Онлайн чтение книги Предание о старом поместье
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это случилось погожим осенним днем в конце тысяча восемьсот тридцатого года. В ту пору был в Упсале высокий, желтый двухэтажный дом, стоявший одиноко посреди небольшой лужайки на самом краю города. Дом был весьма унылый и непривлекательный, но его неприглядность скрашивалась густым диким виноградом, который здесь, на солнечной стороне, расползся так высоко по желтому фасаду, что обрамлял три окна верхнего этажа.

В комнате у одного из этих увитых диким виноградом окон сидел студент и пил свой утренний кофе. Это был высокий красивый юноша благородной наружности. Его прекрасные вьющиеся волосы были откинуты назад, и лишь одна непокорная прядь то и дело падала ему на лоб. Одет он был в удобное, просторное платье, сидевшее, однако, на нем весьма элегантно.

В комнате у него было уютно. Тут находились прекрасный диван, мягкие стулья, большой письменный стол и превосходные книжные полки, на которых, впрочем, почти не было книг.

Не успел он допить кофе, как к нему явился другой студент. Это был малый совсем иного склада — плотный, широкоплечий коротышка, краснолицый и уродливый, с жидкой шевелюрой и грубой кожей.

— Послушай, Хеде, — сказал он, — я пришел к тебе для серьезного разговора.

— У тебя неприятности?

— Да нет, речь не обо мне, — ответил гость, — это скорее тебя касается. — Он умолк и смущенно потупился. — Чертовски неприятно начинать этот разговор, — сказал он.

— Ну так и не начинай, — посоветовал Хеде.

Эта преувеличенная серьезность показалась ему несколько комичной, и он с трудом удерживался от смеха.

— Вот этого-то как раз я и не могу, — возразил гость, — мне, в сущности, давно уже следовало поговорить с тобой, да все, знаешь ли, неловко было. Я боялся, что ты подумаешь: с какой стати этот Густав Олин, сын одного из моих арендаторов, позволяет себе читать мне мораль.

— Бог с тобой, Олин, — сказал Хеде, — оставь эти мысли. Вовсе я так не подумаю. Ведь у меня самого дед был крестьянином.

— Да, но про это уже все давным-давно забыли.

Он сидел перед Хеде, по-мужицки тяжеловесный и медлительный, и все больше давала себя знать его крестьянская порода, словно это могло помочь ему одолеть замешательство.

— Как подумаю, сколь велика разница между нашими семействами, так мне кажется, что я должен помалкивать, а как вспомню, что это твой отец дал мне средства на ученье, так мне начинает казаться, что молчать я не вправе.

Хеде дружелюбно посмотрел на него.

— Ну так говори же, облегчи душу! — подбодрил он гостя.

— Дело вот в чем, — начал Олин, — я постоянно слышу от людей, что ты бездельничаешь. Говорят, за все четыре семестра, что ты провел тут в академии, ты ни разу не удосужился даже книгу раскрыть. Только и знаешь, что целыми днями пиликать на скрипке. И это похоже на правду, потому что, когда ты ходил в школу в Фалуне,[1] Фалун — промышленный и культурный центр провинции Далекарлия (Даларна). Здесь расположен один из крупнейших металлургических заводов Швеции — Думнарвет и знаменитый медный рудник. ты и тогда ничем иным заниматься не хотел. Правда, там тебя заставили взяться за ум.

Хеде выпрямился на стуле с несколько принужденным видом. Олин казался совсем убитым, но все-таки продолжал с отчаянной решимостью:

— Ты, видно, полагаешь, что владелец такого поместья, как Мункхюттан, может жить, как ему вздумается. Захочет — будет заниматься, не захочет — не будет. Сдал экзамен — ладно, не сдал — тоже не беда. Оно и понятно. Ты ведь ни о чем ином и не помышляешь, как стать помещиком и коротать весь свой век у себя в имении. Я-то ведь знаю твои мысли.

Хеде молчал, и Олину казалось, что он и его видит в том же ореоле знатности и благородства, каким в его глазах всегда были окружены родители Хеде, советник и советница.

— Только ведь имение Мункхюттан уже не то, что в прежние времена, когда рудник приносил доход, — несмело продолжал Олин, — это уже и советнику было известно, потому-то он и распорядился перед смертью, чтобы тебя отправили учиться. Советница, бедняжка, тоже знает об этом, да и весь приход, по сути дела, знает. Один ты ни о чем не ведаешь.

— Так ты полагаешь, мне неизвестно, что рудник давно выработан? — с чуть заметным раздражением спросил Хеде.

— О нет, — возразил Олин, — это-то тебе известно. Но ты не знаешь другого. Имение ваше на грани разорения. Ну посуди сам, можно ли у нас, в Западной Далекарлии, прокормиться одним сельским хозяйством? Не пойму, отчего советница скрывает от тебя положение дел? Правда, закладывать поместье пока надобности нет, поэтому ей не нужно посвящать тебя в свои дела. Однако все знают, что она живет в стесненных обстоятельствах. Говорят, она ездит по соседям и занимает деньги в долг. Видно, не хочет тревожить тебя своими заботами, надеется продержаться до твоих выпускных экзаменов. Она не хочет продавать имение до тех пор, пока ты не кончишь курс и не сможешь обзавестись новым домом.

Хеде вскочил со стула и прошелся по комнате. Потом остановился перед Олином.

— Какой ты, однако, вздор городишь, братец! Ведь мы же богаты.

— Знаю, знаю, в наших краях вы все еще слывете богачами, — сказал Олин, — но ты ведь понимаешь, что никаких богатств не хватит, если все из дома и ничего в дом. Когда рудник приносил доход — тогда было дело иное.

Хеде снова сел на стул.

— Моя мать должна была бы уведомить меня обо всем этом. Я благодарен тебе, Олин, за заботу, но уверен, что ты дал запугать себя досужим сплетникам.

— Ну да, я так и думал, что ты ни о чем не подозреваешь, — упрямо возразил Олин. — Дома в Мункхюттане советница бережет каждый грош, чтобы послать тебе денег в Упсалу и чтобы ты по-прежнему жил беспечно и весело, когда приезжаешь домой на каникулы. А ты тем временем тут бездельничаешь, не подозревая о том, что тебе грозит. Не мог я больше спокойно наблюдать, как вы обманываете друг друга. Ее милость думает, что ты тут прилежно учишься, а ты думаешь, что она по-прежнему богата. Не имею я права своим молчанием губить всю твою будущность.

Хеде немного посидел в раздумье, а затем встал и с грустной улыбкой протянул Олину руку.

— Ты ведь понимаешь, что я верю тебе. Просто мне не хочется этому верить.

Олин, просияв, пожал протянутую руку.

— Пойми, Хеде, еще не все потеряно. Тебе надо только приналечь на занятия. С твоей головой ничего не стоит кончить курс за каких-нибудь семь-восемь семестров.

Хеде выпрямился.

— Будь покоен, Олин, — сказал он, — теперь-то уж я возьмусь за ум!

Олин встал и пошел к двери, но как-то нерешительно. На полпути он остановился и снова обернулся к Хеде.

— У меня к тебе еще одно дело, — начал он, вконец смутившись. — Я прошу тебя отдать мне скрипку на то время, что ты будешь заниматься.

— Отдать тебе скрипку?

— Ну да, завернуть ее в шелковый платок, запереть в футляр и дать мне унести ее, иначе все твои благие намерения пойдут прахом. Я знаю, что стоит мне выйти за дверь, как ты тотчас же схватишь скрипку и начнешь играть. Ты слишком привык к ней, и если скрипка останется у тебя, ты не сможешь устоять против искушения. В таких случаях человеку с собой не совладать.

Хеде колебался.

— Что за вздор! — сказал он.

— И вовсе не вздор. Ты же знаешь, что тягу к скрипке ты унаследовал от советника, она у тебя в крови. И с тех пор, как ты тут в Упсале стал сам себе хозяином, ты только и делал, что играл. Ты и квартиру нанял на отшибе, чтобы никого не беспокоить своей игрой. В этом деле ты себе не помощник. Так что отдай мне скрипку!

— Верно, — согласился Хеде. — Раньше так оно и было. Но теперь речь идет о моем поместье, а оно мне дороже, чем скрипка.

Но Олин стоял на своем и требовал отдать ему скрипку.

— Ну что толку, если я тебе ее отдам? — возражал Хеде, — захочу играть, так и за другой скрипкой ходить недалеко.

— Знаю, — отвечал Олин, — но другая скрипка не так опасна. Опаснее всего для тебя вот эта, твоя старая итальянская скрипка. И к тому же я хочу предложить, чтобы ты позволил мне запирать тебя в первые дни. Пока ты не втянешься в работу.

Олин долго упрашивал Хеде, но тот все упирался. Что за нелепая затея — стать арестантом в собственной комнате!

Олин густо покраснел.

— Я должен унести скрипку, — сказал он, — иначе весь наш разговор впустую.

Он вновь заговорил горячо и взволнованно.

— Не хотелось бы мне упоминать об этом, да, видно, придется. Я ведь знаю, что ты рискуешь не только поместьем. Прошлой весной я видел тут, на выпускном балу, одну девушку. Говорили, что она помолвлена с тобой. Сам-то я никогда не танцую, но я от души радовался, наблюдая, как она порхает в танце, сияющая и прекрасная, как полевой цветок. И когда я услышал, что она твоя невеста, мне стало жаль ее.

— Вот как?

— Ну да, я же понял, что из тебя ничего путного не выйдет, если ты и дальше будешь так себя вести. И я поклялся в душе, что этому юному созданию не придется всю жизнь прозябать в девицах, дожидаясь тебя. Я не хочу, чтобы она высохла в ожидании. И я не хотел бы повстречать ее через несколько лет с заострившимися чертами и скорбной складкой у рта…

Он запнулся под испытующим взглядом Хеде.

Но Гуннар Хеде уже понял, что Олин влюблен в его невесту. Его глубоко тронуло, что приятель тем не менее стремится его спасти, и под влиянием этого чувства он наконец сдался на уговоры и вручил Олину футляр со скрипкой.

После ухода Олина Хеде целый час трудился как одержимый, но затем он отшвырнул от себя книгу. Что толку в этих занятиях! Он кончит курс через три или четыре года, а кто может поручиться, что за это время имение не будет продано?

И вдруг он почти со страхом почувствовал, до чего дорого ему это старое родовое гнездо. Он был попросту очарован им. Каждая комната, каждое дерево вдруг возникли перед его взором. Без всего этого не будет ему счастья!

И он принужден корпеть тут над книгами в то время, как все это может пойти с молотка! Беспокойство все больше овладевало им, кровь застучала в висках, как в приступе лихорадки. И он был вне себя оттого, что не может взять в руки скрипку и успокоить себя игрой.

— О Господи! — воскликнул он. — Этот Олин добьется того, что сведет меня с ума! Сперва преподнести мне такую весть, а потом отнять у меня мою скрипку! Такой человек, как я, должен чувствовать в руках смычок и в горе, и в радости. Надо что-то делать, надо придумать, как раздобыть денег, но голова моя пуста. Без скрипки я не могу думать.

Хеде был в ярости, оттого что вынужден сидеть тут взаперти со своими книгами. Что за безумие — не спеша готовиться к экзамену, в то время как ему нужны деньги, деньги, деньги!

Мысль о том, что он заперт, сводила его с ума. Он был так зол на Олина, который затеял эту глупость, что боялся не выдержать и прибить его, когда тот вернется.

Ясное дело, он стал бы играть, будь при нем скрипка, но ведь это-то как раз то, что ему сейчас нужно. Вся кровь в нем кипела, казалось, он вот-вот сойдет с ума. И в тот самый момент, когда Хеде изнемогал от желания взять в руки скрипку, перед его домом заиграл бродячий музыкант. Это был старый слепец, который играл фальшиво и невыразительно, но Хеде при первых же звуках скрипки пришел в такое волнение, что на глазах у него выступили слезы, а руки сжались в кулаки.

В следующее мгновение он подбежал к распахнутому окну и по дикому винограду, как по веревке, спустился вниз. Он не испытывал угрызений совести из-за того, что бросил занятия. Ему казалось, что скрипка для того и появилась у него под окном, чтобы утешить его в горе.

Наверное, никогда и ни о чем не просил Хеде так униженно, как молил он теперь о том, чтобы старый слепец дал ему поиграть на скрипке. Он снял перед ним шапку и стоял с обнаженной головой, хотя старик все равно был слеп, как крот.

Старый музыкант, похоже, не понимал, чего от него хотят. Он вопросительно повернулся к девочке-поводырю. Хеде поклонился маленькой нищенке и повторил свою просьбу. Девочка смотрела на него во все глаза. Взгляд этих огромных, серых глаз был столь пристальным, что Хеде почти физически ощущал его на себе. Вот он коснулся его воротника и оглядел свеженакрахмаленное жабо, затем устремился на тщательно отутюженный сюртук и наконец остановился на вычищенных до блеска сапогах.

Никогда еще Хеде не подвергался столь внимательному осмотру. Ему показалось, что осмотр закончился не в его пользу, но на самом деле это было не так.

У девочки была необычная манера улыбаться. Личико ее было так серьезно, что когда на нем появлялась улыбка, возникало впечатление, будто оно повеселело впервые в жизни. И вот теперь одна из этих нечастых улыбок тронула ее губы. Она взяла у старика скрипку и вручила ее Хеде.

— Сыграйте вальс из «Вольного стрелка»,[2] «Вольный стрелок» — опера (1820) немецкого композитора, дирижера, пианиста Карла Марии фон Вебера (1786–1826). — сказала она.

Хеде был несколько озадачен тем, что именно сейчас он должен играть вальс, но ему, в сущности, было все равно, что играть, лишь бы чувствовать под пальцами смычок. Ничего другого ему не нужно было. И скрипка тотчас же принялась утешать его.

Она заговорила с ним слабым, надтреснутым голосом.

Хеде почувствовал, как невыносимая тяжесть, томившая его душу и убивавшая его надежды, стала потихоньку ослабевать.

Хеде играл, опустив глаза в землю, но теперь он поднял голову и оглядел тех, кто собрался вокруг него. Это была небольшая группа детей и уличных зевак, привлеченных звуками музыки.

Впрочем, сбежались они не только ради музыки. У бродячего музыканта и его спутницы были компаньоны.

Напротив Хеде стоял человек в расшитом блестками цирковом трико и с обнаженными руками, которые он скрестил на груди. На первый взгляд, он показался Хеде старым и изможденным, но потом он увидел, что это молодец с могучей грудью и длинными усами. Рядом с ним стояла его жена, маленькая и толстая особа далеко не первой молодости, впрочем, необычайно гордая своим костюмом с блестками и с пышными газовыми юбочками.

При первых же звуках музыки они застыли на месте, отсчитывая такт, а затем, с обворожительной улыбкой на устах, взялись за руки и, ступив на небольшой лоскутный коврик, начали представление.

Хеде обратил внимание на то, что во время всех эквилибристических кульбитов, которые они показывали, женщина почти не двигалась и работал, по сути дела, один только ее муж. Он перескакивал через нее, ходил колесом, делал антраша. Она же только тем и занималась, что посылала публике воздушные поцелуи. Впрочем, Хеде не обращал на них особого внимания. Смычок его так и летал по струнам. Он говорил ему о счастье, которое заключено в борьбе и победе. Он, можно сказать, считал Хеде счастливчиком из-за того, что все его благополучие теперь поставлено на карту. Хеде играл, чтобы вселить в себя надежду и мужество, и ему было не до старых акробатов.

Но вдруг он заметил в них какое-то беспокойство. Они больше не улыбались и не посылали публике воздушных поцелуев. Акробат сделал неудачный прыжок, а жена его стала покачиваться под звуки вальса.

Хеде играл все увлеченнее. Он бросил на полпути «Вольного стрелка» и заиграл старинную народную танцевальную мелодию, из тех, от которых и стар и млад сходили с ума на деревенских пирушках.

Пожилые акробаты все больше теряли самообладание. Дыхание их участилось. И вот наступил момент, когда они больше не в силах были устоять перед этой зажигательной музыкой. Одним прыжком они очутились в объятиях друг друга и закружились в вальсе прямо на лоскутном коврике.

Ах, как они танцевали! Как танцевали! Они делали пробежку короткими семенящими шажками, а потом принимались кружить маленькими плотными кругами, почти не выходя за края коврика. Лица их сияли от наслаждения и восторга. Молодая страсть и любовный жар охватили этих пожилых людей.

Толпа зрителей пришла в полный восторг от их танца. Маленькая серьезная спутница слепого музыканта улыбалась во весь рот, и Хеде почувствовал необычайное волнение.

Подумать только, какие чудеса может творить в его руках скрипка! Точно бес вселяется в людей. Огромной силой владеет он, и в любой момент сможет ею воспользоваться.

Всего лишь два-три года обучения за границей у какого-нибудь известного мастера, и он сможет разъезжать по свету, добывая своей игрой деньги, славу, известность.

Гуннару Хеде подумалось, что эти акробаты именно для того и появились здесь, чтобы внушить ему такую мысль. Теперь путь для него открыт и ясно обозначен.

И он сказал себе: «Я хочу и стану музыкантом, я должен им стать. Это не то что корпеть над книгами. Я могу завораживать людей своей игрой, и я стану богатым».

Хеде кончил играть. Бродячие артисты подошли к нему и принялись расточать ему комплименты.

Мужчина сказал, что его зовут Блумгрен. Это его настоящее имя, но в цирке он выступал под другими именами. Он и его жена — старые цирковые артисты. Фру Блумгрен когда-то называлась мисс Виола, она была наездницей. Но даже и сегодня, когда они покинули цирк, они продолжают оставаться артистами, пламенно преданными искусству. Он только что сам мог в этом убедиться. Именно поэтому они не в силах были устоять на месте при звуках его скрипки.

Несколько часов Хеде ходил по дворам вместе с акробатами. Он не мог расстаться со скрипкой, и к тому же ему льстило восхищение старых акробатов. Он решил испытать себя. «Я хочу увидеть, есть ли во мне талант, могу ли я вызывать восторги публики и заставлять детей и уличных зевак ходить за мной по пятам». По дороге господин Блумгрен набросил на себя старое, поношенное пальто, а фру Блумгрен закуталась в коричневый широкий плащ, и в таком виде шли они, беседуя, рядом с Хеде.

Господин Блумгрен не хотел говорить о той славе, которой они с госпожой Блумгрен пользовались в былые времена, когда работали в настоящем цирке. Но директор уволил фру Блумгрен под тем предлогом, что она слишком располнела. Господин Блумгрен не был уволен, но он сам потребовал расчета. Да и кто мог ожидать, что он останется служить у директора, который уволил его жену!

Фру Блумгрен жить не может без искусства, и ради нее господин Блумгрен решил стать вольным артистом, с тем чтобы она могла продолжать выступления. Зимой, когда давать представления на улице невозможно из-за холодов, они выступают в небольшом шатре. В такие периоды репертуар у них куда богаче. Они разыгрывают пантомимы, показывают фокусы, жонглируют.

Их можно было отлучить от цирка, но никто не сможет отлучить их от искусства. И они продолжают служить искусству, оно стоит того, чтобы оставаться верным ему до гроба. И они всегда будут артистами! Так считает господин Блумгрен, и госпожа Блумгрен с ним в этом согласна.

Хеде шел и молча слушал их. В голове его царила сумятица. Иногда в жизни случаются события, которые следует воспринимать как символы, знаки, требующие истолкования. В том, что с ним сейчас происходит, наверняка есть какой-то смысл. И если он правильно его истолкует, то получит путеводную нить к тому, чтобы принять разумное решение.

Господин Блумгрен попросил господина студента уделить немного внимания маленькой спутнице слепого музыканта. Видел ли он когда-нибудь такие глаза? Не кажется ли ему, что такие глаза неспроста даны человеку? Можно ли иметь такие глаза и не быть предназначенным для чего-то большого?

Хеде обернулся и посмотрел на маленькое бледное дитя. Да, верно, глаза у девочки были как звезды, сиявшие на печальном, исхудалом личике.

— Господь всегда знает, что делает, — сказала фру Блумгрен, — я готова допустить Божий промысел даже в том, что такому артисту, как господин Блумгрен, приходится выступать на улицах. Но скажите на милость, о чем думал Всевышний, награждая девочку такими глазами и такой улыбкой?

— Вот что я вам скажу, — заявил господин Блумгрен, — у нее нет ни малейшей склонности к искусству. При этаких-то глазах!

Хеде начал догадываться, что они говорят все это не столько для него, сколько хотят преподать урок девочке, которая шла следом за ними и могла слышать каждое слово.

— Ей всего тринадцать лет, и в таком возрасте ее еще можно было бы чему-нибудь обучить, но из этого ничего не получается! Ничего! Ну ни малейшей склонности! Обучайте ее шитью, господин студент, но если вы не хотите зря тратить время, не вздумайте обучать ее стойке на голове!

— Из-за этой ее улыбки все, кто ее видит, без ума от нее, — продолжал господин Блумгрен, — только из-за этой улыбки многие предлагают девочке удочерить ее. Она могла бы воспитываться в каком-нибудь богатом доме, если бы решилась бросить своего дедушку. Но к чему ей эта улыбка, от которой люди без ума, если девочка никогда не покажется перед публикой на спине лошади или на трапеции?

— Мы знаем многих артистов, — сказала фру Брумгрен, — которые подбирают детей с улицы, чтобы сделать из них артистов, когда сами они уже не могут выступать. И многим удавалось воспитать цирковую звезду, получающую колоссальные доходы. Но мы с господином Блумгреном никогда за доходами не гнались. Мы мечтали лишь о том, чтобы увидеть, как Ингрид прыгает через обруч, а цирк при этом сотрясается от аплодисментов. Это было бы для нас все равно что начать жизнь сначала.

— Почему мы держим у себя ее деда? — сказал господин Блумгрен. — Разве это подходящий для нас музыкант? К нам просился скрипач из придворной капеллы. Но мы любим девочку, мы жить без нее не можем и ради нее держим старика.

— Ну разве это не бессердечно с ее стороны — не давать нам сделать из нее артистку? — спрашивали они.

Хеде оглянулся. Маленькая внучка слепого музыканта шла позади с выражением терпеливого страдания на лице. По ней было видно, что она вполне понимает, сколь бездарен и достоин презрения тот, кто не умеет ходить по проволоке. Они подошли еще к одному двору, но, прежде чем бродячая труппа начала представление, Хеде уселся на перевернутую тачку и начал свою проповедь.

Он взял бедную девочку под защиту. Он укорял господина и госпожу Блумгрен в том, что они хотят отдать Ингрид во власть безжалостной многочисленной публики, которая какое-то время будет обожать ее и рукоплескать ей, но затем, когда она истощит силы и состарится, бросит ее на произвол судьбы, предоставив бродить по дорогам в дождь и холод. Нет, артистом можно считать и того, кто принесет счастье хотя бы одному человеку. И глаза, и улыбка Ингрид предназначены для того единственного, кто не предаст ее, кто подарит ей домашний очаг и будет заботиться о ней, пока жив.

При этих словах слезы выступили на глазах Хеде. Он говорил все это более для себя, чем для других. Он вдруг понял, как это ужасно — быть выброшенным в широкий мир, быть отлученным от тихой домашней обители.

И тут он, взглянув на девочку, увидел, как засияли ее глаза-звезды. Видно было, что она поняла каждое слово. Видно было, что она снова осмеливается жить.

Господин Блумгрен и его жена отнеслись к его словам весьма серьезно. Они пожали руку Хеде и пообещали ему, что отныне никогда больше не станут принуждать девочку идти по артистической стезе. Пускай идет тем путем, какой ей больше по душе. Его речь тронула их сердца. Они ведь артисты, пламенные жрецы искусства, и им понятны его слова о верности и любви.

После этого Хеде расстался с бродячими артистами. Он больше не пытался отыскать скрытый смысл в том, что с ним приключилось. По сути дела, во всем случившемся не было никакого иного смысла, кроме того, что ему удалось вдохнуть надежду в это бедное печальное дитя, до смерти удрученное своей бесталанностью.