Онлайн чтение книги
Повести
ПРИМЕЧАНИЯ
В первый том входят произведения Салтыкова 1840–1849 годов, открывающие творческую и политическую биографию писателя. От подражательной романтики юношеских стихотворений к реализму и демократической настроенности "Запутанного дела" и «Брусина» — таков путь литературно-общественного развития молодого Салтыкова. Этот путь был определен и подготовлен эпохой сороковых годов, когда Белинский и Герцен, стоявшие во главе русской передовой мысли, боролись за материализм в философии, реалистический метод в литературе и конкретный историзм в области социальных учений.
Подлинным началом своей писательской деятельности Салтыков-Щедрин считал появление первых повестей и рецензий на страницах «Современника» и "Отечественных записок" (1847–1848). Произведения эти возникли на гребне общественного подъема сороковых годов, в обстановке роста крестьянского движения и напряженного ожидания революционного кризиса в Европе накануне 1848 года. Проникнутые освободительными настроениями, повести Салтыкова с их политическим радикализмом и социалистической идейностью сразу привлекли внимание правительства и послужили поводом к семилетней ссылке писателя.
Ранняя проза Салтыкова вводит современного читателя в лабораторию передовой теории, в самую гущу демократических стремлений и социалистических чаяний прогрессивной литературы сороковых годов. В этом отношении для творческого самоопределения писателя были особенно важными, по его собственному признанию, "школа идей" Белинского и участие в кружке петрашевцев.
В учении Белинского о гоголевском реализме и "натуральной школе" Салтыков нашел метод художественного постижения жизни, который способствовал утверждению писателя на путях непримиримого социального обличения. Учение Белинского раскрыло перед Салтыковым и безграничные возможности юмора, как "могущественнейшего орудия духа отрицания, разрешающего старое и приготовляющего новое".[28]В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, изд. АН СССР, М., 1954, стр. 645. В последующих отсылках к этому изданию указываются: автор, том, страница Сближение с петрашевцами обратило Салтыкова к изучению утопического социализма и выработке положительного взгляда. Все эти сложные процессы формирования мировоззрения писателя, вооруженного передовой идеологией века, отразились в его ранних повестях и журнальных выступлениях.
В зрелые годы писатель строго осуждал художественное несовершенство своих первых литературных опытов. Из всего написанного в сороковые годы он переиздавал лишь повесть "Запутанное дело", включив ее в сборник "Невинные рассказы" (1863). Повесть «Брусин» и этюд «Глава» вообще остались неопубликованными при жизни писателя, а рецензии и стихотворения никогда не перепечатывались им. До настоящего времени объем и содержание ранней литературной деятельности Салтыкова, особенно рецензентской, выявлены далеко не полностью. Не дошло до нас, по-видимому, многое из черновых заметок, фрагментов, стихотворных произведений молодого Салтыкова, например, не сохранилась его юношеская незавершенная трагедия в стихах «Кориолан» и др.
Произведения Салтыкова сороковых годов впервые были собраны в издании его сочинений 1933–1941 годов (т. I, Гослитиздат, М., 1941. Подготовка текста и комментарии И. Векслера, Е. Макаровой, М. Калаушина). В биографическом плане раннее творчество Салтыкова исследовано в книге С. Макашин, Салтыков-Щедрин. Биография, I, изд. 2, Гослитиздат, М., 1951).
В настоящее издание не вошли две рецензии на детские альманахи «Архангельск» и «Астрахань», стихотворение "Две жизни", ошибочно приписанные Салтыкову (см. об этом в примечаниях к рецензиям и к стихотворениям).
Все произведения, включенные в настоящий том, воспроизводятся по автографам и первым журнальным публикациям. Тексты повестей "Запутанное дело" и «Брусин», имеющие по нескольку редакций, печатаются в ранних редакциях сороковых годов. Именно эти редакции дают наиболее полное и непосредственное представление об эпохе и творческом облике молодого Салтыкова по сравнению с редакциями пятидесятых — шестидесятых годов, сокращенными и переработанными автором в соответствии с идейно-художественными принципами более позднего времени.
В разлете "Из других редакций" печатаются наброски "Так это ваше решительное намерение" и "Будь добронравен" — два фрагмента первоначальных редакций повестей «Противоречия» и "Запутанное дело" и сокращенная редакция повести «Брусин» (1856 (?). Краткая редакция "Запутанного дела" (1863), включенная Салтыковым в сборник "Невинные рассказы", печатается в составе этого сборника (см. т. 3 наст. изд.).
ПРОТИВОРЕЧИЯ
Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1847, № 11, отд. I, стр. 1-106 (ценз. разр. — 31 октября). Подзаголовок — "Повесть из повседневной жизни (В. А. Милютину)". Подпись: М. Непанов. Псевдоним раскрыт самим Салтыковым в его автобиографических записках (см. т. 18 наст. изд.).
Рукопись неизвестна. В настоящем издании воспроизводится по тексту "Отечественных записок".
Повестью «Противоречия» Салтыков сразу включился в обсуждение коренных проблем русской жизни и демократической идеологии второй половины сороковых годов. На первом плане стоял тогда вопрос об исторических судьбах России и способах радикального преобразования самодержавно-крепостнического строя. Необходимость общественного переворота Белинский и Герцен стремились вывести из внутренней противоречивости всего уклада русской жизни, "в самом зле найти и средства к выходу из него". "Изучение действительности" Белинский провозгласил лозунгом времени, направляя писателей "натуральной школы" на исследование причин социальных противоречий и «двойственности» русского национального характера.[29]"Взгляд на русскую литературу 1846 года" — «Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 12. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 17-18 "Всмотритесь в нравственный быт современного человека — вы будете поражены противоречиями, глубоко и до поры до времени мирно лежащими в основе всех его дел, мыслей, чувств", — писал Герцен и призывал обнажить эти "утомительные, иронические, оскорбительные" противоречия.[30]"Новые вариации на старые темы". — «Современник», 1847, № 3. отд. II, стр. 22. Ср. А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, т. II, изд. АН СССР, М., 1954, стр. 86–87. В последующих отсылках к этому изданию указываются: автор, том, страница
Борьба нравственных, философских, социально-экономических противоречий, разъедающих сознание современного человека, и стала идейным стержнем повести Салтыкова, определив ее пафос, сюжет, жанровое своеобразие и название. Главный герой «Противоречий» Нагибин мучительно бьется над разгадкой "необъяснимого феникса" — русской самодержавно-крепостнической действительности, олицетворяя, по мысли Салтыкова, "разрозненную антиномию" между теорией и практикой, идеалом и жизнью, рассудком и чувством.
В судьбе мятущегося разночинца Нагибина Салтыков воплотит характерную для произведений "натуральной школы" трагедию бедного человека, гибнущего в тисках социальных противоречий жизни. Эта трагедия была поднята до теоретического осмысления ее причин и приобрела в повести Салтыкова свое особое философское и общественное звучание.
Нагибин был едва ли не первой попыткой образного воплощения типических черт сломленного николаевским режимом поколения. Это было поколение с тем "видовым, болезненным надломом", о котором писал Герцен, характеризуя в "Былом и думах" психологию петрашевцев: "Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения.".[31]А. И. Герцен, т. X, стр. 344-345 В скорбных раздумьях Нагибина было много и от собственных сомнений и надежд Салтыкова, участника «пятниц» Петрашевского и деятельного члена кружка В. Н. Майкова и В. А. Милютина. Всех участников этого небольшого кружка объединяли "поиски действительных законов природы и общественной жизни", стремление проникнуть в существо безвыходных противоречий, "терзающих современное человечество".[32]"Современник", 1847, № 8, отд. II, стр. 133–134, 176. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, Госполитиздат, М., 1946, стр. 43–44, 86 Автору «Противоречий» были особенно близки взгляды В. Милютина, который развернул в своих экономических работах анализ причин растущего обнищания трудящихся и в поисках действенной теории мечтал о превращении утопии в науку.
Интимный жанр писем и дневников позволил писателю непосредственно передать мысли и чувства своего героя. В призме его размышлений преломляются все волновавшие Салтыкова вопросы. Углубленный психологизм «Противоречий» был связан, вероятно, с исходным эстетическим принципом петрашевцев, выдвигавших в центр повествования "анализ внутреннего мира человека" как источник творческого вдохновения поэта.[33]"Карманный словарь иностранных слов", 1846; см. в кн. "Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", Госполитиздат, М., 1953, стр. 269–270 (В случаях частого обращения к одному и тому же изданию полные библиографические данные приводятся при первом упоминании) Знамением времени В. Майков считал "поразительно глубокий психологический анализ" Достоевского, направленный на "исследование анатомии человеческой души".[34]"Нечто о русской литературе в 1846 году". — "Отечественные записки", 1847, № 1, отд. V, стр. 4–5. Ср. В. Н. Майков, Соч. в двух томах, т. I, Киев, 1901, стр. 207-209
Не был чужд автору «Противоречий» и взгляд петрашевцев на беллетристику. В своем разграничении беллетристики и подлинного искусства В. Майков следовал за Белинским. Настаивая на расширении горизонтов литературы за счет науки, Майков, однако, слишком категорически противопоставлял беллетриста поэту как "талант по преимуществу дидактический" и рекомендовал ему "не подделываться под художественное творчество". В этом отношении В. Майков, перекликаясь с Петрашевским и его единомышленниками, нарушал диалектику формы и содержания, которую отстаивал Белинский и в пределах беллетристического жанра. Без «поэтической» переработки — предостерегал критик в обзорах русской литературы за 1846 и 1847 годы — "идеи и направления останутся общими местами". Цель беллетристики, подчеркивал Майков, указывая на прозу Герцена, — "в популяризировании идей, важных для общества", почерпнутых "прямо из современной науки". М. Петрашевский и В. Майков рекомендовали беллетристам "заняться основательным изучением экономического мира", чтобы удержаться на уровне современной науки, принимающей "бедность как непреодолимое препятствие к развитию человека и общества".[35]"Петербургские вершины", описанные Я. Бутковым. — "Отечественные записки", 1846, № 7, отд. VI, стр. 2–7, 12–13. Ср. В. Н. Майков, Соч., т. I, стр. 177–183, 190-191 Именно в этом направлении развивалась и мысль молодого Салтыкова. Героя «Противоречий» неотступно преследует "социальный вопрос". "Отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?". Всю напряженную умственную работу Нагибина Салтыков подчинил осмыслению "рокового противоречия" между богатыми возможностями человека и мизерным применением их из-за "недостатка средств к существованию".
Нравственные страдания своего героя Салтыков усилил, наделив его сознанием права каждого на счастье, любовь, свободный труд в соответствии с "мудрой разумностью" "истинных законов Природы". В отношении Нагибина к утопическому социализму было много общего с безграничным сочувствием Салтыкова гуманистическим основам учений Фурье и Сен-Симона. В свете социалистических чаяний о гармонической личности и возможной "гармонии стройного общественного целого" вынужденный аскетизм Нагибина выглядел преступлением против человека. Исповедь Нагибина, задушившего в себе все чувства и потребности, перерастала в обличение нравственно-бытовых и социальных основ русской жизни с позиции действительности, "непременно имеющей быть".
Однако Салтыков понимал и другое. В условиях николаевской России "идея гармонии" оказывалась непригодной даже в общей форме, обнажая при первом же столкновении с жизнью бесплодную созерцательность утопического социализма, "наивное желание" исправить действительность вопреки логике истории. Духовная и житейская драма Нагибина состояла о том, что весь склад окружающей его жизни приводил к мысли о "вечном антагонизме" между человеком и обществом, трудом и счастьем, к признанию "неотразимой силы" "царящего над всем сущим закона необходимости".
Вопрос о действительном соотношении свободы и необходимости — один из главных в повести. Стремясь подняться до исторической точки зрения, Салтыков направлял скептические раздумья Нагибина против субъективно произвольных, «мечтательных» построений утопистов. Суровая трезвость в оценке умозрительных сторон утопического социализма сближала автора «Противоречий» с Белинским, который обличал "абстрактно-логический", «романтический» характер утопии с позиций диалектического понимания истории (см. "Взгляд на русскую литературу 1846 года").
Но отношение Салтыкова к проблеме необходимости радикально менялось, как только ее толкование приобретало оттенок фаталистического взгляда на общественное развитие. Всем смыслом повести, особенно историей любви Нагибина, писатель осуждал рабское "склонение головы" перед действительностью как "фактом глухим, не терпящим рассуждений".
Враждебное отношение Салтыкова к "безмолвному повиновению необходимости" напоминало позицию социалистов (например, Герцена), выступивших с критикой примирительных тенденций гегелевской философии на рубеже тридцатых — сороковых годов. Возобновление этой борьбы в 1847 году было связано с распространением буржуазных экономических учений, сторонники которых, по словам В. Милютина, "пришли к тому нелепому убеждению, что все действительное — прекрасно, что всякий факт служит выражением разума, что все существующее справедливо только потому, что оно существует".[36]"Опыт о народном богатстве " — «Современник», 1847, № 11, отд. III. стр. 13–14. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 316 На позициях исторического фатализма стоял, например, Прудон, произведения которого оживленно обсуждались петрашевцами, в том числе и Салтыковым.[37]См. С. Макашин, Салтыков-Щедрин. Биография, I, М., 1951, стр. 523-524
В книге "Система экономических противоречий, или Философия нищеты" (1846) Прудон, опираясь на Гегеля, возвел социально-экономические противоречия собственнического мира в ранг "неизменных законов", обрекающих человека на примирение с «фатумом» обстоятельств и приспособление к ним. С точки зрения Прудона, разъяснял Маркс в письме к П. В. Анненкову от 26 декабря 1846 года, "человек — только орудие, которым идея или вечный разум пользуются для своего развития".[38]К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 27, Госполитиздат, М., 1962, стр. 404
С решительной критикой фатализма буржуазных экономистов выступил В. Милютин. Он обличил их убогую "философию нищеты", предписывающую «воздержание» и "напряженный труд" как важнейшее средство спасения от бедности. Эти "антигуманные доктрины", отмечал Милютин, увековечивают противоречие между природой и обществом и осуждают бедняка на "постоянные страдания" и вечный разлад между разумом и инстинктом.[39]"Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, № 8, отд. 11, стр. 175. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 85, см. также стр. 154-155
Воплощением такого "насильственного разлада" явился в повести Нагибин. С особой силой негодование Салтыкова против примиренческой философии застоя и бездействия прорвалось в сцене идейного столкновения Нагибина с московским приятелем Валинским. За характеристикой «оптимистских» представлений Валинского о «справедливости» и "разумности сущего" скрывалась ирония Салтыкова в адрес "упорного оптимизма" буржуазной науки с ее "недобросовестным отрицанием самых очевидных фактов и бесплодным стремлением оправдывать все то, что представляло в себе самую вопиющую и возмутительную несправедливость".[40]"Современник", 1847, № 11, отд. II, стр. 14. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 316
Валинский не сумел ответить ни на один тревожный вопрос Нагибина, предлагая ему "перестать жаловаться" и положиться на волю провидения. Эта позиция, равно оправдывающая и бедность и богатство, подчеркивал писатель, вступала в разительное противоречие с социалистической "идеей справедливости, врожденной человеку", которую разделял Нагибин, бившийся над объяснением причин социального неравенства.
Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков стремился обнажить, а не сгладить противоречия жизни, отыскать реальные пути к их разрешению, сообразуясь с объективным ходом "внешних обстоятельств". Писатель не хотел приносить в жертву "разумности сущего" человека с его частным индивидуальным бытием и видеть норму жизни в постоянном самоограничении. Потому он с такой настойчивостью возвращался в каждом «письме» к описанию страданий Нагибина, которому приходилось "ценою крови" оправдывать каждое свое желание, жертвуя "кумиру необходимости" и своим чувством и даже жизнью любимой им Тани Крошиной.
В образе Тани Салтыков олицетворил "действительную разумность природы", вложившую в человека "настоятельную потребность любви и счастья". В ней не было раздвоенности Нагибина, права жизни и страсти она ставила выше всех требований долга и социальных предрассудков, осуждая даже смертью своей «безжизненность» Нагибина и всю окружающую "неестественную, насильственную жизнь". Но Таня Крошина со своим Жорж-сандовским порывом к поэтически свободным отношениям между людьми выражала лишь прекрасную «перспективу», о которой грезил Нагибин.
Описание встреч и споров Нагибина с Таней Салтыков подчинил развенчанию «призрачности» скептицизма Нагибина, отнимающего у человека "цель и смысл жизни". Вместе с тем обвинения Тани направлены против узкоэгоистической, бездушной морали, вытекающей из "мертвых теорий" Нагибина. Предусмотрительность и мелочная расчетливость, — говорила Таня Нагибину в своем последнем «письме», признаваясь, что идеал ее "оскорбительно уминьятюривается", — "приведут к тому, что вы увидите утопающего человека и не спасете его при всей возможности спасти".
Социальная зоркость Салтыкова проявилась именно в этом сознании, что Нагибиных, если они не откажутся от всеоправдания и примиренчества, ждет один удел — молчалинская "умеренность и аккуратность". Иронизируя над «мизерностью» идеала смирившегося разночинца, Салтыков заключил повесть рассказом о тусклом существовании Нагибина и Валинского в доме мелкого сутяги Вертоградова. "Умерщвление плоти" или сомнительное удовольствие от близости Маши, делящей свои прелести с нахлебниками отца, жирные пироги, ром с кизляркой, поучительные притчи о квартальных, душещипательные романсы и т. п. — все это нагнетало настроение безысходной тоски, вступая в резкий контраст с «лучезарной» идеей гармонии.
Итог мучительных раздумий Нагибина — признание «несовместимости» в настоящий момент двух действительностей: «неумытой», но «неотразимой» реальности и ослепительного, но «созерцательного» идеала. Сознавая, что "семена жизни" заключены и в той и в другой, Нагибин не солидаризируется с "нелепыми утопистами", но не соглашается и с консервативной философией Валинского, который принял жизнь "как она есть". Выводы Нагибина в широком философском смысле отражали этап в идейном развитии поколения Салтыкова, не разрешившего еще этого противоречия, но уже сознавшего, что единственным выходом из него, "посредствующим звеном" между теорией и действительностью, должна стать «практика», «деятельность», основанная на подлинном знании жизни — "без призраков".
В подзаголовке и предисловии к «Противоречиям» Салтыков высказывал свое сочувствие принципам гоголевского направления с его "преобладающим пафосом отрицания" пренебрежение к занимательности «сюжетца», пристальное внимание к "людям, обходящимся без обеда", к "тесной сфере повседневных отношений" и др. Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков высмеял "трескучие эффекты" романтической литературы, охарактеризовал в насмешливых тонах "мечтательный мир" корреспондента Нагибина — господина NN. Писатель развенчал и помещичий «романтизм» Гурова, прикрывающего свою эгоистическую сухую натуру претенциозным байронизмом. Эту галерею романтиков, к которой отчасти принадлежал и Нагибин, Салтыков завершил фигурой «унылого» Граши Бедрягина — злой и умной пародией на романтический скептицизм и исключительность.
С произведениями "натуральной школы" «Противоречия» сближало и отношение к помещичье-крепостному быту и «благонамеренной» лицемерной морали. Портреты четы Крошиных удались Салтыкову больше всего. В изображении их жизни проявились особенно отчетливо антикрепостнические настроения писателя.
В художественном отношении повесть носила следы ученичества и подражания Гоголю, Достоевскому, Герцену, а также Жорж Санд.
В автобиографии 1878 года Салтыков, вспоминая о своих первых литературных опытах, упомянул также о влиянии на них повестей таких писателей "натуральной школы", как И. И. Панаев и П. Н. Кудрявцев.
Появление «Противоречий» в печати не было замечено критикой. И лишь Белинский, резко оценивая в письме к Боткину от 4–8 ноября 1847 года всю беллетристику "Отечественных записок" за этот год, не сделал исключения и для первой повести Салтыкова.[41]В. Г. Белинский, т. XII, стр. 421
Отзыв Белинского обусловлен был общей позицией критика, который порицал в 1847 году "неумеренное психологизирование" Достоевского, прямолинейную тенденциозность стихотворений Плещеева, "абстрактный способ суждения" В. Майкова о положительных идеалах и природе беллетристики. В статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский решительно осудил механическое смешение науки и литературы, опасаясь сужения сферы общественного воздействии искусства. По этим же причинам Белинский сурово отозвался и о «Противоречиях», где принципы художественного изображения жизни нередко уступали место системе логических доказательств, развернутых в образ или описание. Помимо этого, критика мог оттолкнуть и жанр повести в письмах. Манера знакомить читателя с героями романов через их записки, — отмечал Белинский в той же статье, — "манера старая, избитая и фальшивая".[42]В. Г. Белинский, т. X, стр. 322
Впоследствии Салтыков-Щедрин никогда не перепечатывал «Противоречий». По свидетельству Н. А. Белоголового, сатирик не раз подшучивал над своей первой повестью, "до того она была дика, восторженна и написана под очевидным впечатлением фурьеристских тенденций".[43]"М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина, Гослитиздат, М., 1957, стр. 611 В автобиографическом письме к С. А Венгерову от 28 апреля 1887 года Салтыков-Щедрин именовал свой дебют «недоразумением», прибавив, что "Белинский назвал его бредом младенческой души". Но эти ретроспективно-иронические оценки не отражают, разумеется, отношения Салтыкова к своей первой повести в пору работы над нею.
В творческом развитии Салтыкова «Противоречия» занимают значительное место как первый набросок в разработке одной из главнейших тем всего творчества писателя — темы социальных контрастов русской действительности. В повести наметились и некоторые сквозные мотивы и типы позднейших произведений Салтыкова-Щедрина. В характеристике помещичьего быта Крошиных угадываются, например, очертания будущих сатирических картин "пошехонского раздолья". Всепоглощающая "страсть к деньгам", мелочное утомительное стяжательство «женщины-кулака» Марьи Ивановны Крошиной предсказывают целую галерею щедринских типов, действующих "в сфере благоприобретения" на страницах "Благонамеренных речей", "Господ Головлевых", "Пошехонской старины". От Нагибина протягиваются нити к «горестным» сомнениям Веригина ("Тихое пристанище"), страданиям Бобырева ("Тени"), исканиям Крамольникова ("Приключение с Крамольниковым"), размышлениям Имярека ("Мелочи жизни").
Вместе с "Запутанным делом" повесть «Противоречия» привлекла к себе внимание политической <нрзб> Николая I и послужила одной из причин ареста и ссылки Салтыкова.
Стр. 71 (В. А. Милютину) — В. А. Милютин — выдающийся экономист и социолог, с которым Салтыков был связан не только кружковыми, но и дружескими отношениями (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 224–234). Посвящение «Противоречий» Милютину отражало глубокую общность идейных интересов. Содержание повести перекликалось во многом с проблематикой статей Милютина "Опыт о народном богатстве или началах политической экономии" и "Мальтус и его противники", опубликованных почти одновременно с «Противоречиями» в «Современнике» (1847, № 8-12). См. об этом выше, стр. 402–404.
Стр. 71. Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум. Сенека. О счастливой жизни, гл. 8 — Изречением из трактата Луция Аннея Сенеки "Ad Gallionem de vita beata" Салтыков указывал на основную мысль повести о "разумности природы", которую он противопоставлял дисгармонии и неестественности общественных отношений. Высказывание древнеримского философа-стоика Салтыков переосмысливал в соответствии с просветительской идеологией сороковых годов "Одно из самых твердых и общих убеждении нашей эпохи, — указывал В. А. Милютин, — есть убеждение в непреложной разумности природы в подчинении всего сущего общим и единым законам, водворяющим гармонию и порядок во всех явлениях мира физического и нравственного" ("Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 169. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 79).
… видя литературу, наводненною отовсюду повестями с так называемыми занимательными сюжетцами — Салтыков имеет в виду поток развлекательной беллетристики, особенно на страницах журнала "Библиотека для чтения", где тянулись из номера в номер "Приключения, почерпнутые из моря житейского" А. Вельтмана, "Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова" Н. Кукольника и т. п., которые Белинский обличал в 1846–1847 годах за "невероятные романтические натяжки", «неестественность» и «презапутанность» действия ("Современник", 1847, № 1, отд. III, стр. 39, № 3, отд. III, стр. 71. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 45, 131).
… публика чувствует потребность отдохнуть от этого шума, опомниться от неистовых воплей и кровавых зрелищ. — Салтыков намекает на поражение романтического направления, перекликаясь с Белинским, который констатировал в "Мыслях и заметках о русской литературе" ("Петербургский сборник", 1846), что "романтические драмы, кровавые, страшные, эффектные" пишутся "все реже и реже; скоро они и совсем прекратятся. И хорошо! Лучше вовсе ничего, нежели много великолепного или какого бы то ни было вздору!" (В. Г. Белинский, т. IX, стр. 451).
Стр. 72. И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью. — Заключительные строки стихотворения Лермонтова "1-е января" (1840). Протестующее-обличительный пафос этого стихотворения был особенно созвучен настроениям автора «Противоречий», как и вся лирика Лермонтова, оказавшая глубокое воздействие на писательское самоопределение Салтыкова (см. об этом наст. том, примеч. к стихотворениям).
Стр. 74 … пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и неумыта она, как описывали нам ее учители наши — Под "учителями нашими" Салтыков подразумевает социалистов-утопистов, имея в виду прежде всего Фурье, который неоднократно сравнивал возрождающиеся войны, кризисы, преступления "строя цивилизации" с "головами гидры, множившимися под ударами Геркулеса". "Земля, — писал Фурье в "Теории четырех движений", — взывает к руке второго Геркулеса, чтобы очистить ее от чудовищных социальных явлений" (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. — Л. 1951, стр. 138–139). Сопоставление цивилизации с "гидрой, изрыгающей реки яда на все человеческие пути", встречается в романе Ж. Санд «Лелия» (см. Ж. Санд, Избранные сочинения, т. 1, Гослитиздат, М., 1950, стр. 9), а также в статье Герцена "Новые вариации на старые темы" ("Современник", 1847, № 3 Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 101).
…нет ли в самой этой борьбе, в самой этой разрывчатости смысла глубокого и зачатка будущего… — "Развал" настоящего с его «раздробленностью» общественных интересов, подчеркивал Фурье, "чреват будущим, и чрезмерность страданий должна привести к спасительному кризису" (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, стр. 138, т. IV стр. 131). Белинский и другие русские передовые мыслители, с которыми солидаризируется Салтыков, стремились наполнить этот тезис конкретно-историческим содержанием, предлагая искать "зародыши, зачатки" будущих социальных перемен в самой русской действительности ("Взгляд на русскую литературу 1846 года" — «Современник», 1847, № 1, отд. III, стр. 15, 27–28. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 20, 32).
… эгоизм, наконец, есть определение человека, сущность его — В понимании эгоизма Салтыков исходил из так называемой теории "разумного эгоизма" французских просветителей XVII–XVIII веков и Л. Фейербаха. Эта теория была горячо поддержана Белинским, петрашевцами и Герценом, предлагавшим "именно на эгоизме, на этом в глаза бросающемся грунте всего человеческого, создать житейскую мудрость и разумные отношения людей" ("Новые вариации на старые темы" — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 29. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 96).
Стр. 75. О твечаю: тогда прекращается прогресс человека… ибо, во всяком случае, результатом всех этих систем лежит одна и та же венчающая их идея счастия, равносильная смерти — Скептические раздумья Нагибина восходили, по-видимому, к буржуазным социологическим «гипотезам» относительности "счастья и блаженства на земле", обсуждавшимся в статьях В. А. Милютина "Мальтус и его противники". В свете таких «ложных» теорий, подчеркивал В. А. Милютин, связывая их с мальтузианским учением, — "человеку суждено рано или поздно достигнуть того идеального состояния", за которым уже не остается "никакой дальнейшей цели стремлений", кроме "постепенного и постоянного падения". Социалистическая "идея счастья" превращается в свою противоположность, и смерть становится "последним словом науки, самым существенным законом природы", так как "если человечеству суждено всегда развиваться в промышленности, в науке и в искусстве, то человеку суждено также запечатлевать своей кровью каждый из шагов своих на этом поприще; необходимость требует, чтобы над ним тяготела беспрестанно смерть" ("Современник", 1847, № 8, отд. III, стр. 162, 172. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 72, 82).
Стр. 79. что читал Эккартсгаузена и уж знает, как создан мир — Иронической характеристикой силлогизмов Крошина Салтыков, очевидно, стремился прояснить свое отрицательное отношение к скептическим теориям. Карл Эккартсгаузен — немецкий писатель-мистик, сочинения которого "Ключ к таинствам натуры", "Религия, рассматриваемая как основание всякой истины и премудрости" и т. п. пользовались популярностью в масонских кругах русского общества конца XVIII — начала XIX века.
Что касается до Марьи Ивановны… — В образах помещицы Крошиной и ее мужа Игнатия Кузьмича отчетливо проступают портретные черты родителей Салтыкова — Ольги Михайловны и Евграфа Васильевича — и угадываются некоторые факты и эпизоды из их жизни.
Стр. 84 … неужели вы не видите и другой стороны благотворительности?.. она приучает жить на чужой счет того, на кого обращена, заглушает в нем гордость, энергию, все, что делает человека человеком? — Ироническое отношение Нагибина к филантропии во многом совпадает с позицией «Современника» в его полемике с "Московскими ведомостями" по поводу частной благотворительности. Демократический журнал выступал против филантропии, обличая ее "случайный характер" и видя в этой временной форме помощи лишь унижение чувства человеческого достоинства "огромного большинства нуждающихся" (Н. А. Мельгунов, Спор о благотворительности. — «Современник», 1847, № 5, отд. IV, стр. 141).
Стр. 89. все яркое исчезает в какой-то страшной пустоте, которую он называет "гармоническим равновесием" — Понятие "гармоническое равновесие страстей" — одно из опорных в системе фурьеристских представлений о человеческой природе, которая требует свободного сочетания и удовлетворения "всех двенадцати страстей". "Если из них хоть одной чинятся препятствия, тело или душа в страдании", — указывал Фурье и добавлял сразу же, что в собственническом обществе человек далек от "естественного равновесия", испытывая скорее "двенадцать невзгод" (Шарль Фурье, Новый хозяйственный социетарный мир. Избранные сочинения, т. IV, стр. 99).
Стр. 90.. .сам создает себе призраки — Понятие «призраков» (социальных и нравственных предрассудков), парализующих человеческую деятельность, прочно утвердилось в русской демократической публицистике сороковых годов. Герцен, Белинский, петрашевцы объявили борьбу "безобразным призракам" во всех сферах идеологии и жизни, углубляя и революционизируя в этом отношении традиции Бэкона, Консидерана, Прудона и др. (См., например, А. И. Герцен. Новые вариации на старые темы — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 24–29. Ср. Собрание сочинений, т. II, стр. 90–95, В. А. Милютин, Мальтус и его противники — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 130, 177. Ср. Избранные произведения, стр. 40, 87). Проблема «призраков» заняла в дальнейшем серьезное место в социально-философской концепции сатирика. См. статью "Современные призраки" и примеч. к ней в т. 6 наст. изд.
Стр. 92–93 Кто виноват?.. Со временем это откроется, и виноватый отыщется, а теперь и черное право, и белое право — Салтыков присоединяется к заключениям Герцена, выраженным в заглавии и эпиграфе романа "Кто виноват?" (1847). О невозможности "отыскать виновных" ("во-первых, все они правы, а во-вторых, все они виноваты") говорится также в статье "По поводу одной драмы", напечатанной в "Отечественных записках", 1843, № 8. Ср. А И. Герцен, т. II, стр. 56.
Стр. 93. Р азбирая природу свою и восходя от себя к типу человека, я находил, что, кроме любви, в нем есть другие определения — Мысль о разнообразии человеческих «определений» восходит к социалистическим представлениям о "гармонической личности" (см. примеч. к стр. 89). Эти представления были очень близки и Герцену в его борьбе против "монополии любви" за развитие человека "в мир всеобщего" ("По поводу одной драмы" — "Отечественные записки", 1843, № 8. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 67–68).
И человек казался мне именно тем гармоническим целым. Но я забывал, что человек сам по себе ничто, покуда личность его не выразится в известной средине. — Салтыков намекает на отвлеченность утопических представлений об "общем всем людям идеале человека" как воплощении "гармонического развития всех человеческих потребностей" (В. Н. Майков, Стихотворения Кольцова — "Отечественные записки", 1846, № 12, отд. V, стр. 41. Ср. Сочинения, т. 1, стр. 56) Антиисторизм майковской точки зрения решительно осудил в 1847 году Белинский (см. "Взгляд на русскую литературу 1846 года"), сторону которого принял в данном случае автор "Противоречий".
Стр. 98. Т акое раздвоение теории и практики, идеала и жизни наиболее является необходимым в эпохи переходные, в ненормальной средине нельзя и требовать цельного, гармонического проявления деятельности человека. — Мысль Салтыкова о преходящем характере противоречий перекликается с социалистическими чаяниями петрашевцев; "раздвоение и борьба, — подчеркивал В. Милютин, — есть не более как один из моментов исторического развития". ("Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 176. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 86). "Нормальное состояние человека, — говорилось в "Карманном словаре иностранных слов" (1846), — находится не только в связи, но и в полной зависимости от нормальности развития самого общества". ("Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", стр. 239).
Стр. 99 скажите мне «бедность», — я невольно уж слышу за этим словом неизбежный его синоним — «смерть». С тех пор, как человек отделил для себя угол и сказал: "Это мое", — он один уже пользуется своею собственностью. — Салтыков перефразирует знаменитый афоризм Руссо из трактата "Рассуждение о происхождении и основах неравенства между людьми" (1754). Первый, кто, огородив участок земли, сказал: "это мое", и нашел людей достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества". (Жан-Жак Руссо, О причинах неравенства между людьми, СПб 1907, стр. 68). Руссоистская критика собственности приобрела в трактовке Салтыкова особую остроту, характерную для эпохи сороковых годов, когда В. А. Милютин, цитируя Прудона, например, указывал, что «смерть» становится для бедноты "единственным исполнителем законов политической экономии". ("Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 171–172).
Стр. 100. "Лисица и виноград" — басня Крылова.
Стр. 101 Я, как Спинозино божество, которое ничего не любит, не ненавидит, а только все себе объясняет. — Нравственную свободу человека Спиноза, знаменитый голландский философ материалист XVII века, связывал с преодолением "естественных аффектов". Он утверждал, что бог "никого ни любит, ни ненавидит", а мудрый "едва ли подвергается какому-либо душевному волнению, познавая с некоторой вечной необходимостью себя самого, бога и вещи… обладает истинным душевным удовлетворением" (Б. Спиноза, Этика, доказанная в геометрическом порядке. — В книге "Избранные произведения", т. I, Госполитиздат, М., 1957, стр. 601, 618)
Стр. 102 читали зандовского «Компаньйона». Помните ли вы там сцену признания в любви Маркизы и Амори? — Речь идет о романе Жорж Санд "Le Compagnon de Tour de France" (1840, в русском переводе "Странствующий подмастерье"), повествующем о росте освободительных настроений среди французских ремесленников. Белинский назвал роман "божественным произведением" (В. Г. Белинский, т. XII, стр. 171), а "Отечественные записки" — "львом между новейшими романами", бросившим "вызов современному обществу". ("Отечественные записки", 1841, № 9, отд. VI, стр. 25–27). Перевод романа был сразу запрещен цензурой. В поясняемом тексте Салтыков имеет в виду XXVI главу, где рассказывается о неожиданном объяснении между ремесленником Амори и маркизой Жозефиной: "есть юность, красота, желание, которое уравнивает всех и смеется над предрассудками, — восклицала Ж. Санд, — и есть еще случайность, которая придает смелости, и ночь, которая покровительствует влюбленным". (Ж. Санд, Избранные сочинения, т. I, Гослитиздат, М., 1950, стр. 719).
Стр. 105–106 при одном слове любви в уме моем уже восстают тысячи препятствий… или люби, да и умирай же с голоду, или ешь черствый кусок хлеба, да уж и не моги помыслить о чем-нибудь другом! — Нагибинские рассуждения перекликаются с той критикой "теории нравственного принуждения" (воздержание от любви и брака) Мальтуса и его последователей, с которой выступил в 1847 году В. Милютин. Эта теория, указывал В. Милютин, обрекает бедного человека на "вечные лишения": "если он решится предаться влечению любви, то его ожидают неминуемо нищета и страдания, если же он согласится подчинить свою деятельность советам холодного рассудка и благоразумия, то он обрекает себя тем самым на тягостное лишение". ("Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, № 8, отд. II, стр. 175. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 85). В 1868 году Салтыков прямо указал на общность буржуазной практической морали с "нравственным принуждением Мальтуса" в рецензии на книгу Жюля Муро "Задельная плата и кооперативные ассоциации" (см. т. 9 наст. изд.).
Стр. 117. .."словечка в простоте не скажут, все с ужимкой" — слова Фамусова из комедии Грибоедова "Горе от ума", д. 2, явл. 5.
Стр. 118 от этих людей-крокодилов, как сказал великий британец. — Высмеивая поверхностную образованность Гурова, Салтыков-Щедрин иронически приписывает "великому британцу", то есть Шекспиру, слова из знаменитого монолога Карла Моора в драме Шиллера «Разбойники» (акт 1, сцена 2). "О люди, — порожденье крокодилов."
… надо мною, вечно зеленея, темный дуб склоняется и шумит. — Измененные заключительные строки стихотворения Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" (1841).
Умереть, умереть — уснуть, как говорит божественный Гамлет — слова Гамлета из одноименной трагедии Шекспира, акт III, сцена I, монолог "Быть или не быть".
Что имя? Звук пустой! — Из стихотворения Лермонтова «Ребенку» (1840).
Стр. 132. Вечный жид — Агасфер, герой средневековых сказаний, еврей-скиталец, осужденный богом на вечное существование за то, что не дал Христу, изнемогавшему под тяжестью креста, отдохнуть на пути к месту распятия.
Стр. 133. присмотритесь ближе, и вы убедитесь… что тот, кому природа, казалось бы, дала все, чтоб быть великим мыслителем… тачает весьма дурные сапоги. — В этом рассуждении, восходящем к фурьеристским представлениям об общественном назначении человека в соответствии с его природными данными, Салтыков сближается с Петрашевским. Последний утверждал, что в России смешаны все понятия о человеческом достоинстве и чуть ли не к "любому министру" и "государственному лицу" применим известный стих Крылова: "Беда, коль пироги начнет печи сапожник". ("Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", стр. 118–119, см. также стр. 616–617).
Стр. 134. жил на свете человек, который умер от одного того, что потерял свою тень. — Имеется в виду, вероятно, романтическая повесть-сказка Адельберта Шамиссо "Необычайные приключения Петера Шлемиля" (1813). У Шамиссо герой сказки Петер, который за богатство продал свою тень, не умирает, а ищет ее по всему свету, находит нравственное успокоение только в изучении природы.
Стр. 134. умеренность и аккуратность. — слова Молчалина из комедии Грибоедова "Горе от ума", д. III, явл. 3. Тема обличения молчалинских «добродетелей», наметившаяся в «Противоречиях» (см. выше, стр. 405), проходит через все творчество Салтыкова. Наиболее полно она разработана в цикле очерков "В среде умеренности и аккуратности" (1874–1880).
Стр. 136. Потребности… даны нам вместе с организмом нашим, и вызываются внешним миром. — О материалистической природе потребностей, порожденных "причинами физическими и физиологическими", Салтыков писал, конспектируя книгу французского философа XVIII века Кабаниса "Соотношение физического и морального в человеке" (см. "Записи чтения М. Е. Салтыкова в 40-х годах". Публикация Н. В. Яковлева — "Известия АН СССР", отд. общ. наук, 1937, № 4, стр. 865–869).
Стр. 137. … или нелепым утопистом, вроде новейших социалистов, или прижимистым консерватором… — Под новейшими социалистами Салтыков разумел, по-видимому, Консидерана, Пьера Леру, Видаля, Кабе и др., чьи произведения были в России сороковых годов, особенно среди петрашевцев, "предметом изучения, горячих толков, вопросов и чаяний всякого рода". (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М., 1960, стр. 209). Прижимистыми консерваторами Салтыков именовал, вероятно, буржуазных экономистов типа Ж.-Б. Сэя с их "любимой идеей" "абсолютного невмешательства и невозмутимого квиетизма". ("Современник", 1847, № 8, отд. II, стр. 185. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 96). О пристальном внимании Салтыкова к французскому социализму и политической экономии см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 239–251, 520–528.
Стр. 137–138. … я и не утопист, потому что утопию свою вывожу из исторического развития действительности. — Историзм мышления Салтыкова был подготовлен в известной мере учением Сен-Симона, стремившегося обосновать свою систему всем предшествующим историческим развитием (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 243). С требованием "освободить утопию от ее мистического мечтательного характера" выступал и Милютин, призывая, вслед за Белинским и Герценом, "изучить и менять действительность, раскрыть ее стремления и силы и сообразно с этим видоизменить самую мечту, сблизив ее с жизнию". ("Современник", 1847, № 12. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 349).
Стр. 138. … ужели иерархия организмов есть иерархия несчастия?.. Чем выше взбираетесь вы по этой бесконечной лестнице, тем более поражает вас борьба жизни с действительностью, жалоба на недосягаемость возможного счастия. — "Иерархия организмов" по степени «совершенства» живого существа и "сложности его потребностей" намечена в книге Кабаниса "Соотношение физического и морального в человеке", которую конспектировал в сороковых годах Салтыков, подчеркивая, что для развитой личности "в цивилизации не может быть полного счастия". ("Известия АН СССР", отд. общ. наук, 1937, № 4, стр. 869–871). Вслед за Кабанисом, о "лестнице организмов" писал Сен-Симон ("Избранные сочинения", т. I, изд. АН СССР, М. — Л. 1948, стр. 242, 272). Фурье также предлагал перенести в политику "иерархию организмов", выработанную естествоиспытателями (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. IV, стр. 127).
Стр. 149. Это уж, видно, век такой, что действуют в трагедии не Ахиллы и не Несторы, а какие-нибудь Акакии Акакиевичи и Макары Алексеевичи. — Называя имена героев повести Гоголя «Шинель» (1842) и Достоевского "Бедные люди" (1846), Салтыков указывал на демократическую направленность "натуральной школы", по сравнению с аристократической классицистской традицией XVIII века, когда боги, герои, цари и т. п. были главным предметом художественного изображения. Эту особенность "натуральной школы" Белинский считал "главной ее заслугой", подчеркивая в "Современных заметках", что передовые писатели "оставили в покое Неронов, Калигул и Титанов, предпочтя им Кузьму да Прохора" ("Современник", 1847, № 2, отд. IV, стр. 187. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 96).
Стр. 150. …с знаменитою сценою… при распечатывании письма Хлестакова. — Речь идет о комедии Гоголя «Ревизор», д. 5, явл. VIII.
Стр. 155. ..хоть золотой век и впереди нас, как говорит один из любимейших писателей ваших… — Имеется в виду изречение Сен-Симона, послужившее эпиграфом к "Рассуждениям литературным, философским и промышленным": "Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас". (Сен-Симон, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. — Л. 1948, стр. 273).
Стр. 166. Скучно, брат, на этом свете жить. — Перифраза заключительной строки "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" (1834). У Гоголя: "Скучно на этом свете, господа!"
Стр. 173. "Кто мог любить так страстно". — Имеется в виду романс на слова стихотворения Н. М. Карамзина «Прости» (1792).
Стр. 183. …слова, слова, слова — На вопрос Полония: "Что вы читаете, принц?" — Гамлет отвечает: "Слова, слова, слова" (Шекспир, Гамлет, акт III, сцена 2).
ГЛАВА
При жизни Салтыкова не публиковалось. Черновой автограф «Главы» хранится в Пушкинском доме. Рукопись не датирована. Первое упоминание в печати об этюде «Глава» с кратким изложением содержания и отдельными извлечениями из него дано в статье В. Кранихфельда "Рассуждающая любовь. Глава из ненаписанного романа Щедрина", напечатанной в газете "Утро юга", 1914, № 64, стр. 4. Полностью впервые опубликовано Н. В. Яковлевым в сб. «Звенья», кн. 1, «Academia», М. — Л. 1932, стр. 167–184.
В настоящем издании воспроизводится по тексту рукописи.
Идейно-тематическая и стилевая близость «Главы» и повести «Противоречия» (характерна описка Салтыкова, назвавшего главного героя «Главы» не Нажимовым, а Нагибиным) позволяют отнести работу над произведением ко второй половине 1847 года, после завершения «Противоречий» или одновременно с ними. Вопрос о том, была ли «Глава» частью какого-то произведения или самостоятельным этюдом, остается неясным.
Как и в первой повести, Салтыков размышляет в «Главе» о природе и назначении человека, о праве его на "свободную любовь", о «случайности» и "законе необходимости", о "ненормальности действительности", жертвой которой представлены все герои "Главы".
Социально философская проблематика «Главы» была, по-видимому, навеяна чтением романа Гете "Die Wahlverwandtschaften" ("Избирательное сродство"), который был напечатан в переводе А. Кронеберга в июльской и августовской книжках «Современника» за 1847 год под названием «Оттилия». Защищая роман от упреков в "мрачной предопределенности", Салтыков переадресовал их жизни, где «светлая» страсть "при самом рождении своем вызывает уже тысячи препятствий". Это противоречие Салтыков обнажал и на примере разрушенного чувства Нажимова к Вере Александровне, и в изображении участи Немирова, вся жизнь которого "превратилась в осуществление какой-то идеи долга и обязанности".
Критика нравственно бытовых и семейных принципов перекликалась в «Главе» с обличением "тупого исполнения долга и обязанности" в герценовских статьях "Капризы и раздумье" (1843–1847).
Стр. 184. ..из первого Парголова в Заманиловку. — Названия дачных мест в окрестностях Петербурга.
Стр. 185.. .любовь и высшая натура — понятия друг друга исключающие… любовь — страсть вовсе не унизительная. — Мысли Нажимова близки к рассуждениям Прудона, который проповедовал в "Системе экономических противоречий" (1846), что любовь никогда не бывает уделом "энергических деятелей, глубоких мыслителей и великих работников человечества". Прудоновский "антагонизм между трудом и любовью" осуждал В. Милютин, подчеркивая, что "вечный разлад между различными элементами и силами, входящими в состав человеческого организма, не может быть постоянным уделом человека и нормальным его состоянием" ("Мальтус и его противники" — «Современник», 1847, No№ 8, 9. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 154–155, 86).
Стр. 189. Смерть над всем торжествует… — См. примеч. к стр. 75.
ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО
Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1848, № 3, отд. I, стр. 50-120 (ценз. разр. — 29 февраля). Подзаголовок — «Случай». Подпись: "М. С". Рукопись неизвестна. В настоящем томе повесть воспроизводится по тексту "Отечественных записок" с устранением опечаток и некоторых явных недосмотров.
Отсутствие рукописи и авторской датировки не позволяют точно определить время работы Салтыкова над "Запутанным делом". Упоминающиеся в повести газетно-журнальная полемика "об эмансипации животных", слухи об эпидемии холеры и недовольстве петербургских извозчиков относятся к сентябрю 1847 — январю 1848 года, когда "Запутанное дело" и было, очевидно, написано. В начале 1848 года Салтыков прочел только что законченную повесть В. Е. Канкрину, который "был в восторге от нее". Воспользовавшись дружескими связями с И. И. Панаевым, Канкрин передал рукопись в «Современник». Панаев, познакомившись с нею, отклонил повесть Салтыкова, мотивируя отказ цензурными затруднениями.[44]А. Я. Панаева, Воспоминания, Гослитиздат, М., 1956, стр. 360 — 361 "Запутанное дело" было принято редакцией "Отечественных записок".
В 1863 году Салтыков-Щедрин включил "Запутанное дело" в сборник "Невинные рассказы", значительно сократив текст повести и стилистически выправив его (см. т. 3 наст. изд.). Учитывая, что в 1848 году повести ставились в вину "полутаинственные намеки", сатирик счел их небезопасными и в обстановке цензурных гонений 1863 года. Писатель устранил в большинстве случаев раскатистое «р-р-р» Беобахтера — своеобразный сатирический намек на «революционаризм» этого персонажа (стр. 213, строки 19–20, стр. 214, строки 1–2); снял многократные описания угрожающе-энергического жеста пассажира "с надвинутыми бровями" (стр. 233, строки 31–34, стр. 235, строки 1–3), сократил рассуждение о «резиньясьйон» французской нации (стр. 237, строки 22–25); убрал рассказ "сына природы", потерпевшего за свою откровенность (стр. 256, строки 17–22), намек Пережиги на случай с заживо зарытым исправником (стр. 273, строки 24–30 и др.).
Однако большинство купюр — изъятие повторений, длиннот, натуралистических деталей — следует отнести за счет возросшего мастерства. В тексте 1863 года отсутствуют предупреждение Самойлы Петровича об «актерках» и авторский комментарий к нему (стр. 201–202, строки 20–28, 1–8), сцена ежедневного осмотра Пережигой дохлой кошки (стр. 209, строки 34–40), рассказ «венгерки» о наследственной склонности к потению (стр. 234, строки 13–27) и др.
Несмотря на большую правку, "Запутанное дело" и в редакции 1863 года осталось во многом типичной повестью сороковых годов, сохранив характерные особенности мировоззрения молодого Салтыкова. Подготавливая к печати второе и третье издания "Невинных рассказов" (1881, 1885) и первое собрание сочинений (1889), Салтыков-Щедрин продолжал работать над "Запутанным делом", совершенствуя его в стилистическом отношении. Но значительных сокращений и изменений, по сравнению с правкой 1863 года, сделано не было.
В настоящем томе, где собраны произведения молодого Салтыкова, повесть воспроизводится в редакции 1848 года, отразившей в полной мере творческий опыт и социально-философские искания писателя в первый период его деятельности, завершившейся арестом и ссылкой.
Весь комплекс общественно психологических проблем "Запутанного дела" неразрывно связан с напряженной обстановкой второй половины сороковых годов, когда вопрос "о судьбе низших классов" стал одним из "самых важных вопросов современности".[45]"Современник", 1847, № 12, отд. III, стр. 141
В атмосфере оживленных толков об отмене крепостного права и ожидания революционных событий во Франции Белинский требовал от писателей "натуральной школы" "возбуждения гуманности и сочувствия" к угнетенной части общества, особо выделяя произведения Достоевского, Некрасова, Буткова и др., чья "муза любит людей на чердаках и в подвалах".[46]"Петербургский сборник" — "Отечественные записки", 1846, № 3, отд. V, стр. 9. Ср. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 554
Против унижения человеческой личности была направлена беллетристика и публицистика Герцена. Его внимание занимало "положение людей, проливавших кровь и пот, страдавших и измученных".[47]"Письма из Avenue Mangny". — «Современник», 1847, № 11, отд. I, стр. 128. Ср. А. И. Герцен, т. V, стр. 236
В октябре 1847 года на страницах «Современника» печатаются самые острые антикрепостнические рассказы Тургенева «Бурмистр» и «Контора», спустя месяц появляется повесть Григоровича "Антон Горемыка", страстный протест против бесправия и нищеты народа. В этом же направлении развивалась мысль петрашевцев: "Что видим мы в России? — спрашивал Н. А. Момбелли. — Десятки миллионов страдают, тяготятся жизнию, лишены прав человеческих, зато в то же время небольшая каста привилегированных счастливцев, нахально смеясь над бедствиями ближних, истощается в изобретении роскошных проявлений мелочного тщеславия и низкого разврата"[48]"Дело петрашевцев", т. I, изд. АН СССР, М. — Л. 1937, стр. 290–291.
Основным мотивом творчества Салтыкова также становится противопоставление изнемогающего от нужды бедняка богатым бездельникам, "жадным волкам", завладевшим жизнью. Как и в первой повести, Салтыков стремился обнажить трагическую сторону бедности, которая была для героя «Противоречий» "неизбежным синонимом смерти". В "Запутанном деле" эта мысль стала идейным и художественным центром повествования о гибели "будто лишнего на свете" Ивана Самойлыча Мичулина.
В истолковании житейской философии "бедного человека" Салтыков вновь перекликался с Милютиным, который анализировал не только экономическую, но и нравственную природу «пауперизма», чтобы "дать истинное понятие о действительной глубине этой общественной раны". "Если бедный, — подчеркивал Милютин, — повсюду видит вокруг себя достаток, изобилие и даже роскошь, то сравнение своей судьбы с судьбою других людей должно естественно еще более усиливать его мучения и к страданиям физическим прибавлять страдания нравственные".[49]"Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции" — "Отечественные записки", 1847, № 1, отд. II, стр. 8. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 166
Именно эти трагические контрасты — источник горестных раздумий Мичулина, воплощенных и в его аллегорических снах. Сила обличения социального неравенства возрастает с каждым новым видением Мичулина.
Первый сон Мичулина о неожиданном превращении в "баловня фортуны", несмотря на печальную развязку, выдержан в гоголевских, сочувственно насмешливых тонах. Второй сон по существу был развернутой иллюстрацией к скорбным раздумьям Нагибина относительно участи бедняка, решившегося иметь семью. Переосмыслив сюжет некрасовского стихотворения "Еду ли ночью по улице темной",[50]"Современник", 1847, № 9 Салтыков нарисовал картину, "полную жгучего, непереносимого отчаяния", усилив обличение и протест введением аллегорического мотива "жадных волков", которых "надо убить" — "всех до одного".
Эти мрачные видения завершает образ социальной пирамиды, символизирующей задавленность, бесправие, "умственный пауперизм", "нравственную нищету" угнетенных масс, олицетворяемых Мичулиным, голова которого была "так изуродована тяготевшей над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера".
В изображении Мичулина Салтыков шел от традиционных представлений о "маленьком человеке", сложившихся под влиянием Гоголя и Достоевского. К гоголевским повестям восходил в "Запутанном деле" эпизод с украденной шинелью, описание смерти Мичулина, первый сон его, ощутимо перекликающийся с грезами Пискарева, характеристика Петербурга с его безобразной нищетой и безумной роскошью. Однако Салтыков не повторил Гоголя; его Мичулин был своеобразным синтезом обездоленного "бедного человека" и рефлектирующею философа типа Нагибина. Это был тот самый "бедный человек", в котором «образованность», по словам Милютина, "развила сознание собственного достоинства и множество самых разнообразных потребностей".[51]"Отечественные записки", 1847, № 1, отд. II, стр. 8 Мичулин пытается осмыслить свое "бедственное положение" и найти какие-то выходы из «обстоятельств», которые "так плохи, так плохи, что просто хоть в воду".
Существенно отличается Мичулин и от "бедных людей" Достоевского, хотя, по сравнению с "маленьким человеком" Гоголя, герой "Запутанного дела" гораздо ближе к рассуждающим Девушкину или Голядкину, нежели к безмолвно покорному Башмачкину. Салтыков стремился показать в "Запутанном деле" сложность душевного мира бедняка с его "внешней робостью" и "скрытой амбицией", его "ропотом и либеральными мыслями", "выражающими протест личности против внешнего насильственного давления".[52]Н. А. Добролюбов, Сочинения, т. 7, Гослитиздат, М. — Л. 1963 стр. 250-256 Однако характер протеста в повести Салтыкова значительно отличается от позиции Достоевского с его широким толкованием гуманизма, лишенным той суровой непримиримости, которая была присуща "Запутанному делу". Сцена столкновения Мичулина с "нужным человеком", напоминающим гоголевское "значительное лицо" (ср. "Шинель"), контрастировала с идиллическим описанием встречи "преданного начальству" Девушкина с "его превосходительством", который не только «пожалел» несчастного чиновника и помог ему деньгами, но, по словам Макара Алексеевича, — "сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили" ("Бедные люди", 1846).
Анализ угнетенной психики Мичулина был подчинен Салтыковым осмыслению и «исследованию» социальной действительности, отражением и следствием которой была «больная» душа Мичулина, измученного размышлениями о "смысле и значении жизни, о конечных причинах и так далее". Мичулин в сущности, решал те же "проклятые вопросы", которые задавал Валинскому Нагибин в повести «Противоречия», требуя объяснения, "отчего бы это одни в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим".
Но теперь герой Салтыкова напряженно ищет возможности действовать, чтобы по крайней мере не умереть с голода. В отчаянии он даже решается нарушить "отцовский кодекс" "смиренномудрия, терпения и любви", вступая в гневные пререкания с "нужным человеком". Однако попытки Мичулина найти "свою роль" в жизни кончались плачевно — "для него нет места, нет, нет и нет".
Одним из объектов критики Салтыкова явились характерные для учений утопических социалистов представления о возможности утверждения справедливого общественного строя путем пропаганды этических идеалов, в частности христианской заповеди о любви к ближнему. "Самое общество", — заявлял, например, Петрашевский вслед за Сен-Симоном и Фейербахом на страницах "Карманного словаря иностранных слов", — должно стать "практическим осуществлением завета братской любви и общения, оставленного нам спасителем одним словом, чтоб каждый сознательно полюбил ближнего, как самого себя".[53]"Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", стр. 187, см. также стр. 339
Ироническая тема "распростертых объятий" проходит через всю повесть, начиная от намека на "истину насчет распростертых объятий", мерещившуюся отцу Мичулина, и кончая встречей Ивана Самойлыча с "сыном природы", предложившим "соединиться в одни общие объятия".
Ядовитый шарж на теоретиков мечтательной «любви» к человечеству" и «объятий» дан в образе поэта Алексиса Звонского.
По предположению П. Н. Сакулина, Салтыков использовал для сатирической характеристики Звонского некоторые детали из биографии поэта-петрашевца А. Н. Плещеева с его "анонимной восторженностью" и "социальной грустью".[54]П. Н. Сакулин, Социологическая сатира — "Вестник воспитания", 1914, № 4, стр. 9 К этой гипотезе присоединился В. И. Семевский, указав, что "недоросль из дворян" Звонский, подобно Плещееву, не кончил университетского курса и публиковал фельетоны в газетах.[55]В. И. Семевский, Салтыков-петрашевец — "Русские записки", 1917, № 1, стр. 39
С не меньшей иронией очерчен в повести образ друга Звонского — "кандидата философии" Вольфганга Антоныча Беобахтера (по-немецки — наблюдатель), "непременно требовавшего ррразрушения" и намекавшего "крошечным движением руки сверху вниз" на падение ножа гильотины. По мнению В. И. Семевского,[56]Там же, стр. 40 такие крайние мнения, как Беобахтер, из всех петрашевцев мог выражать Н. А. Спешнев, с которым Салтыков встречался на «пятницах» Петрашевского. Сторонник "немедленного восстания", Спешнев, путешествуя по Европе, специально изучал историю и опыт тайных обществ (например, Бланки, Барбеса) с целью организации революционного переворота в России.
Призывы к восстанию и революционному террору в условиях русской действительности сороковых годов казались Салтыкову столь же утопическими, как и воззвания к «всеобщей» любви, поэтому он прямо указывал, что «разногласия» между Беобахтером и Звонским "только в подробностях", а "в главном они оба держатся одних и тех же принципов", оставаясь в пределах созерцательной теории. Как и Звонский, Беобахтер оказался совершенно бессильным перед "запутанным делом" Мичулина, порекомендовав ему, вместо действительной помощи, "крохотную книжонку из тех, что в Париже, как грибы в дождливое лето, нарождаются тысячами".
К сознанию общественной несправедливости и стихийному протесту Мичулин пришел под воздействием самой жизни, а не книжных представлений о ней. Убедившись на практике, что "безмолвное склонение головы" грозит голодной смертью, Мичулин начинает задумываться над "образом мыслей Беобахтера". С особенной силой эти настроения овладели Мичулиным в театре, когда, под влиянием героической музыки, ему грезились "обаятельный дым" восстания и возмущенная толпа, которую он хотел бы видеть в действительности. Облекая «бунтарские» мысли Мичулина в форму сна, грез, бреда, Салтыков подчерчивал смутность и неопределенность его вольнолюбивых намерений, оттеняя их призрачность ироническим описанием обитателей «гарнира» и неожиданных союзников Мичулина, ограбивших его после уверений в "любви и братстве". Самой гибелью Мичулина, так и не решившего вопрос о своем "жизненном назначении", Салтыков еще раз указывал, что дело мичулиных остается пока «запутанным», и пробуждал мысль о необходимости коренных изменений в положении "страдающего человечества"
Во второй своей повести Салтыков глубже усвоил идейно-эстетические принципы "натуральной школы". Вместо "затейливых силлогизмов" и отвлеченных рассуждении Нагибина насчет А, В и С , "спокойно и без труда наслаждающихся жизнью", в "Запутанном деле" предстают совершенно конкретные колоритные фигуры, выписанные в резкообличительных тонах. Владельцы "щегольских дрожек", раздражительный "нужный человек", грозный «набольший», сердитый Бородавкин, «угрюмый» приказчик и старый волокита из мичулинских снов — все они, с разных сторон, демонстрировали непримиримость социальных противоречий в формах жизни действительной.
Острота проблематики, антикрепостническая направленность (см. рассказы Пережиги о жестоком обращении с крепостными и расправе крестьян над исправником), насыщенность политически смелыми реминисценциями из прогрессивной философской и социально-экономической литературы (см. намеки на отрицание бога Фейербахом, споры Беобахтера и Звонского, эзоповское описание разговора в карете) сразу привлекли к повести Салтыкова внимание и передовых и консервативных кругов русской общественности.
"Не могу надивиться глупости цензоров, пропускающих подобные сочинения, — писал П. А. Плетнев 27 марта 1848 года, еще не дочитав до конца "Запутанного дела". — Тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных".[57]Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым", т. 3, СПб 1896, стр. 209
"Разрушительный дух повести" встревожил сотрудников III Отделения, один из которых (М. Гедеонов) составил специальную записку о "Запутанном деле". "Богатство и почести, — писал секретный цензор III Отделения, определяя "общий смысл" повести, — в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного. Каким образом уравнять богатство? Не карательною ли машиною кандидата Беобахтера, то есть гильотиною? Этот вопрос, которым дышит вся повесть, не разрешен сочинителем, а потому именно объясняется заглавие повести "Запутанное дело".
"Среди всеобщей паники" в связи с французской революцией "Запутанное дело" и «Сорока-воровка» Герцена, по словам М. Н. Лонгинова, "сделались поводами к уголовной процедуре над литературой".[58]Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", стр. 772 Салтыков был арестован властями и по решению Николая I сослан в Вятку как автор повестей, — речь шла и о «Противоречиях», — "все изложение" которых "обнаруживает вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западною Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие".[59]Архивные документы цитируются по книге С. Макашин, Салтыков-Щедрин, — где они были приведены впервые, см. стр. 288, 279–280, 293
Радикальная молодежь, возбужденная революционными событиями во Франции, увидела в "Запутанном деле" прямой выпад против самодержавно-крепостнического строя. В кружке И. И. Введенского, куда входили Чернышевский, Благосветлов и др., "очень хорошо знали и близко принимали к сердцу ссылку Салтыкова".[60]А. Н. Пыпин, Мои заметки, 1910, стр. 77
Трагический образ "пирамиды из людей" был воспринят в передовых кругах как выступление Салтыкова против самодержавно-крепостнического строя, наверху которого "стоит император Николай и давит одних людей другими".[61]В. В. Берви-Флеровский, Воспоминания — "Голос минувшего", 1915, № 3, стр. 139, см. также Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, Гослитиздат, М., 1939, стр. 356. Подробнее о восприятии "Запутанного дела" в 40-х годах см.: С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 273-296
"Запутанное дело", наделавшее, по свидетельству Чернышевского, "большого шума" в сороковые годы, продолжало "возбуждать интерес в людях молодого поколения".[62]"Материалы для биографии Н. А. Добролюбова", М., 1890, стр. 316 В середине пятидесятых годов Добролюбов, наряду с повестью Герцена "Кто виноват?", пытался пропагандировать среди молодежи и произведение Салтыкова, разъяснив причины и значение успеха "Запутанного дела" у демократического читателя в статье "Забитые люди". "Ни в одном из "Губернских очерков" его не нашли мы в такой степени живого, до боли сердечной прочувствованного отношения к бедному человечеству, как в его "Запутанном деле", напечатанном 12 лет тому назад. Видно, что тогда были другие годы, другие силы, другие идеалы. То было направление живое и действенное, направление истинно гуманическое, не сбитое и не расслабленное разными юридическими и экономическими сентенциями, и, если бы продолжалось это направление, оно, без сомнения, было бы плодотворнее всех, за ним последовавших". Противопоставляя "Запутанное дело" либеральной обличительной беллетристике, Добролюбов утверждал далее, что повесть Салтыкова не только указывала основной источник зла, но и пробуждала "мужественную мысль" о борьбе с ним.[63]"Современник", 1861, № 9, стр. 119. Ср. Н. А. Добролюбов, т. 7, стр. 244
Стр. 201. ..беленькая — ассигнация сторублевого достоинства.
Стр. 205. Вакштаф — сорт табака.
Стр. 208. Прийди в чертог, ты мой драгой. — Слова из популярной в тридцатые — сороковые годы арии из оперы Ф. Кауера и С. И. Давыдова «Русалка» (либретто Н. С. Краснопольского).
Стр. 210. читал-таки на своем веку и Бруно Бауэра, и Фейербаха… — Произведения Л. Фейербаха, особенно "Сущность христианства" (1841), деятельно изучались в передовых кружках сороковых годов, где пользовались популярностью и книги Бруно Бауэра (см. примеч. к стр. 248). Ф. Г. Толь, например, выступал на «пятницах» Петрашевского с рефератом о Бауэре и Фейербахе, не отделяя учения великого материалиста от атеистических деклараций Бауэра, маскирующих его субъективно-идеалистический взгляд на природу и общество (см. В. И. Семевский, Из истории общественных идей в России в конце 40-х годов, 1917, стр. 44, "Дело петрашевцев", т. II, стр. 165).
Бинбахер-то все на своем стоит? все говорит, что главного-то, набольшего-то и нет? — Салтыков намекает на отрицание бога Л. Фейербахом. С учением Фейербаха петрашевцы связывали новый этап в развитии философии, когда она, "вмещая в себе материализм, считает божество не чем иным, как общей и высшей формулой человеческого мышления, переходит в атеизм" ("Карманный словарь иностранных слов" — В книге "Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", стр. 184). Ироническое наименование Фейербаха Бинбахером бытовало в лексике передовой молодежи сороковых годов, возможно заимствовавшей его из повести Салтыкова (см. Н. Г. Чернышевский, т. XIV, стр. 206, 791).
Стр. 211. … чудовищно колоссальной карательной машины. — Речь идет о гильотине.
уж как же тут без него обойдешься! Это в ихней земле — ну, там свистни раз-два — все и готово! — "Без него"- то есть без царя. Пережига переосмысляет по-своему мнение "таинственного Бинбахера" о «главном», «набольшем» (см. примеч. к стр. 210).
Стр. 212. Алексис в стихах своих постоянно изображал груди, вспаханные страданьем… "страданье, горе и тоска" — В лирике А. Н. Плещеева 1845–1848 годов, как, впрочем, и в поэзии Д. Д. Ахшарумова, С. Ф. Дурова и других поэтов либерального крыла петрашевцев, против которого направлен был, очевидно, образ Звонского (см. выше, стр. 421), преобладали мотивы "безотчетной грусти". Ср., например, строки Плещеева: "Страдать за всех, страдать безмерно, лишь в муках счастье находить…", "И впала грудь моя, истерзана тоскою", "Страданьем и тоской твоя томится грудь" и т. п. (А. Н. Плещеев, Стихотворения, "Библиотека поэта", Л. 1948, стр. 56, 60–62, 69).
"Ведь в наши дни спасительно страданье!" — строка из поэмы Тургенева «Параша» (1843), строфа V.
вот как тут прихлопнет, да там притиснет, да в другом месте… тогда… — Таинственное «тогда» Беобахтера, как и его любовь к словам, заключающим в себе букву «р», — эзоповские обозначения слов революция, революционное восстание.
Стр. 214. … искоса поглядывал на него, как Бертрам на Роберта — Речь идет о героях романтико-фантастической оперы Д. Мейербера «Роберт-Дьявол» (либретто Э. Скриба и Ж. Делавиня), ставившейся в Петербурге Итальянской оперой в 1847–1848 годах. Бертрам — дьявол-искуситель, посланный на землю, чтобы заставить своего сына Роберта любой ценой подписать договор с адом.
Стр. 216 "Уголино" — романтическая драма Н. Полевого, впервые поставленная в Петербурге в 1837–1838 годах и возобновленная в театральные сезоны 1846–1848 годов. В «Уголино» знаменитый трагедийный актер В. А. Каратыгин исполнял роль Нино, возлюбленного Вероники.
Стр. 223. бонкретьенам — сорт груш.
Стр. 232. карета, придуманная в пользу бедных людей… "при сем удобном случае", он подумал бы, может быть, о промышленном направлении века. — Здесь и дальше текст насыщен рядом злободневных откликов на появление омнибусного транспорта и на возникшую в связи с этим нововведением газетно-журнальную дискуссию "о пользе и выгоде публичных рессорных карет", в которых "можно за гривенник прокатиться из одного конца в другой, и притом прокатиться покойно, удобно и даже в приятной компании" ("Современник", 1847, № 12, отд. IV, "Современные заметки", стр. 172).
Стр. 234. Красная — ассигнация десятирублевого достоинства.
Стр. 235. … если взглянуть на дело, например, со стороны эмансипации животных. — Вопрос об "эмансипации животных" был поднят в статьях В. С. Порошина о баснях Крылова ("Санкт-Петербургские ведомости", 1847, No№ 113–116) и долго не сходил со страниц газет и журналов. "Отечественные записки" охарактеризовали выступление В. С. Порошина как "энергический протест на безжалостное обращение наших земляков с животными. Лошадь, это доброе, умное и в высшей степени полезное создание, возбуждает в нем сострадание" ("Отечественные записки", 1847, № 8, отд. VIII, стр. 71; см. также № 11, отд. VIII, стр. 76, 1848, № 1, отд. V, стр. 13). В противовес этим толкам о «гуманном» отношении к лошадям, «Современник» указал на «бедственное» положение трудового люда, откликнувшись на полемику характеристикой голодного, жестокого и беспросветного быта петербургских извозчиков ("Современник", 1848, № 2, отд. IV, "Современные заметки", стр. 151–155). В таком же ироническом смысле упомянут вопрос об "эмансипации животных" и в повести Салтыкова.
Стр. 235. Да ведь это все пуф! это все французы привезли! — иронический отклик на фельетон "Ведомостей Санкт-Петербургской городской полиции" от 19 сентября 1847 г, № 206. Полицейская газета осудила позицию "Санкт-Петербургских ведомостей", усмотрев в статьях В. С. Порошина и А. П. Заболоцкого (см. ниже) подрыв патриотических чувств, попытку «выставить» русский народ "злее и жестче всех народов Европы" и намерение "вводить иностранные учреждения, несогласные ни с климатом, ни с характером, ни с потребностями народа. Что хорошо и полезно за границею, то может быть у нас худо или даже вредно".
Стр. 236. … читали ли вы в "Петербургских ведомостях" артикль? — Речь идет о статье "О жестоком обращении с животными". Автор ее А. П. Заболоцкий поддержал В. С. Порошина (см. выше), переводя разговор в план общих рассуждений о гуманизации нравов на примере "обширной деятельности Английского королевского общества защиты животных", направленной в конечном счете на совершенствование морали простолюдинов. В "Нескольких словах ответа" В. С. Порошин подхватил мысль о "нравственном воспитании простолюдина" путем внедрения и на русской почве «человечного» обращения с лошадьми и т. п. ("Санкт-Петербургские ведомости", 1847, No№ 201 и 202 от 3 и 6 сентября).
Стр. 237. "резиньясьйона", кроме французов, нигде не найти. — В словах "господина с портфелем", питавшего надежду "поднять умирающее человечество из праха" посредством экономических преобразований, содержится, по-видимому, намек на утопические проекты французских социалистов и экономистов, предлагавших реформировать распределение общественных благ по принципу равенства и сознательных уступок (resignation) со стороны имущих классов в пользу бедноты (см. об этом В. А. Милютин, Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии — «Современник», 1847, № 12). В конце 1847 года, в частности, об этом неоднократно писал Прудон, отстаивая идею "экономической революции" посредством кредита и народного банка (см., например, Le representant du peuple, 1847, № 1). Эти проекты Прудона были отмечены «Современником» (1847, № 12, отд. IV, стр. 220).
Стр. 243. "Разгульна, светла и любовна" — первая строка распространенной среди студенчества тридцатых — сороковых годов песни на слова Н. М. Языкова (1828) (см. Н. М. Языков, Полное собрание стихотворений, «Academia», 1934, стр. 325).
Стр. 244. картине, изображавшей погребение кота мышами. — Речь идет об известной лубочной картине "Погребение кота мышами", созданной в XVIII веке. В картине отражено недовольство приверженцев старины преобразованиями Петра, который изображен в виде лежащего на дровнях кота, связанного мышами (Д. А. Ровинский, Русские народные картинки, кн. первая, СПб. 1881, стр. 395–396).
Стр. 245. давно уже носились слухи насчет какой-то странной болезни… которая равнодушно приглашала на тот свет. — Здесь и дальше имеется в виду эпидемия холеры. "Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, — записывал А. В. Никитенко 2 ноября 1847 года, — медленным, но верным шагом приближается к Петербургу" (А. В. Никитенко. Дневник, т. I, Гослитиздат, М., 1955, стр. 308).
Стр. 248. А подлец Бинбахер-то! Знать ничего не хочет! ничего, говорит, не надо! все уничтожу, все с глаз долой! — Сатирический отклик на широковещательный, но поверхностный радикализм Бруно Бауэра, привлекавший к нему симпатии оппозиционной молодежи сороковых годов. В своих книгах "Критика евангельской теории Иоанна" (1840) и "Критика синоптических евангелий" (1841–1842) Бауэр "не щадил ни религии вообще, ни христианского государства" (см. примечания Г. В. Плеханова к книге Ф. Энгельса "Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии", М., 1931, стр. 104).
Стр. 253. давали какую-то героическую оперу. — Речь идет об опере Джакомо Россини "Вильгельм Телль", либретто И. Би и В. Жуй (1829). По требованию цензуры эта опера с ярко выраженным национально-освободительным содержанием ставилась в Петербурге по измененному либретто Р. М. Зотова под названием "Карл Смелый". Однако опера сохранила свое героическое звучание. "Знаете ли вы, — писал театральный рецензент «Современника», — что-нибудь свежее, несокрушимее россиниевского "Карла Смелого?" ("Современник", 1847, № 1, отд. IV, стр. 76). Революционизирующее воздействие "Вильгельма Телля" на передовую петербургскую молодежь Салтыков-Щедрин отмечал потом неоднократно, например в статье "Петербургские театры" (1863). См. примеч. к стр. 255.
Стр. 254. да и какая еще толпа! — вовсе не та, которую он ежедневно привык видеть на Сенной или на Конной. — Размышления Мичулина о героической толпе народного восстания и обыденной рыночной толпе известных торговых площадей столицы интересны как один из первых набросков мыслей Салтыкова о народе, "воплощающем идею демократизма", и "народе историческом", еще не поднявшемся до сознания своего положения и роли в истории. См. об этом в примечаниях к очерку "Глуповское распутство" (т. 4 наст. изд.) и "Истории одного города" (т. 8 наст. изд.).
Стр. 255. ..он хочет сам бежать за толпою и понюхать заодно с нею обаятельного дыма. — Имеется в виду второе действие оперы (см. примеч. к стр. 253), в котором вольнолюбивые швейцарцы обсуждают план восстания и клянутся сбросить иго австрийского тирана. "Есть места в "Вильгельме Телле", при которых кровь кипит, слезы на ресницах", — записывал Герцен в дневнике 1843 года, говоря о «захватывающем» действии и музыки, и "самой драмы, развиваемой в опере" (А. И. Герцен, т. II, стр. 313).
Стр. 257. … ты нам давай барабанов — вот что! — Намек на «Марсельезу» (1792), в которой воплощена музыка революции — маршеобразные ритмы, дробь барабанов, громыхание пушечных лафетов и т. п.
Стр. 265. … колонны… составляют совершенно правильную пирамиду… сделаны вовсе не из гранита или какого-нибудь подобного минерала, авсе составлены из таких же людей. — Создавая этот образ имущественно-правовой иерархии, Салтыков переосмысливает знаменитую пирамиду Сен-Симона. «Гранитное» основание ее составляли рабочие, средние слои "из ценных материалов" — ученые, люди искусства, а верхняя часть — дворяне, правители и прочие "богатые тунеядцы", поддерживающие "великолепный алмаз" — королевскую власть, была из позолоченного гипса (Сен-Симон, Избранные сочинения, т. II, стр. 330–331). К образу сен-симоновской пирамиды близок образ «свода», составленного из дворянства, буржуазии и народа, в романе Жорж Санд "Странствующий подмастерье", который читал Салтыков — См. примеч. к стр. 102). Народ, предупреждала Ж. Санд, сумеет сбросить с себя "нависший свод" и "выпрямиться во весь рост" (Ж. Санд, Избранные сочинения, т. I, M 1950, стр. 717). Сон Мичулина о пирамиде послужил одним из главных пунктов обвинения, которое предъявил к повести Салтыкова, после вмешательства III Отделения, так называемый «меншиковский» цензурный комитет, члены которого «нашли», что "в этом сне нельзя не видеть дерзкого умысла — изобразить в аллегорической форме Россию" (К. С. Веселовский, Отголоски старой памяти — "М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", стр. 412–414).
Стр. 267. бледная смертьpallidamors… Вы читали Горация. — Имеются в виду строки из оды Горация к другу Луцию Сестию ("Злая сдается зима "), кн. I, ода 4: "Бледная ломится смерть одной все и тою же ногою //В лачуги бедных и в царей чертоги" (Квинт Гораций Флакк, Полное собрание сочинений, «Academia», M- Л 1936, стр. 13).
Стр. 273. А вот в Голландии… — цензурная замена России.
БРУСИН
При жизни Салтыкова рассказ не был напечатан. Впервые опубликовано (А Н. Пыпиным или М. М. Стасюлевичем) в "Вестнике Европы", 1890, № 5, стр. 5-56. Рукописи — черновая и две беловых — хранятся в Пушкинском доме.
Черновая рукопись представляет собой автограф с многочисленными поправками, вычерками и вставками (последние — на правой стороне листа, которую Салтыков оставлял обычно для будущих исправлений). Судя по цвету чернил коричневатого оттенка и почерку, значительная часть дополнений и стилистической правки более позднего происхождения, чем основной слой текста, написанный черными чернилами.
Рукопись не озаглавлена. Первоначально главный герой ее именовался Николаем Иванычем Шипулиным. Но еще в процессе работы над основным текстом, начиная с листа 21, Салтыков стал именовать героя Александром Андреичем Брусиным и теми же черными чернилами всюду вычеркнул Шипулина и заменил его Брусиным. Рассказчик Николай Иваныч называйся прежде Дмитрием Петровичем. Вместо Ольги несколько раз встречается Надя, Наденька. Рукопись заключена в обложку — документ "Подписной лист пожертвований на покрытие расходов по Вятскому подвижному государственному ополчению". Отдельные фамилии подписчиков вставлены Салтыковым. На обложке надпись неизвестной рукой "Черновая переписанной повести «Брусин» 1849".
Первая беловая рукопись представляет собой перебеленный текст черновой, частично рукой Салтыкова, частично рукой неустановленного лица. На заглавном листе рукописи шрифтом "Вятских губернских ведомостей", находившихся в служебном ведении Салтыкова, советника губернского правления, напечатано "Брусин. Рассказ М. Е. Салтыкова 1849 год". В рукописи многочисленные позднейшие изменения и вычерки карандашом, сделанные при выработке сокращенной редакции рассказа. По этой рукописи, без учета карандашной правки, «Брусин» печатался в "Вестнике Европы"[64]При публикации дано было описание рукописи. Современное состояние ее уже не вполне соответствует этому описанию — рукопись, найденная в письменном столе Салтыкова, была переплетена в "изящный шагреневый переплет". Сейчас это отдельные разрезанные листы, со следами наборной работы. Шагреневый переплет не сохранился и воспроизводится в настоящем издании.
Вторая беловая рукопись — перебеленный Салтыковым текст предыдущей рукописи с учетом карандашной правки. Текст этой сокращенной редакции см. в разделе "Из других редакций".
Установить в точности время работы Салтыкова над «Брусиным» не представляется возможным из-за отсутствия соответствующих документальных данных. С. А. Макашин, опираясь на авторскую датировку первой беловой рукописи, относит эту работу к двум первым годам жизни Салтыкова в ссылке.[65]С. А. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 412 Однако есть основание полагать, что вчерне рассказ был написан еще в Петербурге (первоначальный слой черновой рукописи темными чернилами), а в Вятке лишь дорабатывался и перерабатывался (второй слой чернового автографа чернилами коричневатого оттенка).[66]См. Т. Усакина, К истории создания повести М. Е. Салтыкова-Щедрина «Брусин» — "Русская литература", 1959, № 3
Сокращенная редакция «Брусина», судя по сходству почерка в рукописи этой редакции с почерком сохранившегося рукописного фрагмента "Губернских очерков", предположительно датируется 1856 годом.
Содержание «Брусина» уясняется в свете литературно-общественной борьбы второй половины сороковых годов, когда передовая русская мысль подвергла анализу нравственно-философские основы романтизма как мировоззрения, "поселяющего отвращение ко всему действительному, практическому и истощающего страстями вымышленными".[67]"Из сочинения доктора Крупова" — «Современник», 1847, № 9. Ср. А И. Герцен, т. IV, стр. 267
Предостерегая молодежь от увлечения идеалистическими теориями славянофильства и романтическими построениями утопистов, Белинский выступил с разоблачением "романтиков жизни", объясняя их разлад с действительностью не только "фатумом обстоятельств", но "ничтожной натуришкой, неспособной ни к убеждениям, ни к страстям".[68]"Тарантас" — "Отечественные записки", 1845, № 6, стр. 41. Ср. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 90
В статьях "Капризы и раздумье" Герцен обосновал несостоятельность романтико-идеалистического миросозерцания с материалистических позиций, призывая "восстать всеми силами против этого немужественного, ложного, стертого направления".[69]"Новые вариации на старые темы". — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 23. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 88 В романе "Кто виноват?" и повести "Доктор Крупов" Герцен истолковал романтизм как одно из самых ярких проявлений глубокой враждебности между человеком и средой, "насильственно исказившей" "весь нравственный быт" русского общества.
Писатели и поэты "натуральной школы" обратились к критике романтизма во всех его проявлениях. В объяснении истоков и природы романтизма Некрасов, Гончаров, Панаев и др. шли за Белинским, призывавшим сокрушить романтизм "самым метким и страшным бичом" — юмором.[70]"Русская литература в 1845 году". — "Отечественные записки", 1846, № 1, отд. V, стр. 8. Ср. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 388 Огарев, Кудрявцев, Анненков и др., вслед за Герценом, подчеркивали трагическую роль "тупой и беспощадной жизни".
В «Брусине», открывающемся описанием споров о причинах всеобщего бездействия, воплощены обе эти точки зрения. Одну из них выражал "молодой человек", упрекавший действительность в отсутствии «выходов» "для полезной деятельности". Его «антагонист» Николай Иваныч обвинял "во всем" романтизм, подтверждая свои объяснения "крохотных и обидных" результатов современной деятельности рассказом о «жалкой» участи Брусина.
В первоначальных черновых вариантах разоблачение романтизма Брусина сопровождалось прямыми выпадами рассказчика против "романтической природы" мировосприятия "всего молодого поколения": "То-то у вас в голове все романтизм ходит, — отвечал Д<митрий> П<етрович>, - вы бы вот на фуфу да на удалую! оттого именно и не выходит у вас ничего, что вы не видите цели, что действуете всю жизнь без системы". "Клеймя романтизмом" все формы выражения недовольства жизнью, рассказчик завершал свой спор с "молодым человеком" гневной тирадой в адрес "романтических натур": "А все романтизм, все крайности! — продолжал Д<митрий> П<етрович>, ободренный всеобщим молчаньем, — все оттого, что человек не сознает сам своих собственных действительных интересов, а заполняет жизнь свою какими-то глупыми пугалами, которым всю жизнь свою служит. Да! именно все оттого, что ложно глядят на вещи, не зная, откуда и куда идут".
Как и в «Противоречиях», Салтыков сближал понятие «романтизм» с «отвлеченностями» утопического социализма. Беспомощность своего героя писатель мотивировал не только «мечтательным» воспитанием, но и влиянием кружка, способствовавшим превращению его в "нелепого утописта".
Обличая умозрительность кружковых занятий, Салтыков использовал в рассказе отдельные штрихи из быта майковско-милютинского кружка. В этом отношении характеристика последнего представляет несомненный автобиографический интерес как отражение внутренней потребности писателя освободиться от "обилия деятельности чисто книжной". Но общая оценка кружка, подчиненная логике рассказа о беспочвенности романтизма Брусина, не совпадала с действительным содержанием поисков Майкова, Милютина и Салтыкова. В 1846–1847 годах все они включились в борьбу с романтизмом, требуя от писателей, экономистов и социологов разоблачения этого "комического периода призраков" и "индийского созерцания"[71]"Стихотворения Юлии Жадовской" — "Отечественные записки", 1846, № 8, отд. VI, стр. 82. Ср. В. Н. Майков, Сочинения, т. II, стр. 97 "Это не были словопрения бесплодные, — писал впоследствии Салтыков-Щедрин в повести "Тихое пристанище", — напротив того, проходя через ряд фактов и умозаключений, мысль фаталистически подходила к сознанию необходимости деятельного начала в жизни". Именно поэтому с каждым новым произведением углублялось критическое отношение Салтыкова к романтизму.
В характере Брусина сохранилось много от героя «Противоречий»: "разлад с действительностью" как следствие воспитания и увлечения «призраками», постоянный самоанализ — каждый шаг свой Брусин сопровождал "непомерной умственной работой", "трудным процессом колебаний".
В черновых вариантах рукописи прямо указывалось, что натура его была "исполнена всяческих чудовищных противоречий": "Присоедините к этому его почти ребяческую слабость, его совершенное неуменье управлять обстоятельствами жизни, и вы поймете, что, однажды взяв на себя обязанность вести его, я не мог уж отказаться от своей роли; скажу более, со временем роль эта сделалась как бы лучшим делом всей моей жизни". К этой характеристике первоначально был добавлен еще один психологический штрих, устраненный при переработке рассказа. Практическая беспомощность Брусина, подчеркивал Салтыков, оборачивалась в конце концов эгоистической привычкой жить за чужой счет: "Финансовое наше положение иногда ставило меня в совершенный тупик, но я боялся признаться ему в этом, боялся даже намекнуть ему, что он проживает более своих доходов. Во-первых, тут полился бы поток жалоб и проклятий, а это было для меня все равно что острый нож, а во-вторых, это значило бы сказать человеку, что вот, дескать, ты живешь на мой счет, а я искренно любил его и никаким образом не хотел оскорблять это и без того уже беспрестанно страждущее самолюбие. Притом же я так привязался к нему, что баловать его сделалось для меня страстью, и я готов был себе отказать, чтобы доставить ему какую-нибудь игрушку. Говорю это не в похвальбу себе, а чтобы, по возможности, подробнее обрисовать вам наше взаимное положение."
Как и Нагибин, Брусин легко ориентировался "в будущих судьбах человечества", оказываясь между тем несостоятельным даже в незначительных житейских вопросах, не говоря уж о неудачах в сфере общественной деятельности и области чувств.
Беспочвенность и фантастичность романтического мироощущения Брусина обличалась насмешливым описанием его попыток сделать из взбалмошной неразвитой Ольги "женщину в высоком значенье слова". В этом смысле в «Брусине» содержится отклик на жорж-сандовскую тему, подхваченную в сороковые годы Герценом, Дружининым, Кудрявцевым и другими писателями "натуральной школы". Вопрос о духовном раскрепощении женщины Салтыков решал со свойственной ему трезвостью и радикализмом, иронизируя над бесплодностью утопических проектов возрождения женщины при сохранении «гнусной» обстановки, способствующей умственному и моральному убожеству, разврату и т. п.
В отличие от Нагибина с его мучительными философскими исканиями и трагической любовью, характер Брусина снижен в изображении его «любовишки» и попыток заняться делом — чувствуется оттенок мягкой, но неизменно присутствующей иронии. Ирония эта была овеяна горьким раздумьем автора над судьбой талантливого человека, кончившего тем, что родители "водят его, по воскресеньям, к обедне, к Николе Явленному".
Развенчивая Брусина как своего рода "лишнего человека", Салтыков не принимал и требований Николая Иваныча — "избегать крайностей" и "покоряться обстоятельствам". Эта позиция "золотой середины", напоминающая рекомендации Валинского (см. "Противоречия"), по-видимому, связывалась в сознании Салтыкова и с позитивистскими принципами. Учение Огюста Конта получило широкое распространение в России второй половины сороковых годов, особенно после выхода в свет "Курса позитивной философии", который был в библиотеке петрашевцев и не прошел мимо майковско-милютинского кружка. Приверженцем "нового практического направления" стал В. П. Боткин, один из видных в то время публицистов «Современника», и др. «Узость» позитивистских теорий отметил Белинский.[72]Белинский, т. XII, стр. 329-331 Об "аналитической односторонности" методологии Конта писал в 1845–1846 годах и В. Майков, определяя ее как "трупоразъятие жизни", "бездушное разложение частей без уразумения их взаимных отношений".[73]В. Н. Майков. Сочинения, т. II, стр. 88.
Именно эту «односторонность» практицистских воззрений Николая Иваныча отмечал и Салтыков. Особенно близки к оценкам Майкова черновые варианты «Брусина», где противник Николая Иваныча, характеризуя его «предусмотрительность», заключал, что "таким образом можно оперировать только над трупом, а не над живым организмом".
Как в «Противоречиях» и "Запутанном деле", Салтыков обличал теории созерцательного «наблюдения» жизни, вместо активного вмешательства в нее. В «Брусине» он придал этим теориям привкус позитивистской "философии жизни". Формулируя принципы общественной практики, Огюст Конт предлагал в 1844 году сосредоточить все «усилия» в "области действительного наблюдения" и познания "как нашего основного состояния, так и существенного назначения нашей беспрерывной деятельности", оставляя в стороне "всякую временную критику".[74]Огюст Конт, Дух позитивной философии, СПб 1910, стр. 16 — 17
Заключительной сценой полемики Николая Иваныча с "молодым человеком" Салтыков подчеркивал, что обличитель «идолов» и «призраков» Брусина сам впадает в своеобразное «идолопоклонничество» со своей преданностью "действительным интересам".
В ранних вариантах рассказа непримиримость "молодого поколения" к практицистским настроениям и позиции "золотой середины" была выражена еще отчетливее: "Гнусно, Д<митрий> П<етрович>! — кричала толпа, — да ведь от старого поколения, кроме гнусности, и ожидать ничего нельзя". Сцена идейных споров между двумя поколениями, которой Салтыков намеревался вначале завершить рассказ, выглядела следующим образом.
"Д<митрий> П<етрович> победоносным взором окинул все наше общество.
[- А позвольте узнать, вступился вечный антагонист его, — что вы разумеете под "действительными интересами"?
— То, что приносит человеку пользу и удовольствие.
— В таком случае, ваша теория никуда не годится.
— Почему так?
— Да вследствие вашей же истории; из нее видно, что Брусину гораздо больше доставляла удовольствия эта беспокойная судорожная любовь, нежели такое безмятежное счастье.
— Да, это было бы справедливо, если бы он сам не страдал глубоко от этого странного счастья.
— А коли он сам хотел страдать, что ж вам до того за дело? Ведь вы сами ему толковали, чтоб он поступал таким-то и таким-то образом, если хочет быть счастлив, отчего ж он не послушался вас? Не дурак же он был, чтобы не понимать, что его счастье не есть истинное, да видно, дело не в том, каким образом быть счастливым, а в том, чтобы каким бы то ни было образом, да быть счастливым.
— Да опять же я вам говорю, что так нельзя быть счастливым! вы, пожалуй, скажете мне, что и тот, кто будет сдирать с себя кожу, будет счастлив?
— Отчего нет? сейчас видно, Д<митрий> П<етрович>, что вы принадлежали к тому обществу молодых людей, которое вы нам так остроумно описывали в начале вашего рассказа. Как же вы не хотите понять, что в ненормальной среде нормального счастья не может быть.
— Ну допустим, что ему приятно было мучить себя. Вы согласитесь, по крайней мере, что это было вовсе не полезно?
— Соглашаюсь, но ведь главное условие действительности интересов есть, если не ошибаюсь, нераздельность полезного с приятным? Потому что иначе, вы, которые ратуете против людей за то, что они создают себе кумиров, вы первые даете им пример такого идолопоклонничества.
— Нет, как хотите, а это романтизм.
— Да; а впрочем, ведь и сидеть беспрестанно над собою и беспрестанно вглядываться, нет ли в ваших действиях чего-нибудь такого, что служило бы не "действительным интересам", — есть тоже своего рода романтизм.
Д<митрий> П<етрович> сконфузился.
— Надо, впрочем, сказать, — продолжал молодой человек, — что ваша форма романтизма есть самая крайняя и что романтики в вашем вкусе — последние романтики".]
До переработки «Брусина» в Вятке финал рассказа перекликался с критикой романтизма в статьях Майкова, который считал главной задачей времени разоблачение «скрытых» романтиков, прикрывающих свой романтизм "маской положительности и натуральности" из опасений, чтоб в их "чувствах, мыслях и делах не проглянуло как-нибудь романтическое направление".[75]Стихотворения Кольцова. — "Отечественные записки", 1846, № 11, отд. V, стр. 20. Ср. В. Н. Майков, Сочинения, т. I, стр. 27
Перерабатывая рассказ в первые годы своей подневольной жизни, Салтыков переосмыслил полемику Николая Иваныча с "молодым человеком" (все эти страницы и куски почти заново переписаны автором).
Мир идейных кружков и социальных «мечтаний», где, по позднейшему определению Салтыкова-Щедрина, не было еще места "для деловых отношений с действительностью", сменился глухим провинциальным бытом. Критика романтизма отступила на второй план. Ссыльного писателя занимал вопрос, "как нужно действовать в данную минуту, в данной средине". В этом направлении Салтыков и правил рассказ, вычеркивая, видоизменяя или сокращая формулировки, связанные с обличением романтизма. Упоминания о конфликте молодого и старого поколений Салтыков устранил вообще. Идейным центром поединка Николая Иваныча с "молодым человеком" стал "запутанный вопрос" о причинах ничтожности деятельности русского интеллигента. Эти причины предстали перед Салтыковым в конкретной и безотрадной реальности вятского захолустья.
Стремясь придать рассказу единую эмоционально-психологическую и бытовую окраску, Салтыков освобождал повествование от примет петербургской жизни, природы, восприятия того и другого героями рассказа. Так, например, Салтыков вычеркнул характеристику прогулки по Парголову: "Однако ж, господа, — сказал один из слушателей, — небо-то очистилось, не мешало бы нам и прогуляться немного, а историю мы и после успеем дослушать; притом же Д<митрию> П<етровнчу> и отдохнуть нужно".
Мы все единодушно положили отправиться гулять.
— Ну, что вы скажете про мою историю? — спросил Д<митрий> П<етрович> у молодого человека, который вначале беспрестанно прерывал его.
— А вот подождем до конца, посмотрим, какое вы выведете из нее нравоученье.
— Да нравоученье очень ясно…
— Тсс, я хочу прослушать весь рассказ до конца, тем более что вы, право, недурно рассказываете. А теперь будем наслаждаться природою.
Вечер был ясный, воздух чистый, но немного свежий, как будто бы на дворе стояла хорошая сухая осень; гуляющих по большой Парголовской деревне было много, но мы предпочли пойти в сад, этот великолепный сад, в котором есть и Парнас и Олимп, но нет только богов, которые оживляли бы их своим присутствием".
Описание "цепенящего настроения" под «бременем» скуки, которое открывает рассказ, было навеяно атмосферой Вятки, где была написана эта страница, перекликающаяся с одной из глав "Губернских очерков" ("Скука").
По-прежнему не принимая "скаредного болотного счастья", составленного по рецепту Николая Иваныча, Салтыков не осуждал его так категорически, как в ранних вариантах рассказа. Писатель отказался и от книжных представлений о «романтической» природе положительности Николая Иваныча, исключив обвинения его в "самой крайней форме романтизма".
При переработке рассказа были внесены некоторые новые идейные акценты и в освещение главного его героя. Салтыков смягчил осуждение "романтической натуры" Брусина, вычеркнув компрометирующие его упреки в иждивенческих настроениях и усилив критику "ненормальной среды", где человек "скован, опутан обстоятельствами".
"Неумелости" брусиных и бескрылому практицизму их обличителей Салтыков противопоставлял призыв "молодого человека" к действию, даже в условиях "сквернейшего уездного городишки", продолжив таким образом основную мысль «Противоречий» и "Запутанного дела".
Девиз "молодого человека": "живи как живется, делай как можется" — был своеобразным протестом Салтыкова против социально-этических норм Вятки, где "вместо служения идеалам добра, истины, любви и проч., предстал идеал служения долгу, букве закона, принятым обязательствам и т. д. ("Мелочи жизни", "Имярек"). С этим же связан был бунт "молодого человека" против всех «идолов» — «долга», «пользы» и т. п., к свержению которых звал в сороковые годы Герцен, возмущаясь нелепым общественным устройством, когда "все превращается в кумир, даже логическую истину, даже самую свойственную человеку форму жизни превращает человек себе в тяжкий долг — так в нем искажены все понятия".[76]Новые вариации на старые темы — «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 27. Ср. А И. Герцен, т. II, стр. 93 С герценовской точкой зрения смыкалась и уверенность "молодого человека" в невиновности Брусина, оправданного мелочностью окружавшей его среды.
Однако ироническим изображением Брусина в рассказе Николая Иваныча Салтыков указывал и на другую сторону вопроса, какую отмечал Белинский, высмеивая «слабость» романтических натур, "неспособных выдерживать отрицания и идти до последних следствий".[77]В. Г. Белинский, т. IX, стр. 92 Рассказ предварял решение вопроса о взаимоотношениях человека со средой в дальнейшем творчестве писателя; подчеркивая решающую роль «обстоятельств», Салтыков не снимал нравственной ответственности и с самого человека, расчищая путь к революционно-действенному пониманию общественной практики.
"Брусин" был шагом вперед и в художественном развитии Салтыкова, овладевшего мастерством бытописателя в духе сатирического обличения жизни, к которому звал Белинский.
Стр. 276. "Северная пчела" — реакционная охранительная газета, издававшаяся в Петербурге Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем (1825–1859). Вспоминая свою юность, Салтыков-Щедрин писал в "Благонамеренных речах": "То было время поклонения Белинскому и ненависти к Булгарину" ("В дружеском кругу").
Стр. 282. …М-н будет упрекать М — ва за его систематическую ребяческую непосредственность и немного скифское удальство — По расшифровке С. А. Макашина, М-н — это Владимир Алексеевич Милютин, М — в — Валерьян Николаевич Майков, друзья Салтыкова и товарищей его по кружку (см. примеч. к "Противоречиям"). "Немного скифским удальством" Салтыков называл, по предположению того же исследователя, полемические выпады Майкова против Белинского во время их журнальной полемики 1846–1847 годов, когда Майков писал о бездоказательности его критики и идейном диктаторстве.
радовались падению какого-нибудь нелюбимого министерства. — Речь идет о событиях французской революции 1848 года, начавшейся падением министерства Гизо (23 февраля), вслед за которым пало министерство Тьера, регентство, министерство Одиллона Барро и была провозглашена республика. Об отношении русских оппозиционно-настроенных кругов к февральской революции 1848 года Салтыков вспоминал в гл. IV цикла "За рубежом".
…а не у С* и не у М*. — Имеются в виду, очевидно, Салтыков и В. Майков, у которых чаще всего происходили встречи членов кружка. Но речь могла идти также о В. Стасове и В. Милютине.
Стр. 283. В последнее время критики наши ввели похвальный обычай нападать на те произведения литературы, в которых изображаются так называемые «больные». — А. Д. Галахов называл книгу «Октавы» Е. Вердеревского. Больной (рассказ в стихах)" «анахронизмом», которому следовало "явиться несколькими годами раньше". "Что делать нашему времени с больными? — спрашивал он в обзоре "Русская литература в 1847 году". — Ему нужен человек здоровый… тот, которого не изображала еще поэзия. Советуем ей посмотреть на него пристальнее, оставив нравственных калек на содержании инвалидной фантазии" ("Отечественные записки", 1848, № 1, отд. V, стр. 26, см. также рецензию С. С. Дудышкина на «Октавы» Вердеревского -1847, № 9, отд. VI, стр. 1–8). С критикой героя Вердеревского выступал и В. Майков ("Современник", 1847, № 9, стр. 45–54).
Стр. 284 Видов этого помешательства ужасно много… они имеют все признаки нормального, здорового состояния. — Скептические раздумья Салтыкова навеяны, вероятно, гротескной теорией Крупова, составившего "диагностику безумия", которое стало "естественным состоянием всего человечества" ("Современник", 1847, № 9. Ср. А. И. Герцен, т. IV стр. 257, 264).
…князя Чернышева. — Военный министр А. И. Чернышев. В его ведении находилась канцелярия военного министерства, где Салтыков служил в 1844–1848 годах. После замечания Николая I о "вредном направлении" повестей «Противоречия» и "Запутанное дело" Чернышев распорядился об аресте их автора, предлагая разжаловать его в солдаты и «упечь» на Кавказ. Распоряжение военного министра было заменено царем "высылкой на службу в Вятку".
известное сочинение Тредьяковского "Езда в остров любви". — Это не оригинальное сочинение В. К. Тредьяковского, а изданный им в 1730 году перевод авантюрно-галантного романа французского писателя XVII века Поля Тальмана. Роман представлял собой своего рода аллегорическую энциклопедию любви, предусматривающую все случаи любовных отношений. Заглавие этой "книги сладкия любви" Салтыков использовал впоследствии для обобщенной иронической характеристики русского дворянства XVIII века с его стремлением срывать "цветы удовольствия".
Стр. 296. ужасно не любила книг, настоящий Омар в юбке! — Историческая легенда (не соответствующая действительности) приписывала мусульманскому халифу Омару ибн-Хаттабу сожжение в 642 году знаменитой библиотеки в Александрии.
Стр. 302. Кушелев сад, или Кушелева дача, — пригородное поместье гр. Кушелевых-Безбородко (в районе Выборгской стороны старого Петербурга).
Стр. 303. не то мартинисты, не то коммунисты… солнцу молебны служат и обедни поют. — Салтыков намеренно смешивает коммунистов с мартинистами (мистическая секта, основанная в XVIII веке Мартинесом Паскалисом), чтобы завуалировать намек на "Город солнца" Томазо Кампанеллы (1602), где солнце воплощало божественное начало, руководящее миром. Это знаменитое сочинение одного из ранних представителей утопического коммунизма было, несомненно, знакомо Салтыкову, хотя бы в пересказе и оценках французских социалистов-утопистов.
Стр. 308. Здравомысл и Добросерд — имена положительных персонажей резонеров, характерные для классицистской традиции XVIII века, когда имена героев прямо указывали на их добродетели или пороки.
Ловеласа — мучителя сердец… она ведь не Кларисса. — Имеются в виду герои романа Самюэля Ричардсона "Кларисса Гарлоу, или История молодой леди" (1747–1748).
Стр. 310. Фактотум — доверенное лицо (от лат. factotum — делай все), здесь — прислуга, лакей.
повелительница острова Стультиции. Достойная супруга великого царя Комиса. — Эти образы были, по-видимому, навеяны сатирической мифологией знаменитого нидерландского писателя XV в. Эразма Роттердамского. Повелительницами островов Глупости (Stultitia — глупость, лат. ), вскормившими ее, были нимфы Метэ (Опьянение) и Апедия (Невоспитанность), оргии которых разделял Комис — бог пиршеств (буквально — "разгул"), "верный слуга" Глупости. См. Эразм Роттердамский, Похвала глупости, гл. VIII–IX.
Стр. 318–319. Один, однако ж, по-видимому, считался между ними гением… вот какая женщина, братец, ко мне является, а я просто сижу себе да записываю. — Сатирический портрет «гения» задевал, возможно, и Ф. М. Достоевского. Грандиозный успех "Бедных людей" вскружил голову молодому, крайне самолюбивому писателю. "Говорят, — подчеркивал Достоевский в 1846 году, — что после "Мертвых душ" на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное…" (Ф. М. Достоевский, Письма, т. I, М., 1928, стр. 86–87 и др.). Убежденность Достоевского в своей исключительности служила предметом шуток не только в кругу «Современника», но и среди ближайших друзей писателя (см., например, В. Г. Белинский, т. XII, стр. 467, П. В. Анненков, Литературные воспоминания, М., 1960, стр. 283). Пародируя «бессознательный» творческий процесс «гения», Салтыков, вероятно, намекал на мистическую фантастику повести Достоевского «Хозяйка» ("Отечественные записки", 1847, No№ 10, 12). Над «нелепыми» "загадками причудливой фантазии" ее автора иронизировал и Белинский, вышучивая "электричество, гальванизм, магнетизм" в глазах героев повести ("Взгляд на русскую литературу 1847 года" — «Современник», 1848, № 3, отд. III, стр. 38–39. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 350–351).
Стр. 323. ..создаете себе самый ужасный, самый мертвящий из всех — идол долга. — Критика категории «долга» очень близка к позиции Герцена, автора повести "Долг прежде всего", первые главы которой (написанные в 1847 г.) были посланы в редакцию «Современника» в начале 1848 года, но не напечатаны там из-за соображений цензурного порядка.
Стр. 324. Закинь вас судьба в какой-нибудь сквернейший уездный городишко… — Автобиографический намек на подневольную жизнь в Вятке.
1"Отечественные записки", 1841, № 2. Ср. В. Г. Белинский, т. IV, стр. 522.
ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ<"ТАК ЭТО ВАШЕ РЕШИТЕЛЬНОЕ НАМЕРЕНИЕ…">
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано в газете "Русские ведомости", 1914, 27 апреля, № 97, стр. 5.
Автограф (черновой) хранится в Пушкинском доме. Рукопись не озаглавлена и не датирована.
В настоящем издании воспроизводится по тексту рукописи.
Набросок возник, по-видимому, в связи с работой над повестью «Противоречия». В напечатанном тексте этой повести находим приведенное в наброске рассуждение о контрасте между богатством воображения и жизнью в комнате с видом "прямо на помойную яму" и характеристику лакеев, "чмокающих губами и рассуждающих, про себя". Возможно, набросок является фрагментом неизвестной нам в полном виде первоначальной редакции «Противоречий». В таком случае он должен быть датирован 1847 годом. Эта дата подтверждается содержащимися в тексте параллелями между предстоящими горестями бедняка, который отваживается иметь семью, и бедствиями Ирландии. С начала 1847 года "ирландский вопрос", в частности, вопрос о быстром росте ирландского народонаселения, оживленно обсуждали в русской журналистике в связи с выходом в свет двухтомной монографии Густава де Бомона ("De l'Irlande sociale, politique et religieuse", Paris, 1846). Так, в февральском номере "Отечественные записок" за 1847 год была помещена вторая статья В. Л. Милютина из цикла "Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции", почти целиком посвященная Ирландии. В мартовском и апрельском номерах того же журнала на "страшное положение рабочего класса в Ирландии" указывал В. Майков.[78]В. Н. Майков, Сочинения, т. I, стр. 125, т. 2, стр. 310 О "бедности ирландского народа" говорилось и в третьем номере «Современника» (см. "Современные заметки", стр. 50–55).
Набросок интересен также тем, что в нем появляется «предусмотрительный» Николай Иванович, рекомендующий другу вначале "обсудить положительно, принесет ли вам известное действие пользу, и какую именно". Этот образ был развит Салтыковым в повести "Брусин".
Стр. 366. … Клико… но Редерер лучше… — марки шампанских вин.
<"БУДЬ ДОБРОНРАВЕН…">
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано в Полном собрании сочинений Салтыкова-Щедрина, т. I, М., 1941, стр. 369–373.
Автограф (черновой) хранится в Пушкинском доме. Рукопись не озаглавлена и не датирована.
В настоящем издании воспроизводится по тексту рукописи.
Первые строки наброска <"Будь добронравен"> и повести "Запуганное дело" почти совпадают, отличаясь лишь мелкими стилистическими деталями. И тут и там повествование ведется об одном и том же герое — Иване Самойлыче Мичулине.
Набросок можно рассматривать и как раннюю, более распространенную редакцию начала "Запутанного дела", и как этюд, имевший самостоятельное значение и лишь потом использованный для нового замысла.
Стиль наброска выдержан в типично гоголевских патетико-иронических интонациях. Вместе с тем здесь проступает и воздействие романа Гончарова "Обыкновенная история". Влияние Гончарова ощущается и в сцене прощания Мичулина с родителями, и в описании родительских наставлений, перекликающихся с советом Анны Павловны Адуевой "смиряться перед господом богом" и надеждами ее на блестящую женитьбу сына, и в повествовании о романтических грезах Мичулина, напоминающих иллюзии Александра Адуева.[79]"Современник", 1847, № 3. Ср. И. А. Гончаров, Собр. соч., т. 1, М., 1952, стр. 13–15, 39
Мичулина из наброска <"Будь добронравен"> Салтыков отнес к разряду юных Дон-Кихотов, заявив о намерении рассказать о них "довольно курьезную повесть". Это заявление было повторено и в заключительной фразе, впоследствии вычеркнутой. Вслед за словами: "Но здесь занавес опускается" — Салтыков писал: "Когда-нибудь автор расскажет похождения своего юного Дон-Кихота, но когда придет это «когда-нибудь» и придет ли оно когда-нибудь — неизвестно, тем более что обстоятельство это требует, чтобы об нем много и сильно подумать…". Возможно, что замысел такой повести был связан с выступлением Белинского против многочисленных "русских Дон-Кихотов", которые "умны, но только в сфере мечты", "способны к самоотвержению, но за призрак", которым "все доступно, кроме одного, что всего важнее, всего выше, кроме действительности".[80]"Тарантас" — "Отечественные записки", 1845, № 6. Ср. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 81
БРУСИН
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано в Полном собрании сочинений Салтыкова-Щедрина, т. 1, М., 1941, стр. 377–374.
Рукопись, хранящаяся в Пушкинском доме, представляет собою беловой автограф третьей сокращенной редакции повести или рассказа «Брусин». Рукопись, по-видимому, была подготовлена к набору Подпись: "М. С." Дата не проставлена. По сходству с автографом "Прошлых времен" (см. "Губернские очерки") Н. В. Яковлев относит работу над третьей редакцией «Брусина» к 1856 году. О первых двух редакциях см. выше. Перерабатывая вторую редакцию «Брусина», Салтыков изменил имя главного героя, назвав Брусина Дмитрием, значительно сократил повесть за счет полемики Николая Иваныча с молодежью, внес некоторые стилистические изменения и устранил фигуру рассказчика.
В настоящем издании воспроизводится по тексту рукописи.
Стр. 373. в среду Б*** будет развивать такой-то экономический вопрос… — Имеется в виду, вероятно, лицейский товарищ Салтыкова В. П. Безобразов, известный экономист и публицист пятидесятых — семидесятых годов. Накануне ссылки и после нее Салтыков поддерживал с ним дружеские связи и жил в одном доме (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 140, 512).
Год: 1856
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления