Онлайн чтение книги Приютки
ЧАСТЬ II

Глава первая

Прошли-промчались четыре года…

Та же яркая, ясная и приветливая весна заглядывала в хмурые окна угрюмого коричневого здания.

В нижнем этаже приюта помещается огромная прачечная с каменным полом, с большими медными баками и гигантской печью-плитой.

Рыжая Варварушка и ее две помощницы, приютские служанки, в это ясное весеннее утро усердно стирают белье на «волю» для «господ», обычных клиентов и клиенток N-ского ремесленного приюта.

Над двумя другими лоханками стоят две дежурные по прачечной воспитанницы и тщательно выполаскивают в пенящейся воде тонкие платки, кружева, чулки, воротнички и кружевные и батистовые кофточки, словом, более тонкие вещи.

Мелкое белье, изящные принадлежности туалета стирают сами воспитанницы среднего и старшего отделений приюта.

Над одной из лоханок наклонилась худенькая белокурая девочка с жидкой косичкой совершенно льняных волос. Голубые глаза, несколько широкий нос, тонкие темноватые брови и длинные лучи ресниц на бледном личике — все в ней чрезвычайно привлекательно и мило. Что-то робкое, пугливое в каждом движении тоненького тела, в каждом взгляде кротких, по-детски ясных голубых глаз, что-то стремительное и покорное в одно и то же время.

Мечтательная улыбка изредка трогает тонкие губы и тотчас же отражается в голубых, как лесные незабудки, глазах. Это Дуня. Двенадцатилетняя Дуня Прохорова, проведшая в коричневых стенах приюта долгие, однообразные четыре года. Еще пройдет год, и она станет старшеотделенкой, самой молоденькой воспитанницей изо всех «выпускных» старших девиц. А там через два-три года и коричневые стены раздвинутся перед нею и выпустят на волю, на «место», самостоятельной маленькой девушкой эту тоненькую и гибкую, как тростинка, белокуренькую девчурку, такую робкую и тихонькую от природы.

Рядом с нею работает Дорушка. Эта тоже сильно переменилась за четыре года. Из хрупкой, нежной девочки Дорушка стала крупным, рослым четырнадцатилетним подростком. У нее густая темная коса чуть не до пояса. Бойко и разумно глядят карие немного выпуклые глаза. Уверенно улыбаются на добром честном лице пухлые губы, Дорушке нечего бояться будущего. У ее матери оказались небольшие сбережения, позволившие Аксинье уйти от господ и открыть свою собственную малюсенькую мануфактурную лавочку. За лавочкой есть две небольшие светлые каморки-горницы, которые Аксинья решила обратить в мастерскую "дамских нарядов" (правда, очень маленькую, крошечную мастерскую, но все же в мастерскую), лишь только Дорушка окончит свое ученье в приюте.

Девочке своей она поручит место мастерицы и закройщицы, возьмет ей еще двух девиц-швеек на помощь, и, даст господь, они наработают с нею, Аксиньей, не одну копейку на черный день.

Вот эти-то планы матери и дают уверенность в своем счастье и Дорушке; позволяют ей спокойно и ясно глядеть в неведомую жизненную даль.

С Дуней они дружны, но не по-прежнему.

Счастье Дорушки смущает Дуню… Казалось ей, как-то важнее и отчужденнее стала эта новая самоуверенная и самодовольная Дорушка, толкующая уже теперь о предстоявших заработках «ее» мастерской. У Дорушки нашлись неожиданно подруги из старшего отделения, предлагавшие будущей юной хозяйке мастерской свои рабочие руки.

Бедность и сиротство учат быть дальновидными, и дети, помимо собственной воли, рано перестают быть детьми. Каждая приютка с детства приучается к мысли о заработке.

Вот почему теперь Дорушка, будущая хозяйка, ходит в досужие часы, обнявшись со старшими. Около нее теснятся теперь Липа Сальникова, Паланя Заведеева, Шура Огурцова, ставшие уже два года тому назад старшеотделенками.

Что же касается Фенички Клементьевой и еще двух или трех ее сверстниц, их судьба определялась ясно. Впереди их ждут учительские курсы и места сельских учительниц. О Феничке хлопочет сама баронесса, а этого уже достаточно, чтобы стать «человеком» по-настоящему.

Однако и Дуня не лишена дружбы Дорушки, очень доброй по природе. Несмотря на новых подруг, Дорушка по-прежнему раздает свои гостинцы подругам, и делится добрячка с ними каждым куском. По-прежнему ровна и ласкова она со всеми, а с Дуней ласковее всех, но нет теперь времени Дорушке посвящать все свои досуги Дуне. Целыми днями просиживает она за работой. Изучает выкройки, образцы… Шьет больше, нежели требуется в приюте, словом, всячески готовится к сложной роли будущей хозяйки мастерской.

И Дуня изменилась немало…

Всегда молчаливая, с книжкой в руках или с мечтательно устремленным вдаль взором девочка невольно обращает на себя всеобщее внимание. Подруги любят ее за «тихость», начальство за безответность, даже сама "страшная Пашка" снисходительно относится к ней и «спускает» Дуне ее беззаветную привязанность к "тете Леле", принявшей вновь поступивших новеньких младшеотделенок под свое покровительство. А всем хорошо известно, как недолюбливает Пашка горбунью…

Два года тому назад Дуня в один такой же радостный, празднично-яркий весенний день рыдала беззвучно, прильнув к худой и плоской груди горбатенькой тети Лели. Это был незабвенный день расставанья с доброй надзирательницей.

— Не плачь, дитя мое, не плачь, — гладя дрожавшими руками белобрысенькую головку девочки, шептала Елена Дмитриевна, расставаясь с нею, — не на век расходимся, я же остаюсь в приюте, только передаю вас средней наставнице. А ты приходи ко мне, как только сомненье какое-нибудь тебя одолеет или просто взгрустнется, Дунюшка, ты и приди, непременно, слышишь? А я тебе всегда рада буду, как родной, ты и Оля Чуркова самые малюсенькие были у меня… Мне вас всех жальче поэтому, доченьки вы мои… крохотки бедненькие! — заключила, прослезившись, горбунья.

Век не забудет этого дня прощанья Дуня… Ласковая, чуткая, сердечная, как мать родная, любящая их тетя Леля оставляла их, чтобы принять более нуждающихся в ее ласке новых маленьких стрижек и сдавала их на руки строгой, суровой и требовательной Павле Артемьевне, передавшей в свою очередь своих подростков-среднеотделенок «педагогичке» Антонине Николаевне, воспитанницы которой уже были определены на места.

Таков был обычай N-ского приюта… И не маленьким рыдающим от горя расставанья девочкам было изменять его.

"Ангел — тетя Леля" оставляла их… И "страшная Пашка" принимала на свое попечение не любивших ее воспитанниц.

Перебирая в своей памяти эту незабвенную картину прощанья с обожаемой горбуньей, Дуня и сейчас ниже склоняется над лоханью, и слезы невольно туманят ее обычно ясные голубые глаза.

— Девоньки, новость! Такая новость! Такая! Сейчас помрете на месте! Рты разинете до ушей!

В облаке пара, наполнявшем прачечную, невысокая тонкая фигура Паши Канарейкиной и ее веснушчатое, с птицеобразным носиком лицо выглядит очень забавным…

Паша — это первая вестовщица и большая проныра среди своих среднеотделенок. Случалось ли какое-нибудь из ряда вон выходящее событие в приюте, происходила ли какая-либо неожиданность в хмурых коричневых стенах, Паша каким-то ей одной свойственным нюхом узнавала обо всем первая и в тот же час благовестила о «событии» по всему приюту.

И сейчас, появившись в неурочное время среди прачечной, Паша явилась непременно с новостью самого неожиданного свойства.

Дуня с Дорушкой, нянька Варварушка и две служанки с любопытством подняли от лоханей головы и воззрились на вошедшую.

— Ну, чего еще выдумала, непутевая? — деланно-сердитым тоном заворчала Варварушка. — Убежала небось из рукодельной, попадет на орехи от Павлы Артемьевны! Как пить дать, влетит!

— Ну, вот! Так вот тебе сейчас, как же, держи карман шире! Небось и Пашка, да и "сама"-то, все с ног сбились. Не до нас нынче. Такая новость! Такая!..

Врешь ты все, Паша, — усомнилась Дорушка и плечом поправила соскользнувшую на потную щеку прядь волос…

— Не я вру, сивый баран врет… А не любо, не слушай, коли вру… — усмехнулась ничуть не обидевшаяся Паша. — Уж эта умница-разумница наша Дорушка, скажет тоже! Все у нее вруньи, одна она только святоша!

— Да будет тебе! Говори кака-така новость! — осведомилась Варварушка, и глаза ее блеснули понятным любопытством.

— Ага, разлакомились! — торжествующе расхохоталась Паша. — Ну, так и быть, скажу: барышня к нам в приют поступает! Вот что! — И довольная произведенным эффектом действительно выдающейся новости, Паша обвела всех присутствующих сияющим взглядом.

— Ну? — не то недоверчивым, не то изумленным звуком вырвалось у всех.

— Вот тебе и ну! Ну — лошадям кричат, а мне, Пашеньке, за такую новость поклон и почтение! — засмеялась девочка и даже руки в боки уперла и притопнула ногой.

— Господи! Да неужто барышня? Дорушка, а Дорушка? Верно это? — зашептала Дуня, наклоняясь к подруге.

— А то, вру? — неожиданно выкрикнула Канарейкина. — Вот те Святая пятница. Сама Пятидесятница! Все святители! Провались я на месте, — затараторила с необычайной живостью девочка.

— Пашенька! Не божись! О том свете подумай! — остановила ее Варварушка.

— Да вы послушайте, новенькая-то какая! Сейчас пришла это она в рукодельную. Барышня, как есть барышня! Платье суконное по два с полтиной за аршин, не вру, ей-богу, локоны по плечам, ровно у херувима. А лицо — картинка. И в корсете, миленькие, сейчас помереть, в корсете. Совсем барышня! Сказывали, генеральская воспитанница. Си-ро-то-чка! А чулки на ногах-то шелковые со стрелками. Сейчас помереть…

— Да брось ты клясться! Что это! И без того верим! — строгим голосом остановила свою сверстницу четырнадцатилетняя Дорушка.

— Барышня, говоришь? Да что ж это в ремесленный приют, и вдруг барышня! — удивленно проронили губы рыжей Варварушки.

— Вот те, Христос свят, правда! — так и вскинулась снова Канарейкина. — Сами увидите. Ой, батюшки! Что ж это я? Не хватилась бы Пашка! Ой! Ой! Ой! Побегу я, девоньки! Счастливо оставаться! Барышне от вас передам поклон. Передать аль нет?

И, хитро прищурившись, Паша мотнула головой и исчезла, как призрак, в облаке дыма.

Глава вторая

Новенькую Дуня и Дорушка увидели только вечером.

Веселое мартовское солнце еще заливало залу, когда обе девочки, управившись с бельем и наскоро поужинав остывшим картофелем с маслом и селедкой, вышли в залу и сразу остановились как вкопанные.

Тетя Леля сидела за пианино и играла по обыкновению танцы.

Маленькие стрижки с визгом гонялись друг за другом по огромной комнате, а посреди залы, окруженная старшими и средними воспитанницами, стояла девочка лет четырнадцати в черном траурном платье, сшитом, бесспорно, у очень дорогой портнихи, с большим креповым поясом вокруг талии.

Платье доходило до щиколотки его владелице, но тонкие ручки девочки красивым движением подобрали его, и таким образом обнажились тонкие стройные ножки в шелковых чулках и безукоризненных лакированных ботинках.

Но не костюм, а лицо поразило девочек в этой странной, необыкновенной новенькой. Короткие пушистые кудри чудесной рамкой окаймляли это лицо, неправильное, резкое, скорее некрасивое со слишком крупным ртом и широким мясистым носом. Но что-то было в этом лице такое, что сразу привлекало в нем каждого яркостью красок, огнем сверкающих, как темные вишни под дождем, огромных и прекрасных глаз, ослепительно-яркой улыбкой обнажавших белые, как сахар, зубы, в горделиво изогнутых прихотливым изгибом бровях, в алом румянце на молочно-белой коже, во всей фигурке, высокой и стройной, как молодой тополь в саду.

Девочка обеими ручками держала юбку, красиво округлив локти, и стройными ножками под музыку выделывала какое-то па.

— Раз! Два! Три! — отсчитывала она звонким, как хрусталь, голосом и медленно, легко и плавно кружилась на месте.

"Какая красотка!" — мелькнуло в мыслях Дуни, и она, не сговариваясь со своей спутницей Дорушкой, быстро метнулась вместе с нею в сторону танцующей девочки и примкнула к окружающим ее зрительницам.

Темнокудрая девочка сделала еще несколько кругов и остановилась на месте, сияя своими лучезарными глазами, сверкая необыкновенно красивой улыбкой.

— Какая прелесть! Какая душечка! — восторженно вскричала Феничка Клементьева, теперь уже старшеотделенка и кандидатка на учительские курсы.

— Вам нравится этот танец? Он называется "pas d'Espagne", его все нынче танцуют! Он — модный! — сказала новенькая и обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сияющим взглядом.

— Какой душонок! Картинка! Прелесть! Красавинька! — вспыхивая до ушей, прошептала Феничка, влюбленными глазами глядя на девочку. — Я выбираю ее своим предметом, девицы. Слышите? — неожиданно обратилась она ко всем.

— Ха! Ха! Ха! — засмеялась теми милыми металлическими звуками новенькая, какие свойственны только детям да еще очень молоденьким девушкам. — Что это означает "выбирать предметом"? Объясните! — уже повелительным, властным голосом точно приказала она окружающим.

Черноглазая бойкая Паланя Заведеева выступила вперед и, непонятно краснея и смущаясь, стала объяснять новенькой, что значило на приютском языке выбирать предмет.

— Ага! Стало быть, за меня будут исполнять всю черную работу! Превосходно! — весело рассмеялась новенькая. — Я ничего не имею против, чтобы за меня стирали в прачечной и исполняли мое дело по уборке приюта. Я согласна! — и она кивнула головкой снова вспыхнувшей Феничке и закружилась снова по кругу, припевая в такт кружению: — Раз, два, три! Раз, два, три!

Потом внезапно остановилась и, щуря сияющие черные глаза, проговорила, чуть запыхавшись от танца:

— Ну, довольно! Показала вам модные па! А то вы топчетесь в этом надоедливом вальсе и старой допотопной польке. Скучно это. А сейчас мне бы хотелось выбрать кого-нибудь себе в подруги. Только кого бы? Все вы в этих серых платьях на одно лицо.

Это уже была совершенная неожиданность для воспитанниц. Обычно новенькие поступали в приют робкими, пугливыми стрижками, в редких случаях среднеотделенками, но те и другие были застенчивы и тихи, как мыши. Они покорно дожидались, когда им предложат свою дружбу старенькие воспитанницы и не смели заикаться первыми о чем-либо подобном. Эта же, смелая, странно-уверенная в самой себе девочка как куклами распоряжалась сейчас большими и маленькими приютками, чувствуя инстинктивно всю власть своего обаяния над ними. Она обвела зорким, смелым взором теснившихся вокруг нее и ее сверстниц, и почти взрослых старшеотделенок, вглядываясь внимательно чуть щурившимися глазами в каждое детское или молодое девичье лицо.

И странное дело! Каждая из воспитанниц N-ского приюта, двух его старших отделений, по крайней мере, теснившихся вокруг новенькой, чувствовала непреодолимое, жгучее желание в глубине сильно бьющегося сердечка быть избранной этой обаятельной девочкой, этой барышней с головы до ног, игрой слепого случая попавшей в коричневые стены ремесленного учебного заведения.

— Я! Меня выберите!

— Нет, меня!

"Я бы хотела быть вашей подругой", — казалось, говорили эти восхищенные детские и девичьи глазки. Феничка буквально из себя выходила от волнения.

"Я ее предметом выбрала. Обожать обещалась. Так ужели она подругу себе выберет другую!" — вихрем проносилось в хорошенькой головке юной мечтательницы.

— Она точно переодетая принцесса! — произнесла шепотом Паланя, и ее цыганские глаза, как ножами, врезались в глаза новенькой.

Высокая, вытянувшаяся до смешного за эти четыре года и без того нескладная фигура Вассы так и лезла вперед, вытягивая длинную шею, чтобы обратить на себя внимание "барышни".

Но блестящие глаза "переодетой принцессы" мельком пробежали по ней, задержались на мгновение на хорошеньком личике Любочки Орешкиной… скользнули равнодушно по шаловливо-лукавой мордочке Они Лихаревой… Промелькнули мимо благоразумных глазок Дорушки и внезапно остановились на лице Дуни. Дуня густо покраснела под взглядом красивых и бойких глаз новенькой.

— Как тебя зовут? — услышала она неожиданно у своего уха звонкий, металлический голос.

И едва сумела принудить себя ответить чуть слышно, назвав свое имя.

— Ты мне нравишься, Дуня! — проговорила тем же уверенным голосом новенькая и жестом владетельной принцессы опустила ей руку на плечо.

— Дуняша, счастливица! — прошептала завистливо Феничка.

— Есть чему завидовать! — засмеялась искренне Оня Лихарева. — Наша Дуня тихоня, святая! А эта новенькая — боец, видать по всему. На ней верхом станет ездить, на Дуне! Ей-богу!

— Правда! Правда! — подхватила Васса.

— Бог с ней, с такой дружбой! Не ровни они! — пробурчала Паланя, и цыганские глаза ее сердито сверкнули.

Новенькая рассмеялась снова. И так заразительно весело, что все лица невольно при первом же звуке этого смеха растянулись в улыбке. Дорушка зашептала на ухо Дуне:

— Ты… ничего… ты не бойся, Дуняша! Я тебя в обиду не дам.

— А кто же ее обижать намерен? — внезапно делаясь серьезной, произнесла новенькая. — Ее обижать не за что! Смотрите, какое у нее открытое, честное лицо! Какие добрые глаза! — И она осторожно, двумя пальцами подняла за подбородок заалевшее личико Дуни.

Непонятная самой Дуне радость разлилась по ее лицу… Сердечко забилось шибко-шибко. Хотелось броситься на шею этой «прелестной» барышне-новенькой и крепко расцеловать ее в розовые щечки.

— Румянцева! — послышался в эту минуту громкий призывный голос Павлы Артемьевны, неожиданно появившейся в зале.

Новенькая повернула было в пол-оборота свою отягощенную темными кудрями головку и тотчас же, как бы не замечая воспитательницы, обратилась к Дуне:

— Так мы будем друзьями с тобою?

— Да, — прошептала Дуня, — и Дорушка тоже, — прибавила она тихо.

— Кто это Дорушка? — нахмурила свои гордые бровки новенькая.

— Вот она! — И Дуня вытащила вперед Дорушку. — Мы с нею уже четыре года дружим! — произнесла она смущенно.

— Ладно! Все трое друзьями будем! — усмехнулась «барышня», пристальным, зорким взглядом обдав Дорушку с головы до ног.

— Румянцева! — снова настойчиво и громко прокричал резкий голос Павлы Артемьевны.

И быстрыми шагами подойдя к кругу, она, сердито нахмурившись, заговорила, обращаясь к новенькой:

— Что ж ты? Тебя зовут. Отчего ты не откликаешься?

Изящная фигурка барышни повернулась в сторону надзирательницы.

— Меня зовут Наташа, — твердо отчеканивая каждое слово, произнес металлический голосок, — Наташа Румянцева. Так ведь, кажется, у вас называют в приюте? Я не откликалась вам, думая, что фамилию Румянцевых может носить еще кто-нибудь из воспитанниц, а Наташа Румянцева — я одна! — с неуловимо гордым оттенком в голосе заключила девочка.

В первую секунду глаза Павлы Артемьевны расширились и стали совсем круглыми, как у птицы, а губы побелели от гнева.

Она с минуту смотрела в самые глаза новенькой, глаза, отвечавшие ей невинным, ясным и невозмутимым взглядом, в то время как у самой надзирательницы багровый румянец то и дело все приливал и приливал к лицу.

Тонкая, едва уловимая усмешка заиграла на губах Наташи Румянцевой.

И вот буря разразилась внезапно…

— Ступай переодеваться… Сию минуту… Нечего щеголять как барышня!.. — закричала Павла Артемьевна, поймав, очевидно, эту тонкую, едва уловимую усмешечку. — Марш! Серое платье и холстинковый передник… Живо… И помни: здесь надо оставить твои манеры барышни… Здесь этого не потерпит никто!

И схватив за руку новенькую, Павла Артемьевна резким движением вывела ее из круга и слегка подтолкнула по направлению дверей.

На прелестном ярком личике Наташи не было ни тени протеста или неудовольствия.

Но черные глаза ее тихо смеялись, насмешливо сверкая под стрелами длинных ресниц.

Глава третья

Глава четвертая

— Сними локти со стола! Что за манера сидеть вразвалку! Покажи твой платок… Что это? Метка это или червяк?

Мартовское солнце светит ярко. Оно освещает и гневное, раздосадованное лицо Павлы Артемьевны и тонкое, улыбающееся личико Наташи.

— Что это? Ты, кажется, смеешься? Дерзость или глупость позволяешь ты, моя милая, себе по отношению меня? И потом, изволь встать, когда с тобой говорит начальство. Или ты все еще воображаешь себя генеральской наследницей? Пора выкинуть из головы эти бредни!

Тонкая, изящная фигурка «барышни» (Наташу с первого дня появления здесь прозвали так воспитанницы) поднимается нехотя со скамейки. Кудрявая головка встряхивает всеми своими черными локонами, завязанными лентой у шеи, и они живописным каскадом рассыпаются по плечам.

— Ты с ума сошла, моя милая! — кричит снова Павла Артемьевна, выходя из себя. — Ты, кажется, не соблаговолила причесаться нынче утром. Ступай сейчас же к крану и изволь пригладить эти лохмы!

Черные лукавые глаза прячутся за лучами ресничек, таких густых и необычайно прямых. Стройная фигурка в сером холстинковом платье и розовом переднике направляется гордой, медленной поступью к двери рабочей комнаты.

— Иди скорее! Нечего выступать как принцесса! — шлет ей вдогонку рассерженная надзирательница.

Наташа ускоряет шаг, но при этом умышленно или нет с ноги девочки спадает шлепанец. Румянцева возвращается и поднимает его с невозмутимым спокойствием.

Воспитанницы трясутся от усилия удержать предательский взрыв смеха.

По беленькому личику Фенички расползаются багровые пятна румянца. Сегодня утром она тихонько пробралась в дортуар среднеотделенок, взяла платье своего кумира Наташи, выутюжила его в бельевой, начистила до глянца туфли Румянцевой… Потом, в часы уборки, таскала тяжелые ведра и мыла лестницу, исполняя работу, возложенную надзирательницей на новенькую. Теперь ей до боли хочется, схватить рукоделие Наташи и наметить за Румянцеву злополучный платок.

Но рядом с Наташей сидит тихоня Дуня Прохорова… С другой стороны благоразумная Дорушка… Это две примерницы. Они ни за что не согласятся передать Наташину работу ей, Феничке, а на ее место положить искусно выполненную ею, Феничкой, метку.

— Бедная… миленькая… хорошенькая… пригоженькая! Заела ее вовсе волчиха Пашка! — шепчет Феничка на ухо своей подруги Шуры Огурцовой.

— Да уж ладно, ты с твоей Наташкой совсем из кожи вылезла! — отмахнулась та.

Действительно, благодаря Наташе Феничка совсем изменилась. Перестала обожать доктора, перестала читать глупейшие романы. Наташа… С Наташей… О Наташе, только и речи о ней. И к тому же сама Наташа — ходячая книга. Как умеет она рассказать и о заморских краях, и о синем море… и о горах высоченных до неба… и о апельсиновых и лимонных, да миндальных деревьях, что растут прямо на воле, а не в кадках, как в Ботаническом саду, куда ежегодно летом возят приюток. Феничка так замечталась о рассказах своего «предмета», что не заметила, как быстро распахнулась дверь рабочей и… и громкий, неудержимый хохот потряс обычную тишину рукодельных часов.

На пороге комнаты стоит Наташа. Нет, не Наташа даже, а что-то едва похожее на нее. Гладко-гладко прилизанные волосок к волоску кудри, точно смазанные гуммиарабиком, лежат как приклеенные к голове. Куцая, толстая, тоже совершенно мокрая косичка, туго заплетенная, торчком стоит сзади.

И на этом сразу как будто уменьшившемся в объеме личике выдаются огромные черные глаза, сверкавшие юмором, влажные от смеха…

Павла Артемьевна даже рот раскрыла от неожиданности. И словно задохнувшись, не могла выговорить ни слова в первый момент появления шалуньи. И только после минутной паузы взвизгнула на всю комнату:

— Ага! Ты паясничать! Смешить! Забавлять воспитанниц! Мешать работать в часы рукоделий! Хорошо же, ступай в угол — это первое; а второе — запомни хорошенько, на носу своем заруби: еще одна подобная глупая выходка — и… и я попрошу разрешения у Екатерины Ивановны остричь твои глупые лохмы под гребенку.

— Это нельзя сделать! — произнес спокойно звонкий голос Румянцевой.

— Молчи! Молчи! Наташа! Ах! Наташа! — зашептали испуганно с двух сторон Дорушка и Дуня, дергая ее за передник.

Лицо Павлы Артемьевны побагровело.

— Что ты сказала? — едва сдерживаясь, проговорила она.

— Я сказала, что этого нельзя сделать! — произнесла так же спокойно девочка. — Ведь стригут только малышей-первоотделенок… Или в наказание… А я ничего дурного не сделала, за что бы надо было наказывать меня.

— Но ты дерзкая девчонка… и будешь наказана! — совсем уже не владея собою, произнесла надзирательница. — Еще один проступок, одна дерзость, и ты лишишься твоих бесподобных кудрей!

Последняя фраза прозвучала насмешливо, и ярко-розовое личико Наташи побледнело как-то сразу. Самолюбивая, избалованная девочка не прощала обид…

— Я отплачу этой фурии, — произнесла она сквозь стиснутые зубы, проходя мимо Фенички с видом оскорбленной королевы в угол за печкой, где уже по своему обыкновению находилась вечно наказанная шалунья Оня Лихарева, показывавшая уже издали в улыбке свои мелкие мышиные зубки и незаметно делая головою Наташе какой-то едва уловимый знак.

В руках у Они был чулок. Она вязала его. Всем наказанным полагалось вязать чулки, так как, стоя в углу или у печки, было трудно шить или метить…

— Опять спустила петлю… Павла Артемьевна, позвольте к Дорушке или к Вассе подойти… Я сама не умею поднять… Тут что-то напутано больно! — жалобным, деланно-печальным тоном прозвучал голос Они Лихаревой.

Павла Артемьевна сердито дернула головой, взглянув поверх пенсне на шалунью и презрительно поджимая губы, проговорила:

— Бесстыдница! Не срамилась бы лучше. Попроси кого-нибудь из стрижек тебя научить петли поднимать! Леонтьева Маруся, покажи этой дылде…

Маленькая девятилетняя карапузик-девочка покорно встала со своего места и подошла к наказанным.

Однако ей не пришлось исполнить приказания надзирательницы.

С быстротою молнии поднялась со своего места Дорушка и стремительно пробежала с несвойственной ей живостью к печке.

— Павла Артемьевна! Позвольте мне! Я покажу Оне.

После любимицы своей рыженькой Жени Панфиловой и рукодельницы Палани Павла Артемьевна любила больше всех Дорушку. Пренебрегая искусницей Вассой с того самого времени, как, будучи еще малышом-стрижкой, Васса сожгла работу цыганки Заведеевой, суровая надзирательница отличала великолепно, не хуже Вассы работающую Дорушку.

А благонравие и благоразумие последней еще более привязывали Павлу Артемьевну к девочке.

Поэтому Дорушке не было отказа ни в чем.

— Позволите? — еще раз почтительно осведомился звонкий голосок Ивановой.

— Уж бог с тобой! Показывай! — согласилась рукодельница.

Дорушка степенно поправила ошибку в вязанье Они и снова вернулась на свое место.

— Скучно стоять так-то! Давай клубки подбрасывать, чей выше полетит? — предложила шалунья Оня своей соседке и товарищу по несчастью. И в тот же миг в углу за печкой началась легкая, чуть слышная возня. Выждав минуту, когда Павла Артемьевна, повернувшись спиной к наказанным, стала внимательно разглядывать растянутую в пяльцах полосу вышивки у старшеотделенок, Оня с тихим хихиканьем подбросила первая свой клубок.

— Выше нашей колокольни! — произнесла она, скорчив при этом одну из уморительных своих гримасок.

— Выше самой высокой горы в мире! — прошептала ей в тон Наташа. И ее клубок взвился и полетел как воздушный шар к потолку.

— А мой выше неба! — и снова Онин клубок разлетелся кверху. За ним следили напряженным взглядом исподлобья глаза ста двадцати воспитанниц, для виду склонившихся над работой. Павла Артемьевна, не замечая ничего происходившего у печки, все еще продолжала рассматривать полосу вышивки на конце стола старшего отделения.

Вдруг что-то белое, крупное и крепкое, как незрелое яблоко, промелькнуло перед ее глазами и больно ударило по лбу склонившейся над пяльцами надзирательницы.

— О-о! — стоном ужаса пронеслось по комнате.

— А-а-а! — недоумевающе и грозно протянула рукодельная и быстро повернула голову в сторону наказанных. Это была страшная минута…

Бледная, как изразцы печи, у которой она стояла, Наташа Румянцева с дико и испуганно расширенными глазами безмолвно смотрела на Пашку. Выбившиеся пряди волос, успевшие выпорхнуть из прически и завиться еще пышнее и круче, упали ей на лоб, и испуганное, пораженное неожиданностью лицо казалось еще бледнее от их темного соседства.

Дрожащие губы что-то шептали беззвучно.

Павла Артемьевна, побагровевшая от ярости, плохо понимала, казалось, весь только что происшедший здесь ужас. Она стремительно подскочила к Румянцевой, подняла руку и изо всей силы дернула девочку за волосы, за черную отделившуюся и повисшую над ухом курчавую прядь…

— А… а… — прошипела она, — ты так-то! А-а… а! Клубком бросаться в меня… в твою наставницу… Ты… дрянная… дерзкая… ты!..

И она вторично протянула руку к волосам Наташи…

Но тут совсем неожиданно черная головка метнулась в сторону… И за минуту до этого испуганное и растерянное лицо внезапно преобразилось.

Гнев, гордость и оскорбленное достоинство отразились в помертвевших чертах Наташи… Огоньки ненависти и угрозы загорелись в черных глазах.

— Не смеете… вы не смеете меня драть за волосы… Этого нельзя… Я этого не позволю! — истерическими нотками крикнул дрожащий и рвущийся молодой голос.

И тоненькая, обычно слабая рука подростка с силой впилась в пальцы наставницы.

— Ты с ума сошла! — не своим голосом взвизгнула Павла Артемьевна. С пылающим лицом, сверкая глазами и трясясь от злобного волнения, она стояла с минуту безмолвно, меря взглядом осмелившуюся так грубо защищать себя воспитанницу.

В рабочей комнате стало тихо, как на кладбище… Девушки и дети с ужасом, разлитым на лицах, сидели ни живы ни мертвы во время этой сцены.

Прошла добрая минута времени, показавшаяся им чуть ли не получасом, пока Павла Артемьевна пришла в себя и обрела дар слова.

Какой-то крадущейся, кошачьей походкой снова приблизилась она к виновнице происшествия и затянула своим пониженным до шепота, шипящим голосом:

— Так-то, миленькая! Не скажешь ли, что нечаянно сделала эту гнусность? И солжешь… солжешь! Нарочно сделала это… И за волосы драть не смею, говоришь?.. И прекрасно! И прекрасно! Зато совсем срезать их смею… Публично! Понимаешь?.. В наказание… У Екатерины Ивановны этого наказания потребую… Понимаешь ли? Или лохмы твои тебе обстригут… Или… или я ни часа не останусь здесь в приюте. Ни часа больше. Поняла?

Тут она повернулась к по-прежнему бледной, как мертвец, Наташе спиной и почти бегом бросилась к двери, роняя отрывисто и хрипло на ходу:

— Не потерплю, не потерплю… или она наказана будет, или… или… — И стремительно скрылась за дверью.

Лишь только ее крупная фигура исчезла за порогом рабочей комнаты, воспитанницы старшие и средние стремительно повскакали со своих мест и окружили Наташу.

— Милая… родненькая… бедняжечка Наташа! Да как же это тебя угораздило в нее попасть! Господи, вот напасть-то какая! Да что же это будет теперь! — шептали они, с явным состраданием глядя на девочку.

Сама Наташа казалась гораздо менее взволнованной всех остальных… Отстранив от себя рыдающую Феничку, она громко произнесла, обращаясь к подругам:

— Все это вздор и глупости! Никто меня не посмеет пальцем тронуть. Что я за овца, чтобы дать себя остричь! Чепуха! За что меня наказывать?.. Я не виновата… И оправдываться не стану… И вы не смейте! Слышите, не смейте заступаться за меня! Так понятно, что не нарочно это вышло. О чем тут говорить?

И, пожав плечами, она отошла к столу и как ни в чем не бывало принялась за работу.

Тихо перешептываясь и вздыхая, принялись за прерванную работу и остальные воспитанницы.

Вошедшей получасом позже Павле Артемьевне не пришлось унимать, против ожидания, взволнованных "бунтовщиц".

— Тихо? Тем лучше, — зловеще прозвучал ее голос с порога, и, обведя торжествующим взором воспитанниц, она остановила глаза на Наташе и произнесла, отчеканивая каждое слово: — Наталья Румянцева! Ты по приказанию госпожи начальницы будешь острижена завтра после общей молитвы в наказание за дерзость и непослушание по отношению меня.

И снова взгляд, полный торжествующей радости, обежал лица испуганных воспитанниц.

Тихое, испуганное «ах» сорвалось одним общим вздохом у девушек.

И взоры всех с сожалением и горечью обратились к Наташе.

Ни один мускул не дрогнул в лице девочки. Только черные глаза ответили надзирательнице долгим, пристальным взглядом, а побелевшие губы произнесли чуть слышно:

— Этого никогда не будет!

И черная головка низко склонилась над рабочим столом.

Глава пятая

— Этого никогда не будет, — произнесла еще раз мысленно девочка, когда после вечерней молитвы воспитанницы поднимались парами по лестнице в дортуар.

В спальне среднеотделенок было особенно тихо в этот злополучный вечер. Воспитанниц перед ужином водили в баню, и они теперь в белых головных косыночках на головах и в теплых байковых платках, покрывающих плечи, сновали по обширной спальне и прилегающей к ней умывальной комнате и по длинному, полутемному коридору, тихо шепотом делясь между собою впечатлениями минувшего дня.

Павла Артемьевна, все еще не успокоенная после утреннего происшествия, ссылаясь на головную боль, раньше обыкновенного ушла в свою комнату, приказав дежурной воспитаннице притушить в обычное время лампу.

Но лишь только она исчезла за дверью спальни, чуть слышное до сих пор шушуканье перешло в оживленную горячую болтовню.

Из дортуара старших прибежала Феничка и со слезами кинулась на шею Наташи.

— Милая моя… сердце мое… золотенькая… красавинькая моя… куколка! прелесть моя бесценная! До чего мы дожили! Как нас еще земля-то терпит! Ах, ты, господи! Тебя, мою радость, накажут? Тебя, золотенькую мою Наташеньку! Ах, Создатель Господь! Ах, Владычица — Царица Небесная! — причитала она тонким жалобным голоском и, разливаясь слезами, целовала руки и платье своего "предмета".

У той на ее подвижном личике давно исчезли последние следы волнения… Уже по-прежнему лукаво блестели и щурились черные влажные глаза и сверкали в улыбке белые зубы…

— Ну, пошла-поехала, — отмахиваясь рукою и слегка отталкивая от себя Феничку, произнесла Наташа, — терпеть не могу, когда по мне точно по покойнику воют… Словно бабы в деревне!

— Да как же, Наташенька? Да ведь завтра накажут тебя, остригут, принцесса моя, красавица чернокудрая! — снова затянула Феничка, театральным жестом заламывая руки…

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Наташа. — И откуда только, из какого романа ты такие глупые слова выудила?.. "Принцесса чернокудрая"! Глупышка, дурочка ты, Феничка, даром что взрослая девица!

"Взрослая девица" вскинула обиженным взглядом свои темные глазки на «обидчицу» и затянула снова после короткого молчанья:

— Вот ты всегда так… Вот! Тебя больше жизни любят, больше солнышка красного, зоренька моя, бриллиантовая звездочка, царевна моя ясная, а ты… И глядеть не хочешь! И насмехаешься… И высмеиваешь. Стыдно тебе, Наташенька! Бесчувственная ты! Сердце у тебя мраморное. Вот что! Никого ты не любишь! Да!

Сверкающая весельем улыбка мигом сбежала с лица Наташи.

— Вот неправда! — слегка усмехаясь и мгновенно бледнея от волнения, произнесла всеобщая любимица. — Я не холодная, не бесчувственная. Только люблю-то я тех, кто искренен, кто прост со мною. А ты что ни слово, то книжными выражениями сыпешь… И сама, часто не понимая, мне такие странные и глупые фразы говоришь. А…

— Да коли я люблю тебя… обожаю… Предметом своим выбрала… — оправдывалась вся красная от смущения Феничка.

— А доктора Николая Николаевича ты не обожала разве? А батюшку отца Модеста? А Антонину Николаевну, до меня еще, когда была в «средних»? А барышню, что к начальнице ходит, массажистку? А? Не обожала, скажешь? — И Наташа насмешливо и лукаво смотрела в заалевшееся от смущения Фенино лицо.

— Вот уж и сплеток от других наслушалась! — произнесла Клементьева, краснея до слез. — А я-то тебе помогаю, работу твою справляю за тебя…

— А разве я просила тебя об этом? — И лукавые черные глазки стали совсем уже насмешливыми.

Феничка окончательно потерялась, пристыженная перед лицом сорока младших воспитанниц. Она сердито взглянула на своего кумира и вдруг неожиданно всхлипнула и выбежала, закрыв лицо передником, из дортуара.

— Хорошо сделала, что ушла! — засмеялась Оня Лихарева. — Надоедливая она до страсти. Ноет да лижется все время! Куда как хорошо!

— Небось теперь уборку за тебя делать не станет! — усмехнулась Паша Канарейкина, просовывая вперед свою лисью мордочку.

— Пускай себе. Другие найдутся. Сделают… — беспечно усмехнулась Наташа.

— Слушай, Румянцева, а как же завтра-то? Ведь стричь будут публично. При всем приюте! Эка срамота! — и костлявая нескладная фигура Вассы выросла перед Наташиной кроватью, на которой расселось теперь несколько девочек с самой хозяйкой во главе.

— Ну, нет, дудки! Стригут овец да баранов, а я не дамся! — расхохоталась беспечно девочка. — Да бросьте все это «завтра» вспоминать, девицы… Лучше сядем рядком да поговорим ладком. Хотите, расскажу про Венецию лучше?

— Расскажи! Расскажи! — зазвучали вокруг Наташи оживленные голоса.

— Прекрасно. Молчите и слушайте. Дунюшка, иди ко мне поближе… Вот так. Дора, и ты лезь на кровать. Великолепно, в тесноте да не в обиде. Ну, молчите, тише вы, начинаю!

И ровный звонкий голосок Наташи полился нежной мелодичной волною, заползая в души ее слушательниц.

Когда девочка начинала рассказывать обо всем пережитом ею в ее недавнем таком богатом впечатлениями прошлом, лицо ее менялось сразу, делалось старше и строже, осмысленнее как-то с первых же слов… Черные глаза уходили вовнутрь, глубоко, и в них мгновенно гасли их игривые насмешливые огоньки, а глухая красивая печаль мерцала из темной пропасти этих глаз, таких грустных и прекрасных!

Точно песня лился живой, захватывающий рассказ… В нем говорилось о теплой южной стране с вечно голубым небом… с алмазным сверканием непобедимого дневного светила, о синих в полдень и темных ночью каналах… Об узких черных гондолах, похожих на плавучие гробы. И певучих мандолинах, льющих бесконечно днем и ночью, ночью и днем свои дивные песни… О бархатных голосах гондольеров… О роскошных дворцах дожей, отраженных водами каналов… И о море, свободном, как воля, широком, как жизнь… Попутно рассказала Наташа кратко о злодействах и кознях кровожадных Медичи… О несчастной догорессе, погибшей в подвале огромного здания, залитой водой по одному подозрению гневного старого дожа в измене их роду…

С захватывающим интересом разливался рассказ Наташи… Затаив дыхание, слушали его девочки… Ярко блестели глаза на их побледневших лицах… Все это было так ново, так прекрасно, так упоительно-интересно для них!

Голубоглазая Дуня ближе придвинулась к рассказчице…

С упоением вслушивалась она теперь в передаваемый Наташей старинный обряд обручения дожей с Адриатическим морем. Волны народа… Пестрые наряды… певучая итальянская речь… Гондола, вся увитая цветами… И сам дож в золотом венце, под звуки труб, лютней, литавр поднимается в лодке со скамьи, покрытой коврами, и бросает перстень в синие волны Адриатики при заздравных кликах народа…

Эту самую картину видит и во сне часом-двумя позднее впечатлительная Дуня, когда чья-то рука осторожно ложится ей на плечо…

— Что это? Кто это? — лепечет она, еще не вполне проснувшись.

— Вставай! Вставай скорее! — слышится у ее уха знакомый певучий голос.

— Наташа? Что тебе надо? — удивляется Дуня, широко тараща в полутьме слипающиеся сонные глаза.

Кругом всюду спят девочки… Задернутый зеленой тафтяной занавеской ночник тускло мерцает в длинной, угрюмой комнате.

— Что ты, Наташа?

В полутьме лицо Румянцевой кажется бледнее и значительнее. Губы плотно сжаты. Глаза глядят решительно, неспокойно.

— Любишь ли ты меня настолько, Дуня, чтобы помочь мне избежать позорного наказания? — звенит снова металлический Наташин голосок.

Дуня, тихая по обыкновению, сейчас стремительно соскакивает с постели.

— Наташа… — лепечет она с испугом… — что ты задумала опять, Наташа?

— Хочешь ли ты помочь мне?

Голос «барышни-приютки» становится резче, нетерпеливей. Она любит полное подчинение и не переносит никаких пререканий. И с Дуней дружна она только потому, что робкая, тихая Дуня подчиняется вполне ее власти. С Дорушкой они меньше дружны. Дорушка тверда и настойчива. У нее своя собственная воля, которой она не отдаст ни за что.

— Любишь ли ты меня?

Дуня с восторгом и преданностью глядит в лицо Наташи. Она никогда не говорит ей о своей любви, как Феничка и другие. Ей дико это и стыдно. Но когда Дуня ходит, обнявшись, в короткие минуты досуга между часами занятий с Наташей по зале или слушает ее пленительные рассказы из ее, Наташиного, прошлого житья, сама Наташа кажется бедной маленькой Дуне какой-то сказочной волшебной феей, залетевшей сюда случайно в этот скучный и суровый приют.

Дуня и про деревню свою стала позабывать в присутствии Наташи. И самая мечта, лелеемая с детства, которою жила до появления Наташи здесь, в приюте, Дуня, мечта вернуться к милой деревеньке, посетить родимую избушку, чудесный лес, поля, ветхую церковь со старой колоколенкой, — самая мечта эта скрылась, как бы улетела из головы Дуни.

Несложная, покорная натура бывшей деревенской девочки вся, с первого дня встречи, поддалась обаянию властного и прелестного существа, барышни-приютки.

Теперь на смену робкой прежней мечты в душе Дуни родилось новое желание: умереть, если понадобится, за Наташу, отдать всю свою жизнь за нее…

И она, Наташа, еще может спрашивать, любит ли ее Дуня?

Голубые глазки девочки в полутьме сверкают, горят…

— Наташа… — шепчет она, — все, что хочешь, я сделаю для тебя, Наташа!

— Хорошо, — звонким шепотом говорит та, — ты должна мне помочь исполнить что-то… Ничего не спрашивай и делай то, что я укажу тебе.

И Наташа, взяв за руки подругу, ведет ее в умывальную.

— Ты понимаешь, чего я хочу? — шепотом осведомляется она у нее по дороге.

Голубые глаза изумленно вскидываются в лицо Наташи. Нет, она, Дуня, не понимает ничего.

— Ну…

Наташа, зябко пожимаясь и кутаясь в большой байковый платок, половиной которого она накрыла худенькие плечи дрогнувшей в одной рубашонке, босой Дуни, шепчет ей на ухо что-то долго и чуть слышно.

Лицо Дуни сперва краснеет, потом бледнеет от испуга и неожиданности.

— Как, Наташа? Ты хочешь?..

— Молчи… Молчи. Не спорь… Я так решила… — звенит, точно жужжит пчелкой чуть слышный голосок.

И обе входят в умывальню.

Газовый рожок горит здесь тускло… Дальний угол комнаты прячется в темноте. Там табуретка… На нее опускается Наташа.

— На, бери скорее и действуй! — говорит она тем же шепотом и передает Дуне какой-то слабо блеснувший при тусклом свете металлический предмет.

Дрожащие, худенькие ручонки едва справляются с непосильной задачей.

Босая, дрожа всем телом, Наташа получасом позднее впереди Дуни на цыпочках пробирается в дортуар… На голове ее тоже белая косынка, которую носят целые сутки после бани воспитанницы. И байковый платок покрывает плечи… Все как прежде.

Лязгая зубами и трясясь, как в лихорадке, Дуня крадется за ней; у нее в головной косынке завязано что-то мягкое и пушистое, что она готова прижать к груди и облить слезами.

— Ах, Наташа! Наташа! Бедовая головушка! И зачем только я послушалась тебя! — шепчет беззвучно девочка, и тяжелая тоска камнем давит ей грудь.

— Вздор, — возражает ей в темноте звонкий шепот. — Вздор! Так им и надо! Так и надо! Сказала, что не будет по-ихнему… Вот и не будет ни за что!

Через десять минут Наташа спит как убитая в своей постели, а Дуня долго и беспокойно ворочается до самого рассвета без сна. И тоска ее разрастается все шире и шире и тяжелой глыбой наполняет трепетное сердце ребенка.

Глава шестая

— Дети, на молитву! Резкий голос Павлы Артемьевны звучит как-то по-особенному сегодня; торжественно, решительно и многозначительно в одно и то же время. В душном, спертом воздухе длинной, но узкой спальни словно нависла какая-то темная грозовая туча. Как перед бурей. Торжествующие глаза надзирательницы вскользь пробежали острым взглядом по становившимся в пары воспитанницам и продержались несколько дольше и значительнее на личике Наташи.

Обычно свежее, яркое и спокойное Наташино лицо с нежными ямками на щеках, со смеющимися черными глазами, с независимо поднятой вверх горделивой головкой, прикрытой, как и у прочих приюток, белой косынкой, спокойно и весело по своему обыкновению. Байковый платок небрежно покрывает плечи.

— Поправь платок! Что за испанский плащ себе придумала, — сердито говорит надзирательница и отворачивается от Румянцевой с недовольным видом.

Не говоря ни слова, Наташа поправляет платок, а за ним косынку, слишком низко сдвинувшуюся над бровями.

С вечера она ее не снимала, в ней и спала, в ней и мылась поутру, жалуясь, что ей холодно голове.

Остальные воспитанницы, тоже в платках и косынках на головах, чинно становились в пары, шлепая туфлями, грубо сделанными из козлиной кожи по общему образцу.

На обычно бледном личике Дуни легли желтые тени и от бессонной ночи, и от душевных переживаний последних суток, которые никак не могли улечься в ее кроткой душе.

Чинно, в полной тишине и молчании спустились из спальни вниз девочки и вошли в залу. Там уже ждали их к молитве старшеотделенки. Поближе к образу стояли стрижки.

У Фенички, заменившей в качестве регента вышедшую из приюта и поступившую уже на место Марусю Крымцеву, было нынче изжелта-бледное лицо и красные от слез веки. Всю ночь проплакала Феничка, думая о строжайшем из приютских наказаний, предстоящем ее кумиру. Несмотря на вчерашнюю отповедь Наташи, пыл Феничкиного обожания к ее «предмету» не уменьшился ни на йоту… Экзальтированная, увлекающаяся, успевшая изломаться в нездоровой атмосфере тайком прочитанных романов девушка искренно воображала себе какую-то особенную любовь к подруге.

Совсем иначе чувствовали себя среднеотделенки. Не говоря уже о Дуне, замиравшей от ужаса при одной мысли о том, что должно было открыться сейчас же после молитвы, и о неизбежных последствиях нового проступка ее взбалмошной подружки (Дуня трепетала от сознания своего участия в нем и своей вины), и все другие девочки немало волновались в это злополучное утро. До безумия было жаль им их общую любимицу… Многие из них даже всплакнули тишком. Да и старше- и младшеотделенкам было не по себе… Публичное наказание почти взрослой девочки являлось редким, исключительным случаем в стенах N-ского приюта. И уже вследствие одной такой необыденности происшествия было жутко, помимо всех прочих переживаний…

После общей молитвы, пропетой старшими, и пожеланий доброго утра вошедшей в зал начальнице девочки, большие и маленькие, выжидательно устремились на нее взорами, и снова что-то гнетущее, остро-больное и тяжелое повисло над всеми этими головками в белых коленкоровых косынках, с тревожным выражением на юных детских личиках.

Екатерина Ивановна вышла на середину залы.

Она чувствовала себя едва ли не хуже детей. Каждое, самое простое, обыкновенное наказание вроде стояния за черным столом в углу, или исполнения двойной работы, налагаемой на провинившихся, болезненно отзывалось в ее сердце, мягком, снисходительном и гуманном.

Накануне она всеми силами старалась умилостивить свою разгневанную помощницу, прибежавшую к ней с жалобою на «дерзкую» девчонку.

— Я или она! Я или она! — кричала накануне разгневанная Павла Артемьевна. — Или вы дадите разрешение на публичное наказание виновной — разрешите остричь ее, или я уйду из приюта, и нога моя никогда больше не переступит ваш порог!

Павлой Артемьевной, несмотря на ее чрезмерную суровость и несправедливость по отношению к воспитанницам, Екатерина Ивановна Нарукова дорожила более всех других помощниц надзирательницы приюта. Бесподобно изучившая искусство кройки и шитья, вышиванья гладью, мечения, словом, все рукодельные работы, Павла Артемьевна сумела стать первой необходимостью учебного ремесленного заведения, превосходно поставив в нем дело ручного швейного труда. Без нее, казалось, было немыслимо дальнейшее существование приюта.

Поневоле доброй и мягкой начальнице оставался один выбор: дать свое согласие наказать Наташу и тем обеспечить дальнейшее присутствие суровой надзирательницы в приютских стенах.

Болезненно морщась и больше обыкновенного щуря свои близорукие глаза, после непродолжительной паузы госпожа Нарукова обратилась с речью к воспитанницам…

— Дети! — прозвучал ее тихий, симпатичный голос. — Одна из вас сильно провинилась перед уважаемой всеми нами Павлой Артемьевной. Одна из вас позволила себе дерзость, которая не подлежит прощению. Вы сами убедились воочию, как груба, непослушна и резка была с вашей наставницей воспитанница Наталья Румянцева. Помимо вчерашнего, самого дикого и грубого из ее поступков, она периодически раздражала всеми уважаемую наставницу постоянным неповиновением и резкими ответами на все замечания и выговоры Павлы Артемьевны… Затем, она умышленно пренебрегала уставами приюта. Каждая из вас должна быть чисто одета, гладко причесана и иметь вполне скромный и приличный вид. Вы все — дети бедных родителей или круглые сироты и должны готовить себя к суровой трудовой жизни, к постоянному труду ради куска насущного хлеба. Взгляните на Наташу Румянцеву. Разве она поступала так, как должна была поступать? Эти размашистые манеры, эти вечно растрепанные волосы, этот задорный, не соответствующий ее положению будущей труженицы вид. Разве все это хорошо? Прилично? Правда, воспитанная в не совсем подходящих ее званию и положению условиях в своем раннем детстве, она несколько выбита из колеи, ей труднее, нежели всем вам, остальным, вступать в нашу приютскую жизнь, но ведь и мы все шли к ней навстречу, мы, чем могли, облегчали ей ее жизнь здесь, стараясь снисходительнее относиться к ее привычкам и замашкам, не терпимым в наших стенах.

Но девочка испорченная, избалованная, с недобрым сердцем, не поняла этого снисхождения.

Она отвечала дерзость за дерзостью, грубость за грубостью. Такое отношение не может быть выносимо более, и Наталья Румянцева будет примерно наказана за свои дерзости, в особенности за ту, которую она позволила себе сделать вчера, во время рукодельных занятий уважаемой Павле Артемьевне. Варварушка, — повышая голос, обратилась Екатерина Ивановна к стоявшей поодаль с маленькими стрижками рыжей нянюшке, — попроси сюда Фаину Михайловну. Пусть захватит ножницы, машинку и острижет под гребенку наказанную в присутствии всего приюта.

Рыжая Варварушка с поклоном вышла из залы.

Глубокая тишина воцарилась в огромной комнате. Сто двадцать девочек, больших и маленьких, низко наклонили повязанные белыми косынками головки.

Каждое сердечко защемило жалостью и болью по отношению наказываемой. Всем было жаль Наташу.

Вдруг, сначала тихое, потом все громче и громче, послышалось чье-то всхлипывание.

Одновременно с ним внезапная суматоха произошла в до сих пор стройных рядах воспитанниц… Кто-то сильной рукою прочищал себе дорогу…

Еще мгновение и, расталкивая подруг из рядов среднего отделения, выбежала Оня Лихарева. По пухлому лицу приютской шалуньи градом катились слезы. Из-под угла белой косынки выглядывали растерянные покрасневшие глаза.

— Екатерина Ивановна! Екатерина Ивановна! — жалобно простонала толстушка и, прежде чем кто мог ожидать это, с рыданием упала к ногам начальницы.

Дрожащие, пухлые руки Они схватили тонкие пальцы Наруковой и сжали их судорожно и крепко.

— Екатерина Ивановна, родненькая, не наказывайте Наташу… Она не виновата… Она нечаянно… Клубком… — залепетала девочка… — Не она… Это… Это я… ее научила… Давай бросать, говорю, чей выше… А ее как отлетит в сторону!.. В Павлу Артемьевну грехом и попади… Господи! Не нарочно же она!..

И снова громкое рыдание огласило залу.

Теперь надзирательницы и старшие воспитанницы покинули свои места и теснились вокруг Они… Кто-то поднял ее, поставил на ноги… Кто-то подал носовой платок… Кто-то утер ей слезы…

Екатерина Ивановна колебалась минуту… Потом, щурясь по своему обыкновению и тщетно стараясь подавить охватившее ее волнение, произнесла не совсем спокойным голосом:

— Румянцева! Ты слышала, что говорит Оня Лихарева… Ответь, правда ли это? Нечаянно задел Павлу Артемьевну твой клубок или нет?

Наташа с косынкой, сдвинутой почти по самые брови, выступила вперед.

Под белым коленкоровым платком черные глаза казались еще чернее. Они были тусклы и угрюмы; в осунувшемся за одни сутки лице лежало мрачное выражение. Она молчала.

— Ну, что же! Отвечай, когда тебя спрашивают! — строже произнесла начальница.

Наташа не произносила ни слова.

— Ну же!

Тяжело дыша, Наташа потупила глаза и угрюмо смотрела на желтые квадратики паркета.

— Несносная, упрямая девчонка! — вспылила Екатерина Ивановна. — Ее действительно следует примерно наказать!

Черные ресницы девочки поднялись в ту же минуту, и глаза усталым, тусклым взглядом посмотрели в лицо начальницы. "Ах, делайте со мной, что хотите, мне все равно!" — казалось, говорил этот взгляд.

Вошла Фаина Михайловна; в одной руке ее были ножницы, в другой машинка для стрижки волос.

Пришедшая следом за нею Варварушка молча выдвинула стул на середину залы.

— Садись! — кратко приказала Нарукова девочке.

На добродушном старом лице Фаины Михайловны застыло недоумевающее испуганное выражение. Она любила всех приютских воспитанниц, а эту живую, чернокудрую девочку, такую непосредственную, исключительную и оригинальную, такую яркую в ее индивидуальности, эту полюбила она больше остальных.

— Что ж это ты, девонька? Чем проштрафилась, а? — зашептала она у уха апатично, с тем же усталым видом опустившейся на стул Наташи. — Попроси прощения хорошенько! Прощения, говорю, попроси… Извинись перед Екатериной Ивановной да Павлой Артемьевной. Ведь волосы-то роскошь какая у тебя! Когда они еще отрастут-то! Ведь лишиться таких-то, поди, жалко! Попроси же, девонька, авось и простит Екатерина Ивановна. Ведь она у нас — сама доброта. Ангел, а не человек!.. Ну-ка…

Но на все уговоры доброй старушки Наташа ответила лишь тем же равнодушным взглядом, безучастным взглядом и шепнула:

— Я просить прощения не стану. Я не виновата, — произнесла она, чуть слышно, но твердо.

— Нехорошо! Ай, нехорошо это, девонька. Гордыня это! Господь не любит! Смирись! Смирись… слышишь, деточ…

Фаина Михайловна не договорила.

— Приступите! — прервал ее громкий голос начальницы.

Все еще медля и надеясь на отмену решения, добрая старушка тихим движением руки коснулась косынки, прикрывавшей Наташину голову, и так же медленно сняла ее.

— А-а-а-а!

Возглас удивления и испуга пронесся по зале. Странное зрелище представилось глазам присутствующих.

Вместо пышных черных кудрей, собранных небрежно в узел и окружавших обычно до сих пор тонкое лицо девочки, и начальство, и воспитанницы увидели коротко, безобразно, неуклюжими уступами выстриженную наголо голову, круглую, как шар.

От прежней Наташи, темнокудрой и поэтичной, не оставалось и следа.

Огромные черные глаза, занимавшие теперь чуть ли не целую треть лица, смотрели все так же тускло и устало, а следы безобразной стрижки несказанно уродовали это до сих пор прелестное в своей неправильности личико. Теперь оно выглядело ужасно. Бледное-бледное, без тени румянца. Губы сжатые и запекшиеся. Заострившиеся, словно от болезни, черты… И в них полная, абсолютная апатия и усталость.

Наташа сидела, не двигаясь, на своем стуле, в то время как несколько десятков испуганных и любопытных глаз впивались в нее.

Впечатление получилось столь неожиданное, что в первую минуту никто не мог произнести ни слова.

Молчание длилось мгновенье, другое…

— Она осмелилась остричься сама, без спросу! — прогремел наконец на всю залу негодующий голос Павлы Артемьевны.

— Как? Что такое? — Близорукие глаза начальницы силились тщетно рассмотреть что-либо.

С непривычной ей живостью она сделала несколько шагов к наказанной и наконец, только у самого стула разглядев выстриженную наголо и обезображенную неверной детской рукой голову, вспыхнула от неожиданности и гнева.

— Ты осмелилась? Ты!

К бледным щекам начальницы прилила краска. Обычно доброе, мягкое сердце закипело…

— Как посмела ты? Встань!

И так как девочка с круглой, как тыква, головой все еще оставалась неподвижной на своем стуле, Екатерина Ивановна еще раз повторила, уже явно дрожащим от гнева голосом:

— Встань… Перед начальством не полагается сидеть… Сейчас же вставай! Сию минуту.

Тусклым свинцовым взглядом Наташа посмотрела на говорившую… Потом приподнялась немного и с внезапно помертвевшим лицом снова откинулась на спинку стула.

— Мне дурно! Голова кружится! — чуть слышно проронили дрогнувшие губы.

— Что с нею?

Екатерина Ивановна живо наклонилась к девочке, с недоумением и тревогой заглянула в лицо воспитанницы.

— Да она совсем больна! Ее в лазарет отправить необходимо!.. — послышался знакомый каждому в приюте голос тети Лели, и маленькая фигурка горбуньи живо наклонилась в свою очередь над Наташей, в то время как желтая, сухая рука озабоченно в один миг ощупала ей лицо, шею и руки.

— У нее жар… Это бесспорно… Бедное дитя! Павла Артемьевна, Фаина Михайловна, помогите мне поднять девочку и отнести ее на кровать!

И тетя Леля первая приняла в свои объятия тонкие плечи почти бесчувственной Наташи. Вместе с Фаиной Михайловной и напуганной Павлой Артемьевной они понесли ее к двери, а за ними, не отрываясь, следили два голубых испуганных детских глаза. И побледневшее от затаенной муки личико Дуни обратилось к Дорушке:

— Дорушка… милая… скажи! Она не умрет? — чуть слышный прозвучал шепот девочки.

Спокойные глазки Дорушки взглянули на ее подругу.

— Не знаю… как и сказать тебе, право… Даст господь, и пустяки все это… А может статься, и плохо придется ей, Наташе… И впрямь плохо…

— Что ж, — вмешалась в разговор маленькая сухонькая с пергаментным лицом «примерница» Соня Кузьменко, и на ее острых от худобы скулах выступили два ярких пятна, — что ж, девицы, ежели помрет — так ей же лучше. Хорошо помереть в отрочестве… Прямо к престолу господню ангелом-херувимом взлетишь, безгрешным! Так-то оно!

При этих словах Дуня сделалась белее ее белой головной косынки.

Сейчас ее незлобливое сердце готово ненавидеть эту сухую, безжалостную, по ее Дуниному мнению, Соню; ненавидеть ее скуластое лицо, редкие желтые зубы; маленькие умные и покорные глазки "примерницы".

— Нет, она будет жива, Наташенька! Она должна жить, милая! — шепчет с несвойственной ей стойкостью Дуня и жмется к Дорушке, как бы ища в ней поддержки.

В то же утро оповещенный начальницей, раньше назначенного часа доктор Николай Николаевич прискакал ради Наташи в приют.

Но девочка уже никого не узнавала. Она металась в жару… Звала покойных благодетелей… Просила взять ее из приюта… Кому-то грозила… Кому-то сулила убежать.

А к вечеру принеслась зловещей черной птицей страшная весть из лазарета.

У Наташи Румянцевой открылось воспаление.

Простудилась ли, бегая босая после бани в предыдущую ночь, девочка, или тяжелые впечатления, пережитые ею за последнее время, и резкая перемена обстановки отразились на ней и потрясли хрупкий организм изнеженного подростка, но факт был налицо: Наташа умирала.

Со страхом прислушивались приютки к каждой новой вести, доходившей к ним из лазарета.

— У Наташи температура поднялась до сорока… Наташа бредила всю ночь наказанием… Наташа в забытьи зовет Дуню… — то и дело переходило шепотом из уст в уста.

Сама Дуня едва держалась на ногах от переживаемого страха за жизнь подруги… Она раздала среднеотделенкам срезанные ею в ту роковую ночь темные, пушистые локоны больной, спрятала оставленный ею себе самый пышный и крупный, положила его на сердце за ситцевый лиф и рыдала над ним, не осушая слез, целыми часами. Иногда ночью она прокрадывалась к постели Сони Кузьменко, "приютской подвижницы", как ее называли частью в насмешку, частью из зависти к ее религиозности другие воспитанницы, и, разбудив спящую девочку, трогательно умоляла ее помолиться о здравии болящей отроковицы Наталии. Никому никогда не отказывавшая в своем религиозном усердии, Соня, худая, сутуловатая, босая, в одной рубашке, голыми коленями становилась на холодном полу спальной и, приказав Дуне следовать ее примеру, исступленным от молитвенного экстаза голосом, ударяя рукою в грудь, шептала вдохновенно слова всех молитв, которые только знала.

Когда же они были прочтены все до одной, Соня начинала молиться от себя, своими словами: "Боже Милостивый! Царица Небесная! Владычица! Батюшка Отче Никола! Сотворите чудо, исцелите отроковицу Наталию!" — трепещущим голосом твердила она. Две небольшие девочки молились здесь в тишине угрюмого дортуара, а там, в маленькой лазаретной комнате, у белоснежной больничной койки несколько человек взрослых оспаривали у смерти юную, готовую вырваться из хрупкого тельца жизнь…

Доктор Николай Николаевич с отеческой заботой ухаживал за умирающей… Целые дни проводил он в приюте, собственноручно меняя лед на раскаленной от жара голове Наташи. Фаина Михайловна, Екатерина Ивановна и Павла Артемьевна, примирившиеся в душе с больною от сердца и простившие ей ее проступок, проводили поочередно длинные, бесконечные часы у одра Наташи.

А позднее вечером, перед ночью, когда надзирательницы и начальница уходили, чтобы пользоваться коротким ночным покоем, уезжал и уставший за день доктор, а сиделка-служанка дремала в кресле, прикрутив свет в лампе-ночнике, маленькая, горбатая фигурка калеки Елены Дмитриевны проскальзывала в приютский лазарет, склонялась над пылавшим личиком и, молитвенно сложив руки, шептала пересохшими от волнения губами:

— Боже мой! Ты любящий Отец сирот, Ты приказавший приводить к себе детей, Божественный Спаситель, сохрани нам и спаси эту девочку. Она рождена для беззаботного счастья… Она — красивое сочетание гармонии. Она — нежный Цветок, взлелеянный в теплице жизни. Спаси ее, господи! Одинокую, бедную сиротку! Помилуй, сохрани ее нам! Бедное дитя! Праздничный цветок, тянувшийся так беспечно к веселью и смеху. Ты сохранишь ее нам, Милосердный господь!

Всю долгую ночь добрая тетя Леля ухаживала за больною, меняя лед на ее головке, вливая ей в запекшийся от жара ротик лекарство. А наутро с желтым осунувшимся лицом с синими кольцами вокруг глаз, но все такая же бодрая, сильная духом, жившим в этом худеньком теле, спешила она к своим маленьким стрижкам «пасти» свое "стадо милых ягняток", как говорила она в шутку, тянуть долгий, утомительный, полный хлопот и забот приютский день.

Глава седьмая

К всеобщей радости, не умерла Наташа… Страшный недуг пропал так же внезапно, как и появился, благодаря соединенным усилиям всех ухаживавших за больной девочкой людей…

И мрачные до сих пор вести, разлетавшиеся с быстротою молнии по рукодельной, классной и зале. по длинным коридорам, столовой и кухне, сменились наконец радостными, светлыми и счастливыми.

— Наташа пришла в себя… Наташа узнает окружающих… Она уже говорит… улыбается… просила кушать.

Когда Дуня услышала первую такую радостную весть, принесенную в классную Павлой Артемьевной, она, не помня себя, бросилась в объятья воспитательницы и залилась слезами.

Что-то произошло и со всеми остальными девочками, находившимися в этот час в классной. Все они ринулись к стулу, на котором сидела обычно суровая, недолюбливаемая ими надзирательница, осторожно прижимавшая к себе плачущую Дуню, засыпавшую ее вопросами:

— Что Наташа? Как ей теперь? Скоро ли встанет? Придет сюда?

И вдруг невольно попятилась от неожиданности, взглянув в лицо Павлы Артемьевны, в это обычное хмурое, сердитое, почти злое лицо.

Полные губы надзирательницы вздрагивали под темной полоской усиков. А глаза, круглые и подозрительные, не знавшие ласки прежде, теперь мягко блестели, затуманенные слезой.

— Теперь, слава богу, скоро уже вернется к нам Наташа! — произнесла Павла Артемьевна задушевным тоном, и предательская слезинка выкатилась из-под стекла ее неизменного пенсне.

— Ну-ну, довольно, однако, дети! Сядем за работу! Сегодня диктовку писать надо! — незаметно смахивая слезу, произнесла она своим обычным деловито-суровым голосом, стараясь этим замаскировать свое волнение.

— А ведь она плачет. Помереть на этом месте плачет! Ей жаль Наташу! Вот те святая пятница, мать-пятидесятница — жаль! — затараторила шепотом Паша Канарейкина, поспевая всюду со своей лисьей мордочкой и проворно снующим носом.

Через пять минут Павла Артемьевна вела уже как ни в чем не бывало класс диктовки, попутно объясняя воспитанницам то одно, то другое правило грамматики.

Своим ровным, резким голосом она нанизывала фразу за фразой, строго покрикивая на нерадивую, поминутно отстающую от подруг Машу Рыжову или на маленькую, болезненную Чуркову, украшавшую то и дело чернильными кляксами свою тетрадь, но при этом лицо ее все еще хранило то недавнее выражение радости, с которым она вошла объявить счастливую весть о выздоровлении Наташи, а глаза смотрели мягче и добрее, каким-то совсем новым и непривычным им взглядом.

Это выражение не исчезло даже и тогда, когда с растерянно-глупым видом Маша Рыжова подала свою диктовку, и Павла Артемьевна при общем смехе воспитанниц прочла написанную в ней фразу:

"Кэрава томажняя шиводная; она эст драва и сена"…

— Хорошенькая должна быть корова, которая ест дрова! — усмехнулась Павла Артемьевна и прибавила, вскользь глядя на багрово покрасневшую Машу: — И когда ты писать только выучишься… «Дрова» пишешь вместо «трава», "томажняя" вместо «домашняя». А «кэрава»? Разве есть слово такое? Корова… Понимаешь? Домашнее животное; она ест траву и сено. Ах, Маша, Маша! Совсем ты неуч у нас!

Не рассердилась Павла Артемьевна и тогда, когда маленькая золотушная Оля Чуркова, мигая своими белесоватыми ресницами, подала ей свою увенчанную кляксами тетрадку. Чернильных пятен в ней насчитывалось гораздо больше, чем букв.

— Ну эта хоть годами молода… Она с Дуней ровесница, успеет еще выучиться! А тебе, Рыжова, стыдно! Пятнадцатый год, ведь не маленькая! — проговорила она без тени обидного гнева. Зато тетрадки Сони Кузьменко, Дорушки и Дуни доставили полное удовольствие надзирательнице.

— Молодец, Соня! Дорушка и Дуня! Учительницами будете! — с непривычной скоростью обратилась она к ним.

— Нет, Павла Артемьевна, мне бы лучше в монашки хотелось! — произнес глуховатый и тихий голос Кузьменко.

— Что?

— В монастырь бы меня, говорю, отдали! Уж куда как хорошо было бы! Благодать там какая! Колокол с самой ночи гудит… Поют на клиросе… все монашки в черном… А там постриг дадут… Я из жития святых знаю. Боголепно! — с жаром говорила девочка.

— Да что ты, Софья! Куда тебе в монастырь! Не возьмут тебя. Мала еще! Не вышла годами… — покачивая головой, произнесла надзирательница.

— Я вырасту, Павла Артемьевна! А уж тянет меня туда-то, и сказать не могу, как тянет. Так бы век в тишине монастырской и прожила. За вас бы молилась… В посте… на ночных бдениях… — возразила, внезапно сживаясь, Соня. — У бабушки моей есть монашка знакомая… Она еще в детстве все к бабушке приставала, просила все меня в послушание к ней отдать в обитель… Совсем к себе на воспитание брала… А отец не отдал… Сюды определил… Велел учиться.

Соня поникла грустно головой и вздохнула.

Павла Артемьевна сама вздохнула следом за нею.

Впервые она разговаривала так просто со своими девочками, обрадованная выздоровлением Наташи, в болезни которой втайне не раз упрекала себя.

До сих пор она являлась только строптивой и взыскательной наставницей, требовательным, суровым и готовым покарать каждую минуту начальством. Сейчас же она чуть ли не впервые заглянула в детские души, доверчиво открывшиеся перед нею… За Соней она стала расспрашивать остальных девочек, чего бы хотели они, к чему стремились, чего ждали от жизни.

Узнала, что флегматичная, ленивая и тупая Маша Рыжова мечтает быть где-нибудь ключницей в богатом доме, ухаживать за коровами, за птицами, за домашним скотом. В этой равнодушной душе горел огонек любви к покорным человеку бессловесным тварям.

Узнала от робко улыбающейся Дуни, что та любит деревню, мечтает вместе с Наташей поехать в родимые места и поселиться в школьном домике, учить ребятишек, а в часы досуга гулять по родному лесу.

Услышала и Дорушкины заветные мечты… Расширить дело матери… Взять себе в помощницы всех приюток, не получивших места, оставшихся хотя бы временно без определенных занятий. И у крошки Оли Чурковой узнала цель ее маленькой жизни: вытащить из нищеты бабушку, собственным трудом содержать ее, работая где-нибудь в белошвейной поденно.

"Так вот они какие, — вслушиваясь в речи осмелевших пред ее неожиданным участием девочек, мысленно говорили себе Павла Артемьевна, — доверчивые, славные, сердечные детишки! У каждой своя особая наклонность, индивидуальность, своя исключительная черточка характера". А она так мало задавала себе труда до сих пор заглянуть в эти робко, сейчас как бутоны цветов, раскрывшиеся перед ней души. Строгость была до сих пор ее неизменным девизом. Строгость и суровая требовательность… Постоянные окрики, выговоры она считала гораздо более существенными орудиями в воспитании детей.

А между тем такое ласковое участие с ее стороны много прочнее и скорее проложит ей путь к детским сердцам, поможет запастись детским доверием в трудном деле воспитания сорока девочек и даст ей самой больше спокойствия, пожалуй. Да-да, она была глубоко не права порою. Строгость никогда не вредна. Она необходима… Но ее суровость, ее грубость с детьми, разве они имели что-либо общее со строгостью?!

Павла Артемьевна так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила, как тихо скрипнула классная дверь и тонкая фигура подростка, закутанного в теплый байковый платок поверх обычного форменного платья приютки, вошла в комнату.

В тот же миг громкий хор сорока возбужденных радостных голосов звонкой волною прокатился по классной:

— Наташа! Наташа вернулась! Павла Артемьевна, Наташа!

Надзирательница вздрогнула, подняла голову…

Перед ней стояла Наташа. Нет, вернее, тень прежней Наташи.

За две недели болезни девочка вытянулась и похудела до неузнаваемости. Казенное платье висело на ней, как на вешалке. Неровно остриженные волосы чуть-чуть отросли и делали ее похожей на мальчика. Подурневшее до неузнаваемости лицо, слишком большой рот, обострившийся нос, болезненный цвет кожи, без тени былого румянца, и эти глаза, ставшие огромными и потерявшие их обычный насмешливый блеск!

— Наташа! Бедная Наташа! — помимо воли полным жалости и соболезнования голосом вырвалось искренне и печально из груди Павлы Артемьевны.

Что-то новое почудилось в этом голосе и Наташе, что-то мягкое, сердечное, что заставило девочку сделать несколько шагов вперед по направлению поднявшейся ей навстречу наставнице. Легкая краска залила бледное личико… Некоторое подобие прежнего румянца слабо окрасило впалые щеки Наташи… И мгновенно, как молния, прежняя улыбка, по-детски простодушная и обаятельная, заиграла на бледных губах, на худых щечках с чуть приметными теперь ямками на них…

Девочка почти вплотную придвинулась к надзирательнице, с перехваченным судорогой волнения горлом поднявшейся к ней навстречу…

И еще слабый после болезни голосок произнес тихо и твердо:

— Павла Артемьевна! Вы простите меня. Тогда… До болезни… Я провинилась перед вами… С клубком-то… Ведь вы не ошиблись… Я тогда его умышленно в вас бросила… И бог меня покарал за это… Я чуть не умерла… Уж вы простите!

Незнакомый огонек вспыхнул в глубине глаз Наташи… Улыбка исчезла с лица… Худенькие руки потянулись навстречу Павле Артемьевне…

Надзирательница сделала быстрое движение, поддалась вперед и крепко-крепко обняла девочку…

А минутой позже Наташа уже переходила из объятий в объятия, сияющая и розовая от счастья. И Дуня, не помня себя от счастья, висла у нее на груди…

Глава восьмая

Глава девятая

По широкой, устланной персидскими коврами лестнице приютки поднимались в приемные комнаты роскошного особняка баронессы Фукс.

Их было шесть «выбранных» счастливиц: обычная посетительница этого дома и любимица попечительницы Феничка, регент приюта, заменившая вышедшую и поступившую уже на место красавицу Марусю Крымцеву, Евгения Сурикова и Паланя Заведеева.

Из средних в число «избранных» попала по своему обыкновению Любочка Орешкина, как любимица Софьи Петровны, Дуняша и Наташа, назначенные по желанию самой Екатерины Ивановны.

Шесть девочек не без волнения входили в роскошные апартаменты Софьи Петровны. Впрочем, волновались только пятеро, так как Наташа Румянцева чувствовала себя как рыба в воде среди этой аристократической обстановки.

Дуня волновалась больше других. Застенчивая, тихая, робкая, смущавшаяся от каждого пристального обращенного на нее взгляда, она положительно терялась уже при одном лицезрении всех этих богатств. Напрасно Феничка, Паланя и Любочка, неоднократно побывавшие здесь, убеждали ее успокоиться, не волноваться, уверяя пресерьезно девочку, что никто ее здесь не съест, Дуняша не могла побороть в себе невольного смущения и, как к смерти приговоренная, с низко опущенной головой поднималась по отлогим, удобным ступеням лестницы.

Уже издалека, с нижней площадки ее, девочки услышали веселые голоса, смех и оживленную болтовню, звон посуды и звяканье вилок и ножей.

— У Софьи Петровны гости! Они завтракают! — замирая от смущения, лепетала Дуня.

— А нам что за дело до гостей! Надеюсь, они не съедят нашего завтрака, оставят кое-что и на нашу долю! — беспечно и весело отвечала Наташа.

— Тебе-то хорошо… — буркнула Дуня и смолкла, испуганная, в тот же миг.

Лестница кончилась… И шесть девочек, одетых в праздничные одинаковые платья и белые передники, очутились в огромной зале с колоннами, с роялем-гигантом, стоявшим у окна, с изящными желто-белыми стульями из карельской березы, с такими же диванами без спинок и всевозможными украшениями на высоких тумбах и бра.

По крайней мере с десяток зеркал отразили в себе их скромные фигурки в ситцевых праздничных платьях и ослепительно белых передниках.

Из белой залы прошли в гостиную… Ноги девочек теперь утонули в пушистых коврах… Всюду встречались им на пути уютные уголки из мягкой мебели с крошечными столиками с инкрустациями… Всюду бра, тумбочки с лампами, фигурами из массивной бронзы, всюду ширмочки, безделушки, пуфы, всевозможные драгоценные ненужности и бесчисленные картины в дорогих рамах на стенах…

С разинутым ртом и вытаращенными глазами Дуня шла, дивуясь на всю эту царственную, во сне не снившуюся ей роскошь…

Остальные девочки, бывавшие здесь не однажды, если не удивлялись, то восхищались всей этой роскошью. Одна только Наташа чувствовала себя здесь как в родной стихии. Богатая жизнь Маковецких с самого раннего детства приучила к комфорту девочку.

— Господи! Век бы не ушла отсюда… — шептала восторженно Феничка, восхищавшаяся постоянно богатством дома попечительницы. — Теперь только бы прекрасному принцу войти сюда, к нам навстречу, либо красавице-принцессе какой!

— Держи карман шире! Как же! Так вот и выйдут тебе! — тихо усмехнулась Паланя и неожиданно замерла на месте.

— Ах!

Цыганские глаза девушки почти с ужасом остановились на неожиданно представшей перед ними фигуре человека.

Одетый в безукоризненный костюм, с длинными белокурыми волосами, с мечтательным, чрезвычайно благородным лицом, бледный и нежный в своей бархатной куртке с небрежно повязанным артистическим галстуком, стоявший на пороге гостиной юноша казался действительно переодетым принцем. Он издали любезно улыбался подходившим девушкам.

— Душенок какой! — прошептала Феничка, не отрывая от незнакомца восхищенных глаз.

— Да ведь это он! — неожиданно вскрикнула Наташа и, рванувшись вперед, подбежала к молодому человеку.

— Это ведь вы? — затараторила она, без церемонии хватая его за бархатный рукав куртки. — Вы тот самый юноша, что заступились за нашу милую тетю Лелю там, на набережной? Вы? Я не ошиблась! Нет, нет, не отпирайтесь, я вас узнала сразу… Зачем вы здесь?

Молодой человек взглянул на смешного стриженого подростка с глазами, сыпавшими искры, с подвижным, некрасивым, но тем не менее обаятельным личиком, в котором жила и трепетала сейчас каждая черта.

— Я и не думаю отрекаться, — произнес он спокойным голосом, — действительно, я был на набережной утром с моими школьными товарищами. А сейчас я здесь в доме моей тетки баронессы Софьи Петровны. Я родной племянник ее покойного мужа и каждый праздник провожу здесь. Будни же в пансионе, с тех пор как вернулся из-за границы. Там я пробыл несколько лет в музыкальной школе, немудрено, что вы раньше не встречали меня здесь. Сейчас же кузина Нан выслала меня встретить вас, так как сама она занята гостями.

— Все это прекрасно, — едва вслушавшись в его слова, произнесла Наташа, — вы вот что скажите мне: неужели вам не стыдно дружить с теми скверными мальчишками, которые позволяют себе смеяться над обиженными судьбою людьми? — И говоря это, она даже побледнела, воскресив в своей памяти недавнюю сцену, и вызывающе взглянула на юношу.

Тот ответил ей в свою очередь долгим, проницательным взглядом. Потом бессознательным, полным врожденной грации движением откинул прядь волос, упавшую ему на лоб, и произнес тем же уверенным и спокойным голосом, исполненным достоинства и доброты:

— Если бы вы были несколько наблюдательнее, то, наверное бы, заметили, что я держал себя в стороне от моих буйных товарищей, но как только произошел досадный и нежелательный инцидент, я присоединился к ним и приложил все старания.

— Это правда! — прозвучал несмелый детский возглас.

— Кто сказал это?

Серые, мягкие глаза юноши обежали маленькую группу приюток и остановились на малиновой от смущения Дуне.

Девочка помимо собственной воли проронила эту фразу и теперь, краснея до ушей, не знала, куда девать глаза от стыда и страха.

— Вы самая справедливая и снисходительная, и я вам очень благодарен за ваше заступничество, — произнес по ее адресу ласковый голос племянника баронессы. И затем, обращаясь уже ко всем приюткам, он добавил, улыбаясь: — Это очень, очень неприятно, когда вас без вины обвиняют в чем-нибудь… Не…

Он не успел докончить своей фразы. В дверях гостиной появилась нарядная фигура самой баронессы.

— Вот они, наконец! Рыбки мои золотые! Пташечки мои прелестные! Крошки! Красавицы, душечки мои! — зазвучал ее серебристый голосок, наполняя, казалось, сразу все уголки роскошной гостиной. — Прилетели-таки, райские птички мои. Феничка, красоточка моя! Еще больше распустилась — роза, совсем роза… Евгеша возмужала, пополнела, взрослая девица, хоть сейчас под венец! Паланя! Те же плутовские глазенки, цыганочка моя черноокая… Любочка, херувим ты мой беленький… Дуняша! Ты что же не растешь, моя незабудочка, а это кто? Ах, да, новенькая! Слышала, слышала, по письмам Екатерины Ивановны… Наташа Румянцева?.. Так? Прелестный ребенок! Будем друзьями!

Все это било фонтаном из уст Софьи Петровны. В одно и то же время она успевала разглядывать лица сконфуженных девочек и гладить их по головкам, и ласково трепать по щечкам, и на лету целовать поспешно темные и белокурые головки.

— Ну, ну, птички мои! Будет мне тормошить вас, золотые! Идем скорее в столовую, завтрак остынет.

И подхватив одною рукою под руку льнувшую к ней особенно Феничку и обняв другой Любу Орешкину, баронесса прошла в столовую, приказав остальным воспитанницам следовать за нею.

— Вот они, мои девочки! Прошу любить и жаловать, господа! — прозвенел уже на пороге комнаты ее жизнерадостный голосок.

За длинным столом, сервированным с редким вкусом и роскошью, обвитым гирляндами цветов по борту, с огромными букетами и редкостными фруктами в хрустальных и серебряных вазах, сидело большое, изысканное общество.

Тут были и военные в блестящих позолотою шитья и орденами мундирах, и статские в безукоризненно сшитых фраках, и целый нарядный цветник барышень и дам.

При виде появившихся «детей» баронессы, как принято было называть воспитанниц благотворительного учреждения Софьи Петровны, все присутствующие повернулись в их сторону и не сводили теперь глаз с миловидных юных лиц шести девушек.

— Вот вам стол. Садитесь и кушайте на здоровье! — радушно проговорила хозяйка, подводя приюток к стоявшему в простенке между двумя окнами небольшому столу, накрытому на шесть приборов.

— Нан! Вальтер! Идите угощать гостей! — повысив голос, весело крикнула хозяйка дома.

— Дуня, разве ты не узнаешь меня?

Перед стулом Дуняши стояла молодая девушка, худая, нескладная, с слишком длинными руками, красными, как у подростка, кисти которых болтались по обе стороны ее неуклюжей фигуры. Длинное бледноватое лицо с лошадиным профилем, маленькие, зоркие и умные глазки неопределенного цвета и гладко зачесанные назад, почти зализанные волосы, все это отдаленно напомнило Дуне далекий в детстве образ маленькой баронессы. Теперь Нан вытянулась и казалась много старше своих пятнадцати лет.

А рядом со своим красивым, изящным кузеном она казалась совсем дурнушкой.

— Это еще кто такая? — шепнула Наташа чуть слышно на ухо Дуне, скосив глаза в сторону молодой хозяйки.

Последняя сконфузилась еще больше. Но в это время к Наташе подошел молоденький Вальтер Фукс и, поместившись между нею и Любочкой, стал усердно угощать обеих девочек.

Нан взяла первый попавшийся стул и села подле Дуни. Сохраняя на лице своем тот же обычный чопорно-невозмутимый вид светской девушки, она расспрашивала Дуню о приюте, не забывая в то же время усердно подкладывать на ее тарелку лучшие куски.

Мало-помалу Дуня перестала смущаться и, забыв о десятках чужих глаз, устремленных с "большого стола" на их скромный столик, сама разговорилась с Нан.

Вспомнили детство, эпизод с Муркой…

— Кстати, я покажу вам его! — произнесла молоденькая баронесса, и непривычная ее холодному равнодушному лицу тень упала на ее лицо.

— Мурку? Мурка здесь? Вы покажете нам Мурку? — оживленно затараторила Любочка, вслушавшись в разговор соседок.

Между тем Феничка, искоса бросая взгляды на "красавчика барончика", которого она уже втайне решила «обожать», старалась изо всех сил обратить на себя его внимание. Она то во время еды как-то особенно оттопыривала руки локтями вверх и, держа нож и вилку тремя пальцами, манерно отставляла два остальные, то жеманно поджимала губки, что, по ее мнению, было лучшим признаком хорошего тона, то потупляла глаза, словом, ломалась и жеманничала вовсю.

Начитавшись глупейших бульварных романов, Феничка изо всех сил старалась подражать их героиням, каким-то несуществующим герцогиням и маркизам, которыми кишели добываемые ею книги.

Не замечая, что гости за большим столом, едва сдерживая улыбки, смотрят во все глаза на ее ломанья, Феничка продолжала проделывать все свои манипуляции.

— Нет, мерси-с, я уже кушамши! — неожиданно выпалила она подававшему ей во второй раз жаркое лакею.

И тут же, подобрав весь соус со своей тарелки, оттопырив мизинчик правой руки до пределов возможного, на кончике ножа отправила его в рот.

— Ах, боже мой! Кто же с ножа ест! Брось, Феничка! Это варварство! — с веселым смехом шепнула ей Наташа, наблюдавшая уже несколько минут за ломавшейся старшеотделенкой.

— Не твое дело! — фыркнула таким же шепотом Феничка и преспокойно облизала лезвие ножа с обоих концов, к немалому удовольствию Наташи.

После завтрака Нан провела приюток на свою половину.

Она занимала целых четыре комнаты. У нее был прелестный будуар-гостиная с голубой шелковой мебелью, с широким трюмо во всю стену, с массой безделушек на этажерках и столах, светлая уютная спальня с белоснежной постелью, с портретом ее отца, покойного барона, на которого Нан походила как две капли воды. Портрет во весь рост, занимавший простенок между двух окон, был исполнен масляными красками. На нем был изображен высокий, худой человек в генеральском мундире с баками и усами, типичный немец, сухой и чопорный на первый взгляд, как и его дочь.

— Это отец! — произнесла Нан, подняв свои маленькие глазки к портрету, причем лицо ее чуть заалелось, и какое-то несвойственное выражение мягкости легло на ее угловатые черты. Она даже похорошела в эту минуту от озарявшего ее чувства.

— О, он был такой добрый! — прошептала она как бы про себя. Потом, словно спохватилась сразу и, придав своему лицу выражение обычной светской непроницаемости, повела приюток через небольшую классную комнату с рабочим столом и книжными шкафами в четвертую горницу — небольшой изящный кабинет.

— Мурка! — радостно в один голос вскричали Дуня и Любочка, едва только успели переступить порог этой комнаты.

Действительно, на великолепной тумбе красного дерева, сделанной в тон изящному письменному дамскому столику и мебели, на мягкой малиновой бархатной подушке важно возлежал очаровательный котяшка, успевший возмужать и растолстеть за последние четыре года.

— Мурка! Мурка! Здравствуй, миленький! Ты ведь узнал нас, правда? Да какой же ты стал большой и толстый, красивый! А шерстка-то — чистый шелк! И белая, как снежинка! Ну, теперь тебя не упрячешь, братец, в муфту! Громадный какой!

И девочки, большие и маленькие, теснились вокруг тумбы, на которой по-прежнему важно, без малейшего признака движения лежал красавец-кот. Они наперерыв гладили и ласкали очаровательное животное. Дуня и Любочка особенно нежно льнули к своему давнишнему любимцу.

Еще бы! Ведь он был их воспитанником! Они, тогда еще маленькие стрижки, так долго кормили и лелеяли его! Пока Нан не увезла к себе Мурку, спасши его от преследований Павлы Артемьевны, он принадлежал им и только им.

Добрая Нан! Несмотря на ее чопорную и сухую внешность, как она хорошо заботилась о их общем питомце! Как она откормила его!

И Дуня с Любочкой, а за ними Паланя, Феничка и Евгеша бросали благодарные взгляды на молоденькую баронессу, стоявшую тут же около их милого зверька.

Но что это сталось с ней?

Обычно бледное и без того, личико Нан стало еще бледнее. И глубокая-глубокая тоска отразилась в ее маленьких, умных и печальных глазках.

— Нан! Нан! Что с вами?

Девушка с трудом подняла глаза на своих сверстниц. В них блестели слезы.

— Да разве вы не видите? Вы не видите? Ведь мертвый Мурка, не живой! А это… это… только чучело прежнего Мурки… прекрасно артистически исполненное за границей… Но все же чучело, — с трудом, через силу, выдавила из себя Нан.

— Как? Чучело? Неужели? Ax! — посыпались вокруг молоденькой хозяйки взволнованные, полные недоумения возгласы ее гостей.

— Да, чучело! — с тяжелым вздохом продолжала Нан. — Уезжая отсюда, четыре с лишком года тому назад, я взяла живого Мурку с собою.

Года два он прожил там со мною, мой милый, единственный друг… И вот однажды его укусила бешеная собака… Я всеми силами старалась спасти его… И не могла… Он умер, и начальница нашего пансиона, очень жалевшая меня, приказала сделать с него чучело и подарила его мне… моего бедного мертвого Мурку… Но мертвый не может заменить живого… А я так привязалась к нему! Ведь он был единственным существом в мире, которое меня любило! — глухо закончила свой рассказ Нан…

Протянулась мучительная пауза. Все шесть девочек чувствовали себя как-то не по себе. Особенно тоскливо стало на душе Дуни. Впечатлительное, чуткое сердечко подростка почуяло инстинктом какую-то глухую драму, перенесенную этой молоденькой аристократкой, жившей среди роскоши и богатства и в то же время чувствовавшей себя такой одинокой и печальной.

"Единственное существо в мире, любившее меня", — звучала отзвуком в душе Дуни сказанная Нан фраза.

А ее мать? Баронесса Софья Петровна, такая ласковая, обходительная со всеми чужими девочками, неужели она не любит своего единственного и родного детища? Неужели?

Но дальнейшие мысли Дуни были прерваны прежним ровным и невозмутимо спокойным голосом юной хозяйки.

— Пойдемте в залу… Вы слышите? Там играют? Это кузен Вальтер! О, он настоящий большой артист! Идемте слушать его!

И она первая вышла из своего прекрасного кабинета. За нею следом поспешили приютки.

Из апартаментов баронессы действительно неслись сладкие, печальные, рыдающие аккорды. Они врывались во все уголки огромного дома и своей грустной мелодией затопляли маленькое, сильно бьющееся сердечко Дуни… "Нан несчастна… Нан одинока… — выстукивало это маленькое, чуткое до болезненности сердечко, — одинока и несчастна, несмотря на всю роскошь, все богатство, окружающее ее… Но что же надо, чтобы сделать ее радостной и счастливой?" О! Она, Дуня, с удовольствием приласкала бы, утешила, ободрила ее! Ей жаль бедняжку Нан! Если бы она могла подружиться с нею как с Дорушкой и с Наташей… Окружить заботой и лаской, о, если бы можно!

А чудные звуки дивной, незнакомой Дуне и ее спутницам мелодии все лились сладкой волною и, остро волнуя чуткую, нежную, как цветок, детскую душу, звали, манили ее безотчетно к неясным подвигам самоотречения и добра.

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая