Онлайн чтение книги Прения сторон
25

Ильин был недоволен встречей с Калачиком и упрекал себя в нерешительности: почему сразу не сказал, что Сторицын настаивает на оговоре? Тут не просто адвокатская неопытность, тут еще и желание самому «пройти до конца»… Калачик сразу разгадал его сомнения: «Ну, шляпа Сторицын, ну, растяпа! Но не вор!» «Пусть прокурор копает», — вспоминал Ильин и ежился.

Он решил поехать к Саше. Хотелось поговорить, а может, и посоветоваться. Взглянул на часы. Как раз! Примерно в это время Саша приходит с работы.

После смерти Люси они виделись редко. Первое время Саша обедал у Ильиных, и Иринка специально для него готовила «духовое мясо»: считалось, что Саша его очень любит, хотя на самом деле он всегда был равнодушен к еде. Потом он пропал и только иногда звонил по телефону и спрашивал об Иринке и детях.

Жил Саша недалеко от Комсомольской площади, на пятом этаже густонаселенного дома. Каждый раз, когда они встречались, Ильин говорил, что пора отсюда выбираться и что такую большую комнату, да еще с «фонарем», вполне можно обменять на отдельную квартиру, пусть с небольшой приплатой или приняв на себя чей-нибудь пай, и что Люся, может быть, и заболела от этой комнаты, в которой всегда душно и шумно: совсем близко грохочут поезда. Но все оставалось по-прежнему: именно Люся и не хотела уезжать, говорила, что привыкла и к пятому этажу, и к кошкам на лестнице и что лучшие магазины именно в их районе.

— А, вот кто, ну заходи, заходи, — сказал Саша, открывая дверь Ильину. — Я тут закусываю, не хочешь ли присоединиться?

В комнате беспорядок, кровать наспех прикрыта, на столе банка килек, батон, масло и сырок с изюмом. На электрической плитке, в кастрюльке без ручек, варятся сосиски.

— Может, хочешь по рюмке?

— Жарко… А впрочем…

Саша достал маленькую, разлил, водка была теплая, отвратительная. Ильин чуть пригубил и тронул сырок. Саша подцепил кильку.

— Ну, что: за любимую тему — одну на две и потом эти две на отдельную из одной?

— Нет, я понимаю, что теперь тебя отсюда никуда не сдвинешь.

— А надо бы! Лестница и все прочее — это ладно. Но я стал слышать поезда. Странно, раньше не слышал, а теперь слышу. Спать не дают. Я думаю, наверное, Люся тоже слышала, но не жаловалась. Может быть, тебе она что-нибудь говорила?

— Нет, конечно.

— Почему «конечно»? Все всегда на что-нибудь жалуются. А вот Люся… Ты ведь был у нее незадолго?.. Она любила тебя, говорила, что ты человек близкий. — Саша лег на кровать, закурил и, рассматривая колечки дыма, сказал: — Есть люди, которые созданы для того, чтобы быть близкими. Ты принадлежишь к их породе. Касьян до сих пор вдовеет, не может найти помощника: все после тебя нехороши. Мстиславцев открыто гордится вашей многолетней дружбой. Адвокаты уж на что народ недружный, но ты и их быстро завоевал. Не только мелкая сошка от тебя в восторге, но и сам Аржанов… Ну, да вы ж теперь оба в одной упряжке…

— Почему оба? Аржанов защищает Сторицына, а я Калачика…

— В самом деле? — перебил его Саша. — Ну, ты меня рассмешил. Аржанов всю Москву объездил, а ты хоть в форточку покричи: «Я Сторицына не защищаю!»

— Ты что, ошалел? — взорвался Ильин. — Я достаточно устал, чтобы слушать твою галиматью.

— Не шуми. Это не твой стиль. — Саша встал, налил себе и Ильину, Ильин пить не стал, а Саша выпил, и, кажется, с удовольствием. — Мне всегда нравилось, что ты делаешь свои дела весело. Верный признак душевного здоровья. Я бы таким людям ставил штамп в паспорт: улыбается вследствие душевного здоровья.

— И все-таки запомни: Сторицына защищает Аржанов, а я — Калачика.

Саша вплотную подошел к Ильину, близко послышался сивушный запах.

— У тебя какое-то странное сочетание ума и глупости. Говорят, что такое встречается у талантливых людей. Все уже знают: «Калачик оговорил Сторицына». Это ж естественно, а? Едва жулика посадили, как он потащил за собой невинного человека, хорошего, энергичного работника, к тому же умеющего улыбаться, как вы все.

— Но я отнюдь не поддерживаю версию оговора, — сказал Ильин. (Получалось как-то так, что он оправдывается перед Сашей.) — Калачик с самого начала заявил на следствии, что делился со Сторицыным, и я думаю, что это признание вполне чистосердечное.

— И тебя Аржанов не переубедил? Странно, очень странно. По Малинину и Буренину выходит, что должен был переубедить…

— Но есть и высшая математика! Никто, кроме Калачика, не подтверждает корысти. Ни один из этих самых «совместителей». Да и сам Калачик кое-что все-таки затемнил. На суде невольно могут возникнуть сомнения…

— Что, что? — переспросил Саша. С улицы врывался шум колес, свистки и еще какой-то гул. — Мало, понимаешь, поездов, так еще и самолеты!

— Я говорю, могут возникнуть сомнения, тем более — никаких свидетелей. А это в пользу Сторицына. Суд, для того чтобы определить виновность, должен иметь неопровержимые доказательства! Как известно, лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного…

Саша засмеялся:

— Вот, вот… Этой-то фразы я и ждал от тебя. Пари готов был держать, что скажешь. Слушайте, дорогие мои, а не надоело вам повторять одно и то же? Закатят глаза, и с французским прононсом «лючше». Ну а как, если не «лючше»?

— Тебе бы дать волю, ты бы их обоих на месте шлепнул!

— Рука бы не дрогнула! И как же это получается? Вор ворует годами, а потом уходит, пусть с выговором, но с дачкой, машиной и парочкой добрых сберкнижек! И это как, «лючше»?

— Я согласен с тобой, что в стране есть шальные деньги, — сказал Ильин. — Я за дачи, за машины и за сберкнижки, но при том, что это уровень жизни.

— Это ты для своей речи приготовил: «уровень» и все прочее?

Помолчали. Ильин, нахмурившись, катал хлебные катышки. Он привык к порядку, свежему белью и хорошо отутюженному костюму, и его раздражала Сашина неустроенность: банки и бутылки, сваленные в угол, неубранная кровать и стол в объедках.

— А что, если действительно заняться обменом? — неожиданно спросил Саша. — Ты вот вращаешься в сферах…

— Ну конечно, — живо откликнулся Ильин. — Но лучше сказать Иринке. И как только ты здесь живешь!

— Да так вот и живу. Обитаю. Ну что, ну познакомился с одной девчушкой, пришла, посидела и ушла, то ли я не понравился, то ли комната, так сказать, жилплощадь… Что ты на меня уставился? Девчушка как девчушка, ножки бутылочками, ты, я думаю, и не снизошел бы. Ну ладно, все, давай разбежались…

— Это проще всего. А что дальше?

— Дальше я ей снова звонил. Может, на этот раз буду неотразим.

— Паясничаешь, Саша!.. Думаешь, от этого станет легче?

— А есть такой рецепт, чтобы стало легче?

— Мне кажется, ты запустил себя. Нет, постой, я не о комнате, тут мы все одинаковы — ничего не умеем. Будет легче, когда возьмешься за настоящее дело…

— Не все же могут стать адвокатами, — сказал Саша, допил остатки водки и поставил бутылку в угол.

— Можешь поносить мое адвокатство сколько тебе влезет, дело не во мне, а в тебе, — сказал Ильин. — У тебя ж светлая голова, ты бы мог…

— Что, на БАМ?

— Почему бы и нет? Да там на тебя молиться будут!

— Люся в таких случаях как говорила, помнишь? «Кругло́, Женя, кругло́…»

— Я не хуже тебя знаю, что это банальность, наверное, я разучился иначе, но послушай меня: надо сделать усилие!

— Послушать тебя? Нет, Женя, я тебя в свое время наслушался. Ах, как ты тогда пел, как ты тогда изъяснялся ! И как тебе верили вот в это самое: «сломать жизнь» и «боль лечит»… Тоже, откровенно говоря, порядочная банальность, но всего этого не замечаешь, когда любишь. Любая банальность кажется тогда свежей мыслью, новым словом.

— Если бы не Штумов, я бы тогда сгорел за эти самые, как ты их называешь, «банальности»…

— Скажи, пожалуйста, Штумов! А что мы́ ходили гамузом просить за тебя? Штумову-то ничего не было! Старый уважаемый профессор, беспартийный большевик — он и есть беспартийный большевик, — ну, его слегка пожурили за проявленный либерализм, а вот наша компания чуть за тебя билеты не положила: кого по стипендии шарахнули, а кого… И через двадцать лет ты снова начинаешь копать, как жить и чем жить? Снова та же страсть найти последователей. Для чего? Ты-то как эти двадцать лет прожил? Нет, если бы я и решил податься, так не на стройку. Не на стройку, дорогой друг, а просто-напросто к Касьяну. Ну, что? Он звал меня. Не веришь? Спроси его сам. Он ко мне всегда хорошо относился, может быть, с твоих слов, и ему жаль меня, понимаешь, просто жаль, совершенно безыдейно, как беспризорную собаку. Ему жаль меня, он хочет меня обеспечить , я сделаю у него карьеру, буду заведовать каким-нибудь отделом, разъезжать по стране. Из дворняжки — в королевские пудели? Ведь я тогда буду ему обязан . Это тоже ценится. Почему бы мне и не повторить твой путь? Лет через двадцать, уже на пенсии, буду поучать молодых людей, как им всего лучше «сломать» и «пострадать»; они будут смотреть мне в рот, а я что? У меня пенсия! Иди, иди, вдруг сейчас девчушка явится? А я не хочу, чтобы вы встречались.