Онлайн чтение книги Прапорщик Щеголев
Глава первая

Поздним утром яркого, почти по-летнему сверкающего дня, в конце октября 1853 года, по дороге из Николаева в Одессу ехала парная бричка.

По сытым, бойко бежавшим лошадям, по хорошей коляске на железном ходу, с рессорами и кожаным верхом, по кучеру в нарядном армяке и шапке с петушиным пером,— бородища во всю грудь, в ручищах ременные вожжи,— было видно, что этот экипаж собственный, а не наемный.

Густая пыль покрывала бричку и серыми клубами тянулась позади. На небе ни облачка... Тишина прерывалась только топотом копыт и звоном бубенчиков.

В бричке ехали двое: маленький полный человек лет под пятьдесят, с красным толстым носом и лысиной, окаймленной тонким венчиком полуседых волос, и молоденький безусый офицер лет двадцати, круглолицый, с чуть вздернутым носом.

Укрываясь в глубине брички от пыли и солнца, пассажиры тихо беседовали.

— Когда я получил назначение в Одессу,— говорил офицер,— я прежде всего бросился искать книги с описанием этого города.

— А пушкинское описание Одессы вы знаете? — спросил толстяк.

— О, конечно,— воскликнул офицер,— я еще раз прочел «Онегина» и биографию Пушкина. Оказывается, это в Одессе он написал не то две, не то три главы «Онегина», «Цыганы» и что-то еще.

— «Бахчисарайский фонтан».

— Да. Пребывание в Одессе было весьма благотворным для великого поэта... Скажите, а не приходилось ли вам встречаться с Пушкиным? Ведь вы говорили, что являетесь коренным одесситом?

— К сожалению, не пришлось. Я в то время служил по другому ведомству. Тридцать лет прошло, а как будто вчера это было... Какие разговоры ходили среди нас о Пушкине, как мы все переживали его неприятности. Тридцать лет... тридцать лет... — вздохнул толстяк.

Бричку сильно качнуло, офицер выглянул наружу, ахнул и выскочил на дорогу.

— Стой! — закричал он. — Море! — И, спохватившись, обернулся к толстяку, удивленно смотревшему на него. — Извините великодушно, что задержал вас... Поймите мое чувство, ведь я впервые вижу море. Какая красота, простор какой!

Он восторгался, дыша полной грудью и оглядывая голубую, сверкающую мириадами искр водную гладь. Затем подбежал к морю, бросил на песок каску, набрал полные пригоршни воды и стал умываться. При этом юноша так радовался, что даже степенный кучер улыбнулся в дремучую бороду. Засмеялся и толстяк.

— Я радуюсь не только красоте моря, — смутился офицер, — но и тому, что близится к концу мое путешествие.

— Да, вон он, конец-то.

Толстяк указал вдаль, где, подернутый легкой дымкой, виднелся город. Офицер долго смотрел вперед. Видно было, что он взволнован. Потом молодой человек еще раз обмыл лицо, вытер носовым платком — теперь стало заметно, что он немного рыжеват и веснущат, — вздохнув, надел каску и полез в бричку.

— Что-то меня там ожидает?.. — тихо проговорил он.

— Только одно хорошее, — весело сказал толстяк. — Остановитесь вы у меня — этот вопрос уже решен, — в номера кормить клопов я вас не пущу. Супруга моя из купеческой семьи, хлебосолка истинно русская, гостям всегда рада. Дети познакомят вас с молодежью, станете вы жить-поживать, горя не зная.

— Вашими устами да мед пить... Совестно мне утруждать вас. И так я вам обязан тем, что подъезжаю к Одессе. Если бы не ваша любезность, сидел бы я еще в Николаеве, дожидался лошадей неизвестно сколько.

— Ну, пустяки какие...

Город заметно приближался. Вскоре уже можно было, различить отдельные дома, крошечные черточки церквей и пожарных каланчей.

— Сколько нам еще ехать?

— Да верстов пятнадцать только и осталось, — ответил кучер. — Аккурат к обеду поспеем.

Дальше ехали молча. Через некоторое время остановились у полосатого шлагбаума на окраине города. К коляске подошли чиновник и солдат. Толстяк протянул им две подорожные — свою и спутника. В одной: из них значилось: «Чиновник канцелярии градоначальника Бодаревский Корнила Иванович следует по казенной надобности в город Николаев и обратно». А в другой было написано, что «Прапорщик артиллерии Щеголев Александр Петрович переводится из 2-й артиллерийской бригады Московского гарнизона в 14-ю артиллерийскую бригаду, имеющую пребывание в городе Одессе».

Пока чиновник отмечал подорожные, солдат с кучером сняли сундуки пассажиров и раскрыли их. Чиновник наклонился над ними, перевернул кое-что и разрешил закрывать. Щеголев заметил, что Бодаревский сунул в руку чиновнику ассигнацию.

— А разве вы везете с собой что-нибудь беспошлинное? — спросил он, когда они тронулись дальше.

— Нет. Я дал ему просто, чтобы не задерживал. Хоть я и сам чиновник, а вы офицер, но и к нам можно придраться. Просто заставит стоять тут до вечера, и никому не пожалуешься. Легче и проще так вот. Трешница — деньги небольшие, а от неприятности избавить могут. Мне ведь прогонные полагаются, а я на своих лошадях еду. И овес по дешевке в Николаеве купил. Экономия будет.

Вдоль дороги все чаще попадались домишки, кабаки, лавки.

Вдруг кучер сердито задергал вожжи и выругался.

— Чего ты? — спросил его хозяин.

— Да вот, чумацкие валки сцепились. Теперь до вечера не расцепятся, мимо не проехать, а в объезд далеко. Вот не повезло как...

Пассажиры выглянули. Впереди стояли неподвижно две длинные линии возов, запряженных волами, толпа людей, доносились шум и крики.

— Валка — это что такое? — спросил прапорщик.

— Чумацкий обоз возов с полсотни, а то и больше. Чумаки связывают их в одну длиннейшую цепь, чтобы править было легче. Вот два таких обоза и смешались. Теперь не пробьешься...

— Надо помочь им,— сказал Щеголев.

— Совершенно бесполезно-с. Мужики они непонятливые, зря только горло рвать с ними...

— Как это зря,— горячо возразил прапорщик. — Вот сейчас посмотрим.

Не успел Бодаревский сказать ему слово, как Щеголев выпрыгнул из брички, нырнул в толпу чумаков. Шум там сразу прекратился.

Громко говорил что-то, размахивая руками, только сам прапорщик. Чумаки быстро развязали валку, оттащили сцепившиеся телеги. Пяти минут не прошло, как дорога оказалась свободной.

— Ну вот,— сказал прапорщик, влезая в бричку и вытирая вспотевшее лицо. — Да эти чумаки вовсе и не непонятливые.

— М-да, — удивленно заметил Бодаревский, — видать, что командовать вы умеете...

Бричка медленно поехала по улице, круто поднимавшейся вгору. С одной стороны здесь стояли дома, а с другой был обрыв, за которым расстилалось море. Щеголев с интересом рассматривал все: улицу, дома, море.

Проехав мост, под которым шла пыльная дорога, пересекли небольшую площадь и свернули на Екатерининскую улицу. У дома за углом остановились.

— Ну вот и приехали,— сказал Бодаревский.

Пока выбежавшие дворовые открывали ворота, прапорщик успел прочесть на табличке: «Дом сей принадлежит надворной советнице Марии Антоновне Бодаревской». Когда въехали во двор, Щеголев увидел с одной стороны приземистый амбар, с другой — службы, а в глубине, окруженный садом, господский дом с колоннами и высоким крыльцом. Спрыгнув с крыльца, к бричке примчался мальчик лет пятнадцати, в гимназической форме. Он бросился на шею толстяка.

— Папочка приехал, папочка!

Вслед за тем на крыльцо выскочила девушка, по виду на год-два старше мальчика. Она тоже хотела броситься на шею к отцу, но, увидев молодого незнакомого офицера, остановилась.

— А вот и девочка,— сказал Бодаревский, осторожно освобождаясь из объятий сына и целуя дочь. — Познакомьтесь, пожалуйста,— моя дочь Пашенька, а это сынок Ваня.

Щеголев торопливо, но как-то неуклюже вылез из брички, смущенно шаркнул ногой и поклонился.

Девушка, придерживая кончиками пальцев платье, низко присела в реверансе, опустив глаза в землю.

В глубине коридора послышались грузные шаги.

— Маменька идут! — воскликнула девушка, еще раз присела и юркнула в дом.

Распахнулась вторая половина двери, и на крыльце появилась грузная женщина. Это и была надворная советница Марья Антоновна Бодаревская. На ней был огромный чепец с множеством лент, на шее висела лорнетка на длинной шелковой ленте. Платье с оборками делало ее еще полнее.

По тому, как бросился к ней муж, как низко склонился кучер, Щеголев понял, что настоящей хозяйкой в доме была именно Марья Антоновна.

Корнила Иванович отрекомендовал прапорщика супруге. Она, вскинув лорнет, долго рассматривала гостя, потом сказала:

— Здравствуй, батюшка, как там тебя звать, еще не упомнила, входи в дом-то. Гостем будешь. Родители твои живы?

— Так точно-с. Маменька живы, в Москве проживают.

— Ишь ты,— в Москве. Да как же она отпустила тебя в такую дальнюю дорогу?

— А почему же? Ведь я человек военный, должен сам пробивать себе путь...

— Хоть ты и военный,— с нескрываемым недоверием сказала Марья Антоновна,— а я бы тебя без дядьки и в Николаев не пустила, не то что из Москвы в Одессу.

Видно было, что Щеголев произвел на хозяйку хорошее впечатление.

Комната, в которой поместили прапорщика, была светлой и просторной. На душе у него стало легче: все-таки не какие-то номера. А дальше будет видно.

Спустя час Щеголева пригласили в столовую. За обедом с легким и приятным бессарабским вином прапорщик, преодолевая смущенье, несколько раз краем глаза взглянул на барышню. Паша, или, как ее называл брат, Полина, ему понравилась. Она то и дело сверкала глазками на прапорщика и, видя, что тот смущается, тихонько фыркала в тарелку. Бодаревский рассказал, как в Николаеве перед самым выездом в Одессу у него расковалась лошадь, и он, пока подковывали лошадь, зашел в трактир. Там случайно разговорился с молодым офицером, который, узнав, что Бодаревский имеет собственных лошадей и едет в Одессу, учтиво попросил взять и его с собой, предлагая заплатить, сколько владелец лошадей спросит. Приятно удивленный вежливостью и скромностью офицера, что не так уж часто встречается среди военных, Корнила Иванович пригласил его с собой, отказавшись от платы. По дороге, убедившись, что спутник весьма скромный и хорошо воспитанный молодой человек, уговорил прапорщика остановиться у него.

Хозяйка отнеслась к приглашению благосклонно.

— Ну и хорошо. Пусть живет у нас, чего там. Чай места хватит — и так полдома пустует. Куда его со двора пускать! Еще потом перед матерью его отвечать придется.

Щеголева тронуло упоминание о матери. По правде сказать, он и сам чувствовал себя в дороге весьма неуверенно и очень был рад попасть в такую семью. Но как же быть с платой? Как сказать об этом? Жить бесплатно прапорщик никогда бы не согласился — он ведь не нищий приживал какой-нибудь, а все-таки дворянин, хоть и мелкий.

Бодаревская будто прочла его мысли.

— Насчет платы с тобой будет поступлено так: как получишь жалованье, так сразу четверть и сюда... Только подавай мне в собственные руки! — строго посмотрела она на Щеголева.

Бодаревский хмыкнул и отвел глаза в сторону. У прапорщика отлегло от сердца.

— Да, любезнейшая Марья Антоновна! — заговорил он. — Право не знаю, как и благодарить вас...

— Ну ладно, ладно! — прервала его хозяйка. — Ишь всполошился как.

Дети фыркнули, Щеголев смутился.

— Сегодня же отпишу маменьке в Москву, успокою ее.

— Ты только денщика не вздумай брать, чай он тебе по чину полагается,— продолжала наставления Марья Антоновна. — Не нужен он тебе вовсе — своей дворни девать некуда. Деньги на его содержание ты бери, не стесняйся. Не их дело, кто за тобой смотрит. Деньги тебе не помешают, все будет лишняя копейка на мороженое. Только вина там али табаку потреблять не вздумай, того не люблю у себя в доме.

— Не курю, не нюхаю и не пью! — поспешил уверить ее прапорщик.

В конце обеда вошел казачок и доложил:

— Господа студенты Деминитру и Скоробогатый!

Вошли два молодых человека возраста Щеголева, в мундирах с гладкими блестящими пуговицами и высокими воротниками.

Приложившись к ручке Марьи Антоновны и бойко шаркнув ножкой перед Корнилой Ивановичем и барышней, студенты колючими глазами уставились на представленного им Щеголева. Поклонились весьма холодно.

— А у нас, дражайшая Марья Антоновна,— начал чернявый Деминитру,— изрядные новости: войны не миновать.

— Да ну тебя! — замахала на него руками Бодаревская, — что ты, батюшка, этакие-то страсти говоришь! Война, чай, не шутка. Нечего поминать о ней, а то вправду накличешь.

— Правду говорим,— поддержал товарища белобрысый Скоробогатый. — Ведь в Молдавии и на Кавказе давно уже воюют по-настоящему.

— Что же случилось? — встревожился хозяин.

Щеголев за время длительной дороги не имел возможности следить за событиями, вот уже сколько времени волновавшими всю Европу, и теперь слушал с большим вниманием.

Студенты наперебой рассказывали:

— Как вы знаете, еще в начале октября турки обстреляли у берегов Кавказа наш военный пароход «Колхида»; теперь же они открыли военные действия и на Дунае. Сегодня пришел из Константинополя английский корабль и привез все эти сведения. Все иностранные газеты утверждают, что война турок с нами — дело решенное.

— А может, все-таки обойдется? — с надеждой посмотрела на собравшихся Бодаревская.

— Нет, любезнейшая Марья Антоновна,— отвечал Деминитру. — После того как князь Меншиков побывал в Константинополе и поговорил там круто — войны не миновать.

— И чего мы с ними не поделили, понять не могу, — качала чепцом хозяйка.

— Дело в том, любезнейшая Марья Антоновна, что мы, русские, торговать свободно не можем, вот что, — объясняли студенты. — Нет выхода из Черного моря нашим кораблям, закрыты проливы, сидят там турки вот уже четыреста лет.

— А по суше нельзя ли?

— И по суше можно, да только очень дорого самим будет перевозить хлеб. На кораблях не в пример дешевле.

— Не пойму, при чем тут турки, чай и они наш хлеб покупают?

— Покупают, да вот англичане хотят всю турецкую торговлю к своим рукам прибрать и наш же хлеб туркам перепродавать.

— Ишь какие! Этого допустить нельзя. Торговля дело великое, от нее благоденствие народу получается. Англичанам этим следует указать их место.

— Истинные ваши слова. Конечно же, мы должны торговать с Турцией сами.

— Как раз нам это и дадут! — сквозь зубы процедил Бодаревский. — У нас в присутствии говорят, что англичане нас нарочно в войну с Турцией втравливают. А как только начнется война — нам сразу же в спину ударят. Турки на их помощь надеются и, глядите, как дерзко ведут себя!

— Придется проучить их! — вставил Ваня.

— Проучим, дай срок,— согласился отец. — Только и русской кровушки прольется — море! Ежели все то правда, что Франция и Англия туркам помогать будут, то нам придется туговато. Но турки во всяком случае хороший урок получат. Это ты, сынок, правильно сказал.

Прапорщик слушал очень внимательно. О войне говорили и в Москве, но такое решительное утверждение о ее неизбежности Щеголев слышал впервые. Он заторопился идти в штаб, чтобы представиться начальству, но хозяин остановил его:

— Нынче суббота, в присутствии давно уж никого нет. Успеете представиться и в понедельник. Считайте, что вас в Одессе нет, — ведь вы и в самом деле могли бы сидеть еще в Николаеве. Лучше пойдите, посмотрите город.

— С превеликим удовольствием, но не сейчас, — возразил прапорщик. — Сейчас не могу никак.

— Но почему? — пристал к нему Ваня. — Папа же говорит, что вы могли еще не приехать.

— Но я все-таки приехал, — улыбнулся офицер.

— Но ведь этого же никто из начальства не знает! — не унимался мальчик.

— Начальство не знает, зато я знаю. Покажи-ка мне лучше, как пройти к штабу.

— Я провожу вас. Это тут за углом, почти рядом, прямо на бульваре. Извинившись перед хозяевами. Щеголев поднялся.

— Иди уж,— махнула рукой Марья Антоновна. — Экий ты торопыга. Возвращайся поскорее, расскажешь, как там тебя приняли... Да вот еще что. Ты скажи там в штабе, если к слову придется, что остановился у Бодаревской. Они меня знают.

— А не все ли им равно, где я остановился? — удивился прапорщик.

— Не все равно,— строго сказала хозяйка. — Глядеть на тебя иначе будут. Поймут, что ты не прощалыга какой. А то им недолго тебя в дыру какую загнать. Ты-то ведь бессловесный, протекции у тебя нету...

— Что вы, любезнейшая Марья Антоновна,— покраснел Щеголев,— зачем мне протекция...

— Говори!.. Будешь служить, узнаешь, каково без протекции...

Минуту спустя Щеголев и Ваня были уже на улице. Прапорщик сразу же засыпал мальчика вопросами. Его интересовало все: памятник Ришелье, красивая колоннада Хлебной Биржи.

— Вот это Карантинная гавань, — объяснял Ваня. — Здесь стоят суда, прибывшие из-за границы. А вон та другая называется Практической — там выгружаются и нагружаются корабли. Это вот — Военный мол...

Для молодого прапорщика, впервые попавшего в большой южный город, все здесь было ново. На улице под большими зонтами сидели менялы с ящиками, в которых были деньги различных стран мира. Иногда то к одному, то к другому из них подходил моряк, бросал на столик монету; меняла брал ее, внимательно рассматривал, пробовал даже зубами. Потом прятал монету в ящик, а моряку давал другую. Так происходил обмен российских денег на иностранные и иностранных на российские.

Навстречу прогромыхала телега с бочкой, и Щеголев с удивлением узнал, что воду для питья здесь привозят из-за города, потому что в колодцах вода соленоватая.

Он с интересом расспрашивал о пушкинских местах, о театре. К удивлению Вани, с живым сочувствием смотрел на жалкие, грязные лачуги, где жили ремесленники...

...Подошли к роскошному подъезду штаба. У двери стоял швейцар в шинели, расшитой бесчисленными золотыми галунами. С замиранием сердца прапорщик взялся за ручку, но швейцар поспешил распахнуть дверь.

— Поздновато изволили пожаловать, ваше благородие,— сказал он, принимая саблю. — Никого почти что и нет. Хотя, может быть, вы по вызову его высокопревосходительства,— тогда пожалуйте наверх. — При этом швейцар, как показалось Щеголеву, лукаво усмехнулся.

Прапорщик прошел по широкой мраморной лестнице на второй этаж. В обширной комнате, где обычно ждали посетители, никого не было, но в следующую комнату дверь была открыта, и оттуда доносились глухие удары, будто выбивали ковры. Щеголев заглянул туда и обмер: старенький генерал бил палкой здоровенного полицейского пристава. Тот стоял навытяжку, не шевелясь и только приговаривал:

— Не виноват-с! Истинный бог, не виноват-с! Как перед отцом своим, ваше высокопревосходительство, сказываю: не виноват-с. То поклеп.

Но генерал не обращал внимания на слова пристава и продолжал экзекуцию.

— Нет, виноват, нет, виноват,— приговаривал он. — Истинный бог, виноват. Я до тебя, р-р-ракалия, давно добирался!

Наконец генерал бросил палку и упал в кресло, вытирая обильный пот.

— Фу! Умаялся я с тобой... Пошел вон! — вдруг закричал он. — И если еще раз узнаю о тебе, я тебя, мерзавец!..

— Да я... — прерывающимся голосом начал пристав. — Да чтоб я...Да ни в жисть. Истинный бог, ваше высокопревосходительство... Никогда ничего плохого обо мне не услышите, я их...

Пристав осекся, испуганно выкатив глаза на генерала.

— Пш-ш-ел, говорю! — генерал ткнул концом палки пристава в живот.

Пристав вытянулся, щелкнул каблуками и, повернувшись, загромыхал огромными сапожищами по лестнице.

Щеголеву вспомнились рассказы об одесском градоначальнике, которые он слышал еще в пути от ветреных офицеров. Генерал Федоров выслужился из простых солдат. Теперь уже глубокий старик, человек кристальной чистоты и честности — он слыл грозой взяточников и лиходеев, которых в городе было немало.

Генерал заметил прапорщика, испуганно выглядывавшего из-за двери.

— Кто таков? — спросил он строго.

Прапорщик вошел в комнату и вытянулся.

— Ваше высокопревосходительство...

— Кто таков? — стукнул генерал палкой об пол.

Щеголев отрапортовал, кто он, откуда и зачем. Федоров смягчился.

— Прапорщик артиллерии? Это хорошо... Это очень хорошо. Артиллеристов у нас беда, как мало. Ни одного штаб-офицера... Ну, да и за прапорщика спасибо... А где же мой щелкопер?

Щеголев посмотрел вопросительно.

— Да адъютант мой,— объяснил генерал. — Он в передней сидеть должен.

В этот момент вбежал высокий, стройный, щеголеватый офицер — адъютант генерала.

— Вот, милостивый государь! — обратился к нему Федоров. — Вот к нам пополнение прибыло, а вы отсутствуете неизвестно где... Глядите у меня! — потряс он палкой. Адъютант стоял навытяжку. Генерал снова обратился к прапорщику:

— Где стоите, не терпите ли в чем нужды? Не стесняйтесь — молодому да в чужом городе может быть трудно.

Но узнав, где остановился прапорщик, Федоров довольно закивал головой:

— Марью Антоновну знаю. Как же, как же. Препочтеннейшая особа. Знаю, знаю... Для вас это лучшая рекомендация.

— Что вы, ваше высокопревосходительство! — вспыхнул Щеголев. — Разве я просил рекомендации? Я ведь мадам Бодаревскую знаю всего два часа.

— Это ничего. Марья Антоновна сразу человека видит насквозь. Если она вас пустила, значит, знала, что делала... Ишь, скромник какой! — пошутил генерал. — Ну, ничего, ничего. Ступай-ка к Рафтопуло, он еще не ушел.

Выйдя от генерала, адъютант представился:

— Граф Свидерский — будем знакомы. Милости просим, если у вас какая нужда случится, запросто, не стесняясь.

Прапорщик поблагодарил. Адъютант отвел его к исполнявшему обязанности коменданта города полковнику Рафтопуло.

Тот также принял Щеголева приветливо, — расспрашивал о нуждах, приглашал заходить. На прощанье прибавил:

— Вам надлежит обратиться за назначением к полковнику Гангардту. Он завтра приедет. А пока гуляйте, отдыхайте, пока есть время. Это в первый раз я вижу, когда офицер является к нам тотчас по приезде. Дайте-ка я подпишу вам бумагу на получение жалованья за время пути...

Выйдя на улицу, Щеголев почувствовал, что голова у него словно кружится.

Как замечательно все получилось! С ним приветливо обошлось начальство, он получил деньги, значит можно и погулять, осмотреть город. Но первым делом надо было отдохнуть. И уже знакомой улицей прапорщик направился к дому Бодаревских.

* * *

В понедельник к началу присутственного дня Щеголев снова был в штабе.

Полковник Гангардт выслушал его, задал несколько вопросов. Видимо, остался доволен.

— Я очень рад, что к нам прибыл артиллерийский офицер. Время, сами знаете, тревожное — на Бессарабию движутся войска. А у нас... — Полковник прервал себя. — Что теперь делать с вами?.. Четырнадцатая артиллерийская бригада существует, собственно говоря, больше на бумаге... Но в ближайшее время она будет укомплектована. — Полковник бодро взглянул на вытянувшееся лицо прапорщика. — Вот тогда и вам будет место. А пока отдыхайте, но из города не отлучайтесь. Жалованье вам идет — значит, все в порядке.

У прапорщика уже не было прежней радости. Бродя по улицам, он с грустью думал, что до сих пор не видел никаких оборонительных сооружений. Правда, там, в конце Карантинного мола, что-то виднелось, похожее на батарею, да еще на Военном молу, возле Практической гавани. Но эти оборонительные сооружения были слишком ничтожны, чтобы защитить такой большой город.

«Как же мы все-таки воевать собираемся с Турцией? Да и только ли с Турцией? А если на ее стороне выступят Англия и Франция? Тогда что?» Прапорщик решительно отгонял мрачные мысли. «Бог милостив! — вспомнил он слова Марии Антоновны. — Авось и не будет войны».