженная, осыпаемая беспрерывными оскорблениямн… Да, меня ждут одни страдания».

Ничто не удерживало ее в этом мире, более того, смерть казалась ей единственным выходом, и все же как грустно… Притворяясь спящей, девушка прислушивалась к излияниям матери и постепенно пришла в совершенное отчаяние. А та, недовольная болезненной худобой и бледностью дочери, призвала кормилицу и принялась бранить ее.

– Следите за тем, – говорила она, – чтобы в покоях госпожи постоянно произносились молитвы. Кроме того, надобно поднести дары местным богам или прибегнуть к помощи очистительного омовения.

Могла ли она вообразить, что ее несчастная дочь и без того беспрестанно помышляет об омовении в Священной реке?.. (181)

– У вас слишком маленькая свита, – озабоченно говорила госпожа Хитати. – Следует отобрать самых достойных, а новеньких пока оставьте здесь. От прислужниц многое зависит. Отныне госпоже придется сообщаться с высокородными особами, и, хотя сама она кротка и миролюбива, мало ли что может случиться, особенно если в доме царит дух соперничества. И не забывайте об осторожности.

– Ну что ж, мне пора, – добавила она. – Я ведь должна позаботиться и о вашей сестре.

– О, не покидайте меня! – в отчаянии взмолилась девушка. Ей было страшно. Неужели она никогда больше не увидится с матерью? – Мне нездоровится, и я боюсь оставаться одна. Возьмите меня с собой, позвольте хотя бы некоторое время пожить с вами.

– О, если бы я могла! – плача, возразила госпожа Хитати. – В доме теперь так шумно и так тесно, ваши дамы не смогут сделать больше ни стежка, а ведь времени осталось совсем мало. Поверьте, я не брошу вас, даже если волею судьбы вы окажетесь вдруг в уезде Такэо.[60] ...даже если ...вы скажетесь вдруг в уезде Такэо. – Ср. с песней «В начале пути» («Приложение», с. 105). Такэо – уезд в провинции Этидзэн. Ах, когда б у вас была мать более высокого звания…

В тот день принесли еще одно письмо от Дайсё, которому, судя по всему, сообщили, что девушка нездорова.

«К сожалению, я не имею возможности навестить Вас лично, – писал он, – ибо у меня накопилось много неотложных дел. Увы, чем ближе день нашей встречи, тем труднее выносить разлуку…»

Весьма длинное письмо прислал и принц Хёбукё, до сих пор так и не получивший ответа.

«Что тревожит Вас теперь? – спрашивал он. – Боюсь, как бы не устремились Вы в те земли, о которых прежде не могли и помыслить (108). Когда б Вы знали, как тяжело у меня на сердце…»

Гонцы, уже сталкивавшиеся здесь однажды в пору дождей, и на этот раз пришли почти одновременно. Посланец Дайсё, приметив человека, которого он иногда встречал в доме Дайнайки, спросил его:

– Вы так часто бываете здесь. К чему бы?

– Да есть тут одна дама, с которой я время от времени обмениваюсь письмами, – ответил тот.

– И сами их ей вручаете? Что-то подозрительно. Почему вы не хотите сказать мне правду?

– Что ж, если вы хотите знать правду, я передаю письма от господина Токикаты к одной из здешних дам, – признался гонец.

«Странно… Что-то все-таки здесь не так», – не поверил посланец Дайсё. Но поскольку время для объяснений было неподходящее, не стал настаивать, и они разошлись. Однако, будучи человеком предусмотрительным, он подозвал мальчика из своей свиты и сказал ему:

– Постарайся не спускать глаз с того человека, но так, чтобы тебя самого не заметили. Посмотри, действительно ли он войдет в дом господина Токикаты.

– Он вошел в дом на Второй линии и передал письмо господину Дайнайки, – доложил мальчик, вернувшись.

Гонцом же принца был человек весьма низкого звания и не очень сообразительный. Ему и в голову не пришло, что за ним следили. К тому же он не знал всех обстоятельств. Да, будь он осторожнее…

Посланец Дайсё прибыл в дом на Третьей линии как раз в тот миг, когда Дайсё собирался ехать на Шестую линию, где в те дни изволила пребывать Государыня-супруга. Свита его была сегодня довольно скромной. Вручая письмо приближенному Дайсё, посланец сказал, словно оправдываясь:

– Я немного опоздал. Но, видите ли, произошло нечто странное, и мне захотелось выяснить…

Услыхав это, Дайсё сразу же вышел.

– А в чем дело? – спросил он, но посланец лишь молча поклонился. Поняв, что он не хочет говорить в присутствии посторонних, Дайсё уехал, ни о чем более не расспрашивая.

Государыне-супруге немного нездоровилось, и в доме на Шестой линии собрались все ее сыновья. В покоях толпились сановники высших рангов, но, к счастью, тревога оказалась ложной.

Дайнайки задержали дела, и он приехал довольно поздно. Среди бумаг, которые он принес принцу Хёбукё, было и то письмо. Дайсё заметил, как принц подозвал Дайнайки, пройдя к двери Столового зала. Ему показалось это подозрительным, и он решил проследить, что будет дальше. Дайсё видел, как принц поспешно развернул какое-то письмо, изящно написанное на тонкой красной бумаге, и принялся его читать. Очевидно, в письме этом содержалось нечто чрезвычайно важное, во всяком случае, увлекшись чтением, принц, казалось, забыл обо всем на свете. Тут появился Левый министр, и Дайсё, выйдя из-за перегородки, тихонько покашлял, предостерегая принца. Едва тот успел спрятать письмо, как министр приблизился к ним, и, желая скрыть смущение, принц стал поспешно завязывать шнурки у ворота. Дайсё же склонился в низком поклоне.

– Я тоже собираюсь уходить, – сказал он. – Подумать только, этот злой дух так долго не давал о себе знать… Как бы Государыне не сделалось хуже. По-моему, следует немедленно послать гонца к настоятелю из горной обители и просить его…

И с весьма озабоченным видом он удалился.

Скоро стемнело, и дом на Шестой линии опустел. Левый министр, сопутствуемый принцем Хёбукё и многочисленными сыновьями, перешел в свои покои.

Дайсё уехал чуть позже остальных. Он горел нетерпением узнать, что хотел сказать человек, приехавший из Удзи, и, улучив миг, когда приближенные вышли, чтобы зажечь огни в саду, призвал его.

– О чем это вы тогда говорили? – спросил он.

– Дело в том, – ответил тот, – что сегодня утром, приехав в Удзи, я заметил, как какой-то мужчина, подойдя к западной двери, передал дамам письмо, написанное на тонкой лиловой бумаге и привязанное к ветке вишни. Мужчину этого я знаю, он прислуживает в доме Токикаты, почетного правителя Идзумо. Я пытался выяснить у него, в чем дело, но объяснения его были весьма путаными, скорее всего он лгал. Все это показалось мне настолько странным, что я потихоньку послал за ним слугу, и тот обнаружил, что человек этот отнес ответное послание в дом на Второй линии и передал его господину Митисада из Церемониального ведомства.

«В самом деле странно», – подумал Дайсё.

– А каким образом было передано письмо гонцу? – спросил он.

– Этого я не видел. Скорее всего его вынесли с другой стороны. Мальчик сказал, что письмо было написано на красной бумаге и показалось ему очень изящным.

«Так и есть, – подумал Дайсё. – Несомненно, это то самое письмо». Разумеется, он отдал должное сообразительности посланца, догадавшегося пустить мальчика по следу, но, поскольку рядом были люди, не стал ему больше ничего говорить.

«От принца ничего не скроешь, – думал Дайсё, возвращаясь домой. – Откуда только он узнал о ее существовании? И как сумел проникнуть к ней? Как глуп я был, полагая, что в такой глуши мне не грозит подобная опасность. Но почему бы принцу не устремлять своих любовных желаний на особ, никак со мною не связанных? Ведь у него никогда не было друга ближе меня. Кроме того, я сам показал ему дорогу в Удзи. Можно ли было ожидать, что он воспользуется этим мне во вред?»

Нетрудно вообразить, сколь тяжким ударом стало для Дайсё это открытие. «Я тоже питаю нежные чувства к его супруге, но я достаточно благоразумен, чтобы скрывать их, хотя нас с ней связывают давние обстоятельства, а не случайная страсть, которую многие сочли бы предосудительной. Теперь-то я понимаю, как глупо было отказываться от нее единственно ради того, чтобы не обременять ни себя, ни ее угрызениями совести. Хотел бы я знать, как принцу удается отправлять письма в горную усадьбу теперь, когда Государыня больна и в доме постоянно толпятся люди? Виделся ли он с ней? До Удзи путь неблизкий… Мне говорили, что принц время от времени куда-то исчезает и никто не ведает куда. Не в этом ли причина его таинственного недуга? Он нетерпелив и, когда ему долго не удается встретиться со своей возлюбленной, неизменно приходит в дурное расположение духа. Так бывало и в прежние времена».

Теперь Дайсё понял, почему девушка была так грустна во время их последней встречи. «Непостижимо человеческое сердце… – думал он. – Она всегда казалась такой милой, такой кроткой. Можно ли было предугадать?.. И разве не стоят они друг друга?»

Не лучше ли уступить ее принцу, а самому устраниться? Когда бы Дайсё намеревался создать девушке из Удзи особое положение в своем доме, у него не было бы иного выхода, а так… Стоило ли что-нибудь менять в их отношениях? Ему не хотелось терять ее, и хотя он знал, что многие осудили бы его за подобные мысли…

Если он, дав волю гневу, отвернется от девушки, принц непременно возьмет ее к себе, но способен ли он обеспечить ей надежное будущее? Все знают, что в свите Первой принцессы есть дамы, бывшие некогда предметом его пылкой страсти… Словом, Дайсё оказался не в силах расстаться с девушкой и то и дело писал в Удзи, справляясь о ее здоровье.

Однажды, улучив миг, когда рядом никого не было, он снова призвал того самого посланца.

– А что, господин Митисада и теперь посещает дочь Наканобу?[61] ...посещает дочь Наканобу. – Наканобу ранее фигурировал в романе как Окура-но таю.

– Судя по всему, да.

– Он, наверное, часто посылает в Удзи того человека, которого вы встретили на днях? Госпожа живет так уединенно, немудрено, что и Митисада заинтересовался ею. – Дайсё вздохнул. – Поезжайте же в Удзи, да так, чтобы вас никто не заметил. Иначе мы окажемся в глупом положении.

Посланец вспомнил, что Митисада часто расспрашивал его о Дайсё и особенно интересовался положением дел в Удзи. Разумеется, у него возникли кое-какие догадки, но, будучи человеком опытным, он предпочел промолчать. Дайсё же, рассудив, что не стоит посвящать в свою тайну слуг, больше не говорил с ним об этом.

В те дни письма от Дайсё приходили так часто, что девушка ни на миг не могла отвлечься от мрачных мыслей.

Не давайте же повода к молве…» – написал как-то Дайсё.

«Странно!» – подумала девушка, и сердце ее тоскливо сжалось. Она предпочла сделать вид, будто не поняла намека – может быть, он и в самом деле имел в виду совсем другое, – и вернула письмо обратно, приписав:

«Вероятно, это письмо попало ко мне по ошибке. Так или иначе, я слишком плохо себя теперь чувствую, чтобы отвечать на него».

«Умнее и ответить было невозможно, – улыбнулся Дайсё, прочитав эти слова. – Я и не подозревал…»

Увы, он просто не мог на нее сердиться.

Девушка была в отчаянии. Итак, Дайсё все знал. Правда, прямого упрека его письмо не содержало. Но не понять, на что он намекает, было невозможно. Она сидела, терзаемая дурными предчувствиями, когда вошла Укон.

– Почему вы отослали письмо господина Дайсё обратно? – спросила она. – Разве вы не знаете, что это недоброе предзнаменование? Вы можете навлечь на себя несчастье.

– Там было написано что-то несуразное, – ответила девушка, – я подумала, что он ошибся, прислав его мне.

А надо сказать, что Укон, заподозрив неладное, по дороге открыла письмо Дайсё и прочла его. Она понимала, что поступает дурно, и тем не менее…

– Как все это печально, – посетовала она, не признаваясь, что содержание письма ей хорошо известно. – Не вышло бы какой беды. Боюсь, что господин Дайсё догадывается…

Мучительно покраснев, девушка не ответила. У нее и мысли не было, что Укон могла прочесть письмо. «Наверное, кто-то из окружения господина Дайсё заметил, что у него возникли подозрения, и сообщил ей об этом», – решила она, но расспрашивать Укон о подробностях не стала.

«Как я покажусь теперь на глаза дамам? – терзалась девушка. – Что они обо мне подумают? А ведь все произошло помимо моего желания. Что за злосчастная у меня судьба!»

Она лежала, погруженная в тягостные думы, а Укон тем временем беседовала с Дзидзю.

– У моей сестры из Хитати тоже было сразу два поклонника, – говорила она. – Такое ведь случается с людьми самых разных сословий! Оба любили ее, и сестра пребывала в растерянности, не зная, кому отдать предпочтение. Все же ее больше тянуло к тому, с кем она вступила в связь позже. Кончилось дело тем, что ее первый возлюбленный, воспламененный ревностью, убил своего соперника. С сестрой он тоже порвал. Таким образом, местные власти лишились одного из лучших своих защитников. Убийцу выслали из Хитати, ибо хотя он и был всегда на хорошем счету, разве станет кто-нибудь держать у себя на службе человека, совершившего преступление? Сестре же моей правитель отказал от дома, рассудив, что именно она во всем и виновата. Она живет теперь где-то в восточных провинциях и, судя по слухам, очень бедствует. Наша матушка до сих пор не может успокоиться и оплакивает ее несчастную участь, увеличивая тем самым бремя собственных прегрешений. Вероятно, мне не следовало бы теперь заводить об этом разговор, но я считаю, что никто не должен терять голову из-за любви – и звание здесь не имеет значения. Разумеется, подобный исход – редкость, но так или иначе, а добром это никогда не кончается. А ведь для того, кто занимает высокое положение в мире, позор хуже смерти. Ах, лучше бы госпожа остановила свой выбор на ком-то одном. Мне кажется, что принц питает к ней более глубокое чувство, и если он действительно собирается перевезти ее в столицу… Почему бы госпоже не довериться ему и не перестать терзаться сомнениями? За последние дни она исхудала от мрачных мыслей, ну можно ли так мучить себя? Госпожа Хитати места себе не находит от беспокойства, да и кормилица с ног сбилась, готовясь к переезду. Впрочем, я на месте госпожи предпочла бы господина Дайсё. Мне неприятно, что принц замышляет опередить его.

– Какие страшные вещи вы говорите! К чему? – возразила Дзидзю. – Что предопределено, то и сбудется. Сердце само подскажет, кого выбрать, и стоит ли ему противиться? Принц так нежен, так пылок, разве можно этого не ценить? Нет, я никогда бы не предпочла ему господина Дайсё. Зачем он так спешит увезти госпожу отсюда? По-моему, мы должны на время спрятать ее где-нибудь, а потом отдать тому, с кем ее связывает более глубокое чувство.

Могла ли Дзидзю ответить иначе? Ведь принц с самого начала поразил ее воображение…

– Право, не знаю, – вздохнула Укон. – Я не раз молила Каннон и в Хацусэ, и в Исияма, чтобы все наконец так или иначе уладилось. Сложность еще и в том, что в Удзи полным-полно людей из владений господина Дайсё, которые отличаются на редкость воинственным и свирепым нравом. Как мне удалось выяснить, все они родом из Ямасиро или из Ямато и связаны с человеком по прозванию Удонэри, который заправляет здесь всеми делами, имея основным поручителем и исполнителем своего зятя, некоего Укон-но таю. Можно чувствовать себя в безопасности с людьми высокого звания, ибо они великодушны и снисходительны, но кто поручится за этих невежественных мужланов, которые поочередно охраняют дом, стараясь превзойти друг друга в усердии? Я содрогаюсь от ужаса, вспоминая о той ночной прогулке. А ведь принц, больше всего на свете боясь огласки, приезжает почти без свиты, в простом платье. Что если его заметят? Эти люди ни перед чем не остановятся.

«Значит, они полагают, что мне больше по душе принц?» – смутилась девушка. У нее и мысли не было кого-то выбирать. Последнее время она жила словно во сне. Пылкость принца повергала ее в смятение. Неужели это она внушила ему такую страсть? Вместе с тем ей казалось невозможным расстаться с Дайсё, который долгие годы был для нее надежной опорой. «Что же делать? – в отчаянии думала она. – А вдруг и в самом деле случится какое-нибудь несчастье?»

– О, как я хочу умереть! – воскликнув, она ничком упала на ложе. – Что сравнится с подобным мучением? Последний бедняк и тот счастливее меня.

– Не стоит так отчаиваться, – возразила Укон. – Я просто подумала, что вам самой будет спокойнее… До сих пор вы не теряли самообладания в самых, казалось бы, сложных обстоятельствах, отчего же теперь?..

В то время как Дзидзю и Укон, знавшие, в сколь затруднительное положение попала госпожа, не находили себе места от тревоги, кормилица, одушевленная мыслью о предстоящем переезде, целыми днями шила и красила ткани. Она то и дело подводила к госпоже какую-нибудь миловидную девочку, только что поступившую на службу.

– Посмотрите, какая хорошенькая, – говорила она. – Непонятно, почему вы лежите целыми днями с таким унылым видом. Уж не дух ли какой в вас вселился? Как бы он не помешал нам…

Шли дни, а ответа от Дайсё все не было. Однажды их посетил тот самый Удонэри, который внушал такой ужас Укон. Он оказался толстым стариком с хриплым голосом, грубым и неотесанным, хотя в его облике, возможно, и было что-то значительное.

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь из дам, – заявил он, и к нему вышла Укон.

– Утром я ездил в столицу, ибо господин изволил прислать за мной, и только что вернулся, – сказал Удонэри. – Господин дал мне много разных поручений, а в заключение сказал: «Я знаю, вы не оставляете без присмотра дом, где живет известная вам особа, потому и не назначил туда дополнительной охраны. Однако, по имеющимся у меня сведениям, в последнее время к дамам стали заходить посторонние мужчины – недопустимое упущение с вашей стороны. Подозреваю, что все это происходит с согласия сторожей, иначе трудно себе представить…» А я-то ведь и ведать не ведал… Что я мог сказать в свое оправдание? В конце концов я попросил передать ему, что по болезни принужден был на некоторое время отстраниться от своих обязанностей и не знал, что делается в доме. Тем не менее я всегда посылал туда самых верных людей и следил за тем, чтобы они несли свою службу исправно. Понять не могу, почему мне не доложили о столь чрезвычайных обстоятельствах. Внимательно выслушав все это, господин изволил сказать: «Впредь будьте бдительнее, а если еще раз случится подобное, пеняйте на себя». Вот я теперь и недоумеваю, что, собственно, он имел в виду? Может быть, вы что-нибудь знаете?

Право, приятнее было слушать уханье филина. Даже не ответив ему, Укон прошла к госпоже и сказала:

– Послушайте-ка, что мне рассказали. Выходит, я была права. Господину Дайсё все известно. Потому-то он и писать перестал.

Кормилица же, толком не расслышав, обрадовалась:

– Уж и не знаю, как благодарить его за такую заботу. Грабителей в этих местах более чем достаточно, а сторожа далеко не всегда так добросовестны, как были вначале. То и дело присылают вместо себя каких-то простолюдинов, ночных обходов вовсе не делают…

«Кажется, до беды в самом деле недалеко», – подумала девушка.

А от принца, как нарочно, то и дело приносили письма, в которых он говорил о своем нетерпении, намекал на «смявшийся у корней сосны мох» (492)… Все это лишь усугубляло ее страдания.

«Отдав предпочтение одному, я сделаю несчастным другого, – думала она. – Не лучше ли просто уйти из мира? Ведь и в старину бывали случаи, когда женщина, не умея сделать выбора, бросалась в реку.[62] Ведь и в старину... – Намек на легенду об Унаи, зафиксированную в «Манъёсю»: не сумев выбрать из двух поклонников одного, Унаи бросилась в реку. Жизнь не принесет мне ничего, кроме горестей, а смерть освободит от мучительных сомнений. Матушка станет оплакивать меня, но у нее много других детей, и я уверена, что в конце концов ей удастся сорвать траву забвения. Для нее будет куда мучительнее видеть мой позор, а оставшись жить, я наверняка сделаюсь всеобщим посмешищем».

На первый взгляд кроткая и послушная, девушка имела в душе своей довольно твердости, чтобы самостоятельно принимать столь важные решения. Возможно, это объяснялось тем, что она не получила воспитания, приличного девице из благородного семейства. Не желая оставлять после себя писем, которые могли бы кому-то повредить, она стала потихоньку уничтожать их: одни сжигала в огне светильника, другие бросала в реку. Дамы, которым были неизвестны истинные обстоятельства, полагали, что, готовясь к переезду, госпожа решила избавиться от ненужных записей, накопившихся у нее за томительно однообразные луны и дни. Однако Дзидзю, заметив, что именно она сжигает, встревожилась:

– Зачем вы это делаете? Я понимаю, вы боитесь, как бы письма, в которых содержатся сокровенные тайны любящих сердец, не попались на, глаза посторонним, но разве не лучше просто их спрятать? Можно было бы иногда извлекать их и перечитывать. Ведь эти письма так трогательны и написаны на такой прекрасной бумаге. Уничтожать их просто жестоко.

– Жестоко? Но почему? Мне не хотелось бы оставлять их после себя, а судя по всему, я ненадолго задержусь в этом мире. Вы же знаете, сколько вреда они способны причинить тому, кто их написал. Люди станут говорить, что я хранила их нарочно… Ах, может ли что-нибудь быть ужаснее?

Сколько ни думала, сколько ни передумывала девушка, положение представлялось ей безысходным, и все же решиться было трудно. Ей вспомнилось, как кто-то говорил, будто человек, самовольно пресекающий свою жизнь и покидающий родителей, обременяет душу тяжким преступлением…

Наконец и Двадцатый день остался позади. Узнав, что хозяин того самого дома намеревается переехать в провинцию, принц поспешил сообщить об этом в Удзи. «Я приеду за Вами сразу же, – писал он. – Постарайтесь подготовиться так, чтобы слуги ничего не заметили. Я тоже употреблю все средства, дабы избежать огласки. Вы должны мне верить».

«О нет, это невозможно, – думала девушка. – Если он снова приедет, я принуждена буду немедленно отправить его обратно. Я не посмею впустить его в дом даже на самое короткое время. Воображаю, как он рассердится». Перед ее мысленным взором возникло обиженное лицо принца, и сердце стеснилось от горечи. Прижав письмо к лицу, она постаралась взять себя в руки, но, не выдержав, отчаянно разрыдалась.

– Ах, госпожа, прошу вас, не надо, – укоризненно сказала Укон. – Вы же не хотите, чтобы слуги заметили… И без того многие догадываются. Отбросьте же наконец сомнения и ответьте ему. Я с вами и сделаю все, чтобы помочь вам. К тому же вы так малы, что принцу нетрудно будет увезти вас, даже если ему придется лететь по небу.

– О, для чего вы так мучаете меня? – взмолилась девушка, с трудом овладев собой. – Когда б я была уверена, что вправе поступить именно таким образом… Но я хорошо знаю, что не должна… А принц ведет себя так, словно я только и жду, чтобы он приехал за мной. Страшно подумать, каким будет его следующий шаг.

И она отказалась отвечать на письмо принца.

Не получив никакого подтверждения, принц встревожился, тем более что давно уже не имел из Удзи вестей. «Наверное, Дайсё удалось убедить ее, – думал он, терзаемый ревностью. – Впрочем, стоит ли удивляться тому, что она выбрала его? Трудно найти человека более надежного. И все-таки она любила меня. Я не должен был надолго оставлять ее одну. Очевидно, дамы наговорили ей всяких небылиц и, разуверившись во мне…» Принц погрузился в мрачное уныние, сердце его было полно тоски, и казалось, что даже «бескрайние просторы небес…» (342). Мысль потерять ее представилась ему с поразительной ясностью, и, не в силах справиться с волнением, он выехал в Удзи.

Впереди ехал Токиката, но едва он приблизился к знакомой тростниковой изгороди, как – чего никогда не бывало прежде – его окликнул чей-то грубый голос:

– Эй, кто там?

Вернувшись, Токиката выслал вперед слугу, которого хорошо знали в доме, но и того тоже задержали и принялись с пристрастием допрашивать. Смущенный столь неожиданным приемом, слуга пролепетал что-то насчет того, что он, мол, привез срочное письмо из столицы, и назвал имя служанки Укон. Укон была в ужасе.

– Мне очень жаль, – передала она принцу, – но сегодня госпожа никак не может встретиться с вами.

«Но почему? Или она не хочет больше видеть меня?» – В полном отчаянии принц подозвал Токикату.

– Постарайтесь проникнуть в дом, – велел он ему. – Найдите Дзидзю и вдвоем придумайте что-нибудь.

Токиката этот был человеком весьма хитроумным, а потому, прибегнув к разного рода уловкам, в конце концов сумел разыскать Дзидзю.

– Вряд ли я смогу помочь вам, – сказала она. – В последнее время всем в мире распоряжаются сторожа, утверждая, что выполняют указания, полученные от самого господина Дайсё. Госпожа очень огорчена, что принцу придется вернуться, так и не увидевшись с ней, но иного выхода нет. Ах, у меня просто сердце разрывается. Но подумайте, что будет, если вас заметит кто-нибудь из сторожей? Передайте вашему господину, что мы постараемся все подготовить к намеченному дню, но теперь… Эта несносная кормилица ни днем ни ночью не спускает с нас глаз.

– Но вы ведь знаете, как трудна и опасна эта горная дорога, – возразил Токиката. – Я просто не посмею сказать господину, что он стремился сюда напрасно. Пойдемте к нему вместе, пусть все подробности он услышит от вас.

– Ах нет, об этом и речи быть не может.

Пока они спорили, стало совсем темно. Принц, так и не спешившись, ждал неподалеку от изгороди. То и дело откуда-то выскакивали собаки и оглашали воздух неистовым лаем. Спутники принца дрожали от страха и тревоги. Их было так мало, удастся ли им защитить господина, если на него нападет какой-нибудь негодяй?

– Ну, быстрее же. – И Токиката почти насильно повлек за собою Дзидзю. Она была очень мила с переброшенными на грудь длинными волосами. Токиката хотел посадить ее на коня, но она решительно отказалась, и он повел ее пешком, придерживая подол длинного платья. Он отдал женщине свои башмаки, а сам одолжил какие-то совсем уж неказистые у слуг. Разговаривать прямо на дороге было неудобно, поэтому Токиката, выбрав укромное местечко возле какой-то бедной изгороди, заросшей густыми кустами и хмелем, расстелил там попону и помог принцу спешиться. «Вот до чего дошло! – ужаснулся принц. – Неужели мне суждено найти свой конец на этой дороге любви?» – И он разрыдался.

Сердце Дзидзю разрывалось от жалости. Право же, принц был так трогателен в своем отчаянии, что, появись перед ним его смертельный враг в облике злого демона, и тот сжалился бы над ним.

– Неужели мне нельзя хотя бы краешком глаза ее увидеть? – с трудом овладев собой, спросил принц. – Что же случилось за это время? Уж не оклеветал ли меня кто-нибудь?

Подробно рассказав о том, что произошло, Дзидзю попросила:

– Постарайтесь заранее сообщить мне, в какой день вы намереваетесь увезти госпожу, да так, чтобы никто другой не узнал. Я вижу, сколь велика ваша любовь к госпоже, и жизни не пожалею, чтобы помочь вам.

Оставаться долее было опасно, поэтому, как ни хотелось принцу высказать свои обиды… Стояла поздняя ночь. Собаки лаяли все яростнее, и тщетно старались слуги принца отогнать их. Внезапно раздался громкий звон тетивы и послышались грубые голоса сторожей:

– Берегись огня, берегись…

Надо было спешить в обратный путь. Невозможно выразить словами смятение, овладевшее душой принца.

Вам тоже надо спешить… – вздыхая, говорит он Дзидзю.

Могло ли что-нибудь на свете сравниться с нежной прелестью его лица, с благоуханием промокшего от ночной росы платья? Обливаясь слезами, Дзидзю вернулась в дом.

Укон уже сообщила госпоже о своем разговоре с Токикатой, и та лежала, отдавшись глубочайшей задумчивости. Выслушав рассказ Дзидзю, она не сказала ни слова, но казалось, что изголовье ее вот-вот уплывет (123), подхваченное потоком слез. «Что подумают дамы?» – терзалась она, но не могла сдержаться.

На следующее утро девушка долго не вставала, стыдясь своих распухших, покрасневших глаз. Наконец, слабо завязав пояс, она села и взяла в руки сутру. «Не почитай за прегрешение, что я хочу уйти из мира раньше своей матери», – молила она Будду. Затем, достав рисунки, когда-то подаренные ей принцем, принялась разглядывать их. Она вспоминала, что он говорил тогда, сидя рядом с ней, перед взором возникали его прелестное лицо, рука, сжимающая кисть… «О, если б я могла хоть словечком с ним перемолвиться вчера вечером, – думала она. – Может быть, мне было бы легче…» Впрочем, она чувствовала себя виноватой и перед Дайсё, в преданности которого невозможно было усомниться. Он был полон решимости обеспечить ей приличное положение в мире, а она… Наверняка найдутся люди, которые постараются дурно истолковать ее поступок. И все же… Разве лучше, если она станет всеобщим посмешищем и Дайсё придется стыдиться ее?

Она скучала по матери и даже по уродливым сводным братьям и сестрам, о которых в обычное время и не вспоминала. Думала она и о госпоже со Второй линии. Так много было людей, которых хотелось ей увидеть еще хоть раз…

Дамы целыми днями красили ткани и только и говорили что о предстоящем переезде, но девушка не слушала их. Когда наступала ночь, она лежала без сна, обдумывая, каким образом можно было бы уйти из дома незамеченной, и едва не теряла рассудок от отчаяния. Когда рассветало, взор ее невольно устремлялся к реке, и в душе возникало предчувствие близкого конца – еще более близкого, чем у барана, ведомого на бойню.[63] Баран, ведомый на бойню, – образ из сутры Дайнэбанкё: «Жизнь человеческая – словно утренняя роса, словно шаг быка или барана, ведомого на бойню...»

От принца принесли письмо, полное упреков. А она не могла даже высказать ему всего, что было у нее на душе: в доме толпились люди, и она боялась, что кто-нибудь заметит…

вот и все, что она ответила. Ей хотелось, чтобы и Дайсё узнал о чувствах, тревоживших ее душу, но она не решилась ему написать. А вдруг они с принцем – ведь они так близки – станут сравнивать ее последние письма? Нет, пусть лучше никто не узнает, что с нею сталось.

В один из дней принесли письмо от госпожи Хитати. «Вчера ночью мне приснился очень тревожный сон, – писала она. – Я даже заказала молебны в нескольких храмах. Я была так напугана, что до утра не смыкала глаз и потому ли или по какой другой причине, но только неожиданно для себя самой задремала днем. А задремав, снова увидела дурной сон, о чем и спешу сообщить Вам. Будьте осторожны. Живете Вы так уединенно… Больше всего я боюсь гнева особы, связанной с человеком, который Вас иногда посещает. Нехорошо, что сон этот приснился мне именно теперь, когда Вы нездоровы. Я очень беспокоюсь. При всем своем желании приехать к Вам я не могу, ибо состояние Вашей сестры по-прежнему вызывает опасения. Подозревают, что ею овладел злой дух, и правитель Хитати запретил мне отлучаться из дома. Советую Вам заказать чтение сутр в близлежащем храме».

Госпожа Хитати прислала также письмо для настоятеля храма и дары для монахов. «Как печально! – подумала девушка. – К чему все это, когда дни мои сочтены?» Отослав гонца в храм, она села писать ответ.

Многое хотелось ей рассказать матери, но, не посмев, она начертала всего несколько строк:

Порыв ветра принес колокольный звон из храма, где, очевидно, приступили к чтению сутр.

эту песню она написала на листке бумаги с перечнем сутр, а как гонец заявил, что сегодня не сможет вернуться в столицу, привязала листок к ветке.

– Что-то у меня сердце щемит, – пожаловалась кормилица. – Вот и матушке вашей привиделся страшный сон. Скажите сторожам, чтобы были особенно бдительны.

«Ах, это просто невыносимо!» – думала девушка, не зная, как от нее избавиться.

– Нехорошо, что вы отказываетесь от угощения, – не отставала кормилица. – Отведайте хотя бы горячего риса.

«Она, конечно, несносна, но ведь она так стара и уродлива. Куда она денется, когда меня не станет?» От этих мыслей девушке сделалось еще тоскливее. «Не намекнуть ли ей, что я скоро уйду?» – подумала она, но сердце ее тревожно сжалось, и, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, потоки слез побежали по щекам, и тщетно пыталась она справиться с ними…

– Не стоит так падать духом, – вздохнув, сказала устроившаяся поодаль Укон. – Разве вы не знаете, что, «когда думы печальны», душа покидает тело? (77). Боюсь, что недаром вашей матушке приснился страшный сон. Вы должны наконец остановить свой выбор на ком-то одном, остальное предоставьте судьбе.

А девушка лежала молча, прикрыв лицо рукавом…