Онлайн чтение книги Право выбора
1

Когда поезд замедлил ход, я спрыгнул с подножки и сразу же очутился в тайге. Все было так же, как и двенадцать лет назад: тихо шумели сосны над головой, перекликались сороки в зеленой глубине. Под ногами толстым слоем лежала рыжая, опавшая еще прошлой осенью хвоя. Где-то вверху, должно быть на высохшей лиственнице, гулко стучал дятел. Стучал короткими очередями, неправдоподобно громко, как по пустой бочке. Я вглядывался в каждую веточку, пытаясь приметить нарушителя лесного спокойствия, но глаза слезились от нестерпимого блеска.

Прямо от насыпи в густой кедровник уходила каменистая тропа. Я знал, что она ведет на перевал. А за хребтом, заросшим соснами и лиственницами, находится рудник Солнечный. Отсюда всего каких-нибудь восемь — десять километров…

Я побрел по тропе. Шел неторопливо, с каждым шагом поднимаясь все выше и выше. Собственно говоря, торопиться было некуда: я уже прибыл на место. Все последние годы я рвался в тайгу, только в тайгу, и вот она — без конца и края!

А в груди поднималось что-то давно забытое, но знакомое до слез: не то радость, не то тихая грусть. Хотелось упасть на землю и лежать, лежать, как в детстве, слушать сонный шепот тайги, потонуть, раствориться в этом безграничном зеленом покое…

Да, я вернулся. Все прожитое, пережитое осталось за хребтами, за лесными пространствами. Пусть оно не вернется никогда!

А в тайге весна. Набухшие почки у берез только-только начинают раскрываться. Зато вовсю цветет багульник. Кажется, что по склонам сопок и по распадкам стелется сиренево-розовый дым. Выметнул тальник желтые метелки, нежные, как цыплячий пух. Сквозь буйную путаницу папоротников и майника нахально продираются широкие, как лопухи, листья кукольника. По-весеннему звонко посвистывает над самым ухом красногрудая смородиновка.

Все здесь свое, все знакомо. Я узнаю каждый кедр, обвешанный бородатыми лишаями, каждую березку с шершавыми наростами, каждое поваленное дерево, покрытое бархатистым мохом. Мне кажется, что вот и эта высокая, в три обхвата лиственница стояла тогда на дороге. Она уже выпустила свои ярко-зеленые щеточки. Вознеслась в слепящую синеву величавая, нарядная, широко раскинула могучие руки. В ней есть что-то от доброй сибирской женщины: та же природная сила, та же манящая ласковая приветливость. Она чем-то напоминает мне мать, и я прислоняюсь щекой к ее прогретой солнцем груди.

Нет, во мне это не угасло… Я всегда любил тайгу, ее чащи, широкие поляны, глухие сумеречные кедрачи и говорливые березовые рощи. Сейчас мне сдается, что все двенадцать лет я жил некой двойной жизнью: был там, среди туманных силуэтов огромных зданий, блуждал в лабиринте улиц и переулков, безучастно следил за стремительным потоком автомашин, ел, спал, что-то делал; но все-таки и там, среди каменных громад, оставался таежным человеком: все свои поступки, дела, любовь, отношение ко мне окружающих продолжал мерить меркой этого таежного человека, несколько угрюмого, настороженного. Ведь я попал тогда прямо из тайги в совсем незнакомый мир, полный грохота и блеска, в какой-то бешеный водоворот, где некогда даже одуматься как следует; а среди вековых кедров и лиственниц привыкаешь думать неторопливо, обстоятельно. Городская жизнь, может быть, сделала мой ум гибче и многому научила. Но когда мне все надоело, опротивело, обуяла тоска по лесным просторам, я ушел… Ушел просто так, не заботясь о том, что скажут многочисленные друзья и знакомые, которыми успел обзавестись в том новом мире. А возможно, никому вовсе и нет дела до моего бегства! Мы иногда придаем слишком большое значение своей личности. Был я, не было меня — там все останется по-прежнему: те же интересы, те же страсти, тот же бешеный бег жизни. Это всегда так кажется: кто-то бесконечно добрый, проницательный все поймет, все оценит. Впрочем, какое мне дело до того, что обо мне подумают теперь? Я свободен ото всего…

И вот я бреду по лесной тропе, и едва уловимый свежий аромат лиственничной хвои пьянит меня. Как будто и не было последних двенадцати лет!..

На перевале остановился, прижал руку к сердцу: с непривычки кололо в боку. Брызнуло солнце. На минуту показалось, что я повис в безбрежном голубом сиянии. Свежий ветер ударил в лицо, сорвал кепку. Ветер, знакомый ветер… Он трепал одежонку, валил с ног, захватывал дыхание. А вдали, будто клубы восходящих дымов, громоздились хребты. Ближние сопки ощетинились елями. В глубоких падях лежали густые тени. Желтели поляны ягелей.

Внизу раскинулся рудник. Отсюда он напоминал огромный амфитеатр, затканный красноватой мглой. На ступенях — уступах карьера виднелись работающие экскаваторы, мачты буровых станков, вереницы вагонов-самосвалов. Там, севернее, высоко поднялось что-то: не то мост, не то диковинная машина — ажурные металлические фермы. Забойные пути, станции, снующие взад-вперед электровозы, путевые краны; вдалеке высокие, как горы, отвалы — груды выброшенной из земли пустой породы, — всего не окинешь взглядом.

Я стоял на перевале, потрясенный открывшейся картиной, и все не мог поверить, что там, внизу, тот самый рудник Солнечный, который я покинул когда-то.

Да, здесь произошли большие перемены. Кто бы мог предполагать, что так разрастется дело, начатое нами двенадцать лет назад! В долине целый город из бревенчатых домиков. Кое-где сквозь сизоватые кроны деревьев проглядывают крыши двухэтажных и даже трехэтажных зданий. А раньше на этом месте шумела березовая роща, трепетная, живая, вся обласканная солнцем. На стройной молодой березке одна девушка вырезала тогда мои инициалы: она тешила себя мыслью, что белые буквы останутся навсегда и каждый раз будут напоминать обо мне. В роще по утрам мы любили слушать веселое щебетание птиц и говор подземного ручья. Мы тогда жили в палатках. По ночам зажигали костры. Пламя полыхало выше верхушек лиственниц. Искры, целые горстки красных звезд, улетали в небо. Ночью особенно чувствовалось смолистое дыхание тайги. Зимой все работы приостанавливались. По сути, тогда только еще развертывалось строительство главного карьера. Мы вели проходку капитальной траншеи. Не было железнодорожных путей, думпкаров, груженных породой, не было мощных электрических экскаваторов, паровых кранов, шагающих драглайнов, чем-то похожих издали на корабли. Я был самым молодым машинистом экскаватора и любил свою специальность. Останься я тогда на руднике, возможно, и вышел бы из меня неплохой бригадир или даже горный мастер. Но я ушел, забыл даже то немногое, что знал, утратил навык. Все, чему научили меня за последние двенадцать лет, вряд ли пригодится здесь, на руднике.

И неожиданно смутная тревога заползла в сердце. Тревога за будущее. Странно устроен человек: я порвал с прошлым, отрешился от всего, и было совершенно безразлично, где и кем работать. Много ли нужно одному человеку, свободному как ветер? Все имущество в небольшом чемодане: три пары белья, две рубашки, бритвенный прибор да две книги в зеленых обложках. Остальное надел на себя: свитер, плащ, телогрейку, яловичные сапоги.

И все же я беспокоился: сумею ли сейчас найти свое место в большом коллективе совсем незнакомых людей? Ведь придется все начинать как бы заново… По-видимому, всегда немного страшно вступать в новую жизнь.

На тропе, ведущей от рудника, показался человек. Он шел ссутулившись, вобрав голову в плечи, придерживал руками чемодан. Я решил подождать его. Вскоре он взобрался на перевал, бросил чемодан на землю, сказал хрипло:

— Закурить есть? Впопыхах забыл кисет, а вертаться не захотелось.

И пока он затягивался дымом, я разглядывал его: на вид лет двадцать пять, не больше; весь какой-то взъерошенный, глаза нагловатые, навыкате, кривая улыбочка. Где я уже встречал подобное лицо, на котором лежит печать самоуверенности и чувства собственного превосходства над всем окружающим? Узкое, несколько даже интеллигентное лицо молодого человека. А руки большие, потрескавшиеся, шелушащиеся. И все-таки было что-то по-своему привлекательное в этом свежем смуглом лице.

Вот он выплюнул окурок, спросил без всякого любопытства:

— На рудник?

— Да.

— Кем?

— Пока еще не знаю.

— Без квалификации, значит. Понимаю: дошел до ручки и решил попытать счастья.

Я молчал. Наверное, вид мой располагал к откровенности, и он сказал, фамильярно подмигнув:

— Зря, дядя, лезешь в эту железную яму. Я вот насилу выкарабкался: быстренько смотал манатки — и айда подальше!

— Что так?

— А я не каторжный, чтобы торчать в этой глухомани. Насилу отбодался. Городскому человеку, привычному к культуре, здесь крышка. Ну, по молодости да по глупости клюнул на удочку вербовщика: за длинным рублем погнался. Думка была: скопить деньжонок, обзавестись недвижимой собственностью, жениться — как всякий нормальный человек. Приехал сюда — и ахнул. Мать ты моя родная!.. Никакого просвету! Поставили меня в тупик на отвальный плуг, пустую породу под откос сбрасывать. Слова-то какие: тупик, пустая порода, убогая руда! Наглотался я пылищи и понял, что такая жизнь не по мне. К морю я привычный. У нас в Керчи красотища. А здесь что: елки-палки…

Он сплюнул и попросил еще одну папиросу.

— Характеристику-то, поди, плохую дали? — полюбопытствовал я не без ехидства. Он ухмыльнулся, махнул рукой:

— Бумажка — она и есть бумажка. Что проку в ней? Машинисты всюду нужны: пожмутся, пожмутся, да и возьмут. По необходимости возьмут. Я не инженер какой-нибудь, чтобы характеристику зарабатывать. У нас насчет работы просто: в любой город поехать можно, милости просим! А если хочешь, то катнем к нам в Керчь.

— Попытаю счастья здесь.

— Ну, как знаешь. Каждый баран висит за собственные ноги.

Помолчали. Потом я спросил:

— А кто начальник рудника?

— Кочергин. Кажется, Иван Матвеевич. Грузный такой мужчина. В косоворотке ходит. Да тебе он ни к чему. Иди прямо в отдел кадров. Была бы шея, а хомут найдется.

— Про Терюшина Аркадия Андреевича, случайно, не слыхали? Экскаваторщик он, мой земляк. На руднике или уехал?

Нет, про Терюшина он не слыхал. На Солнечном сотни людей, разве всех упомнишь!

Он попросил еще две папиросы на дорогу, взвалил на костлявые плечи свой тяжелый чемодан и, бросив: «Бывай, дядя!» — зашагал в лес. А я еще долго стоял на перевале, смотрел ему вслед и размышлял о судьбе этого молодого человека. Длинный рубль, елки-палки, недвижимая собственность… Да, в словах в какой-то мере выражается характер. Вот он скрылся за синими лапами елей, и я не ощутил жалости к нему, к его неустроенной жизни. Каждый баран висит за собственные ноги…

И все же даже у этого никчемного человека я научился кое-чему. Я стал думать о тех сотнях, которые живут, работают на руднике и, по-видимому, довольны своей судьбой.

Елки-палки… Я усмехнулся. Ну, лети, лети, кулик болотный, скатертью тебе дорога. У моря тебе мокро, в тайге пыльно. Встреча с тобой даже настроила меня на веселый лад.

Среди скользких камней я разыскал холодный родник, напился и по красно-бурой осыпи стал спускаться к рудничному поселку.