Онлайн чтение книги Прения сторон
22

Весь август газеты предсказывали похолодание, но жара становилась все нестерпимей. Теперь и днем и ночью над городом висел горячий туман, пахло гарью, говорили, что вокруг Москвы горит торф.

В один из таких угарных дней в Верховном Суде слушалось дело Самохина. Ильин пришел задолго до назначенного часа, но едва нашел тихий угол в коридоре, как увидел Тамару Львовну.

«Снова она в суде, — недовольно подумал Ильин. — Но, слава богу, кажется, без Туси…»

Прошел месяц, как Ильину позвонил Маяк и сообщил, что полный порядок, Тамара «нашлась», взяла отпуск, и сейчас она не то у моря, не то в горах.

— Вы хорошо отдохнули? — спросил Ильин.

— Я? Отлично…

«У нее измученное лицо, да она и не загорела», — подумал Ильин.

Зал был небольшим, и Ильин сразу нашел Тамару Львовну и снова подумал, что она совсем не загорела. Но бог с ней, не все ли равно, а мне нельзя отвлекаться.

Разбирательство было коротким. Прокурор, осанистый мужчина с роскошной каштановой бородой, сразу же после речи Ильина сказал, что, по его глубокому убеждению, дело в первой инстанции слушалось безупречно и, по существу, кассационный мотив придуман защитой. Потом снова была реплика Ильина. Все, что было после его реплики, Ильин запомнил клочками. Судьи уходят в совещательную комнату, жужжит вентилятор, прокурор приглашает Ильина в буфет, в коридоре тихо переговариваются адвокаты, приехавшие в Москву откуда-то издалека, Тамара Львовна беспрерывно курит; почему-то меня никогда не тянуло курить, в конторе все дымили, говорят, у курящих время движется быстрей, сейчас бы это здорово пригодилось, звонок, судьи, роскошная борода прокурора… заменить пятнадцатью годами строгого режима.

Он собрал бумаги, вышел в коридор, быстро спустился по лестнице и только в вестибюле вспомнил о Тамаре Львовне. Как же это так получилось, что после приговора он ее не повидал? Ильин снова побежал наверх, все в нем кричало: «Заменить… Заменить… Заменить…» Тамары Львовны он не нашел, а на площадке его перехватил «борода».

— Вы меня упорно не хотите признавать, почему? Кажется, четыре года вместе трубили. Пусть не на одном курсе, но все же…

«А он симпатяга, — подумал Ильин. — Только бородища страшная, а глаза добрые». И с удовольствием стал перебирать университетские годы; прокурор, оказывается, отлично помнил ту историю, из-за которой Ильин чуть не вылетел. Они обменялись телефонами и адресами, оказалось, что и живут они по соседству, ну да ведь Москва есть Москва. Ильина как отпустило. С несвойственной ему болтливостью он рассказал о своей жизни, называя всех своих близких по именам — Иринка, Милка, Андрей, все было отлично, он всем был доволен, во всем преуспел, а что касается адвокатуры, то в его рассказе это выглядело чем-то вроде курсов по повышению квалификации.

По дороге в тюрьму он разговорился с таксистом и терпеливо выслушал трогательную историю о свирепом гаишнике и проколотых правах, повозмущался и даже что-то дельное посоветовал водителю.

Макарыч издали увидел Ильина.

— Замена? Ну, слава богу, слава богу…

— Как он? — спросил Ильин.

— Молчит. Смирный.

«Как о больном… — подумал Ильин и шагнул в камеру. Самохин стоял спиной к двери, лицом к окну, но, услышав шаги, обернулся. — Что же ему сказать, не поздравлять же…»

— Судя по сиянию, которое от вас исходит, можно поздравить? — спросил Самохин.

Ильину была неприятна циническая выходка Самохина — Самохин есть Самохин, — и он очень сухо сказал, что Верховный Суд удовлетворил кассацию. Все было совсем не так, как он это представлял себе час назад. Там, в суде, он не думал, что Самохин есть Самохин, и только радовался, что ему оставлена жизнь, весело болтал с прокурором и на радостях пригласил его в гости. Какой это был легкий час!

— Значит, созревать для южного берега и для сберкнижки? Что скажете, товарищ адвокат? Из глубины сибирских руд — и вдруг Москва… А? Блестит под крылом, как облизанный телок, никогда не скажешь, что в этом городе случаются в некотором роде происшествия. Выходишь из самолета и… фу-фу-фу, что такое? Жить… — сказал Самохин и поморщился, кажется осуждая себя за это слово. — Сами видите, здесь есть противоречие: и жить бо-бо, и не жить…

— Вам дарована жизнь, — сказал Ильин, — не шутите с ней. Бо-бо? Вы боитесь жизни. Но на этот случай нет никакого лекарства. Единственное, что я вам могу посоветовать, — это жить.

— Говорят, там перед выходом на волю индивидуальные беседы, даже разрешается понемножку волосики отращивать. Привыкать. Это тоже из макарычевского корана… Но до этого далеко…

— Да, далеко, — сказал Ильин жестко.

Пора было заканчивать свидание, Ильин видел, что Самохин устал от встречи, от необычных слов, от всего того, что создавало иллюзию свободы. Когда они еще встретятся, а в памяти только и останется недовольство друг другом, непримиримость, а может быть, и враждебность.

— Вы мне пишите, — сказал Ильин. — Помните, что я ваш адвокат…

— Ну, ну, — Самохин зябко передернул плечами. — Какой уж теперь адвокат…

Ильин открыл дверь, и а это время Самохин спросил:

— А Туся?

— Что?

— Вы ее увидите?

— Нет. Ей сообщат. Наверное, уже сообщили.

— Да, да, конечно, — сказал Самохин и улыбнулся.

После раскаленной улицы дома был рай — прохлада, сквозняки, Иринка в новом воздушном платье без рукавов и таком коротеньком, что казалась в нем совсем школьницей.

— Звонили Глаголины: Тамара Львовна вернулась из отпуска, и по этому поводу там суаре, я — за, все-таки кислород, а ты?

«Но больше никаких разговоров о деле Самохина, — подумал Ильин и еще раз мысленно повторил: — Точка, я этим больше не занимаюсь».

У Глаголиных, как всегда, было людно, какие-то молодые люди, может быть, будущие светила, а может быть, и нынешние, альпинист с женой, пившие неразбавленный спирт, и академик, известный всему миру, называвший Тамару Львовну «наша козочка», и, конечно, Дунечка со своим отставным моряком. Дунечка вертелась вокруг Тамары Львовны, поминутно накрывала ей плечи старинным платком, наливала вино, разбавляла водой, и все это с таким видом, словно ухаживала за больной.

Иринка сразу оказалась втянутой в водоворот гостей, схватила крошечный бутерброд и убежала в соседнюю комнату, где Жорж наигрывал на гитаре, изображая известного иностранного гитариста: «Я люблю тебя, Мо́сква, я люблю тебя, Мо́сква». Действительно, было очень похоже.

Ильин устало пил рислинг и машинально выпил два больших бокала.

— Не напивайтесь, пожалуйста, — сказала Тамара Львовна. — Мне хочется с вами поговорить.

— Напиваться? — спросил Ильин. — Исключено.

— Вы вообще не пьете? — встряла Дунечка.

— Вообще пью, — мрачно сказал Ильин. — Алкоголь — мой друг. Напиваюсь до бесчувствия. Такой мой вызов обществу. Годится?

— Мне годятся ваши шутки, — сказала Дунечка серьезно. — Характер шуток вообще влияет на образ мышления. Что, моя дорогая, что, моя хорошая? — вскинулась она, заметив, что Тамара Львовна встала.

— Разрешите, — сказала Тамара Львовна холодно. — Евгений Николаевич, выйдем отсюда.

Вышли в сад, и Ильин спросил:

— Неужели же она все время здесь?

— Кто, Дунечка? Нет, конечно… Но часто, слишком часто… Она хочет выйти замуж за моего сына.

— За Жоржа? — глупо переспросил Ильин. — Но ведь она, кажется, замужем…

— Кажется, она развелась, в последнее время от меня многое скрывают, считают, что я чокнутая. И вы тоже так считаете. Ладно, все это мелочи, по мне — пусть выходит за Жоржа. Но, кажется, она не в его вкусе…

— Мне тоже так кажется, — сказал Ильин.

— Наверное, вы догадываетесь, что я хотела поговорить с вами не о том, каких женщин предпочитает мой сын. Значит, так: считается, что я вернулась из отпуска, была не то в Гаграх, не то еще где-то там, но все это чепуха. Переутомление, неожиданный отпуск — вполне во вкусе таких дур, как Дунечка. Знаете, чем она раньше, до своей социологии, занималась? Делала шляпки. И совсем неплохо. А теперь она всерьез пишет мою биографию, да еще в каком-то «социологическом разрезе». Только у настоящих дур это и получается всерьез. Но перед вами мне нет никакого смысла притворяться ученой дамой, ищущей забвения от Москвы. По-настоящему счастлива я бывала только в Москве. Вы еще никому не говорили, что видели меня сегодня в суде? Ну и отлично. Вы там так были заняты, что я не смогла вас предупредить. А после я помчалась к Тусе. Понимаете?

— Да, кажется, начинаю соображать, — сказал Ильин, вспоминая туфли на платформе, кукольное личико, умелый грим.

— Я бы увез вас в Венецию, — послышался голос Жоржа из дома. — Я член профсоюза, и у нас есть путевки.

Тамара Львовна недовольно поморщилась:

— А, да не слушайте вы всю эту чепуховину… Венеция! Все дело в том, что Тусе неоткуда ждать амнистии…

— Но ведь ее и не привлекали, — сказал Ильин. — У нее железное алиби.

— Я бы не могла жить ни в Венеции, ни в Ленинграде, — сказала Иринка, явно кокетничая. — Слишком много воды…

— Конечно же, у нее это самое алиби, — продолжала Тамара Львовна. — Но не в алиби дело. Туся страдает. Чуть было не сказала: «Моя подзащитная…» А что, было бы справедливо! Если у Самохина адвокат, должен он быть и у Туси. Может быть, каждому человеку нужен свой адвокат?

В доме запели «На безымянной высоте». Слышался голос Жоржа, не сильный, но очень чистый, и казалось странным, что этот голос принадлежит человеку, который всегда кривляется. Жоржу подпевал отставной моряк, а в паузах слышалось Иринкино щебетанье.

— На безымянной высоте… — повторила Тамара Львовна.

— И что же Туся? — спросил Ильин, прислушиваясь к тому, что делается в доме. — Вряд ли она будет ждать Самохина…

— Да, я думаю, что навряд ли.

— Она работает? — спросил Ильин. — Как-то не могу представить ее жизнь.

— Живет… Сейчас у нее… бюллетень. Приходят какие-то родственники, так, десятая вода на киселе. Отец даже на процессе не был, у него теперь новая семья, кажется, под Оренбургом.

— Может быть, ничего и не знает?

— Может быть. Еще есть какие-то подружки, но что за подружки, им сенсация интересна! Есть еще Генина бабушка.

— Генина? — переспросил Ильин. — А, ну да, да, конечно, конечно… И что же?

— Ну, бабушка — та всей душой ненавидит Тусю. Подозревает черт знает в чем. Да не она одна… Действительно, эти «платформы» и реснички… Даже в день приговора! Но тут я подошла к ней, и мы вместе поплакали.

Ильин промолчал. «Поплакали…» Как-то это слово совсем не вяжется с Тамарой Львовной. Хотя, впрочем, кто знает!.. Много есть такого, о чем никто не знает. Год назад он бы не смог поверить, что между двумя судебными заседаниями будет мчаться на почту и там, в дикой духоте, ждать коротенькую записку… А сейчас… сейчас его мучают голоса в доме и Иринкино щебетанье.

— Это было трудное дело, — сказал Ильин. — Но оно для меня сегодня закончилось. Приходит момент, когда надо ставить точку.

— Да, наверное, вы правы. Надо начинать работать. Мой бедный старый Маячок. Завтра, кажется, среда? В среду ученый совет. Пора разгонять гостей. Отбой, господа гости! — крикнула она.

Никто не обиделся, все знали, что хозяйка дома эксцентрична, и, кажется, всем это нравилось. Ильин стал вызванивать такси, но куда там: два часа ожидания.

— Я вас доставлю на своих вороных, — сказал Жорж. — Нет, серьезно, машина подана…

— Спасибо, но мы прекрасно доедем в автобусе, — сказал Ильин.

— Но, Жень, — мягко возразила Иринка. — Машиной быстрей…

— Спасибо, но мы не будем никого затруднять, — перебил ее Ильин, и эта неестественная фраза, звучавшая как перевод с чужого языка, еще долго вертелась у него в голове.