Онлайн чтение книги Преступление Кинэта
XVII. НА БЕРЕГУ КАНАЛА

Кинэт дошел до второго заднего двора дома 142-бис на улице предместья Сен-Дени и поднялся в третий этаж лестницы, не обратив на себя ничьего внимания. Он легонько постучался в двери маленькой квартиры. Никто не отозвался. Тревога, испытанная накануне на улице Тайпан снова охватила Кинэта.

«Этого молодца никогда нет на месте; он вечно в бегах. Ему нельзя доверять. Никакой внутренней устойчивости. Тряпка. Правда, уже тридцать две минуты восьмого. Но я не встретил его по дороге. Он улизнул давно».

Скрепя сердце, переплетчик обратился к привратнице.

— Ах, да! Ваш служащий оставил вам записку.

Листок бумаги был тщательно сложен и напоминал пакетик с нюхательной солью, купленный в аптеке. Он содержал три строчки, написанные довольно хорошим почерком, с разными завитушками и украшениями.

«Прождав вас дольше назначенного срока, я иду выпить рюмочку на улицу Реколле, во второй погребок, направо».

«Я» было написано с большой буквы, так же как «у» в слове улица и «п» в слове погребок.

Очутившись на свежем воздухе, Кинэт дал волю злобе, клокотавшей в нем.

«Все было бы так хорошо! Я был бы так счастлив без него!»

Огибая западный вокзал, он все время сжимал кулаки.

На улице Реколле эта злоба помогла ему живехонько найти плохо освещенный фасад винного погреба; так проголодавшаяся собака бежит напрямик к кроличьему садку. Кинэт отворил дверь, смело вошел в погреб, с первого же взгляда увидел Легедри, облокотившегося на один из столиков, хлопнул его по плечу, сказал: «Ну, идемте», — повернулся на каблуках и снова вышел. Все это он проделал настолько решительно и быстро, что остальные посетители едва успели заметить его появление.

Пройдя несколько шагов по направлению к каналу, он стал ждать Легедри.

Легедри отнюдь не торопился.

— Долго ли еще вы намерены издеваться надо мной? — начал Кинэт.

— О, замолчите! Не позволю я вам ругаться с утра до вечера. Хватит с меня.

Лицо наборщика выражало еще робкий протест.

— Что вы сказали? Откуда вы набрались наглости? Я беспрерывно занимаюсь вами. Я езжу из одного конца Парижа в другой бог знает сколько раз в день. Я предпринимаю чрезвычайно опасные шаги, о которых вы даже не подозреваете. А вы не только нарушаете все запреты, которые я налагаю на вас, но и…

— Запреты! Да это хуже тюрьмы. Уверяю вас, я предпочитаю тюрьму.

— Дурак! Перестаньте кричать. Дурак!

В уличной тьме Кинэт бросал эти слова почти прямо в лицо ему, сжав зубы.

— Дурак? — повторил Легедри. — Кроме вас, очевидно, умных-то и нет. Хороши ваши выдумки, нечего сказать. Запереть меня на замок! Лишить человека свободы! Вы даже не подумали о том, что в вашей поганой конуре нет освещения. Мне пришлось сидеть в темноте с пяти до семи. До половины восьмого! А знаете, какие мысли у меня сейчас? Так и рехнуться недолго.

— У вас не было света? Как же вы написали мне записку, оставленную у привратницы?

— На кухне есть газовой рожок. Я был вынужден сидеть на кухне.

— Велика беда! Чем не хороша для вас эта кухня?

— Кухня величиной с уборную! Если уж на то пошло, почему вы не заперли меня в уборной?

— А вы предпочли бы кабинет или салон с хрустальной люстрой?

Легедри пожал плечами.

— Уверяю вас, я сойду с ума. Это невыносимо.

— Ах, по-вашему это невыносимо?

Кинэт устремил на шею Легедри беспощадный взгляд своих впалых глаз. Взгляд начал скользить по шее. Взгляд провел на шее нечто похожее на черту карандашом, дающую правильное направление пиле. Кинэт уловил аналогию и насладился ею. Он знал, что такие наслаждения ярче всего переживаются в безмолвии. Он сделал над собою усилие, чтобы молчать.

Они дошли до берега канала Сен-Мартен.

— Куда вы ведете меня? — спросил наборщик.

Кинэт ответил не сразу.

— Куда вы ведете меня?

Тон у него был уже немного более смиренный.

— Куда я вас веду? Никуда. Мне хочется закусить. Я ищу.

— Здесь вы ничего не найдете.

— Почем вы знаете?

— Около вокзала, да. Или в предместье Сен-Мартен. Но не на канале.

— Вы ошибаетесь! Здесь много маленьких харчевен, где ужинают рыбаки и где в это время не будет никого, кроме нас.

Кинэт продолжал, усмехаясь:

— Я нисколько не сомневаюсь, что роскошный ресторан с цыганками гораздо больше бы устроил вас. Уж извините, пожалуйста.

Сильные фонари, стоявшие на далеком расстоянии один от другого, разливали по набережной пустынный свет, по окраске похожий на песок. А преломляясь в канале, этот свет делал из воды маслянистые зеркала, открывал в ней страшные глубины.

Они шли приблизительно в двух метрах от берега. Кинэт слева, Легедри у самой воды. Легедри не выказывал беспокойства, но старался перейти на левую сторону. Кинэт незаметно отстранял его вправо. Порою выступ тротуара или чугунное кольцо переграждало им путь.

Кинэт больше не испытывал злобы. Эти места казались ему тайно благосклонными, заставляли биться его сердце, смущали его сладострастными обещаниями, как места, предназначенные для плотской любви, смущают своим запахом и убранством новичка, впервые посещающего их. У переплетчика было самочувствие более напряженное и более гармоничное, чем простое ощущение радости бытия. Где-то поверху пробегали мысли, проворные, как сны, и в то же время холодные, как расчеты. Их жестокая точность нисколько не страдала от того, что они неслись на волне музыкальной экзальтации.

«Он может споткнуться о мостовую. Он может попасть в кольцо. Обо что удержаться? Он едва успеет перевернуться. Лучше всего у шлюза. Падение по отвесной линии. Большие круги на воде…»

Но Легедри довольно ловок. Он обходит препятствия. Трудно допустить, чтобы он сам потерял равновесие. Умеет ли он плавать? Одежда стеснила бы его. Вода холодна. В некоторых местах берега одеты камнем. Гладкая стена. За нее тщетно бы цеплялись руки. И нужно плыть дальше. Кричишь, но крик застревает в горле.

«Никого кругом. Я единственный свидетель. Все было бы кончено. Мне больше не пришлось бы следить за ним, дрожать за него, тратить на него время. Кому какое дело до его исчезновения? В сущности, он уже исчез. Кто забеспокоится о нем? Толстушка с улицы Вандам? Пустяки. Несколько визитов. Продолжим романчик. Выдумаем развязку. Впереди много времени… Свидание на набережной Ювелиров. Я пойду непременно. Доброжелательность, изысканная вежливость, взаимное уважение. Мне ничего не стоило бы натолкнуть их на чей-нибудь след. Дальнейшие встречи. Очные ставки. Обмен мнениями. Моя безусловная скромность. Как приятно сложилось бы мое будущее, если бы этот субъект не сидел у меня на шее. Жалость? А была ли у него жалость? Он преступник. Если бы он мог подстроить так, чтобы вместо него арестовали меня… Запачканный кровью платок в пакете… Да, но рано или поздно трупы в канале всплывают. „Его нашли в воде, между двумя парусными лодками“. „Матрос с „Ласточки“ случайно зацепил его своим багром“. Морг. Опознание? Возможно. Гипотеза о преступлении. Розыски преступника. Бесконечные осложнения. Опасность. Толстушка расскажет о моем визите. „Бородатый адвокат“. В волнении она разоткровенничается, скажет про ящик. Громадная опасность…»

На другой стороне канала видны освещенные окна какой-то харчевни. Легедри указывает на нее.

— А это вас не устраивает?

— Посмотрим. Ведь нам так или иначе придется дойти до следующего моста.

Кинэт не хочет отрываться от наслаждения, доставляемого ему мечтой. А мечта его требует известных благоприятных условий. Мечта эта обладает полной силой только тогда, когда ей служат опорой обстоятельства, вызвавшие ее к жизни. Вся прелесть этой мечты в том, что она все время на краю действительности, как Легедри на краю канала. Достаточно одного движения, чтобы эта мечта превратилась в действительность.

«Самоубийство… Да. Самоубийство. Устранение всех трудностей, гуртом. „Обнаружен труп преступника, виновного в убийстве на улице Дайу“. Он покарал себя сам. Сегодня же вечером отправить письмо за его подписью прокурору или комиссару городского района, того района, где он жил прежде. „Старуху убил я. Меня мучит раскаяние. Я сейчас покончу с собой“. Две-три подробности о преступлении, для вящей убедительности. Его стилем. С помощью записки, которая у меня в кармане, легко подделать почерк. Да и станут ли они возиться с экспертизой? Раздобудут ли что-нибудь, написанное его рукой? Лишь бы не чересчур была заметна разница, вот и все. Это я, конечно, сделаю. Прямо с набережной Ювелиров я пойду в какое-нибудь тихое кафе. Усядусь в задней комнате. Сфабрикую письмо. Опущу его в отдаленный ящик, из которого после восьми-девяти часов вечера письма уже не вынимаются. Никаких указаний на способ самоубийства. Завтра полиция получит письмо, сделает какие-то выводы. Газеты уделят ему две строчки. Во время следствия такие письма, наверное, не редкость. Их пишут сумасшедшие и обманщики. Поиски Легедри будут идти вяло. Адреса в своем письме он не даст. Следствие затянется. Через две недели матрос выловит труп. Все совпадает. Все объясняется. Дело закончено».

По правде говоря, эта мысль: «дело закончено» вызывает в Кинэте не только чувство облегчения, но и меланхолию. Что станется с ним, в какое болото скуки погрузится он снова, когда дело будет закончено? Он ощущает прикосновение электрического пояса, его неизменную тяжесть. Верит ли он еще в этот пояс? Едва ли. Но он не решился бы расстаться с ним. Он больше не ждет от него определенной помощи. Но если бы он его бросил, ему было бы страшно, что за этим воспоследует нечто похожее на месть покинутой женщины.

Набережная загромождена какими-то мешками. Придется отойти от воды. Мост уже близок. Можно закусить в матросской харчевне, окна которой светятся напротив, и посидеть там лишних десять минут, чтобы дать время Легедри выпить полштофа или даже целый литр вина. И еще рюмку абсента. Потом они опять пойдут вдоль канала по другому берегу. Человек, который выпил за десять минут целый литр и вдобавок мало ел, сплошь и рядом теряет равновесие. А если он упадет в воду, холод сразу охватит его, лишит его способности двигаться. Он пойдет ко дну, даже не барахтаясь.

«Что, если бы выбрав удобный момент, я сильно толкнул его? Силы у меня немного, но и у него тоже. Особенно, когда он напьется. Нужно будет подвести его к самой воде, так, однако, чтобы он совершенно ничего не заподозрил. Опасность, трудность, до сих пор еще не устраненная, — в толстушке с улицы Вандам. Я сделал большую ошибку, связавшись с нею. Все так превосходно устроилось бы!»

Кинэт думает о проблеме преступления вообще. По сравнению с преступлением все остальные жизненные предприятия относительно легки. Они допускают множество упущений, множество мелких ошибок. Ум не вынужден в каждый данный момент одинаково четко представлять себе все концы и начала действия. Иногда даже он может поддаваться дремоте, как возчик на легких перегонах. Враг, если и встретится, не нападет, а если и нападет, его наступательным способностям не дадут развернуться. Общество всячески защищает людей друг от друга, затрудняет их погоню друг за другом, мешает им злоупотреблять ошибками друг друга. Но само выступая в роли врага, оно не знает пощады, не признает права убежища. Из малейшей ошибки человека оно вьет веревку, которая затягивается петлей на его шее.

Поэтому неудивительно, что лишь немногие преступления хорошо кончаются. Тем более, что их совершают обычно люди не совсем нормальные. Им не хватает ума или воли, часто того и другого. Они подвластны низким страстям. Они падки на кровь или, в лучшем случае, страдают отвращением к регулярной работе, болезненной ленью. Словом, это просто преступники. А ведь могли бы существовать и творцы преступлений.

«Не сочинить ли другое письмо, для улицы Вандам? Прощание с любимой женщиной? Она слишком глупа, чтобы заметить разницу в почерке. К тому же, волнение затуманит ей глаза. Остается ящик и пакет… Почему одаренный человек может стать творцом преступления? Да потому, что в какой-то определенный момент преступление может стать для него самым разумным выходом… Не люблю я слова „преступление“. Недостаточно чувствую его смысл. Пакет в сейфе. Нужно во что бы то ни стало захватить его. Письмо содержало бы последнюю волю. „Прошу тебя отдать пакет моему адвокату“. Ни одного более точного указания. Никаких признаний. Просто: „Я кончаю с собой во избежание бесчестья. Я поручил моему адвокату спасти мою память. Во имя всего, что тебе дорого, помоги ему“».

Мысленно произнося эти слова, он остановил взгляд на человеке, в уста которого он их вкладывал и который молча шел рядом с ним. Свет харчевни, уже более близкий и яркий, чем все остальные уличные огни, падал на лицо печатника. Мешки под серыми глазами напоминали следы от пальцев палача на уже разлагающемся теле.

Над стеклянной дверью была надпись: «Ливийский лодочник» и «Закуска в любое время».

Легедри спросил:

— Ну, что же, зайдемте?

И Кинэт обычным вежливым тоном ответил:

— Да, конечно.