Онлайн чтение книги Повести и рассказы
СЦЕНА

Я в третий раз переезжал на новую квартиру, так как бездомовные жители болгарской столицы то и дело переезжают из дома в дом, являясь как бы вечными кочевниками, вроде цыган или болгарских провинциальных чиновников. Каждый хорошо представляет себе весь комизм переезда. В воображении тотчас встают тысячи больших и малых предметов обстановки, кухонных и кабинетных принадлежностей, вещей, предназначенных для обслуживания телесных и душевных потребностей, — все эти бесчисленные безыменные и ничтожные мелочи, беспорядочно наваленные на телегу в виде какой-то собранной с бору да с сосенки коллекции барахла, но все вместе составляющие то самое, что мы называем комфортом, — те разнообразные, незаметные и преходящие радости повседневной жизни, совокупность которых, по замечанию Смайлса{156}Смайлс — Семюэль Смайлс (1812–1904) — буржуазный английский философ-моралист, проповедовавший мещанскую философию «умеренности и аккуратности»., составляет земное и — увы! — столь несовершенное счастье разумного человека. Короче говоря, я переезжал, и это слово само по себе прекрасно объяснит читателю, почему я в тот день вторично дезертировал из дому, предоставив другим тяжелую роль командиров в деле членовредительной переброски моей движимости.

Бесцельно слоняясь по улицам, — только что проведенным новым улицам, заменившим зловонные софийские палестины, — я очутился на площади Святого Краля. Возле колокольни толпился народ. Внимание всех было сосредоточено на чем-то или на ком-то, находящемся в центре собравшихся. Любопытство заразительно, как зевота или политика, — я тотчас подошел к толпе и, работая локтями, проложил себе дорогу в живой стене. Тут я увидел, что предметом всеобщего любопытства был… как бы вы думали, кто? Прохожий, сбитый с ног извозчиком или апоплексическим ударом, либо вообще так или иначе пострадавший? Какое-нибудь животное, погибшее под колесами экипажа? Увы, несчастье возбуждает любопытство, как счастье — зависть… Может быть, это была бедная мышка, попавшая в мышеловку?

Нет, это была сбежавшая от мужа жена, крестьянка.

Она сидела прямо на земле… Молодая, смуглая, с прекрасными черными глазами, насколько я мог заметить, когда она изредка поднимала их от земли; нарядная; на голове у нее, словно у девушки, не было белой женской головной повязки; а изящная шопская безрукавка позволяла видеть красиво расшитые рукава и полы белоснежной рубашки, какие красуются каждую пятницу на базарной площади в Софии.

Перед толпой, возле крестьянки, стоял высокий светловолосый парень — ее муж. Напрасно старался я уловить в лице его те потрясающие чувства, которые он должен был испытывать в этот миг. Во всей его физиономии, выражались лишь смущение, удивление да какая-то растерянность — и ничего больше. И он и она были из села Чуковец Радомирской околии{157}Околия (болг.) — уезд, округ..

В толпе любопытных были в одинаковом количестве представлены оба пола, но самый характер зрелища обеспечивал преимущество женщинам — и они занимали передний план. Большинство их уговаривало крестьянку вернуться к мужу. Но молодая беглянка оставалась неподвижна и ничего не отвечала. Она сидела, наклонив голову и опустив глаза, так что можно было видеть лишь черные как смоль волосы, заплетенные в несколько кос, разбегавшихся по плечам и украшенных серебряными монетами и белыми раковинами. К женским советам время от времени присоединялись и мужские. Но сам муж молчал. Наконец она, не поднимая лица, взглянула вверх из-под длинных ресниц и произнесла:

— Не пойду. Хоть режьте, не пойду…

В ответ послышался смутный ропот, причем большинство взяло сторону мужа. Вдруг толпа расступилась, давая дорогу жандарму. Грубо дернув крестьянку за руку, он приказал ей встать и идти с мужем.

— Хоть убей, не пойду! — решительно отрезала она.

Эти слова или же появление власти в лице жандарма сразу изменили настроение присутствующих. Общее сочувствие было теперь на стороне беглянки. Из толпы послышались замечания уже в другом роде:

— Коли он ей не по душе, зачем неволить? Насильно мил не будешь, — промолвила одна из женщин.

— Видно, не от добра убежала, бедненькая, — подхватила другая.

— К мужу должна идти. Кто же так делает? — проворчала какая-то жительница Софии, у которой обе руки были заняты овощами. Ее поддержали еще две дамы.

— Срам-то, срам-то какой! — послышался чей-то полный неподдельного отчаяния, плачущий голос,

Я подумал, что это муж, но нет, — рыдал и всхлипывал какой-то старый шоп. Говорили, будто это отец крестьянки.

Жандарм еще раз потянул крестьянку за руку и приподнял ее, но она снова вырвалась и плюхнулась в пыль.

— Варварство, варварство! — сердито промолвил какой-то незнакомый мне высокий студент.

— Не любит его — и весь сказ. Что ж из нее жилы тянуть, в самом деле? — отрубила толстая молодая чешка, державшая перед собой большую, как Ноев ковчег, корзину, набитую разной дичью и говядиной.

Очевидно, тут пришли в столкновение два мира, две цивилизации.

Представитель власти кинул на обладательницу корзины полуустрашающий-полупрезрительный взгляд, потом крикнул мужу крестьянки и еще нескольким, чтобы они ему помогли. Одни взяли беглянку под мышки, другие за ноги и общими усилиями подняли ее в горизонтальном положении. Несчастная делала отчаянные, но тщетные усилия вырваться из рук. Она извивалась, дергалась в разные стороны, вися в воздухе. Увидев, что привели извозчика, чтобы везти ее, она заплакала навзрыд:

— Не поеду!

Это отвратительное, грубое надругательство над человеческой личностью потрясло всех нас. Присутствующие страшно волновались; все глаза были устремлены на похитителей несчастной жертвы, жалобно стенавшей. Женщины последовали за ними; протесты становились все резче и смелей. Шум и негодование достигли апогея, когда муж из состояния крайней апатии неожиданно перешел к бешенству и, чтобы сломить упорство жены, несколько раз ударил ее по лицу кулаком.

— Боже мой! Какой ужас! — воскликнул студент и кинулся к жандарму и мужу, как бы желая вырвать жертву у них из рук.

Движимая тем же стремлением, словно наэлектризованная, толпа тоже рванулась вперед, на помощь крестьянке. Все голоса, все сердца, все взгляды были полны сочувствия ей. Открытый конфликт между возмущенной человеческой совестью и «законным правом» был неминуем. Но в это мгновенье крестьянку уже втащили на пролетку, куда уселись также жандарм и муж. Видя, что извозчик тронулся, толпа, потрясенная, в ужасе остановилась. Однако мы тотчас заметили, что неравная борьба двух мужчин и женщины возобновилась; женщина, видимо, после героических усилий, сумела встать во весь рост с очевидной целью выскочить на мостовую. Толпа снова бросилась вперед; Но фигура крестьянки исчезла, словно призрак. Она опять скрылась в пролетке под градом посыпавшихся на нее ударов, и оттуда виднелась только голова жандарма, да с другой стороны торчали обутые в поршни ноги крестьянки. Извозчик повернул на новую улицу между резиденцией митрополита и бульваром Дондукова. Тут глазам нашим опять открылась целая картина: крестьянка лежала на дне пролетки, в ногах жандарма, а муж ее всей своей тяжестью навалился на нее, чтоб она не могла вырваться, и одновременно зажимал ей рот рукой, чтобы не кричала…

Мы остановились растерянные, вперив взгляд в удаляющуюся пролетку. Она скоро исчезла из виду, и толпа стала медленно расходиться. Несколько женщин продолжали обмениваться замечаниями.

— Ну, как они будут теперь жить? — сказала одна.

— А до сих пор хорошо жили, что ль? Бедная, бедная, — с состраданием заметила другая.

— Ведь он ее страшно бил…

— Правда? Так на ее месте каждая бы сбежала, — подхватила третья.

— Ну, и ее тоже хвалить не за что, — бросила одна из женщин, уходя. — Вертихвостка порядочная. Получила, что хотела…

Все с вопросительным видом обернулись к говорившей.

— Разве вы не слышали, что сказал ее отец? Срамница.

Это замечание несколько охладило симпатии к жертве и вызвало среди собеседников разногласия.

— Поделом ей. Как же таких не наказывать? — строго заметила одна.

— Да разве она от этого больше любить его станет? — возразила другая.

— Пускай, пускай. Должна знать мужа. Ведь жена она ему как-никак. У теперешних повелось: чуть что — сейчас мужа бросай… Этак до чего же дойти можно!

— Ну, куда он ее теперь повез? Ведь она его видеть не может.

— Она видеть не может, да он от нее без ума, а она жена ему… Ведь сколько сраму он из-за нее принял. Должен он ее проучить, потаскуху эдакую…

Я пошел дальше. Но в воображении моем по-прежнему стоял образ неверной жены, которую кулаками заставляют любить мужа, и образ мужа, брошенного ею, обесславленного, но еще более страстно ее любящего и зверскими побоями вынуждающего ее вернуться к нему в дом, который станет для них обоих вечным адом, наконец, образ жандарма, этого орудия закона, который охраняет права сильного. И все эти события, по-видимому, такие простые, повседневные, а в сущности столь загадочные, непостижимые, трагические, сложились в какой-то хаотический образ, превратились в загадку, темную, как ночь.

На ближайшем повороте я обернулся и увидел, что женщины стоят на прежнем месте, и продолжают взволнованно толковать о случившемся. Видимо, их тоже мучила загадка, все тот же страшный вопрос, — страшней всех Дамокловых мечей, — нависший над головой и варварских и цивилизованных обществ. Вопрос, которого не в состоянии разрешить никакие гениальные умствования, новые философии, никакие социальные и политические перевороты… Кто знает, где секрет этой страшной дисгармонии между двумя половинами человеческого рода? Заключается ли он в условиях жизни, в культурном уровне этой чуковецкой госпожи Бовари, этой болгарской Анны Карениной, или в истории человечества, или в каких-нибудь других обстоятельствах, или, наконец, в непостоянном и капризном, как волна, человеческом сердце?..

Да, страшный вопрос.

Не думаю, чтобы его удалось разрешить и тем почтенным жительницам Софии,

1890

Перевод Д. Горбова