Онлайн чтение книги Повесть об одном эскадроне
Глава восемнадцатая

Командир посмотрел на часы и заторопился. Время приближалось к полудню. «Ньюпор», напоенный Яшкиным «бензином», стоял на краю широкой и длинной поляны, готовый к вылету. Бойцы, столпившиеся вокруг аэроплана, с интересом следили за Комаровым, который в последний раз внимательно осматривал своего воздушного коня.

В чужом, немного тесном френче с погонами поручика, в скрипучих новеньких ремнях, в кожаном летном шлеме, плотно обтянувшем голову, Комаров чувствовал себя неловко. Все это было чужое, враждебное, особенно погоны. С ними — змеящимися золотым шитьем, отороченными суконными кантами всех цветов — связывалось у потомственного рабочего представление о смертельном враге. Сколько раз видел он такие же погоны на мушке карабина, сколько раз радовался, когда их обладатель, получив горячую пулю, зарывался носом в землю. Еще недавно он назвал бы шутником или провокатором человека, который сказал бы, что он, механик Комаров, будет носить на плечах офицерские погоны. Но сейчас этого потребовали обстоятельства, и боец еще раз подивился превратностям военной судьбы.

Подошел Харин. За ним плелся Швах. Он уже успел протрезвиться после «пробы горючего» и теперь мечтал пососать хотя бы винтик у аэроплана, опохмелиться.

— Ты смотри, Яков, Комаров заправским разведчиком стал, шкуру менять научился! — воскликнул Фома.

— Чтоб она сгорела, шкура эта. Затянут, как барышня в корсет, — сказал Комаров. — И на кой мне ляд сдались погоны? С воздуха не видно.

— Мало ли что? А вдруг он сделает мертвую петлю и ты вывалишься к кадетам? — серьезно объяснил Швах.

Комаров презрительно посмотрел на него:

— Вывалюсь? Эх ты, земноводное… Пора бы знать, что на мертвой петле не вываливаются.

— Так я-то знаю, но, кто его знает, знаешь ли ты? Кстати, ты седло в кабину положи — все же привычнее, вроде на коне.

— Иди ты куда подальше, трепло! — не на шутку обиделся Комаров.

Подошел Дубов, и Яшка не успел ответить новой шуткой. Командир привел поручика, уже свыкшегося с ролью пилота поневоле.

— Вот, Комаров, тебе вымпел. Проверь — все ли сделали по вашим летным правилам. Кстати, ты должен знать: здесь поручик Шестаков, то есть я, пишет, что красные обнаружены в районе этого дефиле, — Дубов разложил на крыле «ньюпора» карту и отчеркнул ногтем намеченный пункт. — И предлагает вниманию полковника план разгрома красных с участием аэроплана. Ну, давай обнимемся, что ли…

Комаров, а за ним и поручик сели в кабину. Загудел, раскручивая винт, мотор. Лопасти пропеллера слились в сплошной звенящий диск, «ньюпор» вздрогнул, точно просыпаясь, качнулся и неуклюже побежал по поляне все быстрее и быстрее. Стремительный воздушный поток взметнул над опушкой сухие желтые листья, сорвал с голов провожающих фуражки, растрепал волосы. Когда рожденный пропеллером вихрь умчался прочь, поляна была пуста.

* * *

…Денщик, стараясь не шуметь, помешал кочергой угли и сунул в топку несколько толстых сухих поленьев. Они тотчас весело затрещали и занялись ярким пляшущим пламенем. Солдат прикрыл чугунную дверцу и вышел.

Изразцовая печь источала уютное домашнее тепло. Козельский провел озябшими пальцами по ее гладкой поверхности. Совсем как дома! Как это было давно. Шесть лет не был дома Козельский. Временами он даже забывал, что у него есть дом. Но что-нибудь постоянно напоминало ему о нем, и тогда глубокая грусть щемила сердце. Хотелось бросить все и уйти, убежать в спокойную жизнь без тревог, выстрелов, переходов, без начальников и подчиненных, в жизнь, где можно по-настоящему отдохнуть впервые за все эти шесть бесконечных лет.

Козельский грустно усмехнулся. Он знает: нет сейчас такой жизни, нет — и все тут. И неизвестно, будет ли?

В последнее время к прочим трудностям прибавилась еще одна, самая неприятная: кое-что Козельский перестал понимать.

Прежде события шли привычной и понятной чередой. Служба в полку, честная, нелегкая служба офицера, академия, белый ромбик на мундире, потом штабная должность. Он был доволен, ибо считал, что, работая в штабе, принесет больше пользы.

Потом началась война. И опять все было понятно. Россия, родина — в опасности. Каждый человек должен сделать все для победы над врагом. К ромбику прибавился «Владимир с мечами», на шашке появился красный анненский темляк. Февральскую революцию он встретил с удовлетворением — Романовых никто не любил. Октябрьскую не понял. Усвоил только одно: всех офицеров большевики убивают. Но за последние два года многое увидел Козельский, много передумал, во многом разочаровался.

Иногда мелькало в голове: «Уйти?» Но тут же восставало взращенное десятилетиями службы чувство офицерской чести: «Дезертировать?» Мысли путались, казалось, что выхода нет. И особенно тяжело было, когда вдруг вспоминался дом и прежняя, такая понятная и спокойная жизнь. И всему виной печка с узорными изразцами. Зачем это вздумал денщик топить ее…

За окном послышалось слабое стрекотание мотора. Оно постепенно близилось, нарастало, и, когда Козельский подошел к окну, он увидел, как над скошенным лугом возле усадьбы скользнул, теряя высоту, серебристый аэроплан.

Солдаты принесли вымпел.

Изучив донесение поручика, Козельский долго стоял у карты и обдумывал предложение поддержать атаку с воздуха. Пожалуй, в плане было немало заманчивого, да и спорить сейчас поздно: «ньюпор» давно летит к штабу. Немцы уже применяли комбинированные атаки пехоты при поддержке аэропланов. Козельский немцев терпеть не мог, но считал, что в военном отношении у них есть чему поучиться. Он отдал необходимые приказания, опять вернулся к печке и нежно погладил изразцы рукой.

Опять выплыл из тайников мозга этот проклятый вопрос: за что? В самом деле, за что погибнут завтра на рассвете десятки русских людей от рук таких же русских людей, как они сами. Кто же прав?

* * *

Земля была холодная, мокрая. От пронизывающей сырости леденели ноги, стыли руки, по спине волнами пробегала зябкая беспокойная дрожь. Мелкий, моросящий дождь насквозь вымочил шинель. Злые струйки забирались по шее за воротник, текли по щекам и скатывались с подбородка на пожухлую мокрую траву.

Воронцов пошевелился. Под его телом треснула ветка орешника — ненадежная подстилка, а все-таки лучше, чем на голой земле.

— Замерз, поди, Костя? — донесся из темноты приглушенный басок Харина.

— Ничего, скоро жарко будет, — в тон ему ответил Воронцов.

«И действительно, скорее бы уж», — подумалось Косте. Он взглянул на восток и с удовольствием отметил, что светлая полоска зари стала немного шире.

Больше часа лежали бойцы на склонах двух невысоких холмов, подступающих с обеих сторон к дороге. Это и было то самое дефиле, о котором Дубов писал командиру карателей.

Воронцов усмехнулся. Посмотрим, кто кого поймает в ловушку. В шесть тридцать каратели должны быть здесь, и тогда… Но прилетит ли Комаров? Не помешает ли ему погода? И наконец, согласится ли командир карателей с планом?

Вчера, перед тем как эскадрон ушел из своего лесного лагеря, Дубов и бойцы долго разговаривали с Комаровым. Решили, что, бросив на карателей связки гранат, Комаров повернет машину на север и полетит к своим. Попрощались они тепло, обнялись, пожали руки…

Восток разгорался холодно и неприветливо. Как не похожа эта хмурая заря на ясные весенние или летние розовые зори, когда темнота уходила быстро, уступая напору молодого дня. Сейчас тьма цеплялась за каждую лощину, за каждый куст, сдавала позиции неохотно, словно отступающие по приказу полки, сохранившие еще достаточно сил.

Неподалеку от Воронцова лежали, прикрывшись для маскировки ветками орешника, Харин и Швах. Одессит что-то тихо говорил приятелю, и тот сдержанно посмеивался.

«Опять чудит», — подумал Воронцов.

Фома фыркнул громче, и Воронцов услышал его густой добродушный голос:

— Кончай ты, шрапнель непутевая. Живот с тобой надорвешь со смеху. Ну чистая какада…

— Что это за «какада» такая, Фома? — решил вмешаться заинтересованный Воронцов.

— Птица такая есть, Гимназист, — отозвался Фома. — Говорящая птица. Красивая…

«Какаду», — догадался Костя. — Где же ты ее видел?

— На германской довелось. У генерала нашего была, у начальника дивизии. Он ее с собой в клетке золоченой возил. Зловредная птица. Солдаты с ней тогда шутку одну сделали.

— Расскажи, Фома, — попросил Швах.

Воронцов приподнял голову, собираясь слушать.

— Можно и рассказать, — согласился Фома. — Генерал наш манеру взял: провинится какой солдат, он узнает и какаду свою спрашивает, что с ним делать. А птица, окаянная, только три слова знала: «расстрелять», «пороть», «карцер». Как она скажет, так генерал и делает. Беда от этой какады. Денщики хотели сперва уморить ее, а после другое придумали. Один хлопец стал ее дурным словам учить. Месяца два бился, пока получилось. Ну зато и дело было! Привели однажды солдатика в штаб. Генерал с клеткой вышел и спрашивает птицу: так и так, что, мол, мне с виноватым делать. А какада нахохлилась, чисто курица, да как пустит генерала в бога, в мать да в святых апостолов. Тот даже клетку выронил и ногами затопал. Кто, кричит, какаду мою испортил, застрелю мерзавца. А птица чешет без остановки… потеха… С тех пор генерал ее не спрашивал, без советов обходился.

— Подумаешь, птица, — вполголоса сказал Швах. — Вот у нас в Одессе…

Слева донесся еле слышный свист. Разговор оборвался. Костя прислушался. Свист повторился. Сигнал. Сильнее застучало сердце, неожиданная теплая волна залила тело, и Воронцов почувствовал тот неизвестно откуда берущийся приток энергии, который всегда ощущал перед боем.

— Идут, — услышал Воронцов свистящий шепот Харина.

На повороте дороги показалось темное пятнышко. Оно приближалось, росло, и вскоре можно было различить группу солдат, бесшумно идущих по обочине. Передовое охранение карателей остановилось как раз напротив того места, где на склоне холма лежал Дубов. Напрягая зрение, он пересчитал солдат. Их было десять. Один отделился от группы и побежал назад.

Вскоре показались главные силы отряда. Они шли еще в походном строю. Два пехотных взвода и офицерская полурота. Дубов слышал глухое шуршание сапог, осторожно ступающих по мокрому дорожному насту. Тихо простучали копыта коней, запряженных в бричку. На задке ее поблескивало тупое рыльце максима. «Один пулемет, — отметил про себя Дубов, — у нас два. Правда, не такие, как тяжелый максим, но для нас это даже лучше».

Отряд подходил ближе, ближе. Уже можно различить лица. А аэроплана все нет. Нет…

Дубов еле сдерживал себя, чтобы не скомандовать «Огонь». Уж больно велико было искушение. А выдержат ли бойцы? Легко ли держать на мушке врага? Но в этот момент ухо его уловило еле слышный далекий звук, похожий на жужжание мухи, бьющейся о стекло.

Звук приближался, ширился, рос, и в светлеющем небе показался знакомый силуэт «ньюпора»…

Полковник Козельский тоже заметил аэроплан. Взглянул на часы и отметал про себя, что поручик прилетел немного раньше назначенного срока. Если он сейчас бросит гранаты, то солдаты могут опоздать, красные успеют оправиться от первого удара и эффект пропадет.

— Бегом вперед, — скомандовал полковник и снова взглянул на «ньюпор». Маневр пилота показался ему странным. Аэроплан сделал небольшой круг и шел теперь на малой высоте не к позиции красных, а прямо на дорогу, где стоял Козельский. Недоумевая, смотрел он на серебристую ревущую птицу и, только когда она была уже почти над самой головой, с ужасом увидел на ее крыльях яркие алые звезды. В этот момент от «ньюпора» отделилось несколько темных комочков, и Козельский, не раздумывая, упал на землю, до боли прижался щекой к острым мелким камешкам. Рядом тяжело грохнул взрыв, второй. Над головой завизжали осколки. Откуда-то ударил пулемет, ему ответил другой, безостановочно застучали винтовочные выстрелы.

Козельский скатился в придорожную канаву, снял фуражку и осторожно выглянул. Прямо перед ним на фоне разгорающейся зари темнел склон холма. То там, то здесь на нем вспыхивали искры выстрелов. Солдаты бестолково метались по дороге, падали, вскакивали, снова падали и больше уже не вставали. Полковник взглянул туда, где упали гранаты с «ньюпора», и лоб его покрылся испариной. Три или четыре десятка трупов лежали на дороге. Гранаты угодили, по-видимому, в самый центр офицерской полуроты и уложили больше половины ее состава. Вторая связка гранат легла левее, где были солдаты, бросившиеся выполнять приказ командира.

Опытный штабист, полковник сразу понял, что бой проигран. Но отступать было так же бессмысленно, как и идти вперед. Их всех перестреляют в спину. Козельский приподнялся на локте и крикнул:

— Пулемет, так вашу… огонь!

Солдаты с трудом справились с лошадьми, развернули бричку, и под руками наводчика, поливая свинцом холм, лихорадочно забился максим. Там в ответ тоже замелькали частые огоньки. Максим был на виду, посреди дороги, и через минуту замолчал.

Солдаты постепенно оправились от неожиданного нападения. Но их теперь было совсем немного, а сколько красных прячется в этих проклятых кустах, Козельский не знал. Раздалось звонкое «ура-а-а!», склоны холмов ожили, и красноармейцы, стреляя и бросая гранаты, устремились вниз на дорогу. Впереди бежал высокий человек, по-видимому командир, с коротким кавалерийским карабином в руках. Фуражка его съехала на затылок, открывая перекошенное криком лицо.

Козельский вскинул пистолет. Командир был уже совсем близко. Мушка точно, как на учениях, вошла в прорезь прицела…

— Коля! — метнулся к Дубову Яшка и сильно толкнул его в бок. Дубов упал. Рядом с ним мешком повалился Швах.

— Ты что? — вскипел командир и осекся. Темное пятно медленно расплывалось на гимнастерке одессита.

Яшка с трудом пошевелил посеревшими губами:

— В тебя стрелял, гад…

— Яша, Яша! — затормошил его Дубов. Но Швах не отвечал. Глаза его были закрыты, и голова безжизненно опустилась на мокрую дорожную глину.

На дороге кипела рукопашная схватка. Дубов кинулся туда.

— Ребята! — закричал он. — Шваха убили. Бей их за Яшку!

С новой силой бросились бойцы на врагов.

— Ура-а-а! — снова пронеслось над холмами.

Не выдержав натиска, солдаты отступали; отступление превратилось в бегство, а вслед неслись меткие красноармейские пули, от которых не убежать.

Воронцов заметил, как несколько оставшихся в живых офицеров, петляя между кустами, побежали к лошадям.

— Офицеры там! — закричал он. — Не выпускайте!

Один за другим падали золотопогонники. Лишь двое вскочили в седла и поскакали к лощине. Воронцов побежал за ними, стреляя на ходу из карабина. Ближайший к нему дроздовец взмахнул руками и мешком свалился наземь. Второй бешено шпорил коня.

Воронцов выстрелил. Мимо. Офицер, склонившись к лошадиной шее, остервенело работал шпорами. Конь его захрапел, поднялся на дыбы и понесся неожиданно резвым галопом. Уйдет! Костя в мгновение ока очутился возле офицерских коней и с разгона вскочил на ближайшего. Умное животное сразу почувствовало твердую руку опытного всадника и, не дожидаясь удара шпор, с места взяло в галоп.

Лошади шли ровно, легко через жиденький низкорослый кустарник. Воронцов на глаз прикинул: до офицера не меньше пятидесяти шагов.

— Ну, держись, — прищурился Воронцов и вскинул карабин. Раскатился выстрел. Опять мимо! Офицер обернулся, вытянул руку с пистолетом и выпустил в преследователя несколько зарядов. Костя почувствовал, как вздрогнул, словно от удара бича, его конь, и выпрыгнул из седла. Вовремя. Лошадь сделала еще несколько шагов и тяжело рухнула набок.

Враг уходил. Никогда еще не чувствовал себя разведчик таким беспомощным, как сейчас. Одна надежда на карабин. Но офицер уже далеко. Воронцов упал на колено и прицелился. Плавна повел спусковой крючок. Выстрелил.

Несколько секунд казалось, что надежда напрасна. Но всадник начал медленно клониться набок, и, когда Воронцов вскочил на ноги, он увидел, что лошадь бежит уже без седока.

Офицер в погонах поручика лежал на спине, раскинув руки.

Документы оказались в левом кармане тужурки. В пачке бумаг Костя нащупал плотный пакет. В нем оказалась фотография. Воронцов взглянул и не поверил своим глазам: Наташа, улыбающаяся, счастливая Наташа в ослепительном гимназическом фартуке смотрела на него с маленького квадратика. Откуда у офицера эта фотография? Он перевернул квадратик и прочел: «Милому Жоржику на память, декабрь 1916 года».

Жоржик? Воронцов лихорадочно перелистал документы… «Поручик Покатилов». Так вот кто лежит перед ним в дорожной пыли! Каратель, тот самый мерзавец, который отправил Наташу в белогвардейский застенок. Не ушел-таки!

Воронцов сунул документы Покатилова в карман галифе, а карточку бережно спрятал во внутреннем кармане гимнастерки. Он чувствовал себя так, точно второй раз спас Наташу, снова вырвал ее из чужих нечистых рук.

На поле недавнего боя Воронцова встретила напряженная скорбная тишина. Сосредоточенный Егоров хлопотал возле тяжелораненых, которых отнесли подальше от дороги. Там уже стоял, хмуро глядя на товарищей, Дубов.

Несколько добровольцев копали в стороне на склоне холма большую яму. Легкораненые наскоро перевязывались, остальные приводили в порядок оружие.

— Девять наших убито, — хмуро произнес Харин. — Восемь тяжело ранено — ходить не могут. Легкораненых — четырнадцать. Двадцать один уцелел, если нас с тобой считать.

— Да-а, — Воронцов растерянно посмотрел на Фому. Он все еще не остыл от погони и схватки. Ему хотелось бежать куда-то, что-то делать, дать выход энергии… — Вот ведь как…

Костя произнес еще несколько общих слов, потом вдруг схватил Фому за руку:

— А Яшка? Швах?

— Пока живой. Только не в сознании. Слаб. Однако Егоров говорит, что отойдет.

— Как отойдет? — спросил тихо Костя.

— Ну, оправится, выкарабкается то есть. Николай Петровича спас, вот ведь…

…Дубов вместе с товарищами рыл братскую могилу. Липкая, размокшая под дождями земля приставала к лопаткам, тяжким грузом висела на сапогах, хватала за ноги и отпускала нехотя, с гнусным чавканьем. На дне могилы быстро собирались черные густые лужицы, осклизлые комья сползали с лопат, как глина. Разведчики много и жадно курили, и над углубляющимся ровиком висел табачный дым. Над холмом собиралась воронье — откуда взялось оно здесь, в глухой степи? Кто подал им весть?

Дубов выбрался изо рва, перехватил у Ступина цигарку, жадно докурил и долго старательно затаптывал клочок пожелтевшей опаленной газеты в землю.

— Кончай, — вздохнул он и медленно пошел к тому месту, где лежали девять павших товарищей — лежали одной шеренгой, словно и после смерти они оставались в строю…

Прощальный залп над братской могилой прогремел недружно. Стреляли все, даже тяжело раненные разведчики попросили товарищей дать им винтовки и, напрягая последние силы, стреляли. Только Швах так и не пришел в себя. Он лежал на двух шинелях, бледный, с закрытыми глазами, с заострившимся носом, и невнятно бредил.

Раненых погрузили на самодельные волокуши и отправили в лагерь скорбным обозом. Эскадронцы долго смотрели им вслед: придется ли Свидеться с друзьями…

Поредевший эскадрон пошел в другую сторону. Скоро небольшая группа людей на конях скрылась за поворотом дороги. Если бы кто-нибудь из разведчиков в этот момент оглянулся назад, то увидел бы, как по вершине холма бредет, опираясь на винтовку, офицер. Тот самый полковник, который еще недавно командовал карательным отрядом.

Эскадрон уходил на север под низкими набухшими тучами. Утреннего солнца как не бывало. Осень снова задернула небо мутной, сыроватой шторой, с которой скатывались на землю надоедливые струи нескончаемых октябрьских дождей…