Глава девятнадцатая

Онлайн чтение книги Повесть об одном эскадроне
Глава девятнадцатая

Обоз с ранеными разведчиками пробирался целиной и глухими поселками, избегая больших дорог. В хуторке, на который наткнулись случайно, раздобыли пару телег. Волокуши бросили…

Егоров, впервые оставшийся за старшего, беспокойно оглядывался по сторонам. Шутка ли, восемь тяжело раненных товарищей-эскадронцев — и только двое боеспособных. Второй — Авдонин — попал в «санитарный обоз» из-за того, что в бою умудрился получить пулю именно в ту часть тела, которую больше всего бережет кавалерист.

Путь, правда, недолгий, утешал себя Егоров. По прямой не больше двадцати верст, с объездами да крюками — все тридцать. Ночью так и так должны приехать. Но до ночи еще далеко, а встреча даже с маленьким отрядом белых могла кончиться трагически.

Не без колебаний принял Егоров решение отказаться от гладкой, накатанной дороги. Конечно, здесь меньше опасности встретиться с белыми, но зато телеги нещадно трясло на выбоинах, и раненые, толкая друг друга, охали и стонали. Приходилось ехать все медленнее, а это еще больше тревожило Егорова.

Авдонин лежал на животе у самого края передней подводы. На мальчишеском, сплошь покрытом веснушками лице его было написано страдание. Объяснялось оно не болью — рана, в общем, была пустяковая, и он готов был променять ее на любую другую, пусть самую тяжелую. Авдонин решил, что ни за что не даст лечить себя «докторице», как он называл Наташу.

Окончательно расстроил парня Швах. То ли от тряски, то ли от холодных дождевых струй, омывших его лицо, Яшка пришел в себя. Авдонин рассказал ему, чем кончился бой с карателями, и чистосердечно поведал о своем горе. По бледным губам Яшки скомьзнула легкая улыбка, и он тихо позвал бойца:

— Авдонин, а Авдонин?

— Чего? — наклонился тот.

— Есть выход: садись в седло головой…

Авдонин даже не обиделся. Ну и Швах! Чуть живой, а зубоскалит.

За поворотом дороги открылась маленькая деревушка. Егоров завел подводы в придорожные кусты и отправился на разведку. Деревушка оказалась почти пустой. Жили только в двух хатах. Остальные стояли сиротливые, забитые, брошенные.

Из крайней на стук вышла молодая женщина, повязанная по брови темным вдовьим платком, недоверчиво посмотрела на бойца и сказала, что белых не видно, а воды может дать.

Когда маленький обоз не спеша въехал в деревушку, молодайка уже стояла возле поломанной изгороди с ведрами. Платок она успела сменить на цветастый полушалок. Телеги остановились. Движимая простым бабьим любопытством, она подошла к передней подводе, наклонилась к раненым и вдруг всплеснула руками:

— Яша, Яшенька!

Швах открыл глаза и чуть слышно выдохнул:

— Нюрка? Ты откуда здесь? Вот чудеса-то…

— Какие же чудеса! — воскликнула женщина. — Вот хата моя. Забыл, что ли?

Яшка хотел приподняться на локте, но это оказалось не по силам.

— Куда вы его везете? — накинулась Нюрка на Егорова, с удивлением наблюдавшего эту сцену. — Оставьте Яшу у меня. Я его выхожу, на ноги поставлю. А то у вас умрет по дороге-то. Оставь, служивый…

— Ну что ты мелешь пустое? — грубовато оборвал ее Егоров. — Как я его оставлю. — Увидев отчаяние на Нюркином лице, он смягчился: — Да ты не бойся, в хорошее место его везу, на лечение. А ты откуда его знаешь?

Нюрка нашлась мгновенно:

— Кум он мне.

— Вот как? — удивился Егоров. — Когда же это вы покумиться успели?

Почувствовав насмешливый взгляд, Нюрка потупилась.

— Ладно, — сжалился Егоров. — Поправится — скажу, чтобы заехал к куме, а сейчас и думать забудь. Не оставлю.

— Эй, Егоров, пойди-ка сюда, — позвал Авдонин. Он стоял на обочине дороги и показывал рукой вдаль. Егоров подошел, Дорога за деревней, та самая, по которой предстояло идти обозу, тянулась ровной лентой, исчезая в сероватом дождливом мареве, а на горизонте, полускрытые нависшей хмарью, маячили три черные точки.

— Верховые, — сказал, вглядевшись, Авдонин.

— Дела-а, — насторожился Егоров. — Надо ховаться.

Инициативой неожиданно завладела Нюрка. Раненых быстро перенесли в сарай, что стоял за хатой, на сено, а подводы с лошадьми загнали в неглубокий овраг на задах деревни.

— Вы сидите в сарае, не выглядывайте, — распорядилась Нюрка. — А я их встречу, если мимо не проедут. В сарай-то они не полезут, незачем…

Егоров прикрыл за собой дверь полузавалившегося строения, присел в углу на корточки, положил на колени карабин. В сарае было полутемно. Тихо лежали в мягком сене раненые. Авдонин, тоже с карабином, стоял возле пустой кадки, покрытой фанерой. На ней лежали щепки и легкий плотничий топорик.

С улицы донесся глухой топот копыт. В щель Егоров разглядел троих дюжих казаков. У хаты они остановились. Двое остались в седлах, третий, по-видимому начальник, спешился. Егоров, услышал его голое, но слов разобрать не мог. Отвечала женщина.

Старший казачьего разъезда и не думал останавливаться в деревушке. Погода была хуже худого, и он спешил поскорее вернуться восвояси. Но в окошке первой же хаты он заметил миловидное женское лицо, выглядывающее из-за занавески. Урядник крякнул и придержал коня.

— Подождите здесь, — буркнул он своим подчиненным и спрыгнул с лошади. Не успел казак сделать и пяти шагов, как женщина выбежала на крыльцо, наскоро прикрыв голову цветастым платком.

— Экая ты ягодка, — покрутил он ус. — Кто в хате есть?

— Дед, — ответила, задыхаясь от волнения, Нюрка.

Казак шагнул через порог. За пустым столом действительно сидел древний, седой старик.

— Здорово, служивый, — выкрикнул он неожиданно тонким голосом.

Урядник не ответил и вышел на крыльцо. Нюрка за ним. Справа в десяти шагах чернел потемневшими от воды слегами сарай. Казак оглянулся на Нюрку, окинул взглядом ее стройные ноги, высокую грудь и крепко схватил ее руку:

— Пойдем!

Женщина молча забилась, упираясь, но здоровенный детина стащил ее со ступенек и поволок к сараю.

— Стой! — крикнула Нюрка. — Стой. Сама пойду.

— Давно бы так, — выпустил ее руку урядник.

Нюрка поправила сбившийся платок и, повернувшись к казаку, громко и отчетливо произнесла:

— Без шума все надо делать. Слышишь, без шума.

Урядник недоуменно пожал плечами, а Егоров, притаившийся в сарае, сразу понял, что эти слова адресованы ему. Он подкрался к двери и поднял карабин. Авдонин схватил с кадки топорик.

Нюрка вошла в сарай. За ней перешагнул порог и урядник, и в этот момент тяжелый кованый приклад обрушился на его голову. Казак беззвучно открыл рот и пошатнулся. Блеснуло лезвие топора, и не успел Егоров поднять карабин для второго удара, как урядник лежал уже на устланном сеном земляном полу с раскроенным черепом. В долю секунды все было кончено, и именно так, как говорила Нюрка, — без шума.

Егоров кинулся к щели. Казаки спокойно сидели на конях.

— Не слышали, — облегченно вздохнул он и взглянул на женщину.

Остановившимися от ужаса глазами смотрела она на труп урядника, на топор, на черную струйку крови, медленно подползавшую к ее босой ноге. Егоров тронул ее за рукав, молча показал на конных и карабин.

— Не надо. Подожди… — безразличным голосом оказала Нюрка. Поправила платок, облизала губы, подняла голову и вышла из сарая.

— Эй, казачки! — крикнула она и гордо подбоченилась, расставив ноги. — Не ждите начальника своего. Сказал, чтоб ехали. После догонит…

Такое распоряжение казаков нисколько не удивило, и, позавидовав в душе своему удачливому начальнику, они поехали дальше.

…Через полчаса «санитарный обоз» снова двигался по раскисшей дороге, удаляясь от деревни. Рядом с подводой, придерживая рукой мотающуюся Яшкину голову, шла Нюрка… В ногах у Шваха лежал маленький узелок — небогатое ее имущество.

После всего случившегося Егоров не смог отказать женщине, когда она сказала:

— Пойду с вами, с Яшей. Ухаживать за ранеными буду. Здесь мне все равно не жить.

Размытая осенними дождями дорога, мутное, сочащееся влагой небо, две подводы в грязи и рядом с ними женщина, у которой нет ничего, кроме маленького узелка и большой надежды на счастье. А счастье — вот оно, рядом, бледное, с закрытыми глазами и беспомощно откинутой головой.

Нюра и не пытается дать себе отчет в том, как это случилось. И до Якова проходили через деревню парни. Некоторые ночевали в сарае. Но кто упрекнет в этом молодую женщину, оставшуюся вдовой после трех месяцев замужества. Они уходили, не оставив о себе памяти. И Яшка ушел, но в женском сердце поселилось что-то большое, хорошее, пока неясное. Думала о нем, вспоминала, ругала себя, что не сумела удержать, но подсознательно чувствовала, что все равно ушел бы.

Встретить снова не надеялась. А когда увидела его на телеге, беспомощного, чуть живого, сразу поняла, что теперь не отпустит.

Задумавшись, она не заметила, как Швах снова открыл глаза. Он долго смотрел на нее, потом слабо улыбнулся:

— Нюр!

— Что тебе, Яшенька? — встрепенулась она.

— Ничего, — прошептал он. — Я там, в сарае все видел. Хорошая ты, в общем, баба, но все-таки дура. Зачем из дому ушла.

Нюрка счастливо улыбнулась. Она вспомнила, что точно такую фразу он сказал тогда, уходя утром из сарая. Но теперь ей показалось, что эти слова прозвучали совсем иначе.

* * *

…На вторые сутки эскадрон под командой Дубова, поредевший после боя с карателями, подходил к полотну железной дороги в районе станции Белица. Далеко позади остались Краснинка, городок, памятный бойцам по налету на контрразведку, и даже лесной лагерь с госпиталем, который еще совсем недавно был крайней северной точкой действий эскадрона.

Сказалось напряжение последних дней. Усталые, похудевшие, разведчики ехали молча, подавленно горбились в своих не просыхающих от беспрерывных дождей шинелях.

Настроение бойцов передавалось и командиру. Мало того что Дубов устал, он никак не мог отделаться от ощущения, что где-то в действиях эскадрона допущена ошибка, что он, командир, чего-то недодумал, недоделал.

«Что, собственно, сделал эскадрон? — в который уже раз спрашивал он себя и мысленно перечислял — подорван эшелон, разгромлена батарея, разбит карательный отряд, освобождены товарищи из белогвардейского застенка. С одной стороны, сделано немало, но с другой — эскадрон уже потерял добрую половину своего состава, а главная задача — уничтожение бронепоезда — все еще не выполнена».

В двух шагах от Дубова ехал Харин. Он вполголоса разговаривал с недавним соседом Наташи по камере, пожилым рабочим ремонтных мастерских узловой станции, известным в отряде с легкой руки Наташи под именем дяди Петро. Так называли его все, не исключая и командира: дядя Петро был старше Дубова лет на десять с гаком. Он чудом спасся тогда от расстрела: контрразведчикам не хотелось задерживаться вечером — они спешили в ресторан. Казнь отложили до утра, а ночью группа Фомы освободила узников.

— Даже избить как следует не успели, — шутил дядя Петро, рассказывая Харину о подробностях своего пребывания в тюрьме. — Разве что вот эта памятка. — И он указал на свежий шрам, который разрезал его левую густую бровь надвое, от чего она застыла в вечном изумлении над маленьким запавшим глазом.

— На всю жизнь метка останется, так что я теперь для подпольной работы не пригоден. Останусь уж у вас.

— А я думаю, что подпольной работы нам не предвидится. Добьем Деникина и пошабашим, — вмешался Свешнев.

Оба коммуниста оглянулись на него с изумлением.

— И это ты, боец особого красного отряда, говоришь? — спросил дядя Петро. — Чему вас на политзанятиях только учили? А, Семенов? А Антанта, думаешь, успокоится? Нет, сынок, о шабаше еще рано думать. Ты сам представь: кругом нас одни капиталисты — что же, они так спокойно смотреть будут, как мы их ставленников бьем?

Костя прислушивался к разговору. Он, пожалуй, был на стороне Свешнева. Не верилось, что опять кому-то придется уходить в подполье, опять расстрелы, пытки, контрразведка. Хотелось спросить у дяди Петро о Наташе, как она вела себя в тюрьме, вспоминала ли о нем, Косте, да неудобно, вроде разговор серьезный — о судьбах мировой революции, а он со своими личными делами вмешивается…

И опять грязная дорога, хмурое небо и бескрайние поля с перелесками — темные, набухшие влагой, или ржаво-зеленые, кое-где подернутые тонким серебром изморози.

Всхлипывающим, безнадежным воплем донесся одинокий паровозный свисток. Дубов остановил эскадрон — там за леском разъезд. Опять нужно кого-то посылать на разведку.

К Дубову подошел Харин-маленький.

— Если доверяете, товарищ командир, позвольте мне.

Эта просьба удивила Дубова. Он не ожидал, что тихий, незаметный Семен вызовется сам. Он постоянно держался возле Фомы, был задумчив и хмур. Не знал командир, что на привалах земляки вели долгие откровенные беседы, в которых Фома подробно растолковывал Семену суть большой мужицкой правды, о которой бывший фейерверкер впервые услышал на глухой поляне. Семен не был легковерным и не сразу усвоил что к чему. Но когда понял и поверил, накрепко, всем сердцем, стало ему обидно за свои прежние заблуждения. И он искал теперь случая доказать свою преданность делу, за которое сражаются его новые друзья. В бою с карателями он действовал хладнокровно и смело, как бывалый солдат.

В разведку он попросился вовсе не для того, чтобы прослыть героем. Просто понимал, что ему будет легче, чем другим, справиться с этим делом. Документы, хотя и просроченные, сохранились, и в случае чего Семен мог без страха показать их любому офицеру.

Дубов подошел к Фоме:

— Как думаешь, Харин, справится твой земляк?

— Можно, товарищ командир. За Семена, как за себя, ручаюсь, — ответил он.

— Добро, — решил Дубов. — Пусть идет.

Семен надел старенькие погоны, которые Фома берег до случая, переложил из мешочка в карман документы и отправился через лес к разъезду. Вместе с ним пошел и Фома. Он должен был остаться на опушке и ждать там своего земляка, а в случае нужды и помочь ему.

Попрощавшись с Фомой, Харин-маленький вышел из леса, подступившего почти к самым путям. На разъезде между рельсами у теплушек кучками стояли и сидели солдаты. Никто не обратил внимания на низкорослого фейерверкерам черных артиллерийских погонах, который не спеша прошелся вдоль составов, прислушиваясь к разговорам.

Солдаты говорили негромко, и разговоры их, судя по нахмуренным, сосредоточенным лицам, были не из приятных. Каждый раз, когда Семен останавливался возле какой-либо группы, солдаты умолкали и недружелюбно косились на его унтер-офицерские нашивки.

«Что-то здесь происходит», — подумал он, но что именно, понять еще не мот.

— Семен, — окликнул кто-то. Харин-маленький настороженно обернулся и облегченно вздохнул. К нему подходил щупленький унтер, знакомый еще по госпиталю.

— Ты как сюда попал? — продолжал унтер. — С эшелоном едешь?

— Да нет, случайно, понимаешь, — замялся Семен. — От своих отбился. Вот ищу теперь… А ты куда двигаешь?

— На фронт, куда же еще, — нахмурился унтер и, понизив голос, продолжал: — С солдатами беда, просто беда. Не хотят — и все тут.

— Так кто же хочет, — неопределенно ответил Харин.

— Вот-вот, — покосился на него унтер. — Я и говорю.

— Устал, брат, народ воевать. Покою хочет, — продолжал Семен, стараясь определить, как отнесется к его заявлению собеседник.

— Оно так, — потупился тот. — Однако же присяга…

— Да, присяга, — вздохнул Семен.

— А ты, часом, не домой ли топаешь? — прошептал унтер, не глядя на него.

— Далеко дом-то, пожалуй, не дойдешь, — уклонился от ответа Семен. — Дома, конечно, лучше, да только…

Унтер посмотрел прямо в глаза Семену:

— Ты не крути, Семен. Честно скажи. Я вот тоже подумывал. Может, вместе, а? А то ведь убьют, ни за что убьют. Не красные, так свои.

Ты знаешь, что это за народ? — Он снова перешел на шепот и кивнул на солдат: — Половина — пленные красноармейцы, половина — мобилизованные насильно, Вчера человек двадцать сбежали, прямо на ходу. Десятерых из той теплушки расстреляли офицеры. Да они и сами-то боятся, в одиночку не ходят.

— Вот какие дела?.. — удивился Семен. — А чего же сейчас не разбегаются?

— Второй состав видишь? — мотнул головой унтер. — Корниловцы. Наш начальник договаривается, чтобы следом за нами ехали, вроде конвоя. А у тех, говорят, маршрут иной… Вот и воюй тут.

— Да-а, — протянул Семен, — дела.

Из маленькой бревенчатой будки, единственного станционного строения, которое именовали громким словом «вокзал», вышла группа офицеров. Они возбужденно говорили о чем-то, спорили. Харин уловил обрывки фраз.

— …Доедете, — уговаривал дроздовского капитана полковник-корниловец. — Главное, не волнуйтесь… Всего несколько часов пути… Не могу, никак не могу…

«Отказались корниловцы сопровождать эшелон», — догадался Семен и стал прислушиваться внимательнее. На его счастье, офицеры подошли ближе. Знакомый унтер, оглядываясь на них, побрел к теплушке — от греха подальше. Харин отвернулся и стал усиленно раскуривать самокрутку.

Из будки — здания «вокзала» — выбежал молоденький юнкер и, придерживая путающуюся в ногах шашку, подскочил к офицерам.

— Господин капитан! — доложил он звонким юношеским теноркам. — Получено сообщение. Сюда вышел бронепоезд!

Семен вздрогнул — самосад просыпался, но ов не заметил этого. Придвинулся поближе к офицерам, стараясь уловить все, что они говорят. Но офицеры словно заметили его маневр и ушли, в будку. Семен разочарованно вздохнул и подумал: «Жаль Фомы нет, он бы все разузнал…»-А вдоль эшелона уже понеслась весть: нас сопровождает бронепоезд. Одни восприняли ее радостно, другие — злобно ругаясь…

Видимо, солдатское предположение оказалось верным, так как скоро на перроне опять появился капитан.

У вагона притихли.

— Господа офицеры! — протяжно крикнул он. — Развести людей по вагонам! Приготовиться к отправлению… — Его взгляд неожиданно упал на Семена и с удивлением остановился на артиллерийских погонах. — Кто такой?

— Фейерверкер тридцать четвертого гаубичного полка Харин, — вытянулся Семен.

— Как сюда попал? Документы!

Разведчик, объяснив, что отстал от своих, вынул пачку потертых бумажек. Офицер бегло просмотрел их и вернул обратно.

— Садись в теплушку. Доставлю к своим.

Всего ожидал Семен, но только не этого. В голове хороводом закружились обрывки мыслей, и он стоял не двигаясь, не отвечая, думая только одно: ни в коем случае нельзя лезть в вагон, нужно как можно скорее возвращаться к своим. Но как, как?

— Ну, что же вы, слышали приказание? — повторил офицер. — Быстро в теплушку.

Может быть, и следовало Семену подчиниться приказу, а через минуту, когда офицер отойдет, выпрыгнуть обратно, но он растерялся. «Немедленно бежать и сообщить своим», — мелькнуло в голове…

— Сейчас… только до ветру… — пробормотал он и быстро шмыгнул под колеса вагона.

— Стой! — закричал капитан. Но фейерверкер бежал уже, миновав пути, к лесу.

— Стой! — снова крикнул офицер, выхватывая из кобуры пистолет.

Но Харин не останавливался. Спасительная сень деревьев была так близко, что он протянул уже руки, чтобы раздвинуть низкие ветви. Но в этот момент раздались выстрелы. Семен споткнулся на бегу, сделал по инерции еще несколько шагов и упал среди теряющих листву деревьев.

— Дезертир, сволочь! — выругался капитан и спрятав пистолет, зашагал в голову состава.

Выстрелы привлекли на минуту внимание солдат, но вскоре свои дела заставили их забыть этот маленький и такой обычный в прифронтовой полосе инцидент. Поэтому никто не заметил, как из-за деревьев появился высокий, богатырского сложения человек и легко, словно ребенка, поднял на руки маленькое тело фейерверкера.

…Подойдя к Дубову, Фома бережно опустил на траву тело земляка и торжественно приложил руку к козырьку.

— Товарищ командир, — глухим голосом сказал он. — Красноармеец Семен Харин задание выполнил.

Разведчики молча обнажили головы.

— Живой был, пока нес, — продолжал Фома. — Сейчас только кончился. Важное дело узнал он, товарищ командир. Просил вам передать…

И Харин рассказал о настроениях солдат в эшелоне, о корниловцах, которые отказались сопровождать мобилизованных, о беспокойстве офицеров и, главное, о бронепоезде.

Харина-маленького похоронили тут же, на опушке леса. От прощального залпа пришлось отказаться: белые близко. Фома присел на траву возле свежего холмика, и две скупые трудные слезы выкатились из его прищуренных глаз.

— Эх, Семен, Семен, — шептал он, — вывел я тебя в новую жизнь, да не уберег… Эх, Семен…

Через четверть часа эскадрон рысью летел вдоль железнодорожного полотна на север. Нужно было хотя бы на час опередить бронепоезд, чтобы осуществить смелый план, подсказанный Дубову разведданными, которые ценой жизни добыл тихий и незаметный Семен Харин.

* * *

После ухода эскадрона в лесном госпитале сразу наладилась тихая, размеренная, неторопливая жизнь. Да и куда было спешить! Так или иначе, а раненым, больным, бойцам охраны и «медицинскому персоналу» в Наташином лице ничего не оставалось делать, как сидеть, затаившись в чаще, и ждать прихода своих.

Все понимали, что так надо. Только один Гришка, несмотря на все его просьбы и мольбы оставленный Дубовым в лагере, чувствовал себя обиженным, незаслуженно отстраненным от настоящей боевой работы. Правда, он честно выполнял свои обязанности Наташиного помощника, убирал «палату» — так называлась теперь большая землянка, — доил корову, приведенную Швахом из ближайшей деревни, и даже стоял на часах в очередь с легко раненными бойцами охраны.

Так прошло три дня. На четвертую ночь Гришка пулей влетел в землянку, где спала Наташа и закричал:

— Наталья Алексеевна, пришел Егоров с ранеными!

Девушка вскочила на ноги. Правда, она не знала, куда и зачем ушел эскадрон, но беспокойство за Воронцова и новых друзей ни на минуту ее не покидало.

— Что случилось? Костя?

— С ним все в порядке, — услышала она знакомый голос, и в землянку с трудом протиснулся Егоров. — Карателей разбили. Но и у нас большие потери. Вот, раненых привез.

Егоров сел и вздохнул:

— Тяжелые есть. А двоих так и не довез. Кончились в дороге… Да, извините, не поздоровался я с вами. Как здесь-то?

— Все хорошо, многие на поправку идут.

— Хорошо, коли на поправку. Где новых размещать?

— Идемте. — Наташа заторопилась, поняв, что сейчас не время для разговоров. У выхода она заметила незнакомую ей женщину.

— Познакомьтесь. Нюра. Всех нас спасла в одной деревне. Будет вам помощница…

К утру раненые были размещены по землянкам. Выздоравливающих поместили так, чтобы они могли ухаживать за товарищами. Наташа металась от одного к другому, выбегала из землянки и, не таясь от Егорова, плакала.

Один из самых тяжелых — Швах. От него не отходила Нюра, смотрела преданными грустными глазами. Правда, когда Яшка приходил в себя, он продолжал шутить. Только грустные это были шутки.

— Ничего, Нюрка… Хвост у тебя есть?

— Нет, — испуганно отвечала она. Опять Яша бредит.

— Эх, жаль… нечего тебе держать пистолетом…

Соседи по нарам громко смеялись, зная, что их смех для Яшки — самое лучшее лекарство. Улыбалась сквозь слезы и Нюрка.


Читать далее

Глава девятнадцатая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть