Онлайн чтение книги Повесть об укротителе
РАССТРЕЛ

Николай Павлович по ночам не мог спать. Когда находились вместе, то вроде и не замечал, как дорога и необходима ему Маша, а теперь не находил себе покоя: «Зачем я ее оставил там одну?..»

При встрече Мария Петровна упала головой мужу на грудь и разрыдалась. Прижимая ее голову к груди, Николай Павлович целовал спутавшиеся волосы и шептала

— Родная моя… Машенька… Жива! Какая ты стала… Марию Петровну нельзя было сразу узнать — так она изменилась за эту страшную неделю: постарела, исхудала, осунулась и потемнела — не то от горького дыма пожаров войны, не то от пережитого. Глаза у нее ввалились, и в них застыло тяжелое скорбное чувство.

— То, что я видела и пережила за одну неделю оккупации, не забуду до самого гроба… — начала свой рассказ Мария Петровна, сидя в окружении близких, дорогих людей, — Николая Павловича, Веры и Руслана… — На второй же день, как фашисты заняли город, в цирк явился Дротянко. Я очень удивилась, а он любезно поздоровался и говорит: «Не удивляйтесь, Мария Петровна, мы с вами в одном положении…» — «А мы думали, что вы эвакуировались…» — сказала я. «Нет, — отвечает он, — пытались мы с Бертой Карловной уехать на попутной машине, но под бомбежку попали, и дорогу нам перехватили. Пришлось вернуться обратно». — «И деньги, — говорю, — тоже разбомбили?» — «Какие деньги? Помилуйте!» — наивно отвечает мне Дротянко. «Государственные», — говорю. «Что вы, Мария Петровна, никаких денег у меня не было. Мы теперь с Бертой Карловной сидим на бобах, и надо о куске хлеба заботиться… Мы, — говорит, — с Бертой Карловной сколотим кое-какую концертную группу, а вы придумайте какой-нибудь экзотический номер со зверями вроде, например, борьбы с удавом… Народ пойдет. Да и немецкие солдаты придут». Посмотрела я на него и подумала, вон ты, оказывается, субчик какой… Опять метишь попасть, в хозяйчики-эксплуататоры… А он, наверно, понял мой взгляд и, прощаясь, сказал: «Напрасно вы так на меня смотрите. Не для них будем работать, а для себя. Голод — не тетка. И звери подохнут, и вы сами…»

На другой день вызывают меня к военному коменданту. Его резиденция находилась в здании штаба округа. Вхожу я туда и думаю, давно ли здесь наш штаб был и мы с Колей приходили сюда, а теперь тут враги хозяйничают… И так горько у меня на душе стало — будто я сама в чем-то виновата, что они тут… Вхожу в кабинет и вижу высокого, длинноносого, с проседью полковника. Фамилия у него какая-то денежная — Шиллинг. Принял он меня сначала очень любезно и даже предложил сесть в кресло, но я отказалась.

«Вы мадам Ладильщикова?»

— «Да», — отвечаю я.

«А где ваш муж?»

— «Эвакуировался».

— «А вы почему же остались тут?»

— «Не успела».

— «Очень хорошо, какие есть у вас звери?»

— «Львы, — говорю, — медведи, гиены, волк и крокодил».

— «Прекрасно! Вы можете с ними работать?»

— «Да, — отвечаю, — ухаживаю за ними».

— «Не то, мадам, — прерывает он меня, — вы можете с ними выступать?»

— «Нет, — отвечаю, — не могу». Черта с два, думаю, чтобы я на вас работала! А он говорит: «Странно… Очень странно. Так много лет работаете в аттракционе с мужем и не можете выступать… Имейте в виду, мадам, немецкое командование будет хорошо поддерживать всякое частное предприятие и гарантирует вам успех…».

Я молчала, а он продолжал: «Вы говорите, что не можете выступать со зверями, а ваш директор господин Дротянко сказал, что вы можете делать интересный номер с удавом…»

— «Да, — говорю, — когда-то выступала, но теперь не могу— удава нет. А с другими зверями тоже не могу работать— здоровье не позволяет». А сама думаю, эта сволочь, Дротянко, здесь уже побывал… Взглянул комендант на меня и криво усмехнулся: «Вы еще крепкая, хорошая женщина и очень плохо, что не хотите с нами работать. Имейте в виду, кто не будет поддерживать немецкое командование в устройстве мирной жизни, тот пусть пеняет на себя». Молчу я, и он молчит. А потом спрашивает: «У вас, кажется, убежал волк?» — «Да, Абрек вырвался. Кто-то задвижку открыл…» — «А вы можете дать нам гарантию, что звери не разбегутся по городу?» — спрашивает он. «Нет, не могу дать такой гарантии, так как звери голодные…» Нарочно я так сказала — попугать его хотела. Думала, может, продуктов даст. А он отошел к окну, посмотрел из-за шторы на улицу и проговорил вроде про себя: «В городе и так неспокойно, а звери могут панику вызвать…» Обернулся ко мне лицом и спрашивает: «Мадам Ладильщикова, скажите, пожалуйста, почему ваше население нас боится и не доверяет нам?» — «Хотите знать чистую правду?» — спрашиваю я сама его. «Да, пожалуйста, говорите смело. Мы хотим хорошо знать вашу жизнь и навести у вас новый, европейский порядок…»— «Напрасно вас боятся, — отвечаю я ему, и хотела было сказать пословицу: «Не так страшен черт, как его малюют», да он прервал меня: «Правильно. Мы не звери, а культурные люди и несем с собой цивилизацию и свободу… И предупреждаю вас, мадам Ладильщикова, все ваши звери — наши трофеи, и если хоть один зверь у вас убежит, — расстрел. Понятно?» Я кивнула головой и промолвила: «Им корма надо». — «Идите и подумайте. Я приму свое решение», А какое решение — не сказал. Ну, думаю, хоть дохлой конины пришлет. А может, в Германию отправит? Нет, думаю, из клеток всех зверей выпущу, а отправить не дам.

Прихожу в цирк, а звери, как увидели меня, зарычали, завыли — есть просят. А что я им, бедным, дам! Смотрю, с Карлушей несчастье — весь в крови. Когда мы готовились к эвакуации, рабочие поставили корыто с крокодилом на Мишукову клетку, и пока я была у коменданта, Карлуша вылез из корыта и провалился лапами в решетку, а голодный Мишук встал на дыбы и отгрыз ему ноги. Бросилась я к раненому крокодилу, стащила его кое-как на пол и стала перевязку делать, кровь унимать. А голодные львы рычат, мечутся — кровь почуяли.

Вечером привезли немецкие солдаты тушу убитой лошади, и молоденький солдатик, осклабившись, сказал, показывая на зверей: «Матка, кушайт давайт». Обрадовалась я и, вооружившись большим ножом, стала разделывать тушу. Смотрю, входит в цирк Дротянко и с улыбкой приветливо говорит: «Хозяйничаете, Мария Петровна? Может быть, вам помочь?» Я вскочила и, размахивая ножом, как закричу на него: «Вон отсюда, негодяй! Вон! А то я на тебя зверей напущу!» Попятился он от меня, «Что вы, что вы, Мария Петровна… Я вам добра желаю…» Ушел, а я думаю: мне бы хоть на недельку кормов, а там, может, и наши придут…

Прошло несколько дней. Никто ко мне не приходит. Слышу, бой к городу приближается, и поговаривают люди, что наши наступают и уже недалеко от города. Немцы стали выезжать из города на машинах, нагруженных добром. Радуюсь я, что они отступают, а у самой что-то тревожно на сердце. Неужели, думаю, они забыли про меня? Не может быть. Ведь звери-то большая ценность. И вот поздно вечером заходят в цирк шесть автоматчиков и с ними ефрейтор с пистолетом на левом боку. У ефрейтора усики черные и маленькие, будто клякса под носом, а голос резкий, лающий. Посмотрела я на него и подумала: как обезьяна — Гитлера копирует. Что-то лопочет мне по своему, а я не понимаю, но догадываюсь, что ефрейтор показывает мне отойти от клеток. Защемило, у меня сердце — беду почуяло. Прижалась спиной к клетке, в которой сидел Султан с Фатимой, и говорю твердо: «Не пойду я никуда». А сама завела руку за спину и потихоньку отодвинула засов у двери. Думаю: Фатима умеет открывать дверку лапами. Ефрейтор что-то крикнул. Два солдата подошли ко мне, сцапали за руки, отодрали от клетки и оттащили в сторону. А потом все встали в одну шеренгу и направили автоматы на зверей. Кинулась я к ефрейтору и крикнула не своим голосом: «Что вы делаете, звери?!» Ефрейтор ткнул меня пистолетом в грудь, и я упала, а он пронзительно что-то прокричал и автоматчики застрочили…

Мария Петровна прикрыла лицо руками и умолкла.

Руслан, не сводивший с тети Маши наполненных слезами глаз, прижался к матери и прошептал испуганно:

— Мамочка, за что же это они их?..

— Чтобы наше добро, сынок, нам не оставлять. Мария Петровна открыла лицо и, глубоко вздохнув продолжала:

— Если бы вы видели эту ужасную картину… Окровавленные звери грозно и жалобно зарычали, взвыли и заметались в железных клетках. Большой белый Малыш уткнулся в угол и закрыл голову лапами, как будто лапы могли спасти его от пуль, а раненый Мишук с остервенением стал кусать самого себя в тех местах, где в него впивались пули. Таймур вцепился зубами в железные прутья клетки Я слышала, как у него треснули клыки. Фатима подсунула лапы под дверку и, приоткрыв ее, пыталась вылезти наружу, но, сраженная смертельно, осталась лежать на пороге клетки, придавленная дверцей. Вслед за ней сунулся Султан и выскользнул наружу. Он был страшен — рычащий, с открытой пастью и окровавленной гривой Автоматчики дрогнули и, беспорядочно отстреливаясь, попятились к манежу и залегли за барьер. Ефрейтор что-то крикнул. Лев прыгнул на него и придавил к земле. Автоматчики прекратили огонь. Раздались пистолетные выстрелы, и Султан повалился на бок…

Я убежала из цирка и спряталась у друзей… А ефрейтора Султан здорово покалечил — его увезли на санитарной машине. Солдаты сняли шкуры с убитых львов и медведей и отнесли коменданту, а медвежатину съели сами…

После того как Мария Петровна закончила свой страшный рассказ, все долго молча сидели с поникшими головами: их потрясла бессмысленная жестокость. Наконец Вера Игнатьевна тихо проговорила:

— Если бы звери могли мыслить по-человечески, то что бы они подумали о людях, которые их расстреляли?..