Онлайн чтение книги Прения сторон
5

Проснулся Ильин с одной мыслью: домой! Хватит с него и Согдийского царства, и тимуридов. «Культ времени! Зевс и Хронос!»

Что ж, осталось недолго: сегодня Азимов, завтра арбитраж, и через несколько часов — Москва. Все-таки хорошо, что еще не двадцать первый век, когда нажал кнопочку — и дома. Пять часов полета — минимум для человека, кое-что здесь пережившего. Но когда это он успел напереживаться? За три дня? Три дня, всего три дня…

Но сколько б он мысленно ни повторял: три дня, всего три дня, и какое бы насмешливое звучание ни придавал этим всего трем дням — факт оставался фактом: именно за эти дни было кое-что пережито. Он старался думать только о Москве и о своем близком возвращении, а вспоминал медресе, падающий минарет и лунную дорожку, по которой они шли вчера. И хотелось вернуть эти три дня, и было жаль, что все уже позади — и встреча с Ларой, и праздные мысли об энергии времени.

Он перелистывал бумаги, подготовленные Азимовым. Дело было бесспорным. Да это ему было ясно еще в Москве. Азимов и сам мог бы защищать интересы местного отделения на завтрашнем арбитраже, но Касьян Касьянович именно в таких бесспорных случаях посылал Ильина. Раньше было иначе, Ильин любил запутанные ситуации, но Касьян Касьянович только посмеивался над «юридической казуистикой». Хватит, этим пусть занимается Мстиславцев, а ты потребен на большее. Большим он считал уменье своего помощника ориентироваться в «глобальных ситуациях» и быстро на них реагировать.

Такой «глобальной ситуацией» было предстоящее слияние двух родственных контор. Вопрос еще не был решен и только готовился, и многое зависело от поведения самой конторы. Касьян Касьянович определил свой стратегический план как «пассивное сопротивление», но потом заменил его другим, более отвечающим моменту: «активная оборона».

Азимов устроил праздничный обед. Ильин, конечно, знал, что Средняя Азия славится своим гостеприимством, но и в Москве гостевание давно уже свелось к обеду или к ужину, и самого Ильина в этом смысле перешибить было трудно. Он не был чревоугодником, отнюдь, но Иринка неизменно придумывала для гостей разные вкусные штучки. Жены сослуживцев бледнели от зависти, но, как известно, зависть — чувство низменное и не способствующее пищеварению, и Иринка простодушно выдавала свои кулинарные секреты, а жены, овладев ими, не только прощали ей всякие там сверхсалаты, но еще и благодарили за передачу своего опыта. И перед очередными гостями Иринка только коротко спрашивала: большой разворот или малый?

Справа от Ильина сидел Азимов, еще правее — необычайно костистый старик, директор не то мебельного, не то коврового комбината, слева — красавец мужчина из горисполкома, пьющий только минеральную воду и с тонкой улыбкой слушающий застольные речи; напротив — знакомый Ильина по многим встречам в Москве умнейший Каюмов, и еще какой-то гололобый дядечка, обжора и балагур, о котором было сразу заявлено, что Аким Кузьмич не признает ни должностей, ни званий (может быть, именно поэтому он так хорошо помнил все имена и отчества руководящих работников конторы и поднимал рюмки за их здравие и благополучие). Жена Азимова и невестки только хлопотали по хозяйству, да и сыновей тоже не было видно. Но Ильин не стал задавать лишних вопросов: Восток!..

Обед разворачивался не спеша, закуски прошли под анекдоты, показавшиеся Ильину необыкновенно пошлыми, хотя он их сам в Москве с удовольствием рассказывал. Просто он был раздражен, а раздраженного человека не радуют ни бокальчики, ни знаменитая форель.

Его расспрашивали о Москве и делились своими впечатлениями. Все не раз бывали в столице, и у всех было что вспомнить. И номер-люкс, пусть вынужденный — не было ординарных, — но все же люкс, и неожиданная удача — билет на Таганку, а то и в Большой на Плисецкую. Имена назывались без зубоскальства, никто не рассказывал глупых баек об артистах, да и тосты были умеренными, но Ильина сердили и тосты, и имена.

— А как вам понравилась новая повесть в «Нашем современнике»? — спросил гололобый и засмеялся, хотя ничего смешного в его вопросе не было. А смеялся он над собой, над тем, что вот он, обжора и балагур, задал вдруг литературный вопрос.

— Хорошая и дельная повесть, — сказал Ильин и стал защищать повесть, на которую никто не нападал. — Многое подмечено верно, вольно же некоторым принимать на свой счет.

Ильин говорил, как всегда, легко и зажигательно. Все-таки, пока он держал речи, можно было не думать ни о встрече с Ларой, ни о падающем минарете, ни о своем университетском прошлом, когда он и представить себе не мог, что пройдет двадцать лет и он вместо криминалистики будет под руководством Касьяна Касьяновича заниматься этими самыми «глобальными проблемами».

Когда Ильин кончил, гололобый снова захлопотал. Поднимать бокальчики было его делом, все выпили, и костистый директор осторожно заметил:

— Нашел очень интересного художника. Народный умелец. Но наш национальный орнамент абстрактен… — В последней фразе было не столько утверждение, сколько вопрос, и Ильин сразу же на него откликнулся.

— Почему же нет? Простите, но я просто не понимаю людей, которые восстают против абстрактного орнамента, не давая себе труда подумать…

И пока он говорил, у него растаяло куриное заливное. Впрочем, заливное пропало у всех: Ильина слушали внимательно.

С прикладного искусства перешли на более локальные темы. Всех интересовала женитьба Эдуарда Юрьевича Мстиславцева. Надо же, убежденный холостяк! А как поживает завкадрами, уважаемая Елена Ивановна? А новый первый зам? Всех — и красавца из горисполкома, и костистого директора — интересовали конторские дела, да оно и понятно — только с помощью конторы можно было достать в Москве этот самый люкс, и билет на Таганку, и модный мебельный гарнитур, и хотя положение Азимова, который всего только заведовал местным отделением, было весьма скромным, нетрудно было заметить, что именно конторские дела связывали всех, кто был зван сюда.

— Так все-таки сливают две конторы в одну или нет?

Внесли плов. Ильин чувствовал себя непомерно сытым, но отказываться было нельзя, вопреки всем правилам ему дали ложку, плов оказался адски горячим, и в это время Каюмов негромко, но очень отчетливо спросил:

— Надеемся, Касьян Касьянович остается?

— Разумеется, — ответил Ильин и сразу услышал тишину.

Все теперь были заняты пловом и только пловом, никто больше не интересовался ни Таганкой, ни «Нашим современником». И литература, и театр исчезли в тумане рисовой Фудзиямы.

«Значит, главным блюдом сегодняшнего «гала» был мой ответ Каюмову, — подумал Ильин. — А все остальное, в том числе и абстрактная живопись, подавалось как гарнир».

Он был противен самому себе; противно было и его столичное умничанье, и разбор повести, которую он так и не дочитал. «Как же я мог, — думал Ильин. — Как же я мог…»

Уже и гололобый взывал к ложке Ильина, и красавец из горисполкома сказал, что нельзя обижать хозяина; Ильин ткнул ложку в плов, но она в нем так и застряла.

«Я — это они, а они — это я…» — вспомнил Ильин, встал и вышел из-за стола.

Сначала никто не понял, что он уходит, потом все повскакивали, решив, что человеку дурно. Азимов взглядом усадил гостей, взяв Ильина под руку, провел в соседнюю комнату.

— Эсфирь, — крикнул он куда-то в темноту, — воды! Ничего страшного, — говорил он, делая какие-то знаки жене. — Наверное, гастрическое, все пройдет, надо только прилечь…

— Не надо, — сказал Ильин, прислушиваясь к беспокойным возгласам. Он знал, что все еще можно спасти, прилечь на четверть часика, а потом снова выйти к столу и все обратить в шутку: «Мы, москвичи, народ хлипкий и не привыкли к таким пирам…» Все, все можно было еще уладить, но он упрямо повторял: «Не надо, Азимов, голубчик, миленький, не сердитесь, все уже хорошо, и печень у меня здоровая, но отпустите меня. Акклиматизация? Да, да, вот именно…»

Все-таки гололобый выскочил провожать, а потом снова поскакал к столу, и Ильин слышал, как он радостно сообщил:

— Акклиматизация! Акклиматизация, и ничего больше…

Все это уже было Ильину безразлично. «Кончено, — думал он, — кончено, кончено, кончено…»

Он быстро дошел до центра. Почтамт, купеческая мечеть, залитая ювелирторговским светом, гостиница. Он шел уверенно, шагал крупно, чувствуя душевный подъем.

Продолговатый азиатский дворик. Витая каменная лестница.

— Это телепатия, — сказала Лара. — Я как раз думала о вас…

— Лара! — Он рывком обнял ее. Он был так счастлив, словно только что преодолел целый материк или поднялся на вершину Эвереста.

— Откуда вы? — спросила Лара. — Что с вами? От вас пахнет вином. Вы пьяны?

— Нет, я не пьян, — сказал Ильин. — Я… я счастлив, что снова вижу вас. — У него на глазах выступили слезы, он был умилен и растроган собой. — Обедал у Азимова и сбежал…

— Сбежали?

— Хотя бы изредка человек должен поступать так, как это ему хочется.

— Но там были гости! Послушайте, вы ж их кровно обидели…

— Не все ли равно! Слушал их разговоры и думал: я такой же, как они…

— Нет, так нельзя, так нельзя… — повторяла Лара. — Кто ж там был?

— Какой-то красавец из горисполкома. Молчаливый и томный.

— Это Махмудов. Отличнейший человек! Когда я развелась, он мне помог с жильем. Да его у нас все уважают. Кто ж еще?

— Какой-то… что-то по поводу абстрактной живописи, мебель или ковры.

— Знаю, знаю, мы с ним вместе учились в институте. Он всем нам годился в отцы, но ведь это сделала война. А Каюмов? Вы же сами говорили, что он умный и образованный человек.

— Да, да, конечно, все умные и образованные люди, — сказал Ильин, иронически пожимая плечами. — И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…

— Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете — был . Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.

Ильин, не отвечая, поцеловал Лару, понимая, что если он сейчас этого не сделает, то навсегда ее потеряет.

— Увидимся, обязательно увидимся! Не знаю, как это будет, но будет, — сказал Ильин. — А сейчас я должен думать о том, как я буду жить в Москве. Хочется, Лара, жить иначе…

— Что? — переспросила она, занятая своими мыслями.

— Я говорю, что не могу и не хочу жить так, как жил раньше. Мой дед был молотобойцем на Пресне, его уважали, после революции предлагали ответственные должности, но он от всего отказывался. Там я родился, говорил он о своем заводе, там и умру. Мой отец стал кадровым военным. Он страстно любил свой полк, еще до войны командовал полком, дело знал, и я думаю, что командовал бы и дивизией, а то и армией. Но все сложилось иначе. Он вывел полк из окружения, отличился под Москвой и погиб осенью сорок первого. Мне недавно прислали экземпляр истории этого гвардейского полка, там об отце есть прекрасные строчки. А я? Вы скажете, что кто-то должен работать в нашей конторе и что я занимаюсь не пустяками, а важным делом. Да, важным для конторы. А для меня? Так вот и пройдет жизнь?

— Как-то я вас не представляю себе ни молотобойцем, ни военным. И потом… вы же сами выбрали юридический.

— Да, юридический. В молодости я мечтал стать адвокатом. Мне снился Плевако, на меньшее в то время я был не согласен.

— А что, это было бы вам к лицу! Ясно вижу, как вы говорите речь на каком-нибудь громком процессе. Жена застрелила мужа из ревности, а вы ее защищаете. Я приезжаю в Москву, прихожу в суд в самый разгар вашей речи…

— Нет, главное — это не речь. Главное — это люди. Быть среди них, узнавать их горести, научиться понимать людей — да ведь это прямая обязанность интеллигентного человека, а ведь я считаюсь интеллигентом. Готовить речь, читать книги… Вот вы говорите — «Елена Прекрасная», а передо мной мелькает оперетта. Подумать только, что я никогда не читал «Илиаду»! Я хвастался перед вами, что мне скучен Чехов. Но ведь это от стыда за то, что не читаю, а просматриваю книги. Представляете себе Плевако, который просматривает «Смерть Ивана Ильича»?..

— Вы мне будете писать? — спросила Лара.

— Да, конечно, обязательно! И вы мне пишите, я очень буду ждать!

— Поцелуйте меня…

Ильин обнял ее и вдруг почувствовал, что она слабеет. У него сразу стала ясная голова: «Нет, только не это». Ильин хорошо знал свой голос, натренированный и уверенный: «Нет, только не это». На такой голос вполне можно было положиться.

На следующий день он уехал в Москву. С утра был арбитраж, такой короткий, что даже сам Ильин удивился. Всего несколько слов пришлось ему сказать, — впрочем, дело конторы было правое, и все понимали, что заводу пора погасить свою задолженность. С Азимовым Ильин держался особенно предупредительно и любезно и, смеясь, вспоминал о своей вчерашней неудаче. Азимов вежливо сказал, что вчера вечером тщетно пытался дозвониться к нему в гостиницу.

— Акклиматизация, акклиматизация… — повторил Ильин и предложил пообедать вместе в аэропорту.

Ресторан находился на втором этаже. Взяли столик у окна, но отсюда были видны только самолеты и взлетная полоса. Ильин заказал шашлыки, дорогие закуски и какое-то особенное вино. После обеда Азимов передал Ильину сеточку с фруктами для ханум Ирины Сергеевны. В другое время Ильин обязательно бы ее отклонил, но сейчас всего важнее было снова не обидеть Азимова, и он взял сеточку, решив, что сразу же приезде в Москву сделает посылку Эсфири. В последнюю минуту пришел Каюмов, но только успели перекинуться словом, как объявили посадку.

Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.