Онлайн чтение книги Преступление
Глава 14. Дональд Скайсмит

В редакцию я подъехал около пяти утра. Уборщицы уже закончили прибираться, свет горел, и жалюзи были подняты.

Я достал из стола бутылку и подкатил кресло к окну. И сидел там, отпивая и покуривая, глядя на панораму города, наблюдая, как красные сполохи зари подымаются над горизонтом. Рассвет; тихое объявление войны; занимается лучезарный день, жестокий, жадный, лишенный спасительных теней, призывающий жалких людишек к битвам, подзадоривающий их оглядываться на дела рук своих, да еще и хвалить их.

Просидел я так долго — пока мне не стало казаться, что это не я взираю на город, а город взирает на меня. Я встал и бесцельно стал слоняться по комнате, а он все следил за мной. Задумчиво оценивал меня, студента университета Родса, гугенхеймовского стипендиата, пулицеровского лауреата, ответственного редактора; это странное и загадочное существо, что звалось Дональд Скайсмит.

Не инвалид? Да. Умный? Конечно. Можно это признать. Добросердечный? Разумеется.

Так что же тогда? Почему же Дональд Скайсмит стал этим Дональдом Скайсмитом? Что с ним произошло? Чего он добивался?

И чего достиг?

Я огляделся по сторонам. Опустил жалюзи и выключил свет. Так стало лучше. Резь в глазах стала менее болезненной, и раскалывающая череп боль немного приутихла.

Я сел за стол, обхватив голову руками. Я совсем не спал прошедшую ночь. Когда я пришел домой, Тедди вдруг стало хуже, и врач не отходил от нее до часу ночи. Дети не смыкали глаз, и их требовалось успокаивать. Покуда я их утешал и уговаривал вернуться к няне, заснуть самому уже стало невозможно. Да так, вероятно, и должно быть.

Тедди... Теодора... бедный медвежонок Тедди...

Но сейчас с ней все в порядке. Теперь все будет хорошо — до известной степени. Она будет привычно смеяться и плакать. Господи, я прямо-таки слышу ее жалобы и капризы, и охи и ахи, смешки и хихиканье, да просто радостное восхищение и удивление самой жизнью. Я чувствую, как ее тонкие руки обвиваются вокруг моей шеи, видел огромные глаза, посмеивающиеся надо мной. Я изумился, что мог когда-то уставать от нее или чувствовать легкое раздражение или просто скуку. В сущности, мы так недолго были вместе. Казалось, наша свадьба игралась едва ли не вчера.

Я работал в Оклахома-Сити — нет, в Талсе. Господи, как же это я мог так спутать? А Тедди... постойте... а, да... Тедди ходила там в университет и подрабатывала кассиром в банке. Там я ее и встретил. Я обналичивал чек, и, казалось, достаточно одного движения, чтобы затащить ее оттуда к себе в постель. А я и не понял, пока не стало слишком поздно, что она девственна. Тедди думала, как она здорово надо мной подшутила. Она это время считала самым замечательным. Стонала в таком экстазе, что являлась моя домохозяйка и колотила в дверь... Да, на той неделе я не мог погасить задолженность. Мерзавец кредитор арестовал мою зарплату. Но у Тедди были приличные часы и тяжелое золотое распятие, мы это заложили и поехали в Канзас. Едва наскребли на поездку, лицензию и гонорар судье... Она была беременна, на первом месяце, и я думаю, может, тогда-то и начался рак, потому что ни о чем, естественно, кроме аборта, речи не шло, а на хорошего врача не хватало денег. У нее долго не останавливалось кровотечение, а когда оно прекратилось, не утихали боли. Ночами напролет я держал ее на коленях и баюкал, как ребенка. Только так она могла уснуть, и боль проходила. Казалось, часть ее боли я принимал на себя, мы делили ее пополам. Все эти вечера были как одна долгая нескончаемая ночь, и при каждом скрипе качалки некая мысль все глубже проникала в мой мозг. Так что в конце концов из этого сложилась песенка, песенка-обещание... «Никогда больше, Тедди, никогда больше, мой медвежонок Тедди. Не будет больше больно милой Тедди, никогда, никогда медвежонку Тедди». Вот примерно в таком роде, и еще был припев. «Бай-бай, спи-усни, маленькая Тедди... спи, спи, милая моя...»

...Телефон звонил. Я снял трубку и ответил, еще не открыв глаза. Привычка, знаете ли: как пожарная лошадь кидается при звуке колокола. Хотя с чего бы мне проявлять такое рвение.

Это был Капитан. Он продолжал говорить с телефонисткой.

— Так вы совершенно уверены, мисс? Это точно Дональд Скайсмит?

— Хи-хи-хи! Д-да, сэр. Это мистер Скайсмит, сэр.

— Вы в этом уверены? Это, случаем, не самозванец?

— Нет, сэр, я уверена. Хи-хи-хи...

Я приподнял трубку, прицелился и трахнул ею по рычагам изо всех сил. В надежде разодрать их проклятые барабанные перепонки. В надежде, что эта сучка свалится там со стула, а тот сукин сын — со своей километровой кровати. Паршивый, грязный, фашистский ублюдок! Господи, что бы я с ним сделал! Свалить бы в кучу всех его распроклятых девок да его самого сверху — и сжечь дотла...

Телефон опять зазвонил. Я тупо смотрел на него... Убить, сжечь? Где, когда он так искалечил себя? Как-то он сделал это. Чутье предполагает чуткость. Нельзя одновременно чувствовать и быть безразличным. Он ничего не делал не продумав тщательно, полностью отдавая себе отчет в последствиях. Он наверняка понимал, что делает. И сознательно создавал ад насилия, гнусности, подлости, безразличия и классовой ненависти; и осознание того, что это сделано твоими руками, действительно даже разрушительнее, чем сам результат.

Но почему? Зачем он шел по этому пути? А я зачем? И не сами ли мы создаем себе ад?

Я снял трубку и произнес:

— Привет, Капитан.

— А, Дон. Как ты сегодня?

— В порядке.

— А Тедди? Как Тедди, Дон?

— Сейчас ей хорошо. Давно так не было. Она передала мне маленькое послание для вас перед тем, как... перед сном вчера вечером.

— Это очень трогательно, Дон. А что там в нем?

Я сказал ему. Нет, я это не выдумал. Я в точности употребил ее слова.

— А вот что, Капитан. Она сказала: «Пускай старая кляча поцелует меня в зад».

— Прекрасно! — Он хохотнул. — Замечательная девушка Тедди. Мне она понравилась с первой же встречи, а мне не многие нравятся.

— Какая точность выражений, верно?

На несколько секунд телефон замолк намертво. Можно было подумать, что Капитан повесил трубку, но уж кто-кто, а он никогда не поступал таким образом. Когда он хотел покончить с вами, он так и говорил. До сих пор говорил...

Сердце у меня заколотилось в каком-то неясном возбуждении, где надежда смешивалась с ужасом. Хотел ли я еще работать? Желал ли еще продолжать — в страхе, — если бы мне разрешили?

Он прокашлялся, с секунду помолчал, чтобы привлечь мое внимание.

— Это трудно, так ведь, Дон? Просто-таки наглядная иллюстрация правоты Дарвина. Человеку может быть неловко на деревьях, но по натуре он животное карабкающееся. Он... ты же должен жить, идти вперед.

Возбуждение нарастало, а с ним и ужас. Я хотел оставаться здесь, работать, жить, идти вперед, карабкаться — и ненавидел себя за это желание.

— Не знаю, Дон, — тихо произнес он. — Я бы хотел подумать несколько минут. А пока — что там с этим Тэлбертом? Я вовсе не предполагал, что ты все так растянешь. Я даже подумать не мог. Мы охотились за конкурентами, не за мальчишкой. Зачем было столько в этом копаться?

Я уперся взглядом в стол, ища выход.

— Это повысило наш тираж, Капитан.

— А сколько мы потеряли? Компенсируют ли этот временный скачок продаж потери вследствие отчуждения, которые испытывает значительная часть наших солидных постоянных читателей? Не думаю. И ты не ответил на мой вопрос.

— Да надо ли? Вы ведь знаете все, что здесь происходит.

— Да. Я уже знаю. Вот одного я не знаю, Дон. Я не могу понять, почему ты позволил остаться в «Стар» человеку типа Уиллиса, человеку явно более проницательному; нежели ты. Это плохой менеджмент. Одна из первых заповедей эффективного руководителя гласит: избавляйся, от потенциальных конкурентов.

— Уиллис — хороший репортер. У меня не было причин его увольнять.

— Эх, Дон. Ты меня все больше разочаровываешь.

— Я пробовал продвинуть его, когда он организовывал профсоюз. Он надо мной посмеялся.

— Ты, видно, не предложил ему ничего достаточно стоящего, Дон.

— Видимо. — Он вздохнул. Я представил себе его задумчиво-хищнический, оценивающий взгляд. — Ну, вернемся к истории с Тэлбертом, Дон. Тебя приперли к стенке, но зачем впадать в ступор? Почему бы не изменить тактику, не перейти на сторону мальчишки, не начать собирать фонд в его защиту? Это опять даст нам перевес над конкурентами. Вернет нам хороший тираж. Мы собираемся освободить мальчика. Почему ты не сделал этого прежде?

История — вот и все, что значил этот мальчик. Проехали, и теперь нам нужна другая история.

— По одной лишь причине, — сказал я. — Я недостаточно сообразителен.

— Да-а, — протянул он, — ну что ж, осознание само по себе содержит изрядную долю мудрости. Вероятно...

— Да, сэр. — Было ли в моем голосе рвение? — Да, Капитан?

— Не знаю, Дон. Возможно, тебя и не требовалось никогда подгонять дубинкой. Просто она у меня в руках, и я ею пользовался. Но возможно, и не надо было. Может, ты будешь работать намного лучше без этого. Думаю... Подойди-ка к окну, Дон. Высунь голову наружу.

— Сэр?

— Ты же меня слышал. Высунь голову из окна. Потом вернись и скажи, идет ли там дождь.

— Нет! Нет, сэр, в этом нет необходимости. Я знаю, что дождя нет.

— Дон.

— Нет! Я же вам говорю, что...

И тут я его услышал. Порывы ветра и капли, стучащие по оконному стеклу.

Я ждал. И снова долгая, мертвящая тишина. И наконец опять вздох.

— Ты совершаешь одну распространенную ошибку, Дон. Ты боишься символов. Думаешь, я тебя дергаю за веревочки, как марионетку. Тебе это не нравится. Тебя это унижает. Опускает. А я-то всего только испытываю твою наблюдательность. Пойти вперед, взобраться, понаблюдать. Все-таки... Ты, должно быть, очень устал. Сильно устал. Сходи-ка вниз и возьми себе чашку кофе.

— Н-нет! Нет. Да что вы, в конце концов, о себе возомнили? Вы что, думаете, вы Господь Бог?

— Да. Ты же не думаешь, что ты Господь Бог? Возьми кофе, Дон.

— Д-да, сэр. Да, Капитан.

Я положил трубку на стол. Очень осторожно положил. Прошел к лифту, спустился в вестибюль. Перешел, ничего не замечая, как слепой, улицу. Миновал столовую и завалился в бар.

Я сел на одно высокое кожаное сиденье, заказал двойное виски с содовой. И уже почти допивал его, когда моего плеча коснулся официант. Я прошел за ним к телефону.

— Да, Капитан?

— Дубинка была нужна, не так ли, Дон? Тебя нужно подгонять, а мне теперь тебя подгонять нечем. Нечем на тебя давить. Не имею больше возможности злоупотреблять здоровьем Тедди. Нечем тебя соблазнить или заставить бояться и работать еще усерднее.

— Нечем, — ответил я, — и это звучит здорово.

— Твой кабинет сейчас убирают, Дон, и бухгалтерия готовит для тебя чек. Если ты еще побудешь там, где ты сейчас, курьер принесет тебе все через несколько минут.

— Сейчас девять тридцать. Полагаю, мне заплатят за каждую минуту моего здесь ожидания.

— Полагаю, заплатят. В твоем чеке будет учтена зарплата до девяти сорока пяти. И, Дон... — Он умолк.

— Да говорите громче! Что вам там еще от меня надо?

Он виновато кашлянул. Голос его звучал необычно:

— Мне трудно говорить, Дон. Не могу найти подходящие слова, чтобы выразить свои чувства. Могу только сказать, что мне жаль. Мне было очень горько узнать о кончине Тедди.