Онлайн чтение книги Повесть о прекрасной Отикубо
Часть третья

Пока все эти беды сыпались одна за другой на семью тюнагона, работы по восстановлению дворца Сандзедоно благополучно шли своим чередом. В шестом месяце года должно было состояться новоселье.

Опасаясь, что старый дом приносит несчастье, тюнагон с женой думали отвести от себя беду, переселившись в новый великолепный дворец, и всячески торопили приготовления к переезду. Они собирались взять с собой всех своих дочерей.

Слух об этом дошел до ушей Акоги. Улучив время, когда Митиери отдыхал в покоях своей супруги, она сообщила ему:

– Дворец Сандзедоно отстроен заново во всей своей, былой красоте. Ходят слухи, что семья тюнагона собирается в него переехать. А ведь принцесса – покойная матушка вашей супруги – постоянно наказывала своей маленькой дочери: «Смотри, вырастешь, не отдавай наш дом чужим людям, живи здесь сама. Он дорог моему сердцу. Я помню, как прекрасна была в нем жизнь при моем отце». Вот что говорила покойная госпожа про Сандзедоно! А теперь им хотят силой завладеть посторонние… Как бы помешать этому?

– А есть ли у моей жены крепость на владение землей? – спросил Митиери.

– Как же, есть, в полной сохранности.

– О, если так, то может случиться прелюбопытная история! Узнай точно, на какое число назначен переезд, – приказал Митиери.

– О, что ты вновь задумал? Не слушай Акоги, она стала очень злобной! Зная твой горячий нрав, нарочно говорит так только для того, чтобы подстрекнуть тебя.

– Ах, так, значит, я стала злобной? Но разве я могу молчать, когда люди творят такие беззакония?…

– А ты впредь старайся не говорить об этом при своей госпоже, – сказал Митиери. – Она такая мягкосердечная, жалеет даже тех, кто причиняет ей одно только зло. Если послушать мою жену, то выходит, что мстить этим людям – значит прежде всего мучить бедняжку Отикубо.

Акоги согласилась с ним:

– Правда, не стоит говорить о таких вещах в присутствии госпожи, – и вышла из комнаты.

Когда наступил шестой месяц года, Акоги будто невзначай спросила у одной из своих старых знакомых, служанок тюнагона:

– Когда вы переезжаете в новый дом?

– Да уж скоро, девятнадцатого числа, – ответила та. Акоги поспешила известить об этом своего господина.

– Превосходно, в тот же день, ни раньше, ни позже, и я перевезу туда мою жену. Найми еще несколько молодых служанок. Да нет ли таких в доме тюнагона? Если найдутся, то перемани их к нам на службу. Пусть мачеха выходит из себя от досады…

– Прекрасная мысль, – одобрила Акоги.

Увидев, какая радость засияла у нее на лице, Митиери с удивлением подумал: «Она так же сильно горит жаждой мести, как и я». Он потихоньку стал с ней совещаться, строго-настрого запретив говорить Отикубо хоть слово об их затее. Жене своей он сказал только:

– Я приобрел у одного человека великолепный дом и без долгих сборов собираюсь перевезти тебя туда. Девятнадцатое число – счастливый день для новоселья. Позаботься, чтобы к этому сроку были готовы новые одежды для слуг. Я собираюсь заново перестроить дворец Нидзедоно сразу же после твоего отъезда. Поторопись со сборами, времени остается мало.

Вскоре он прислал Отикубо много свертков шелка, окрашенного в цвета марены и пурпура. Не подозревая тайного замысла мужа, она срочно засадила мастериц за работу, чтобы все поспело к назначенному сроку.

Акоги через свою посредницу пригласила самых хорошеньких прислужниц из дома тюнагона, и в первую очередь личную камеристку Госпожи из северных покоев. Камеристка эта, по имени Дзидзю, обладавшая необыкновенно красивой наружностью, стояла во главе женской прислуги. Помимо нее были приглашены приближенные служанки Саннокими: госпожа Сукэ и дама Таю, а из низших служанок – некая Мароя.

«Все они хороши собой и держатся благородно», – думала Акоги и устами посредницы сообщила каждой из них по секрету:

– Так, мол, и так. Есть в нашей столице дворец одного влиятельного человека, где особенно добры к прислужницам и всячески о них заботятся… Не пропустите же такого случая!

Служанки были молоды, им не нравилось, что господин их от старости стал уже слаб головой. И вот в то самое время, когда все они усиленно искали себе других хозяев, пришла такая приятная весть. Услышав, что их зовут в дом к человеку, о котором в свете идет сейчас громкая слава, все они с радостью согласились поступить к нему на службу и поспешили вернуться к себе домой, в свои родные семьи, чтобы уже оттуда переехать в дом к новому хозяину.

Им и во сне, конечно, не снилось, что госпожой их станет Отикубо и что все они будут служить в одном и том же доме. Поэтому даже самые близкие приятельницы держали в строгом секрете друг от друга место своей новой службы.

За каждой из них по очереди прибыл экипаж из дворца Нидзедоно. Услышав, что в этом дворце царит неслыханная роскошь, женщины разрядились как нельзя лучше. Все они приехали к одному и тому же дому, вышли из экипажей в одном и том же месте и, увидев друг друга, не могли опомниться от удивления.

Правду гласила молва. В доме находилось не менее двадцати молодых и прекрасных собою прислужниц. Пять или шесть женщин, как видно старших камеристок, были одеты особенно роскошно: на каждой по две одежды из блестящего белого шелка, длинные шлейфы, окрашенные соком красных и синих цветов, пурпурные хакама… На других были алые хакама и затканные узорами одежды, одно поверх другого, длинные шлейфы из светло-пурпурного зернистого крепа или узорчатого шелка… Все эти роскошно разряженные красавицы толпой обступили новоприбывших. Не мудрено, что тем стало не по себе.

Вместо Отикубо, жестоко страдавшей от жары, сам молодой хозяин дома вышел взглянуть на новых дам из ее свиты. Склонившись перед ним до земли, они, полные смущения, только молча переглядывались между собой. Митиери поразил их своей красотой и изяществом наряда. На нем были хакама цвета густого пурпура и одежда из сурового шелка, поверх которой была наброшена другая, из тончайшего крепа.

Женщинам показалось, что перед ними вдруг возник тот сказочный образ, который живет только в мечтах.

Митиери обвел их взглядом и сказал:

– Все как будто недурны собою. Ну, а если они выглядят не совсем так, как следует, то я не буду придирчив, ведь их пригласила Эмон.

Отикубо в соседней комнате услышала его слова и сказала, смеясь:

– Вот какое у нас доверие к Эмон!

– Вы говорите, что они выглядят не совсем так, как следует, – отозвалась Эмон. – Позвольте узнать почему? Находясь безотлучно при моей госпоже, я не успела нарядить их должным образом… Всему виною спешка. – С этими словами Эмон показалась на пороге, и все узнали ее. Так вот кто скрывался под этим именем, – их старая знакомая Акоги.

Женщины изумились:

– Неужели это наша Акоги? Какое блестящее положение она заняла в этом дворце!

Акоги нарочно сделала вид, будто сама очень удивлена.

– Странно! Мне сдается, будто я с вами уже где-то встречалась…

– А мы сразу вас узнали. Вот счастливый случай!

– Долго-долго нам не удавалось повидаться… Как это было грустно!

Только старые друзья начали беседовать о прежних временах, как вдруг к ним вышла еще одна женщина, держа на своем плече прелестного белолицего мальчика лет трех. Смотрят, да ведь это Сенагон!

– Ах, словно прошлое воскресло снова! Вокруг нас звучат лишь знакомые голоса, – восклицали новоприбывшие. Завязался оживленный разговор. Не буду докучать читателю, пересказывая беседу приятельниц, встретившихся столь неожиданно после долгой разлуки. Скажу только, что они говорили друг другу самые радостные, приятные слова.

Новые служанки были очень довольны, что их прежние подруги Акоги и Сенагон пользуются в доме таким большим почетом и могут оказать им покровительство.

А между тем не ведавшая ни о чем семья тюнагона собралась переехать на следующий день во дворец Сандзедоно. Перевезли туда всю домашнюю утварь, повесили занавеси, плетенные из тростника… Даже вещи слуг – и то уже успели отвезти на новое место.

Когда в Нидзедоно услышали об этом, то домоправители Тадзйма-но ками, Симоцукэ-но ками и главный смотритель дворца Эмон-но сука созвали самых надежных и расторопных слуг и сказали им:

– Дворец Сандзедоно, бесспорно, тоже принадлежит нашему господину, но в самое то время, когда он собирался переехать в него, тюнагон Минамото неизвестно почему решил присвоить этот дом и даже перестроил его заново, не спрося ничьего согласия. А ведь если бы даже тюнагон и имел какое-то основание считать его своим, то и тогда он должен был бы первым делом известить об этом нашего господина и объясниться с ним, а не действовать исподтишка. Говорят, что завтра тюнагон переезжает в Сандзедоно вместе со всей своей семьей. Поэтому ступайте туда и скажите его слугам: «На каком основании вы самоуправно вторглись в дом, принадлежащий нашему господину?» Не отдавайте им тех вещей, которые они уже успели туда перевезти. Мы сами завтра переедем в Сандзедоно. Осмотрите хорошенько все строения этого дворца, чтобы решить, где лучше разместить разные службы.

Выслушав приказ, слуги немедленно отправились выполнять его. Они пришли в Сандзедоно и увидели, что это великолепный дворец. Люди тюнагона хлопочут повсюду, посыпают землю песком, вешают плетеные занавеси… И вдруг, в самый разгар приготовлений, с шумом врывается ватага слуг из дворца Нидзедоно. Челядинцы тюнагона растерялись:

– Это кто такие? Откуда?

Смотрят, да ведь это приближенные слуги и подручные того самого молодого сановника, от которого их господа терпели уже столько обид и притеснений.

– Дворец Сандзедоно принадлежит нашему господину, – объявили слуги Митиери. – Почему вы самовластно распоряжаетесь в нем? Нам приказано выгнать вас отсюда, чтобы и духу вашего здесь не было. – И стали совещаться, где разместить разные службы.

– Вот здесь будет поварня, там людская для младших слуг… Здесь будет то, а там будет это.

До крайности изумленные слуги тюнагона побежали доложить о случившемся.

– Чужие домоправители и слуги ворвались толпой в Сандзедоно, а нас оттуда выгнали. Говорят, будто эмон-но ками завтра переедет туда собственной персоной, и все строения дворца распределяют по-своему: там будут комнаты для слуг, а тут комната главного смотрителя…

Старик сразу понял, что дело худо, и пришел в страшное смятение.

– Какое неслыханное самоуправство! У меня, правда, не сохранилось бумаги на владение этим дворцом, но ведь дворец принадлежал моей дочери. Кто же, кроме меня, ее родного отца, имеет на него право? Если бы дочь моя, Отикубо, была жива, я бы мог подумать, что она всем причиной, но ведь о ней давно нет ни слуху ни духу… Что же это в самом деле! Спорить с таким наглецом бесполезно, лучше я обращусь с жалобой к его отцу.

Тюнагон даже не в силах был одеться должным образом. Еле живой, он поспешил в чем был к Левому министру, отцу Митиери.

– Мне срочно нужно повидаться с господином министром, – объявил он встретившим его слугам.

Министр принял тюнагона.

– В чем дело?

– С давних пор я владею домом на Третьем проспекте. Недавно я перестроил его заново и думал завтра в нем поселиться. Челядинцы мои уже стали перевозить домашнюю утварь, как вдруг явились слуги сына вашего эмон-но нами и заявили: «По какому праву вы здесь? Этот дом – собственность нашего господина. Как смеете вы хозяйничать в нем без дозволения? Наш господин завтра сам сюда переедет». Они не подпустили моих слуг и близко к дому, и те явились ко мне, растерянные, не зная что делать. А между тем никто, кроме меня, не имеет никаких прав на дворец Сандзедоно. Что же это значит? Может быть, в руки к вашему сыну попала каким-нибудь образом бумага на право владения этим домом? – жаловался он, чуть не плача.

Неохотно выслушав его, министр ответил с видом крайнего недовольства:

– Я ничего не знаю об этом. Если рассказ ваш справедлив, то сын мой поступил беззаконно. Но, может быть, он действовал так по какой-нибудь особой причине? Я немедленно потребую от него объяснений и извещу вас. А пока я больше ничего не могу сказать.

Тюнагон не посмел больше настаивать и вернулся домой, вконец удрученный.

– Я попробовал пожаловаться его отцу, но тот и слушать не стал, – сетовал старик. – Что же это такое! Сколько времени строили, строили, не жалели ни денег, ни сил – и вдруг!… Какое унижение! Мы снова станем всеобщим посмешищем.

В этот день Митиери прямо из императорского дворца отправился навестить своих родителей, даже не заезжая к себе домой. Отец спросил его:

– Только что у меня был тюнагон и жаловался на тебя. Скажи, неужели он правду говорил?

– Да, это правда. Я давно уже собирался переехать в один дом на Третьем проспекте, как вдруг слышу неожиданную новость: тюнагон хочет поселиться там же! Я не мог опомниться от изумления и сейчас же послал туда слуг, чтоб они проверили, правда ли это.

– Но тюнагон говорит, что этот дом принадлежит только ему, и никому другому. С каких пор ты владеешь этим домом? И есть ли у тебя бумага на право владения? А если есть, откуда она у тебя?

– По правде говоря, дом принадлежит моей жене. Дворец Сандзедоно перешел к ней в наследство от ее покойного деда с материнской стороны. Тут и спора не может быть, но, видно, тюнагон на старости лет совсем из ума выжил. Он слушается во всем свою жену и по ее наущению совершил много жестоких, безжалостных поступков по отношению к своей дочери. А теперь мачеха из ненависти к падчерице подговорила его захватить этот дом без всякого на то права. Бумага на право владения домом находится у моей жены. А тюнагон утверждает, что единственный владелец он, хотя и не имеет никаких доказательств… Глупо!

– Так нечего с ним и препираться. Покажи ему скорее бумагу, и дело с концом. У старика был до крайности взволнованный вид.

– Хорошо, сейчас же покажу.

Вернувшись в Нидзедоно, Митиери распорядился, кому завтра сопровождать его при переезде в новый дом и в какие экипажи кому садиться.

Тюнагон всю ночь не мог сомкнуть глаз от огорчения и рано утром послал к Левому министру своего старшего сына Кагэдзуми, правителя провинции Этидзэн.

– Отец мой, тюнагон, должен был сам явиться к вам, но вчера, вернувшись домой, он почувствовал себя плохо и просит его извинить. Каков будет ваш ответ? – спросил Кагэдзуми.

– Я тотчас же попросил объяснений у моего сына, и вот что он сообщил мне… – И министр повторил слова своего сына. – Если вы хотите знать дальнейшие подробности, благоволите обратиться к нему самому. Я больше ничего не знаю и не берусь судить, кто прав, кто виноват. Но все же не могу не удивляться, что вы хотели занять дом, не имея никаких бумаг на право владения…

Услышав такой ответ, Кагэдзуми немедленно направился во дворец Митиери. Митиери принял его, сидя перед плетеным занавесом, одетый попросту, в легком домашнем платье. Кагэдзуми уселся перед ним в почтительной позе. А позади плетеной занавеси находилась Отикубо… Увидев перед собой своего родного брата в роли униженного просителя, она почувствовала глубокую жалость к нему.

Сенагон и Акоги только поглядывали друг на друга, пересмеиваясь:

– Подумать только, когда-то мы трепетали перед этим человеком и не знали, как угодить ему!

Между тем ничего не подозревавший Кагэдзуми начал говорить таким образом:

– Я только что был у вашего почтенного отца и говорил с ним. Неужели бумага на владение домом в самом деле находится у вас? Я думаю, что дело можно будет решить лишь после того, как мы внимательно ознакомимся с нею. Если бы отец мой и все мы, его сыновья, имели бы хоть малейшее основание подозревать, что дворец Сандзедоно принадлежит вам, то этот неприятный спор никогда не возник бы. Но ведь уже два долгих года мы отстраиваем заново этот дворец. За все это время вы ни разу не подали никакого знака – и вдруг, уже накануне нашего переезда, силой пытаетесь нам помешать… Позволю себе выразить сожаление, что вы прибегли к такому далеко не мирному способу разрешения спора.

– Но ведь бумага на дворец Сандзедоно находится в моих руках уже давно. Я слышал, дом принадлежит лишь тому, кто владеет такой бумагой, и никому другому. Поэтому я был спокоен и не находил надобности объявлять всем и каждому, что это мой дом, но, когда вы задумали переехать в него, мне пришлось заявить свои права. Кстати, есть у вас какая-нибудь бумага, подтверждающая, что вы владетели этого дома?

Митиери говорил мягко, спокойным тоном, играя с сидевшим у него на коленях ребенком. Это был мальчик лет трех, удивительно белолицый и красивый.

Кагэдзуми был возмущен и обижен. Так вести себя во время важного разговора! Легкомысленный и бессердечный человек! Но все же он сдержался.

– К сожалению, мы пока не нашли эту бумагу… Быть может, кто-нибудь продал вам ее? Только это одно и остается предположить, потому что никто, кроме нас, не имеет никакого права на этот дом.

– Нет, я не покупал никакой краденой бумаги. Дом достался мне честным образом, и я со своей стороны считаю, что он принадлежит только мне одному. Вот мой совет: признайте справедливость моих слов и примиритесь с тем, что случилось. А отцу вашему, тюнагону, сообщите, что я дам ему возможность самым внимательным образом рассмотреть эту бумагу.

И прекратив разговор, Митиери встал и ушел во внутренние покои с ребенком на руках. Кагэдзуми вернулся к отцу ни с чем, опечаленный.

Отикубо слышала весь разговор от слова до слова.

– Так, значит, они хотели сейчас переехать в Сандзедоно! Подумают еще, что это я преследую их своей злобой. Сколько лет мой отец отстраивал этот дом заново, сколько принял хлопот и расходов, и вдруг в последнюю минуту силой воспрепятствовать его переезду! Как он, должно быть, огорчен! Доставлять горе своим родителям – страшный грех. Мало того, что я не могу заботиться ни об отце, ни о матери, но из-за меня их мучат, преследуют, вот что мне горько! Уж это, наверное, Акоги все придумала…

Сердце Отикубо разрывалось от жалости к своим родным.

– Пусть даже лучшего отца, чем твой, нет во всем поднебесном мире, – сказал ей Митиери, – но какой простак позволит отнять у себя дом? Твоего отца обидели? Верно, но ты сможешь потом теплыми дочерними заботами искупить этот грех. Если ты не хочешь переезжать в Сандзедоно, так я все равно перееду туда один вместе с твоей женской свитой. Раз уж я затеял это дело, то бросить его на полдороге было бы глупо. Ты хочешь подарить дворец Сандзедоно своему отцу? Хорошо, подари после того, как месть моя будет завершена и ты встретишься с ним лицом к лицу.

Отикубо поневоле умолкла.

Вернувшись домой, Кагэдзуми рассказал обо всем тюнагону.

– Дальше настаивать бесполезно. Как ни унизительно для нас, что мы не смогли отстоять паше право на этот дом, но придется от него отступиться. Я говорил с эмон-но нами о таком важном для нас деле, а он в это время держал на коленях хорошенького мальчика, своего сьнка, и играл с ним и мои доводы пропускал мимо ушей. Потом отказал мне наотрез и ушел в дом. Левый министр, его отец, только твердил: «Не знаю ничего. У моего сына бумага на владение домом, значит, он прав». И там я тоже не добился успеха. Почему в свое время мы не взяли себе на хранение эту злосчастную бумагу? Эмон-но ками собирается переехать сегодня же вечером. Приготовления в самом разгаре, только и слышно, каких слуг возьмут с собой, в каких экипажах поедут…

Слушая этот рассказ, тюнагон невзвидел света от огорчения.

– Мать Отикубо отдала на смертном одре эту бумагу своей дочери, а я по беспечности совсем забыл о ней. Подумать только, что из-за этой небрежности мы потеряли такой прекрасный дом! Какие же тут могут быть сомнения – конечно, он купил у кого-то эту бумагу, потому так уверенно и действует. Люди будут над нами смеяться. Если бы я даже пожаловался самому государю, никакого толку не вышло бы, ведь эмон-но ками сейчас в большом фаворе при дворе. Кто нас рассудит, если он выдаст черное за белое? Жаль мне, что я извел столько денег напрасно… Злосчастный я человек, во всем мне неудача, одна беда за другой так и сыплются на мою голову…

Тюнагон грустно задумался, уставив глаза в небо.

Перед тем как переехать в Сандзедоно, Митиери подарил каждой даме из свиты своей жены по новому великолепному наряду. Все они очень обрадовались тому, что за недолгий срок своей службы получили возможность одеться по последней моде.

Тюнагон прислал людей с просьбой вернуть ему хотя бы утварь и вещи, но никого не велено было впускать в ворота. При этом известии Китаноката всплеснула руками от ярости.

– Этот эмон-но ками – наш злейший враг. Он мне всю душу истерзал, проклятый!

Кагэдзуми стал уговаривать ее:

– Успокойтесь, матушка, ведь потерянного не вернешь. Наши люди просили, чтоб им позволили хоть вещи забрать. «Забирайте поскорее», – ответили слуги этого эмон-но ками как будто по-хорошему, а потом вдруг не пустили никого за порог. Нельзя же было нашим людям лезть в драку…

И правда, тюнагону и его семье осталось только одно: всем скопом проклинать обидчика.

Наконец свечерело, наступил час Пса. К дворцу Сандзедоно длинной вереницей подъехало десять экипажей.

Выйдя из экипажа, Митиери увидал, что и в самом деле, как говорил тюнагон, главные покои дворца готовы к прибытию господ. Поставлены ширмы, повешены занавеси, настланы циновки… Митиери понял, что сейчас должны чувствовать тюнагон и его близкие, и ему стало их жаль, но он все же решил довести свою месть до конца.

«Как, должно быть, страдает мой отец!» – думала Отикубо и оставалась безучастной ко всему. Ничто ее не радовало.

Митиери сказал слугам:

– Смотрите не потеряйте ни одной чужой вещи. Я хочу вернуть все в сохранности.

В то время как во дворце Сандзедоно царило веселое И шумное оживление, в доме тюнагона все были полны страха и тревоги.

Наконец пришла весть: «Торжественный переезд состоялся. Сколько там слуг, сколько экипажей!»

«Значит, всему конец. Теперь уж делу не поможешь», – опечалились тюнагон и его близкие.

Но во дворце Сандзедоно никто не думал о них. Там люди беззаботно веселились.

Акоги была полна благодарности к своему хозяину за то, что он так умело осуществил все, о чем она едва смела; мечтать.

***

На другой день Кагэдзуми сам явился в Сандзедоно попросил:

– Пожалуйста, разрешите мне взять имущество моей семьи.

– Мы три дня не позволим дотронуться ни до одной вещи. На четвертый день присылайте за вашим добром. Все будет возвращено в полной сохранности, – ответили ему слуги и не стал, и слушать никаких доводов. В доме тюнагона еще больше встревожились…

А в Сандзедоно три дня подряд не стихала веселая музыка. Праздновали новоселье на самый изысканный новый манер.

В назначенный день рано утром снова появился Кагэдзуми и начал слезно молить:

– Позвольте мне сегодня забрать вещи моей семьи. Мы перевезли сюда все наше имущество, все до мелочи, даже ларчики для женских гребней… Очень трудно обойтись без этих вещей…

Митиери, торжествуя в душе победу, велел наконец возвратить Кагэдзуми все вещи согласно описи.

– Ах, вспомнил! – вдруг воскликнул Митиери. – Где-то была еще старая шкатулка для зеркала. Верните шкатулку вместе с прочими вещами, ведь супруга тюнагона, кажется, считает ее бесценным сокровищем.

Акоги с готовностью отозвалась:

– Как же, как же, шкатулка хранится у меня, – и тотчас же принесла ее. Женщины, еще не видевшие этой шкатулки, дружно засмеялись:

– Ах, до чего же она безобразна!

– Надо приложить к ней записку, – сказал Митиери, подумав, что одна шкатулка сама по себе не произведет должного действия, и попросил Отикубо написать несколько слов.

– Зачем? Если я дам знать о себе в такую тяжкую для моих родных минуту, то причиню им лишнюю боль, – стала отказываться Отикубо.

– И все же напиши, прошу тебя, напиши, – настаивал Митиери, и в конце концов она написала на оборотной стороне дощечки, лежавшей на дне шкатулки, такое стихотворение:

Завернув шкатулку в несколько слоев цветной бумаги, Отикубо привязала к ней ветку дерева и отдала Акоги.

– Вот, передай моему брату.

Митиери пригласил к себе Кагэдзуми и сказал ему:

– Вы, должно быть, считаете, что я поступил с вами очень неучтиво. Но, по правде сказать, меня взяла сильная досада, когда я узнал, что вы переезжаете в мой дом, даже не известив меня об этом. Теперь я уже остыл и намерен сам лично принести свои извинения вашему батюшке. И кроме того, показать ему ту бумагу, о которой шла речь. Передайте тюнагону, чтобы он непременно посетил меня сегодня или завтра. Может быть, вы и ваши братья сочтете неудобным для себя сопровождать его, но я буду очень рад, если кто-либо из вас примет участие в нашей беседе.

У Митиери был такой радостный вид, какой вовсе не соответствовал обстоятельствам. Кагэдзуми был очень этим удивлен.

– Так вы непременно передайте вашему батюшке, чтобы он ко мне пожаловал, и прошу вас, приходите вместе с ним, – повторил Митиери. Кагэдзуми, выразив свое согласие, удалился. Акоги поджидала его за дверью.

– Попроси-ка гостя подойти сюда, – велела она слуге. Кагэдзуми это показалось очень странным, но все же он подошел ближе. Из-за плетеного занавеса показался только самый краешек нарядного яркого рукава.

– Пожалуйста, передайте эту вещь Госпоже из северных покоев. Я бережно хранила ее, зная, как дорога она госпоже. А сегодня, когда стали возвращать ваше имущество, я вспомнила и об этой вещице…

Кагэдзуми еще более удивился. Голос показался ему знакомым.

– Но от чьего имени прикажете передать?

– Госпожа ваша матушка сама догадается. Вспомните, как говорится в одной песне:

Я словно та кукушка. Разве голос мой не напоминает вам о прошлом?

«Ах, да ведь это Акоги! Она у нас когда-то служила», – вспомнил Кагэдзуми.

– Как могу я вести сердечную беседу с той, которая так легко забыла свою родную обитель? Но все же, когда я вновь приду сюда, то по старой памяти навещу вас.

– А вот и еще одна ваша давнишняя знакомая, – послышался голос, и из-за плетеного занавеса выглянула дама. То была Сенагон!

«Каким образом они оказались здесь вместе?» Не успела эта мысль промелькнуть в голове Кагэдзуми, как раздался еще один знакомый голос:

– А я, ничтожная, верно, уже забыта вами. Где вам помнить обо мне здесь, у вас в столице, где столько женщин

Ну, разумеется, это Дзидзю, любимая прислужница его второй сестры, Наканокими. Когда-то у Кагэдзуми были с Дзидзю любовные встречи… Но что все это значит? Он слышит только знакомые голоса. Растерявшись от неожиданности, Кагэдзуми не находил ответа.

Акоги спросила:

– Скажите, как поживает меньшой ваш брат Сабуро? Состоялся ли уже обряд гэмпуку [37]?

– О да, этой весной он получил звание чиновника пятого ранга.

– Пусть он непременно придет сюда. Передайте ему, что мне о многом хочется поговорить с ним.

– Это нетрудно исполнить, – ответил Кагэдзуми и поспешил домой. Ему не терпелось взглянуть, что за вещь передала ему Акоги с таким таинственным видом.

По дороге он вспоминал все, что ему довелось видеть и слышать в Сандзедоно, и не мог прийти в себя от изумления. Что за чудеса! Уж не стала ли Отикубо женой этого эмон-но нами? Акоги, видимо, живется недурно, она та разряжена. Все прежние прислужницы собрались в Санизедоно словно нарочно. «В чем тут дело?» – терялся в догадках Кагэдзуми.

Ему было приятно встретить столько старых друзей. Никакие опасения не смущали его, ведь в то время, когда Госпожа из северных покоев так жестоко мучила свою падчерицу, Кагэдзуми находился далеко, на службе в глухой провинции, и ничего не знал.

Вернувшись домой, он передал отцу слова Митиери, а потом отнес своей матери таинственный предмет, плотно завернутый в цветную бумагу. Стали ее разворачивать, и вдруг показалась – кто бы мог ожидать! – старая знакомая шкатулка из-под зеркала. Та самая, которую мачех когда-то отдала Отикубо. «Что же это значит?» – в смятении думала Китаноката. На дне шкатулки написаны какие-то стихи… Несомненно, рукой Отикубо! Мачеха та и замерла, широко раскрыв глаза и рот.

«Так, значит, весь неслыханный позор, который свалился на наши головы, все наши несчастья в последние годы, все это ее рук дело! Так вот кто наш тайный недруг!

Словами не описать, какая злоба, какая досада охвати ли мачеху при этой мысли.

Весь дом тюнагона пришел в смятение.

Но когда сам он узнал, что дворец Сандзедоно достался не кому иному, как его родной дочери, то старик сразу позабыл все обиды и все унижения прошлых лет.

– Она оказалась самой счастливой из моих дочерей Как мог я так пренебрегать ею? Дом этот по праву принадлежит Отикубо, он достался ей в наследство от матери, – сказал тюнагон с успокоенным видом.

Эти слова привели в ярость Госпожу из северных покоев.

– Хорошо, пусть она берет себе этот дом, раз уж нельзя иначе. Но мы столько денег потратили на него. Попросите, чтоб нам возвратили хоть кусты и деревья. Ведь какой убыток мы потерпели! Пусть возместят нам хоть часть расходов, чтобы мы могли купить новый дом.

– Что ты говоришь, матушка! – возмутился Кагэдзуми. – Словно речь идет о чужом нам человеке. Не знаю по какой причине, но в нашей семье нет ни одного приличного зятя. Надоело мне слушать насмешки насчет Беломордого конька! И вдруг с нами породнился молодой сановник – любимец государя. Надо радоваться такому счастью.

Тут в разговор вмешался младший сын – Сабуро:

– Мне нисколько не жаль отдать сестрице этот дом. Но мне было очень жаль смотреть, как мучили сестрицу Отикубо.

– Как мучили? Кто ее мучил? Что такое? – спросил Кагэдзуми.

– Да, мучили! Сколько она, бедняжка, выстрадала! – Сабуро рассказал обо всем, что было. – Ах, что должна говорить о нас Акоги. А уж сестрице мне стыдно и на глаза показаться…

Кагэдзуми вспыхнул от гнева:

– Это ужасно! Я был в провинции и ничего не знал. С ней поступали отвратительно. Не мудрено, что муж ее, эмон-но ками, затаил в душе месть против нашей семьи причинил нам столько бед. Что он должен о нас думать! Я не решусь теперь и на людях-то показаться. – Так говорил он, охваченный чувством глубокого стыда.

– Ах, замолчите вы! Что было, то было… Глупости все! И слышать не хочу. Это она все по злобе подстроила, – отмахнулась Китаноката.

Видя, что с ней толковать бесполезно, сыновья замолчали.

Прислужницы, слышавшие этот разговор, чуть не умерли от зависти.

– Оказывается, и Сенагон и Дзидзю поступили на службу к госпоже Отикубо. Счастливицы! А мы-то до сих пор не догадались наведаться туда и погибаем здесь от тоски и скуки. Нет уж, хватит с нас! Сейчас же пойдем в Сандзедоно. Госпожа Отикубо такая добрая, она непременно возьмет нас на службу, – шептались между собой молодые дамы.

Сестры Отикубо были ошеломлены неожиданной новостью. Особенно страдала Саннокими. Ей было нелегко узнать, что она породнилась с той самой семьей, которая похитила у нее мужа.

Тяжело на душе было и у Синокими. Ведь теперь ей придется встречаться с тем самым человеком, который прислал к ней подставного жениха и сделал ее навеки несчастной… Уж лучше бы породниться с первым встречным, только не с ним!

Синокими зачала сразу после свадьбы, и ее ребенку уже исполнилось три года. Это была прелестная девочка, совсем непохожая на своего отца. Синокими думала было в порыве отчаяния постричься в монахини, но пожалела свое дитя. Крепчайшие узы – любовь к своему ребенку – привязали ее к нашему суетному миру. Она возненавидела своего мужа и так враждебно к нему относилась, что даже глуповатого хебу-но се проняло наконец, и он перестал к ней приходить.

В отличие от своих дочерей, тюнагон сразу позабыл все свои прошлые горести. Он так долго и так жестоко страдал оттого, что затмилась былая слава его имени и что люди над ним только смеются. Теперь наконец представилась возможность восстановить честь и славу своего дома. Полный радости, старик сразу же стал собираться в гости к своему новому могущественному зятю.

– Сегодня уже, к сожалению, поздно… Навещу его завтра.

Услышав эти слова, мачеха чуть не обезумела со злобы. Такая жалкая девчонка Отикубо – а так возвысилась над ее собственными дочерьми!

Саннокими и Синокими стали говорить между собой:

– Так вот почему эмон-но ками велел спросить у нас во дворе храма Киемидзу: «Хватит ли с вас этого урока?» О, если бы мы тогда сразу поняли, в чем дело! Мы избежали бы многих бед. Но нет, мы ни о чем не догадались. Служанки покинули нас не случайно – Отикубо переманила их к себе. Сколько горечи накопилось в ее сердце, если она так жестоко нас преследует!

– Так, значит, это Отикубо все время мстила нам! Нет уж, этого моя душа не стерпит. Отплачу ей той же монетой, – неистовствовала Госпожа из северных покоев.

– Что ты, что ты! – стали унимать ее дочери. Надо забыть о прошлом. Ведь в нашем доме несколько зятьев, приходится терпеть ради них. Вспомни, как страшно избили старика тэнъяку-но сукэ, а ведь из-за чего? Все из-за того же: мстили за Отикубо по приказу ее мужа, это ясно теперь. – Так толковали между собой всю ночь до рассвета жена и дочери тюнагона.

***

На следующее утро прибыло письмо от Митиери: «Передал ли вам вчера сын ваш, правитель Этидзэна, мое приглашение? Если у вас есть свободное время, покорнейше прошу посетить меня. Я должен сообщить вам нечто очень важное».

Тюнагон не замедлил с ответом:

«Мой сын вчера передал мне ваше любезное приглашение. Я думал тотчас же отправиться к вам, но было уже поздно. Прошу извинить меня. Я скоро буду у вас».

И начал готовиться к визиту.

Старший сын, Кагэдзуми, сопровождал его, заняв место в экипаже позади отца.

Как только Митиери сообщили, что тюнагон прибыл в Сандзедоно, он приказал:

– Приведите его сюда!

Тюнагона провели в глубь дома.

Митиери принял его в южной галерее главного здания. Отикубо находилась тут же, позади занавеси. Всем ее приближенным женщинам было приказано удалиться в свои покои.

– Я пригласил вас, чтобы принести вам извинения за неприятную историю с этим домом, – начал Митиери, – но есть у меня и другая цель. Здесь присутствует одна молодая особа, которая давно грустит в разлуке с вами, и я хотел дать вам обоим возможность встретиться. Вы, конечно, имели некоторые основания считать дворец Сандзедоно своим, но, как видно из бумаги на владение домом, та молодая дама, о которой сейчас шла речь, имеет на него больше прав, чем вы. А между тем вы собрались поселиться здесь, не известив никого, словно нас и за людей не считаете… Оскорбленный таким пренебрежением с вашей стороны, я решил сам немедленно переехать сюда. Однако вы долгое время не щадили ни усилий, ни забот, стараясь вернуть этому дворцу его былое великолепие, а я помешал вам воспользоваться плодами ваших трудов. Это несправедливо. К тому же дама, близкая моему сердцу, умоляет меня, чтобы я уступил вам этот дом. Итак, если вы согласны, то отныне считайте его своим. Я призвал вас сюда, собственно, для того, чтобы подарить вам бумагу на право владения дворцом Сандзедоно.

– Ваши слова вконец смутили меня, – ответил тюнагон. – С тех пор как дочь моя внезапно исчезла из дому, прошло уже несколько лет… Не имея от нее никаких вестей, я был уверен, что дочери моей уже нет на свете. «Будь бы я, Тадаери, молод, – думал я, – она могла бы еще надеяться, что судьба вновь сведет нас. Но я глубокий старик и не сегодня завтра уйду из этого мира… Нет, дочь моя не могла бы так покинуть меня, старика! И если она исчезла, словно в воду канула, значит, нет ее в живых. Дворец этот перешел бы к ней по наследству, будь она жива, но что же делать, ведь ее не вернешь. Теперь, – думал я, – Сандзедоно принадлежит мне, и надо восстановить его, пока он совсем еще не разрушился». Мне и во сне не снилось, что он отныне ваша собственность. Как бы там ни было, я радуюсь счастливой перемене в судьбе моей дочери и не желал бы для нее ничего лучшего. Но почему вы до сих пор не известили меня ни о чем? Может быть, вы хотели отомстить мне? Или, еще хуже, вы считали унизительным для себя открыто, перед лицом всего света, назвать своим отцом меня, ничтожного старика Тадаери? Как тяжелы для меня такие сомнения! Зачем мне брать от вас эту бумагу? К чему мне она? Ведь я сам хотел бы подарить своей дочери этот дворец… А, я удивлялся тому, что жизнь так долго меня не покидает, но вижу теперь, что не мог умереть, не повидавшись с моей дорогой дочерью. Я потрясен до глубины души. – И тюнагон печально опустил голову. Митиери тоже был сильно взволнован.

– Жена моя с самого начала тревожилась о вас. Сколько раз она молила меня позволить ей увидеться с вами! «Ах, что, если этой ночью с отцом что-нибудь случится?» – часто говорила она среди ночи, замирая от страха. Но я все удерживал ее, потому что был у меня в голове один замысел.

Вот в чем дело. Еще тогда, когда дочь ваша жила в маленькой каморке – отикубо – у самых ворот в ваш дом, я стал иногда потихоньку навещать ее и скоро заметил, что с ней обращаются совсем не так, как с другими дочерьми. Девушка нуждалась в самом необходимом. Скажу прямо, что у супруги вашей жестокий нрав. Она всячески преследовала падчерицу, оскорбляла, мучила… Я все видел своими глазами, слышал своими ушами. Вот потому-то я и говорил своей жене: «Еще неизвестно, обрадуется ли твой отец, узнав, что ты жива. Подожди еще немного. Когда я займу более высокое положение в обществе, тогда твоему отцу будет лестно породниться со мной. Он будет доволен, и мы сможем окружить его сыновними заботами».

И еще вот что. Я не мог простить вам того, что вы приказали запереть вашу дочь в кладовой и отдали ее во власть старику тэнъяку-но сукэ. «Да если б тюнагон даже узнал, что дочь его умерла, – думал я, – ему, наверно, было бы все равно». Я, Митиери, никак не мог позабыть этой давней обиды, уж слишком у меня на сердце накипело. Впрочем, я всегда винил во всем не столько вас, сколько жестокую, бессердечную Госпожу из северных покоев. С тех пор я только и думал, как бы отомстить ей.

Когда во время празднества Камо я узнал, что мачеха моей жены находится в том самом экипаже, который занял наше место возле дороги, я натравил на нее своих челядинцев и удерживал их только для вида. Сознаюсь, я поступил дурно. Я виноват перед вами. Жена моя все время горько сожалела, что не может, подобно своим сестрам, неотлучно находиться при вас и покоить вашу старость. Я понял при виде ее скорби, какая это великая сила – любовь, связующая воедино родителей и детей. И потом – мои маленькие дети растут, мне захотелось, чтоб вы их увидели…

Слушая Митиери, тюнагон с ужасом и стыдом вспоминал свою прежнюю жестокость к дочери. Ему было так совестно, что он долго не находил слов для ответа.

– Нет, я не считал ее хуже других моих дочерей, – наконец вымолвил он, – но у них была родная мать, и она прежде всего заботилась о собственных детях. А я слишком слушался своей жены. Вот почему случились такие печальные вещи. Я принимаю ваши упреки и не хочу оправдываться. Жестоко и несправедливо, что дочь мою отдали во власть такому жалкому существу, как тэнъяку-но сукэ. Какой отец мог бы позволить это? Если б я только знал… Верно, что я в припадке гнева приказал запереть ее в кладовую, потому что мне наговорили, будто она совершила очень дурной поступок. Но как бы там ни было, я хочу взглянуть на свою дочь. Где она? Покажите мне ее поскорее, – просил он.

Митиери отбросил занавес.

– Вот она, здесь. Покажись своему отцу, – сказал он жене.

Отикубо смущенно выползла вперед на коленях. [38]

Отец залюбовался ею. Как она расцвела за эти годы – настоящая красавица! На ней были одежды из белоснежного узорчатого шелка, а поверх них еще одна, переливчатая, цвета индиго с пурпуром. Чем больше тюнагон смотрел на свою дочь, тем яснее видел, что она превосходит красотой и прелестью всех своих сестер, о которых нежно заботились, думая, что они несравненно лучше ее. Тюнагон сам теперь не понимал, как мог он столь жестоко с ней обойтись, и удивлялся своей прежней слепоте.

– Ты, верно, не давала так долго о себе знать, потому что была в обиде на меня, – сказал он. – Но, поверь мне, я рад, я безгранично счастлив увидеть тебя…

– О нет, я нисколько не в обиде на вас, батюшка, – ответила Отикубо. – Но случилось так, что муж мой был у меня как раз в то время, когда матушка жестоко разгневалась на меня. То, чему он был свидетелем, видно, глубоко запало ему в душу. Долгое время он не дозволял мне подавать вам весть о себе. Мне пришлось покориться. Все обиды и притеснения чинили вам без моего ведома. Я очень страдала при мысли о том, что вы сочтете меня их виновницей.

– Ах нет, я думал раньше: «Какой позор на мою старую голову! За что эмон-но ками так безжалостен ко мне?» Но, выслушав его сегодня, я все понял. Он так сильно возненавидел нас за то, что в моем доме так худо с тобой обращались. Поверь, это меня даже радует. Значит, он сильно любит тебя, – сказал тюнагон с улыбкой.

Отикубо была тронута:

– Все равно это непростительно!

Пока отец и дочь беседовали между собой, к ним подошел Митиери с ребенком на руках.

– Взгляните-ка на него. Он такой добрый, послушный мальчик. Самая злая на свете «старшая жена» и то, кажется, не могла бы его возненавидеть.

– Ах, что ты говоришь! – смутилась Отикубо.

Когда тюнагон увидел внука, то весь расплылся в улыбке. Его стариковское сердце потянулось к ребенку.

– Пойди сюда, мой маленький, пойди сюда!

Он хотел взять внука на руки, но мальчик, испугавшись незнакомого старика, крепко ухватился ручонками за шею отца.

– Нет, кажется, демон и то не устоит перед этим ребенком! – воскликнул тюнагон. – Сколько ему лет?

– Три года, – ответил Митиери.

– А есть у вас другие дети?

– Как же, есть еще мальчик, поменьше, он сейчас у моих родителей. Есть и дочка, но сегодня как раз день запрета [39], ее нельзя никому показывать. Вы увидите девочку в следующий раз.

Вскоре подали и угощение. Не было устроено ничего нарочито похожего на пир, но всех слуг тюнагона, вплоть до погонщика быка, накормили вдоволь.

– Акоги, Сенагон! – приказал молодой хозяин. – Вы бы поднесли вина господину правителю Этидзэна.

Акоги позвала Кагэдзуми в покои женской свиты. Кагэдзуми некоторое время колебался, идти ему или нет, но потом решил, что он-то уж, во всяком случае, ни в чем не виноват, и, приободрившись, пошел вслед за Акоги.

Она провела его в комнату, такую большую, что столбы, подпиравшие кровлю, стояли в ней в три ряда. Пол был весь красиво устлан циновками.

В комнате чинно сидели благородные прислужницы, числом не менее двадцати, все как одна безупречно прекрасные собою.

Они удалились сюда по приказу господина, когда он захотел побеседовать с тюнагоном наедине.

Кагэдзуми был большим поклонником хорошеньких женщин.

«Отлично! Вот счастливый случай!» – подумал он, стреляя глазами во все стороны, да так и замер с раскрытым ртом. Здесь собралось много прежних его приятельниц, некогда служивших в доме его отца. Он узнал в лицо человек пять-шесть… Похоже на то, что всех их переманили сюда на службу.

– Господин наш приказал угостить вас вином. Если вы выйдете отсюда такой же бледный, как вошли, не порозовев от вина, то нам будет очень совестно, – сказала Акоги. – Ну же, угощайте гостя.

Прислужницы начали подносить гостю чарку за чаркой, и он сразу опьянел.

– Госпожа Акоги, спасите меня! Нельзя же так безжалостно мучить человека…

Он попытался было бежать, но юные красавицы окружили его кольцом и очень ловко преградили дорогу. Пришлось ему остаться, и тут уж его напоили так, что он, мертвецки пьяный, растянулся на полу.

Тюнагон тоже, сдавшись на уговоры своего зятя, выпил несколько чарок вина и, захмелев, пустился рассказывать разные истории.

– Отныне я буду заботиться о вас, как только могу, – обещал ему Митиери. – Я буду рад исполнить любое ваше желание, только скажите мне слово.

Старик был наверху счастья.

Наконец темнота спустилась на землю.

Тюнагона на прощанье богато одарили: поднесли ему ящик с разными красивыми одеждами. Был там и церемониальный наряд, и даже кожаный пояс замечательной работы – настоящее сокровище!

Не забыт был и Кагэдзуми: ему подарили полный женский наряд для его супруги и вдобавок еще одежду из узорчатого шелка.

Вконец охмелевший тюнагон повторял заплетающимся языком:

– Я-то все горевал, что загостился на этом свете, все думал, зачем я живу, а вот сегодня радость-то, радость какая…

Свита его была невелика, и потому все сопровождающие его люди получили богатые подарки: каждому телохранителю пятого ранга пожаловали парадные одежды; телохранителям шестого ранга – каждому по нескольку хакама, а простым челядинцам – свертки шелка, накрученного на палочки, чтобы можно было, уходя, заткнуть их за пояс.

Слуги, знавшие, что их господин тюнагон и молодой эмон-но ками враждуют между собой, не могли опомниться от изумления.

Вернувшись домой, тюнагон от слова до слова пересказал своей жене все, что говорил ему Митиери.

– Правда ли, что дочь мою хотели отдать этому старому негоднику тэнъяку-но сукэ? Когда эмон-но ками, понизив голос, рассказывал мне об этом, я чуть не сгорел со стыда… А внучек у меня до чего славный, хорошенький какой! По всему видно, что дочь моя счастливо живет в замужестве.

Госпожа из северных покоев затряслась от злости.

– И слушать не хочу! Раньше ты эту свою дочку и за человека не считал. Кто приказал запереть ее в кладовой? Ты же сам и приказал. Я здесь ни при чем. Оставил молоденькую девушку на произвол судьбы, без всякого присмотра, тут не только что тэнъяку-но сукэ, кто хочешь мог к ней сунуться. А теперь, когда ее взял в жены большой человек, ты хочешь свалить свой грех на другого. Но не слишком радуйся! Такое неслыханное счастье не бывает долговечным.

Подвыпивший Кагэдзуми пустился рассказывать, растянувшись на полу, про все, что видел и слышал в Сандзедоно:

– Так вот, значит, окружило меня со всех сторон множество хорошеньких прислужниц, одна другой краше. Было их, верно, не меньше тридцати. Каждая поднесла мне чарочку и умоляла выпить. И все, заметьте, старые мои знакомые: одна служила у Саннокими, другая – у Синокими. Даже служаночка Мароя и то оказалась там. И все такие нарядные, словно ветки в весеннем цвету. Видно, им хорошо живется.

Это услышали спавшие вместе в одной постели Саннокими и Синокими.

– Ах, как грустен наш мир! – плача, говорила старшая сестра. – Давно ли жила она в жалкой каморке у самых ворот и не смела оттуда на свет показаться! Могли ли мы думать тогда, что эта Отикубо так высоко вознесется над нами! Все наши служанки ушли к ней… Стыдно показаться на глаза не только чужим людям, но даже собственным родителям. Как жить дальше? Уж лучше пойти в монахини.

Синокими тоже горько плакала:

– Какой стыд! Какой ужасный стыд! Не ведая, что готовит нам будущее, матушка только о нас, своих родных дочерях, и заботилась, а чужую дочку совсем забросила. Люди, верно, теперь говорят: «Поделом им». Когда я так несчастливо вышла замуж, то думала было постричься в монахини, но скоро понесла дитя под сердцем. А уж как родилась моя дочка, мне стало ее жалко. «Доращу ее, – думала я, – до разумных лет». Так день за днем и живу.

И обливаясь слезами, Синокими сложила стихотворение:

Саннокими согласилась с ней и сказала в свою очередь:

Всю ночь до рассвета проговорили сестры, жалуясь на свою судьбу.

На следующий день тюнагон стал рассматривать полученные им накануне подарки.

– Какие красивые цвета, все такое нарядное, не мне, старику, носить. А в особенности этот пояс – ведь это семейная драгоценность… Как принять такой подарок? Нет, я непременно его верну.

В эту минуту принесли письмо от Митиери. Все слуги сразу кинулись принять его, каждому хотелось быть первым.

«Я жалел вчера, что ночь разлучила нас слишком быстро, – говорилось в письме. – Мы не рассказали друг другу и сотой доли того, что случилось с нами за эти годы. Если вы не посетите меня, я буду в большой обиде.

Почему вы оставили у меня бумагу, о которой мы говорили? Приезжайте ко мне снова, иначе жена моя будет тревожиться, опасаясь, что ваш гнев на меня не до конца еще рассеялся».

Синокими в свою очередь получила письмо от Отикубо: «Все эти годы ты не выходила у меня из головы. Но как ни хотелось мне подать весть о себе, слишком многое меня удерживало. Помнишь ли ты еще обо мне? Или уже забыла? Мне это было бы грустно.

Передай матушке и сестрицам, что я была бы рада повидаться с ними».

Три старшие сестры тоже прочли это письмо, досадуя, что Отикубо обратилась только к одной Синокими. Каждой хотелось получить от нее весточку. Вот как меняются люди! А ведь когда Отикубо жила в своей каморке, ни одна из сестер и не думала ее навестить.

Тюнагон ответил своему зятю:

«Я надеялся быть у вас сегодня же, но, к несчастью, „путь закрыт“. Прошу меня извинить. Я с радостью думаю о том, что теперь мы будем видеться часто. Кажется, такое счастье способно вдохнуть в меня новую жизнь. Я говорил еще вчера, что не приму от вас бумагу на право владения дворцом Сандзедоно. Ваше великодушие пробуждает во мне стыд. Подаренный мне пояс слишком роскошен для такого старика, все равно что парча темной ночью. Я хотел бы вернуть его, но, боясь обидеть вас, оставляю на некоторое время у себя».

Вот что написала Синокими в своем ответном письме к Отикубо:

«Видно, заглохла дорога к нашему дому, и нет никакой отметы у наших ворот, нет даже криптомерии [40], как поется в старой песне… Я бесконечно рада вашему письму. Но не думайте о себе: «Людям я чужда, хоть не живу в высоких небесах».

Нет, не стала ты нам чужой, Ты сама нас, беглянка, покинула, Позабыла дорогу в свой дом. Сколько лет по тебе мы печалились… Кто же любит сильней, скажи?»

***

С того самого времени молодые супруги стали так заботиться о тюнагоне, что описать нельзя. Старик, можно сказать, не выходил от них. Братья Отикубо, старший – Кагэдзуми и младший – Сабуро, тоже охотно посещали своего знатного зятя. Вначале им было совестно, но скоро они стали чувствовать себя у него как дома, радуясь, что породнились с такой знатной семьей. Отикубо заботилась о младшем брате, как о своем родном детище, стараясь устроить его судьбу.

Однажды она сказала Кагэдзуми:

– Я хотела бы повидать также матушку и сестриц. Ведь моя родная мать умерла, когда я была еще совсем маленькой, и я полюбила Госпожу из северных покоев дочерней любовью. Мое самое горячее желание – воздать матушке за все ее заботы, но она, верно, сердится на меня… Передайте всем в доме привет от моего имени.

Вернувшись домой, Кагэдзуми сообщил матери и сестрам:

– Вот что сказала сестрица. Она заботится о нас, ее братьях, так заботится…

Госпожа из северных покоев подумала, что раз падчерица стала так богата, то, верно, говорит правду. Зачем ей кривить душой? К тому же, если бы Отикубо затаила злобу против нее, мачехи, то не стала бы так покровительствовать своим братьям. Значит, во всех гонениях на семью тюнагона был повинен муж Отикубо. Ведь не кто иной, как сам Митиери, помогал ей шить в ту злосчастную ночь. Он все слышал, он знал обо всем. Рассудив так, мачеха пересилила свой строптивый нрав, и они с Отикубо начали обмениваться ласковыми письмами.

***

Как– то раз Митиери стал советоваться со своей женой: -Отец твой уже очень стар годами. А в свете сейчас принято устраивать празднества в честь престарелых родителей, когда им исполнится пятьдесят или шестьдесят лет. Услаждают их приятной музыкой или в начале нового года подносят им семь первых весенних трав [41]. А иной раз устраивают восемь чтений Сутры лотоса [42]. Словом, всячески стараются порадовать своих родителей. Как ты думаешь, что лучше? Иные старики еще при жизни велят отслужить по себе сорок девять заупокойных молебствий. Но как-то нехорошо детям заживо отпевать своего отца. Скажи, что тебе больше всего по сердцу? Я сделаю так, как ты хочешь.

– Нет лучше утехи, чем музыка, но важней всего позаботиться о спасении души своих родителей. Восемь чтений Сутры лотоса и в этой жизни помогут снискать милость Будды, и в будущей даруют блаженство. Пусть прочтут в честь отца эту святую Сутру.

– Правильно ты рассудила, – одобрит ее слова Митиери. – Я и сам так думал. Нужно будет устроить восемь чтений Сутры лотоса еще до конца этою года. Отец твой выглядит слабым и грустным, это подбодрит его.

Отикубо уже на следующее утро занялась приготовлениями. Торжество было назначено на восьмой месяц года. Надо было заказать новый список Сутры, поручить мастерам изготовить новые статуи Будды. Митиери и Отикубо старались устроить все наилучшим образом. Правителям разных провинций было приказано прислать все необходимое: шелковые ткани и шелковую пряжу, серебро и золото. Ни в чем не было недостатка.

В самый разгар хлопот вдруг тяжко заболел и отрекся от престола царствующий император. Престол унаследовал первый принц крови, сын императора от той самой супруги, которая приходилась родной сестрой Митиери. Второй сын этой же любимой супруги был назначен наследником престола.

Новый государь немедленно пожаловал Митиери титул дайнагона – старшего государственного советника. Куродо, муж его другой сестры, стал тюнагоном. Не забыт был и младший брат Митиери: он тоже был назначен членом Государственного совета. Словом, все члены этой семьи удостоились высоких наград.

Так счастливо для Митиери началось новое царствование. Лучшего и пожелать было нельзя. Старик тюнагон от всей души радовался возвышению своего зятя, считая, что это великая честь и для него самого.

В середине седьмого месяца при дворе состоялось много торжеств и церемоний, но хотя Митиери был и очень занят новой службой в должности дайнагона, он все же не оставлял своих забот о восьми чтениях Сутры лотоса. Было решено приступить к ним в двадцать первый день восьмого месяца. Сначала Митиери думал устроить это торжество в своем собственном дворце Сандзедоно, но побоялся, что мачеха и сестры Отикубо, пожалуй, не решатся приехать. Уж лучше ему самому с женой посетить дом тюнагона, подумал он.

Митиери велел заново отстроить дворец своего тестя и посыпать двор песком. Были повешены новые плетеные занавеси, постланы новые циновки.

И муж второй дочери тюнагона, и старший его сын Кагэдзуми служили теперь у Митиери управителями. На них-то и была возложена подготовка к церемонии. Надо было убрать ширмы и занавеси, служившие перегородками, так, чтобы получился большой зал. Покои для дайнагона были устроены в северной галерее, а для его супруги во внутренних покоях на южной стороне, где стены были покрыты блестящим красным лаком.

Митиери с семьей прибыл во дворец тюнагона накануне того дня, когда должны были начаться чтения Сутры лотоса. Прислужниц взяли с собой меньше обычного, так как старый дом был тесноват. Приехали всего в шести-семи экипажах.

Наконец– то мачеха и сестры встретились лицом к лицу с Отикубо. Одежда на ней была цвета густого пурпура, а поверх нее надета другая, тканная из синих и желтых нитей и подбитая лазоревым шелком. Наряд этот поражал своим великолепием и чудесным подбором цветов. Многие бывшие тут люди невольно вспомнили, как мачеха когда-то подарила Отикубо в награду за шитье свои старые обноски.

Готовясь к завтрашней церемонии, Отикубо между делом дружески беседовала о старых временах со своими сестрами Саннокими и Синокими.

Она была хороша собой даже и тогда, когда, всеми презираемая, ютилась в каморке, теперь же красота ее достигла полного расцвета. Достоинство, с которым держалась Отикубо как супруга дайнагона, очень шло к ней и еще более усиливало впечатление от ее красоты. Рядом с ней сестры казались совсем невзрачными, а наряды их просто жалким тряпьем.

Госпожа из северных покоев, примирившаяся с тем, что ничего не может поделать с падчерицей, тоже приняла участие в общем разговоре.

– Я ведь взяла вас на воспитание, когда вы были вот такой маленькой, и для меня вы все равно что дочь родная. Но, на беду, я от природы вспыльчива, иной раз сама не помню, что говорю… Боюсь, что вы на меня в обиде.

Отикубо стало в душе смешно.

– Что вы, матушка! – ласково сказала она. – Я нисколько не обижена на вас. Все давно забыто. Теперь я хочу только одного: позвольте мне заботиться о вас так, как должно почтительной дочери, чтобы душа моя была спокойна.

– Вот за это премного благодарна, – ответила мачеха. – В доме моем много никудышных людей: не умеют в жизни устроиться. Поневоле в отчаяние придешь. Как же нам всем не радоваться, что вас посетило такое счастье?

На другой день с самого раннего утра началось торжественное чтение Сутры лотоса. Среди гостей присутствовало много высших сановников. А уж чиновников низших званий и не счесть было!

– Каким образом этот жалкий, вконец одряхлевший старик сумел выдать замуж свою дочь за такого влиятельного человека? – гадали в толпе. – Бывает же людям счастье!

И в самом деле, Митиери исполнилось всего двадцать лет, а он уже стал дайнагоном, одним из первых сановников страны, и притом был бесподобно красив. Видя его заботливость, тюнагон, умиленный такой честью, ронял по-стариковски обильные слезы.

На чтении Сутры лотоса присутствовали и младший брат Митиери, и куродо, муж его младшей сестры.

Когда Саннокими увидела куродо, воспоминания о счастливом прошлом нахлынули на нее. Он был очень хорош собою в своем новом великолепном наряде. О, если бы он по-прежнему был ее мужем! Как гордилась бы Саннокими, как радовалась бы, увидев, что куродо не многим уступает даже этому прославленному красавцу дайнагону. А теперь ей оставалось только лить слезы, кляня свою жестокую судьбу.

Саннокими тихо прошептала про себя:

Наконец церемония началась. Множество высших буддийских священников благоговейно приступили к чтению священной Сутры лотоса. Поскольку Сутра эта состоит из восьми книг, то было решено читать каждый день по одной книге, а в девятый прочесть священную Сутру о бодхисаттве Амитабхе [43], отворяющем двери рая, чья благость вечна и бесконечна.

И каждый день возносили моления новому изображению Будды, так что всего было девять чтений и девять служб перед девятью статуями божества.

Четыре свитка Сутры лотоса были написаны золотом и серебром на цветной бумаге всевозможных оттенков, а валики для них сделаны из благоухающего черного дерева. Каждый свиток хранился в отдельном ларце, окованном по краям золотом и серебром. Прочие пять свитков были написаны золотом на бумаге цвета индиго и накручены на хрустальные валики. Эти свитки хранились в отдельных ларцах из лака макиэ, и на крышке каждого ларца были написаны золотом главные истины, возвещенные в Сутре.

При виде этих великолепных книг и статуй всем стало ясно, что присутствуют они не на обычном молитвенном сборище. Трудно было вспомнить другое подобное торжество. Священники, читавшие сутры, получили в дар шелковые рясы дымчато-серого цвета. Заботясь о том, чтобы ни в чем не было недостатка, Митиери проявил неслыханную щедрость.

С каждым новым днем чтения становились все торжественнее, а сборища все многолюднее.

На пятый день состоялось подношение даров. Все молящиеся, не только знатные сановники, но и люди невысокого звания, принесли их столько, что и класть было некуда. Четки и молитвенные шарфы лежали грудами.

В ту самую минуту, когда должно было начаться торжество, Митиери получил письмо от своего отца:

«Я думал сегодня хоть один-единственный раз помолиться вместе с вами, но у меня случился такой приступ ломоты в ногах, что я не в силах покинуть постель. Прошу возложить на жертвенник Будды мое скромное приношение».

Отец Митиери прислал золотую ветку цветущего померанца в горшочке из лазоревого камня. Этот драгоценный дар находился в синем мешочке, привязанном к ветке сосны.

Матушка Митиери сообщала в письме к Отикубо:

«Я слышала, что вы приняли много забот, готовясь к этому торжеству, отчего же не попросили меня помочь? Позвольте попенять вам, неужели вы до сих пор не поняли, как близки моему сердцу? Я, как женщина, тоже приношу свой дар, хоть и скромный, но полезный, чтобы он снискал мне, грешнице, милость Будды».

Она прислала монашеское облачение из китайского крепа цвета опавших листьев, отливавшего красными и желтыми оттенками, и вдобавок к нему пять ре [44] шелковой пряжи ослепительно пурпурного цвета. К подарку был привязан цветок оминаэси [45]. Пряжа эта предназначалась, видимо, для того, чтобы сплетать шнуры для четок.

Только Отикубо собралась написать ответ, как прибыло письмо от младшей сестры Митиери.

«Замыслили вы святое дело, но не известили меня об этом. Отчего же? Неужели не хотели вы сопричислить меня к тем, которые ищут себе на небесах награду? Мне это весьма прискорбно».

С письмом был прислан золотой цветок лотоса, раскрывший свои лепестки. На листьях, слегка отливавших голубизною, сияли большие серебряные капли росы.

Прибыло послание и от другой сестры Митиери – супруги императора, – его прислала придворная дама второго ранга. Даму эту приняли с великим почетом и провели в скрытое от людских глаз место, где никто не мог ее увидеть.

Старший брат Отикубо – Кагэдзуми и младший – Сабуро, – но ходатайству Митиери он был недавно назначен помощником начальника Леной гвардии, – подносили гостье чарки с вином, всячески стремясь угодить ей.

Государыня изволила написать:

«Сегодня у вас хлопотливый день, посему опускаю обычные приветствия. Прошу только возложить мой дар на жертвенник Будды».

То были четки из священного дерева бодхидрума [46] в золотом ларчике.

Кровные братья и сестры Отикубо и все люди, во множестве присутствовавшие на молебствии, были до крайности изумлены, видя, как соперничают между собой в щедрости знатные родичи ее мужа. Поистине небывалое счастье выпало этой женщине, думал каждый.

Прежде всего Митиери написал ответ супруге государя:

«Благоговейно получили присланные вами священные четки. Сегодня состоится только обряд подношения даров. Я сам, согласно вашей воле, возложу высочайший дар на жертвенник Будды. Как только церемония закончится, поспешу явиться во дворец, дабы лично выразить свою благодарность».

Посланнице государыни были преподнесены подарки: одежда из узорчатого шелка, хакама, китайская накидка цвета опавших листьев и парадный шлейф из тончайшего крепа.

Началась церемония. Высшие сановники и другие знатнейшие люди страны стали торжественно подносить свои дары Будде. Почти все они дарили серебряные и золотые цветы лотоса. Лишь один куродо, в отличие от других, преподнес изделие из серебра в виде кисти для письма. Ручка ее была окрашена под цвет обожженного бамбука, а мешочек для хранения этой драгоценности сделан из прозрачного крепа.

А уж ящикам с платьями и молитвенным шарфам просто счету не было!

Вязки поленьев [47] были сделаны из дерева багряника, слегка подкрашенного в темный цвет, и перевязаны шнурами из красиво сплетенных нитей. Словом, этот день, пятый с начала чтения Сутры лотоса, стоил дороже всего. Денег было потрачено без счета.

Глядя на то, как благороднейшие мужи страны с дарами в руках движутся процессией вокруг жертвенника, все присутствовавшие на церемонии говорили с похвалой:

– Великого счастья и почета удостоился старик тюнагон на склоне своих дней.

– Надо молиться богам и буддам, чтобы послали они хороших дочерей, – восклицали иные.

Так торжественно совершались молебствия в течение всех девяти дней.

Саннокими каждый день тайно надеялась, что бывший муж ее куродо вот-вот вспомнит о ней, но увы! Этого не случилось. Быть может, измученная душа Саннокими незримо посетила его и он услышал ее зов, но только вдруг, уже на самом пороге дома, куродо остановился и подозвал к себе Сабуро:

– Почему вы сторонитесь меня, словно чужого?

– Как я могу относиться к вам по-родственному? – ответил тот.

– Значит, прошлое забыто? А она? Все по-прежнему здесь?

– Кто это «она»? – спросил Сабуро.

– Вы же знаете кто. Зачем бы я стал спрашивать о другой? Я спросил вас о Саннокими.

– Не знаю. Может быть, здесь, – с нарочитой холодностью бросил в ответ Сабуро.

– Так скажите ей от моего имени:

Но такова жизнь! – И с этими словами он ушел.

«Мог бы, по крайней мере, хоть дождаться ответа! – подумал Сабуро. – Но видно, его бесчувственное сердце не способно хранить память прошлого». И он пошел в женские покои и сообщил сестре слова куродо.

Саннокими была бы рада, если бы куродо заглянул к ней хоть на самое короткое время.

«Зачем он послал мне эту весть? Какая жестокость!» – с горечью думала она.

Ответ явно посылать было ни к чему.

После того как была прочтена вся Сутра лотоса, Митиери устроил богатый пир по случаю окончания поста и начал собираться домой. Его стали упрашивать побыть еще денек-другой.

– Нет, из-за нас теснота в доме, да и дети мои вас беспокоят. Я лучше как-нибудь снова навещу вас один, – сказал Митиери и, отклонив все просьбы, решил немедленно возвратиться со своей семьей в Сандзедоно.

Тюнагон не знал, как выразить свою благодарность. Роняя слезы, он говорил:

– Слов нет, чтение сутр – дело святое! Но мне лестно также, что столько знатных особ, начиная с государыни и Левого министра, пеклись о спасении моей души. Такая радость воистину способна продлить жизнь. Великая честь выпала мне, старику! Довольно было бы с меня, ничтожного, если бы и один раз прочли какую-нибудь сутру, а тут столько дней подряд молились ради моего будущего, спасения…

Отикубо была на вершине счастья, и Митиери тоже радовался успеху задуманного дела. Тюнагон сказал еще:

– Есть у меня одна драгоценность, которую берег я в великой тайне от всех моих домашних. Как ни любил я зятя своего куродо в те годы, когда посещал он Саннокими, но и ему не отдал ее. Словно нарочно сберег для вас. Вот она, отдайте моему старшему внуку. – И с этими словами он достал из парчового мешочка великолепную флейту.

Старший внучек расцвел улыбкой и принял подарок с таким важным видом, словно был настоящим музыкантом. Видно было, что флейта очень ему понравилась.

Наконец, уже поздно вечером, Митиери отбыл с семьей в Сандзедоно. Он сказал своей жене:

– Тюнагон был безмерно счастлив. Подумай, чем бы нам еще порадовать старика?

***

Вскоре после этого торжества Левый министр сказал своему сыну:

– Уж очень я состарился годами. Тяжело мне, помимо своей гражданской службы, нести еще и службу в гвардии, она подходит только для человека в расцвете сил. – И передал Митиери свою военную должность начальника Левой гвардии.

Кто посмел бы воспрепятствовать этому в правлении государя, исполненного благосклонности к Митиери и всем его родным?

Тюнагон всей душой радовался блистательным успехам своего зятя, но в то же время заметно было, что он угасает, и не от какого-нибудь тяжелого недуга, а от старости. Наконец тюнагон слег в постель. Отикубо глубоко опечалилась. Настало время, когда она могла порадовать старика отца, но увы! К чему все теперь?

«О, если б отец пожил еще немного! – думала она. – Я мечтала окружить его заботами, как подобает любящей дочери».

Услышав, что тюнагону в этом году должно исполниться семьдесят лет, Митиери сказал:

– Когда бы мы могли надеяться, что отец твой проживет на свете еще долгие годы и много раз встретит годовщину своего рождения, то было бы еще простительно отметить ее как обычно. Свет осудит нас за слишком частые торжества, но я все равно думаю пышно отпраздновать семидесятилетие твоего отца. Сколько раз я жестоко мучил его, а порадовал лишь один раз. Это камнем лежит на моей совести! А уж когда он умрет, то поздно будет сетовать на то, что не оказали ему должных почестей. Быть может, нам последний раз дано утешить старика, так сделаем же для этого все, что в наших силах. – И Митиери стал поспешно готовиться к новому торжеству.

Правители разных областей старались выполнить любое его желание, чтобы войти к нему в милость. Он повелел каждому из них прислать одну из вещей, потребных для празднества, и таким образом, не слишком их обременяя, без труда собрал все нужное.

Незадолго перед тем меченосец получил новое повышение по службе: он был назначен правителем области Микава. Акоги отпросилась всего на семь дней, чтобы проводить своего мужа до места новой службы.

Отикубо со своей обычной добротой и заботливостью пожаловала им много прощальных подарков: дорожные принадлежности, набор серебряных чашек, одежду и прочее.

Сейчас наступила очередь меченосца услужить своему господину. Митиери послал к нему гонца с просьбой:

– В силу такой-то причины мне требуется немного шелка.

Меченосец тотчас же отправил Митиери сто свертков белого шелка, а жена его Акоги от себя послала Отикубо двадцать свертков шелка, окрашенного соком багряника.

Позволено было созвать со всех сторон прекрасных отроков, чтобы они своими плясками веселили гостей на пиру. Золото лилось рекой, а о деньгах и говорить не приходится.

Отец Митиери спросил в недоумении:

– Зачем устраивать один за другим такие великолепные праздники? – Но потом добавил: – Впрочем, как знать, долго ли старику еще жить на свете… Чтобы порадовать тюнагона, я, в меру своих сил, позабочусь о его детях, пока он жив.

И посоветовавшись со своим сыном, взялся за хлопоты о них. Левый министр так сильно любил Митиери, что готов был ради него сделать все на свете.

Торжество в честь семидесятилетия тюнагона было назначено на одиннадцатый день одиннадцатого месяца. На этот раз Митиери пригласил всех к себе во дворец Сандзедоно. Опасаясь утомить моих читателей излишними подробностями, я опускаю их. Скажу только, что торжество это поразило всех своим великолепием.

Ширмы в пиршественном зале были украшены множеством чудесных картин. Для того чтобы читатель получил о них понятие, приведу здесь стихи, написанные на створках ширм:

***

Второй месяц года. Облетают цветы вишни.

***

Третий месяц года. Человек срывает ветку с цветущего персикового дерева.

***

Четвертый месяц года.

***

Пятый месяц года [48]. Кукушка кричит перед домом, кровля которого украшена цветущим ирисом.

***

Шестой месяц года [49]. Очищение от грехов.

***

Седьмой месяц года [51]. Праздник звезд Волопаса и Ткачихи.

***

Восьмой месяц года. Служащие императорской канцелярии выкапывают цветы на поле Сага, чтобы пересадить их в свои сады.

***

Девятый месяц года. Дом, возле которого во множестве цветут белые хризантемы.

***

Десятый месяц года. Путник, идущий по горной тропе, остановился и смотрит, как облетают алые листья клена.

***

Двенадцатый месяц года. Женщина печально смотрит из окна дома на дорогу, тонущую в глубоком снегу.

Дорожный посох

Было устроено катанье по зеркальной глади большого, озера на лодках, носы которых были украшены резными изображениями дракона и сказочной водяной птицы. На; лодках сидели музыканты, увеселяя слух своей музыкой. Высших сановников и придворных собралось столько, что не для всех нашлось место.

Сам Левый министр почтил праздник своим присутствием и пожаловал гостям бесчисленные подарки. От государыни, старшей сестры Митиери, тоже были присланы дары: десять платьев, а от куродо, мужа второй сестры, роскошные одежды и еще много других ценных вещей. Все придворные дамы из свиты императрицы и другие дворцовые прислужницы явились в Сандзедоно полюбоваться великолепным зрелищем.

Болезнь, казалось, оставила старика тюнагона, так он был счастлив.

Празднество длилось несколько дней. Когда же поздно вечером оно закончилось, все гости разошлись, и не было среди них ни одного, кто не получил бы в подарок нарядную одежду. А особам высокого ранга преподнесли еще и другие дары.

Левый министр подарил старику двух отличных коней и две прославленные на весь свет старинные цитры. А людям из свиты тюнагона пожаловал, каждому соответственно его званию, либо одежду, либо сверток шелковой ткани.

Погостив несколько дней во дворце Сандзедоно, тюнагон Минамото воротился к себе домой со всей своей семьею.

Отикубо была полна признательности к своему мужу за то, что он доставил столько радости ее старику отцу.

Митиери тоже был очень доволен успехом своего замысла.