Онлайн чтение книги Приключения бравого солдата Швейка в русском плену
МИЛОСЕРДИЕ КРАСНОГО КРЕСТА

Обязанности мужчины и женщины во всяком деле разграничены. Так, например, когда мужчина совершает зверские поступки или поручает другим совершать их, женщина выступает в роли сестры милосердия, ангела-утешителя, спускающегося в белом одеянии с облачных высот к измученным и окровавленным страдальцам. Мужчина наносит раны, а женщина приходит потом зализывать их кошачьим языком; она старается охладить их, залечить, чтобы скорее о них забыли; она приходит к несчастному, на которого она раньше не обратила бы никакого внимания, и трётся о него споим мягким, приятным и для него недосягаемым телом.

Наступила война, и владельцы имений, банков, фабрик принялись фотографироваться в формах офицеров или с орденами на груди, чтобы мир видел, как они стоят за государство, которое ведёт войну в их интересах. А их жены, почтённые и благородные дамы, которые ещё вчера таскали за волосы горничных и подносили к носу лакея хлыст, надевают платье сестры милосердия, повязывают голову белыми и чёрными косынками, нашивают красный крест и идут по лазаретам убеждать солдат в том, что главное в войне – не её кровь и грязь и возможность безнаказанно совершать преступления, а возможность совершать добро, как, например: оправить больному подушку, промыть гноящиеся глаза, задавать бесконечные вопросы о том, сколько дома осталось детей, и уговаривать не заботиться о них в случае смерти, потому что над всем, что совершается, довлеет господь Бог, который не позволит погибнуть ни нам, ни детям нашим. Но так как в армии есть и более тонкие души, которые не могут удовлетвориться одной духовной стороной дела (например, поправка подушки), встречающиеся главным образом среди офицеров и докторов, то самоотверженная сестра милосердия приносит себя целиком в жертву общественному делу. В результате такой лазарет отличается от публичного дома только тем, что перед ним не светит красный фонарь и отсутствует подобающая в таких случаях вывеска: «Чёрный кофе. Дистиллированная содовая вода доктора Фр. Затки».

Во время войны одни живут настоящим, других поддерживают надежды на будущее. Слово «завтра» становится чудесным эликсиром; люди делают все возможное, чтобы сохранить веру в завтра, в то, что завтра всякому мучению и страданию настанет конец и что жизнь их вновь войдёт в обычную колею. Доктора, имея в виду то обстоятельство, что среди солдат и пленных наблюдалось сравнительно мало самоубийств, говорят о закалке, об укреплении нервов во время войны. Но все те, кто не набросил на шею петлю или не бросился одетым в какую-нибудь сибирскую реку, были сохранены для своих семей только одним словом – «завтра!».

Баронесса Аустерлиц и графиня Таксиль, посланные для осмотра лагерей пленных в России австрийским Красным крестом, принадлежали к лучшему венскому обществу. Они охотно, не боясь огромного расстояния, вызвались сами поехать в Россию утешить людей, оказавшихся там потому, что проливали или не хотели проливать свою кровь за то, чтобы в Австрии стали дороже пшеница, уголь, сахар, железо и спирт.

Графиня Таксиль ехала в Россию, считая, что задача приславшей её организации состоит в том, чтобы раздать пленным по рублю и мягкой материнской рукой утереть их слезы, льющиеся от тоски по Австрии. Это была старая католическая обезьяна, которая предполагала, что она увидит всех пленных стоящими на коленях, молящимися и просящими Бога, чтобы он послал победу австрийскому оружию.

В противоположность ей, баронесса Аустерлиц была молодой, свежей, привлекательной дамой, в жилах которой текло немного восточной крови (её дедушка был еврей, разбогатевший во время наполеоновских войн), и эта кровь, частенько загоравшаяся и не дававшая ей спать спокойно, заставила её так охотно согласиться на поездку в Россию.

К пленным она относилась с большим сочувствием, но все её симпатии были направлены на русских офицеров, которые это чувствовали и всюду сопровождали её толпой и усердствовали в услугах и галантности.

Особенно нравившихся ей она награждала тем, что после ужина брала их с собой в отель, чтобы они помогли ей уснуть, и ночью она убедительно просила и даже приказывала им, чтобы они и с пленными были так же нежны, внимательны и предупредительны, как с ней. После такой беседы утром она чувствовала себя приятно утомлённой, более приятно, чем когда в Вене рядом с ней спал её супруг, поставлявший на сербский фронт сено и кроме баронессы заботившийся также о нескольких балеринах и одной придворной даме, которая была посредницей между ним и штабом.

Вполне естественно, что предстоящее посещение высокопоставленными венскими дамами – сёстрами милосердия – лагеря города Омска оживило его, и все разговоры в бараке стали вращаться вокруг этого вопроса. Делались различные предположения о том, что они будут говорить, что они будут раздавать, привезут ли с собой письма из дому, какие предпримут шаги в пользу пленных и какую позицию займут по отношению к ним русские власти.

– Только бы они не посылали нам какую-нибудь старую каргу, – сказал однажды вечером охающий и стенающий Гудечек. – Братцы, знаете ли вы, что я уже шесть месяцев в лагере, ещё ни разу никуда не вылезал и только один раз увидел в щёлку забора женское существо? Она остановилась и немного постояла, расставив ноги. Ну да ведь это же бывает! Ах, что я в тот момент, когда образовалась под ней лужа, пережил! Я её, собственно, не видал, но мне кажется, она была молодая. Ох, дорогие друзья, как же прыгал песок из-под её ног, чуть в глаз мне не попал! – Гудечек немного помолчал и, когда ему никто не ответил, снова принялся охать. – Я превращаюсь в свинью. Честное слово, у меня одни грязные мысли! Моя бедная жена! Ах я свинья, ах я осел!

– Она тебе глаза выцарапает, когда ты приедешь, – сказал Швейк. – Нужно всегда надеяться, а не отчаиваться.

– Они приедут, пройдут по бараку и опять уедут к черту, – заявил Марек. – Не подумайте, что они заглядятся на вас. Была у нас однажды тоже такая птица в Пардубице, я тогда лежал там в больнице. В полночь она телеграфировала, что приедет, и доктора подняли суматоху. Всех солдат согнали с коек, все чистились и переодевались. Люди с сорока градусами температуры начищали пол песком и известью, и утром к шести часам мы повысовывали языки. В десять утра она прилетает, суёт свой нос в кухню и говорит: «Гут, зер гут! Прахтфоль, вундербар!» Вот вы увидите, и тут начнётся суматоха, когда придёт от них с дороги телеграмма!

– Конечно, будет, – утвердительно сказал пискун, – Они должны найти все в лучшем порядке. А я к ним готовлюсь. – Он неожиданно повысил голос: – Я их, гадов, не отпущу так, я их уничтожу! ~ пропищал он угрожающе.

– Неужели у тебя хватит духа обижать женщин? – удивился Швейк. – Братец, я тебе говорю, что и ты будешь доволен их добротой. Такая дама, раз она за что-либо возьмётся, всю себя приносит в жертву и не заслуживает того, чтобы какой-то оборванец её высмеивал. Вот когда я лежал в гарнизонном госпитале – а там было много раненых, – был там один Паздерка из Бревнова, лежал с простреленным брюхом; ему его удачно зашили, он уже выздоравливал и скоро опять готовился отправиться на фронт. Так вот за ним ухаживали такие вот «фрейлины» из Красного креста. Раз вечером приходит одна новая, в первый раз, и садится возле Паздерки на койку. Женщина – как ангел, смотрит с горестью на него и спрашивает: «Солдатик, не хочешь ли ты чего?» А его взяла досада, что рядом такая красивая девочка, а ему шевелиться нельзя, он качает головой и говорит, что ничего не надо. А она смотрит на него ещё жалостнее и опять говорит: «Можно вам поправить подушечку?» А он отвечает: «Нельзя».

У неё от жалости уже капают слезы, и она уже шепчет, как раненая лань: «Так вы, наверное, хотите, чтобы я вас умыла?» И ему, Паздерке, стало её так жалко, что он кивнул головой: «Да, пожалуйста!» Она засучила рукава, намочила кусок ваты и шмыгает им по его лицу. А затем сухой ваткой вытерла его начисто и улыбнулась ему, как херувим: «Вам лучше, солдатик? Это вас освежило?» А он ей тоже улыбнулся и говорит: «Освежило, барышня, а главное, мне приятно, что вы радуетесь. Это я вам хотел доставить удовольствие, но за нынешний день вы уже тринадцатая по счёту умываете меня».

Ну, ты смотри, – продолжал Швейк, обращаясь к пискуну, – ты смотри не заговори с ней, как тот Иржичка из Подскали с графиней Куденгоф. Она была главной сестрой в гарнизонном госпитале в Карлине, а Иржичка лежал там с простреленной ногой. Ну, лежал он там, заросло у него все, и вот он захотел пойти посидеть в парк. Но санитара в это время ни одного не оказалось, сестры тоже не было. Тогда он сам, держась за стенку, стал пробираться к выходу, и тут-то увидала его графиня и взяла под руку: «Я фас, сольдатик, пофеду!» и потащила его через улицу к скамейке; а он набрал в себя воздуха – уж больно был рад, что встал и начал ходить, – и говорит ей: «Это что-то воняют канавы», и опёрся на неё изо всех сил, так ему было приятно, а она почувствовала это и решила показать ему, на кого это он опирается, и говорит: «Фи снаете, сольдатик, хто фас федет?» А он ей тем же куражным голосом говорит: «На это мне наплевать. Главное, что я в Праге. Ну, до „Чёрного пивовара“ я кое-как доползу, а все остальное пускай меня поцелует в задницу».

А потом, после того как было съедено ещё несколько обедов, состоящих из мутной воды, в которой уныло плавали разваренные головы вонючей сушёной рыбы, причём этот деликатес, называемый ухой, дополняла каша из неразваренных круп, принося которую дежурный клялся, что он ест её с большим удовольствием, чем вчерашнюю, стали замечаться признаки великих событий. Фельдфебели, командовавшие в бараках, изо всех сил старались хотя бы один раз за все время действительно сосчитать вверенные им человечьи души. В бараках были поставлены бочки с надписью «питьевая вода», и в один прекрасный день из кухни выдали котелки, отчищенные песком от копоти и ржавчины и вымытые. Затем во дворе появился воз с нарубленным ельником, который русские солдаты понатыкали вокруг бараков в сугробы снега, и одновременно получился приказ, чтобы никто из пленных не раздевался донага и не ловил вшей, чтобы не испортить впечатление от великолепных забот русского правительства о военнопленных.

– Ибо мы не знаем ни дня, ни часа, – продекламировал Швейк, надевая через голову после чтения этого секретного сообщения грязную рубашку.

– Ребята, сегодня они приедут, – сказал Горжин на другой день. – Швейк, пойдём за чаем, я в лавке возьму булок; может, они у нас в гостях останутся.

Швейк взял чайник, и они вышли из барака. Перед дверями канцелярии стоял фельдфебель Пётр Осипович Чумалов и беспокойно осматривал пустой двор. У него в канцелярии не был вымыт пол, а черт знает, может быть, сегодня в лагерь приедет начальник Клаген – не дай Бог, он заглянет в канцелярию и увидит грязный, заплёванный пол? У Петра Осиповича пробегал мороз по коже при мысли, что полковник может отправить его на фронт. И как на зло, сегодня австрийцы, прячась от жестокого мороза и ледяного ветра, не вылезали из барака. Заметив, что Швейк с Горжином должны пройти мимо него, Пётр Осипович чуть не подскочил от радости.

– А ну-ка, голубчики, подите сюда, – позвал он их ласково.

Швейк посмотрел своими голубыми глазами на Горжина. Тот зашептал:

– Посмотрим, что у него за гешефт.

– Вот, ребятушки, – сладко и ещё ласковее сказал фельдфебель, когда те отдали ему честь и встали перед ним во фронт. – Я надеюсь, что вы для своего начальства найдёте свободную минутку. Дело маленькое. Принесите в ушате воды, хорошенько вымойте пол, посыпьте песком и можете опять отдыхать.

Лицо Горжина даже не дрогнуло. В ответ на это приятное предложение он глупо посмотрел на фельдфебеля и сказал:

– Нем тудом, мадьяр, не понимаю. Взгляд Петра Осиповича перешёл на лицо Швейка. Тот изо всех сил старался выглядеть ещё глупее, чем Горжин, и тяжело выдавил из себя:

– Их ферштее нихтс, немец, герман, не раз-бе-ру.

– Я вас, голь, научу разбирать! – воскликнул бог канцелярии, щёлкая кнутом по голенищам. Затем он открыл двери, втолкнул обоих туда и, показывая на ушат, заорал: – Принесите воды!

– Нем тудом, – словно в извинении проговорил Горжин.

Фельдфебель наступил ногой на тряпки и жестами показал, что надо принести воды и помыть пол. Затем он просунул палку сквозь ушки ушата, жестами приказал пленным взять его на плечи, вытолкнул их за двери и пошёл вместе с ними.

Через несколько шагов Швейк и Горжин остановились и вопросительно посмотрели на него, обведя безрадостным взглядом весь двор. Фельдфебель заметил, что они смотрят на бараки и, опасаясь, чтобы они не убежали, показал кнутом на выставочный павильон, за которым протекала вода. Так он привёл бедняг к колодцу, где они набрали воды, подняли ушат на плечи, и теперь Пётр Осипович, пощёлкивая себя по голенищам, мужественно пошёл вперёд. Тем временем Швейк взглянул на Горжина, и тот быстро понял значение этого взгляда. Одним движением плеч они сбросили с себя ушат и во всю прыть бросились к бараку. А довольный собой Пётр Осипович уже открывал двери в канцелярию.

– Ну-ка, ребята, намочите тряпки и поскорее за работу!

Но никто не появлялся в дверях; он осмотрелся и начал материться. Среди пустого двора валялся ушат, а австрийцев не было…

– Сукины дети, убежали! А те, сукины дочери, с минуты на минуту приедут! – ругался фельдфебель. Он побежал в первый барак, откуда через минуту четыре солдата с винтовками привели шестерых румын, чтобы в последний момент спасти престиж обманутого фельдфебеля.

А в то же время другой солдат вёл двадцать человек в кухню для чистки рыбы, а у ворот из саней вылезал штаб, вместе с которым в лагерь приехала австрийская миссия.

Баронесса Аустерлиц в великолепной тигровой шубе шла впереди, рядом с ней по левую сторону выступал адъютант Гавриил Михайлович, а с другой стороны, в каракулевой шубе, в высоких ботах, шла, расспрашивая о Вене, мадам Клаген. Рядом с графиней Таксиль шёл воинский начальник, опиравшийся на палку, а за ним тащился длинный хвост офицеров, докторов и писарей с портфелями.

– Гавриил Михайлович, ведите, пожалуйста, баронессу сначала в кухню, – раздался сзади голос полковника.

– Вы желаете, баронесса, посмотреть сначала кухню? Или зайдём раньше в больницу? – обращался тот к своей спутнице, в это время обдумывавшей речь, которую она будет держать к пленным.

Перед четырьмя срубленными ёлками, украшавшими дверь кухни, баронесса остановилась.

– Ах, как прелестно! Действительно, здесь люди живут в постоянной поэзии рождественских ночей. Хейлиге нахт, хейлиге нахт! А эти шишки на них, это замечательно, я никогда не видела шишек на ветвях! – И она захлопала в ладоши, показывая мадам Клаген на шишки.

«Эта австриячка недурна, – подумал Гавриил Михайлович, посматривая на её полные бока. – Бока, как у телки, в Омске она пробудет с неделю, можно ли с ней что-нибудь сварганить? Гаврюшка, молодец, не подкузьми! Пусть она возьмёт тебя с собой!»

И, открывая дверь, он громко сказал:

– Сударыня, прошу, будьте любезны, проходите! В кухне за огромными столами сидело много пленных и среди них и Швейк. Они чистили рыбу, предварительно высекая её из кусков льда, так как она при перевозке замёрзла в бочках. Баронесса снова загорелась восторгом.

– Дорогая, смотрите – рыбы! Ах, какие они золотые, а под брюшком серебряные, как белочки!

– Я знал одну Белочку, – вполголоса отозвался Швейк, – но у неё под брюшком было черно. Эти рыбы бывают всякие.

Вокруг него пленные усердно соскребали чешую с рыбы, не дыша и не поднимая глаз от почтительности. Весь штаб окружил их, следя за их работой, а Швейк, глядя в упор своими мечтательными глазами на румянец баронессы, разогретой теплом кухни, на вопрос, желает ли он чего-либо, ответил по-немецки:

– У них тут в России с этой рыбой дело обстоит хорошо. Им не надо её ловить и не надо даже готовить из неё заливное; летом они с нею не возятся и ждут, пока она в реке не замёрзнет сама. А потом зимою рубят лёд, а во льду сколько хочешь рыбы! Лёд наложат в котлы, он растает, и вот вам готово заливное. Они нас тут очень любят, – продолжал он, заметив, что его слушает и старая графиня, – и кормят нас тем, что у них есть самого лучшего. Ну а что делает наш император, ещё не помер? – спросил Швейк с интересом, закапчивая свою лекцию о рыбе русских рек.

– Он в августинском монастыре молится за вас, солдаты, – быстро и спокойно ответила графиня Таксиль, тронутая простотой и искренностью бравого солдата Швейка, а тот так и засиял от своего успеха.

– Так, значит, молится, ну да он ничего другого делать уж не может. Это только у нас в бараке глупый Гудечек говорит, что его ходит обогревать какая-то артистка; этот парень анархист, пискун, он говорит, кроме того, что при дворе держат швейцарскую кормилицу, чтобы император не умер от родимчика, а он, значит, старина, ещё жив и молится за нас? Молодец, молодец!

– Что он говорит? – спросил фон Клаген, едва понимавший одно слово из десяти в речи Швейка, так же, как и другие.

– Верный солдат! Он спрашивает о здоровье нашего престарелого монарха, – ответила графиня.

Взгляд воинского начальника с любовью остановился на Швейке, на его честном и открытом лице; он палкой похлопал его по плечу и сказала

– Зер гут, зер гут, я, я, зер гут, храбрый человек!

– Фельдфебель, у вас уже все готово? – спросил Гавриил Михайлович унтера, заведующего кухней.

Тот щёлкнул каблуками:

– Так точно! – после чего адъютант обратился к дамам:

– Не желаете ли вы попробовать похлёбку, приготовленную для пленных?

– Если бы вы были так любезны, – кокетливо попросила баронесса, и фельдфебель с приготовленной цинковой миской подбежал к угловому котлу, сопровождаемый удивлёнными взглядами поваров.

Он открыл котёл и помешал половником содержимое. Повара с отчаянием и оцепенением смотрели друг на друга, и только один из чих попробовал зашептать:

– Владимир Васильевич, прошу вас, возьмите из другого котла!

Но старательный фельдфебель не обращал на них внимания. Он наполнил миску и, поднося её свите, показал на приготовленную ложку.

– Будьте любезны отпробовать, – попросил Гавриил Михайлович.

Баронесса Аустерлиц проглотила несколько капель загадочной жидкости и сейчас же выплюнула. Старая графиня съела пол-ложки и осклабилась:

– Это что-то жидкое. Странный вкус!

– Не устраивать же для них французскую кухню! – засмеялась мадам Клаген, а полковник, заметив плавающие в жидкости жировые блёстки, добавил:

– Русские солдаты ничего другого не едят; уха – вещь очень сытная.

Это же подтвердил и доктор.

Миссия уходила, фельдфебель, кланяясь, проводил её к самым дверям, а за ним неслись голоса ахавших поваров:

– Да ведь это вовсе не уха! Ведь он, этот остолоп, этот дурак фельдфебель дал им попробовать те помои из котла, которые остались вчера от выварки в нем вшивых рубашек и подштанников!

Когда пленные, почистив рыбу, прибежали в барак и стали рассказывать о том, что миссия уже здесь и что перед канцелярией складывают огромные ящики со знаком Красного креста, в которых, очевидно, находятся привезённые подарки, пленными овладела радостная лихорадка ожидания, и сейчас же на мороз повылезали патрули, чтобы доносить о ходе дальнейших событий. Выяснилось, что дамы уехали на санях, а потом после обеда приехали снова; что русские солдаты распаковывали ящики и сносили их в склад; многие видели даже высокие ботинки, одеяла и штатские зимние пальто. Кроме того, выяснилось, что особенно ценные вещи фельдфебель Пётр Осипович собственноручно тащит в свою канцелярию и складывает их там под кровать.

Наконец прибежал запыхавшийся посол с сообщением, что дамы идут к бараку. Русский взводный крикнул: «Смирно!», выбежал наружу и сейчас же раскрыл двери, чтобы прошла торжественная процессия. Пленные сидели на краю нар, друг над другом, как куры на насесте. Первой появилась графиня Таксиль, за нею полковник Клаген. Затем показалась громко разговаривавшая баронесса, а за нею и остальная часть свиты.

Старая аристократка обвела взглядом тёмный барак.

– Шреклих, шреклих! Ужасный воздух, страшная атмосфера! Разве здесь нет вентиляции? – закричала она.

Баронесса вынула из кармана маленький надушённый платочек и прижала его к носу, притворяясь, будто она вот-вот лишится чувств. Внимательный Гавриил Михайлович подошёл к ней так, чтобы в случае чего поймать её на лету. «Если она прижмётся ко мне – это будет хорошо», – подумал он, слегка прикасаясь к ней левой рукой.

– Какой тут запах! Отчего это, господин полковник? – загундосила сквозь платок баронесса, ища взглядом Клагена.

Тот пожал плечами.

– Много людей! Солдаты. Пот и табак!

– Да как же, они набьют себе животы хлебом, – отозвался сверху Швейк, – и потом тут и начинается пальба, как под Верденом. Настоящая бомбардировка! Я им говорил: «Ребята, не наедайтесь, иначе тут придётся топор вешать». Но, сударыня, каждый из них, с позволения сказать, похож на курящееся кадило.

Гудечек схватил Швейка за рубаху и зашептал:

– Замолчи! Как ты осмеливаешься так говорить с ней, ведь она же баронесса!

На что Швейк ответил спокойно и тихо:

– Мне можно, я с ней знаком.

– Сольдаты, ко мне! – сказала громко графиня, и по нарам прошёл гул.

Куры превратились в обезьян; они начали сходить вниз и собираться вокруг дам, готовясь выслушать вести с родины.

– Сольдаты! – заговорила по-чешски представительница Красного креста. – Мы об вас думает, мы никогда вас не забудет. Вы быть сынофья Австрии, сынофья наши, унзере Роте крейц иметь о вас иммер пфлеге.

Она замолчала, пытаясь подыскать дальнейшие выражения. Полковник Клаген взял за руку свою жену, жестом дал понять своему штабу следовать за ним и отошёл на другой конец барака. Это он сделал для того, чтобы не мешать проявлению австрийского патриотизма, а «сосуд милосердия» снова заговорил разбитым голосом:

– Сольдаты, мы о фас думает, мы молит, фы шастливо вернуть феликой Австрии. Мы уже ф лете фыгнал фрага юбер дер гренце, наша родина фойна выграть. Во Франции форрикунг, в Италии оффенсива, на русском фронт победа, наше полки, унзер браве сольдатен, покрыт новой славой и геройстфом нашего императора Франца Иозефа дер эрсте. Он и отечестфо фам не сабудет! Сольдаты, только фыдержать, дурхгальтен, фыдержать!

Графиня Таксиль умолкла, ожидая одобрений и оваций, но толпа оборванцев стояла, затаив дыхание, вокруг неё и молчала, смотря друг на друга. Наступила такая тишина, что слышно было дыхание.

Внезапно раздалось всхлипывание. Вверху на нарах плакал бравый солдат Швейк.

– Мы тут, сударыни, если будет надо, выдержим до конца войны, – хныкал он, шмыгая носом, – мы для императора сделаем все, что будет в нашей силе. Вот если бы нам давали только махорку и сахар! Скажите императору, что на меня и на друзей моих он может положиться!

И Швейк, плача, слез с нар и направился к графине. Та, тронутая преданностью этого простого солдата, протянула ему руку, к которой он, роняя слезы, приложился. Графиня погладила его по волосам, а затем открыла свою сумку и подала ему десятирублевку, которую он моментально спрятал в карман и, не переставая хныкать, полез назад, на нары.

Пример Швейка заразил около тридцати оборванцев, которые начали хныкать и сморкаться, и около двадцати голов сгрудились вокруг графини, выражая желание поцеловать ей руку. Но графиня закрыла сумку, подождала, пока Швейк перестал хныкать, что произошло изумительно быстро, и начала снова:

– Сольдаты! Мы фам принесёт посдрафленья от ваше жены, дети ваши и камрады. Мы фам привёз мундир, сапог, одеял, мы прифез филь либесгабе, а зафтра фам раздать. Есть, сольдаты, жалобы или просьбы?

Все заволновались, и сотня ртов начала говорить сразу. Один спрашивал, почему не приходит почта, другой хотел знать, какова теперь в Австрии цена на скот, третий спрашивал, жив ли его знакомый в таком-то городе, а один, пробившись к графине, взял под козырёк и сказал:

– Разрешите узнать, мой брат лежит ещё в Вене в госпитале?

А когда графиня сказала, что она об этом ничего не может знать, он презрительно посмотрел на неё и, уходя, ворчал:

– Сама от Красного креста, а ничего не знает. На кой же черт она сюда приехала, если не знает, жив ли мой Франтишек!

Старушку так засыпали вопросами, что баронесса решила прийти к ней на помощь. Она отняла платок от губ и тоже стала отвечать на вопросы пленных, щедро осыпая их улыбками и блеском своих зубов. Как только она начала говорить, Гудечек, словно загипнотизированный, слез с нар и стал к ней пробираться. Его место занял пискун, поставивший сзади себя свои бутылки, и, заметив, что все внизу заняты разговорами, он открыл их, насыпал в горсть собранных клопов и стал сдувать их с ладони обеим дамам за воротники.

– Пусть и им кое-что достанется! Войну ведь обязаны вести все, и все слои населения обязаны принимать в ней участие. Ага, а здорово это у меня выходит! – говорил он, видя, как клопы залезают в мех. – Нужно им добавить, чтобы и на их долю пришлось то, что полагается.

Он снова набрал полную горсть вшей и, сдунув их, с интересом смотрел, как они на лету расправляют ноги, чтобы при падении уцепиться за что-нибудь.

Наконец старая дама открыла свою сумку, вынула пачку с трехрублевками и, подымая их над головой, крикнула:

– Будьте сдоровы, сольдаты! Мы идём дальше к фашим камрадам. Сольдаты, каждому по одной, снайте, что Афстрий фас не сабывать! – Она раздавала рубли правой рукой, подставляя её одновременно для поцелуя: – На сигареты, сольдаты, на хлебы!

И завшивевшие армейцы брали у графини кредитки, взволнованные, как дети, и вытирали об её руку капельки соплей, свисавших с носа. Баронесса, взяв из её сумки другую пачку, тоже помогала ей раздавать деньги толпившимся возле неё солдатам. Так она раздала несколько трехрублевок, как вдруг один человек, которому она подала бумажку, упал черёд ней на колени и, взяв её обе руки в свои, начал их целовать, бормоча что-то, как сумасшедший.

– У вас несчастье? Вы соскучились? – спросила баронесса, подавая ему вторую трехрублевку.

Но он, не принимая её, продолжал стоять на коленях и смотрел в лицо баронессы отчаянным, неподвижным взглядом. Потом он снова взял её за руки и прижал к своим горячим, растрескавшимся губам.

– Ну что вы хотите, скажите, что с вами? – спрашивала она с испугом, но солдат вместо ответа обнял руками её ноги и начал целовать кусок юбки, выглядывавший из-под шубы, не переставая смотреть ей в глаза.

И по этому взгляду баронесса сразу поняла все. Это был взгляд голодного мужчины, который просил о насыщении; об этом также говорила его рука, которая гладила её по икрам, подымаясь вверх. Она издала придушенный, изумлённый возглас, в котором выразились недоумение и отвращение, и оттолкнула его обеими руками от себя.

– Гудечек, брось её! – закричал Швейк, спускаясь вниз с нар. А после, отводя расстроившегося и поглупевшего от близости женщины человека на —нары, он принялся его уговаривать: – Ах ты осел, и что это тебе пришло в голову обнимать её здесь! Уж не думал ли ты, старый развратник, делать ей здесь бесстыдное предложение. Посмотрите-ка на него! Он захотел подстрелить такую высокую птицу! Братец, такие серны только для лейтенантов и выше.

Он уложил пленного, плакавшего, как дитя, на нары и вернулся назад. Возле дам уже стоял штаб полковника Клагена, и старая аристократка, раздавая ещё деньги, спросила наконец, у кого какая жалоба. Начальник и сам обратился к пленным, предлагая заявить, кто чем недоволен. Выяснилось, что существует недовольство по поводу плохого качества хлеба, в котором встречается сор и много отрубей. Баронесса взяла в руки поданную порцию хлеба, отломила крошку и положила в рот; графиня тоже. От них хлеб перешёл к доктору Митрофану Ивановичу Маркову, прославившемуся среди пленных своим лечением глицерином. Взяв в руки хлеб, он разразился целой лекцией:

– С гастрономической точки зрения в этом хлебе, который мы здесь видим, можно найти недостатки, но с медицинской точки зрения что-либо возразить против него нельзя, потому что питательных свойств в нем для организма совершенно достаточно в этом хлебе, несмотря на то что он такой чёрный…

– Его не жрёт даже и свинья, – заметил Швейк вполголоса.

– …достаточно находится витаминов, белковых веществ и углеводов, необходимых для питания тела, – продолжал доктор, держа перед собой хлеб, словно размышляющий Гамлет – череп. – Милостивые государи и государыни! Нашей медицинской наукой абсолютно точно выяснено, что для питания человека в течение двадцати четырех часов вполне достаточно восемьдесят граммов белков, сто граммов жира, триста граммов углеводов. Весьма занятно, что для поддержания силы человека вполне достаточен и хлеб, в котором находится около половины, вернее, сорок пять процентов сосновых опилок. Такой хлеб завели в Германии, и если до нас дойдёт голос науки и на него обратят соответствующее внимание наши власть имущие, то наша победа обеспечена, так как богатства сосновых лесов в России и Сибири неисчерпаемы, и пропитание населения, таким образом, будет обеспечено на долгие годы.

Доктор кончил свою речь, подавая хлеб Швейку. Тот взял его и, беря под козырёк, вежливо улыбнулся:

– Осмеливаюсь заметить, что это так. Ведь, собственно, никто не знает, отчего можно потолстеть. Вот я, господин доктор и господин полковник, знал одного Любинку из Водерад. У него был мальчик Ферда, ему было около пяти лет, и вот этот мальчик одно время ничего не ел, а сам так и цвёл, такой был здоровый! Он все время вертелся возле будки, где жила сука, а у той были щенята. И вот раз жена Любинки варит себе ромашку – у неё часто пучило живот – и говорит: «Старик, дай мне сахару, мне вставать не хочется, а то отвар у меня очень горький». А этот Ферда услышал слова матери и говорит: «Маменька, если бы ты пошла пососать нашу суку, у неё молоко такое сладкое!»

Швейк победоносно посмотрел на свою благородную аудиторию, которая в его речи понимала только то, что речь идёт о молоке. Чувствуя себя гордым оттого, что может подтвердить научную теорию о питании людей, он продолжал сладким голосом:

– Или как вот пан Маршалек из Яновиц, который хотел построить у себя ферму для разводки поросят. Он был образованным человеком, окончил агрономическую академию и говорил, что в наше время без науки – никуда. Он, например, глядя, как поросята жрут молоко, кашу и картошку, говорил: «В этой болтушке питательных веществ ровно столько, сколько их находится в половине яйца; на что же нам жечь дрова, носить воду, если мы все это можем дать, так сказать, в виде экстракта?» И вот он стал этим поросятам варить яйца: половину яйца всмятку для поросёнка и целое крутое яйцо для старых свиней. И результаты оказались прекрасными: поросята подохли, свиньи с голоду выбили в хлеве двери и разрыли у него весь огород.

Взгляд Клагена прямо-таки ласкал Швейка, графиня дала ему ещё три рубля, а затем, заметив позументы на рукавах блузы Марека, нерешительно сказала:

– Зи, эйн яригер, вольноопределяющийся, я фам до сих пор ничего не дала? Фозьмите, прошу фас. – Она отделила от пачки две трехрублевки и подала ему их.

Но Марек не протянул руки, а пискун, сидевший за ним, яростно зашипел:

– Не бери, не бери! Пускай сожрут в Австрии, пускай они ими подавятся!

Марек, преодолевая гнев, смотрел в землю. Баронесса, заинтересованная тем, что между пленными находится интеллигент, который ведёт себя независимо и гордо, вынула из своей сумки десятирублевку и, подавая её с самой сладкой, самой обворожительной улыбкой, сказала:

– И от меня возьмите! Это не дар, это просто благодарность! Вы давно заслужили большего. Верьте: как только вернётесь, вас наградит отечество. По всему фронту мы выгнали врага за границы.

– За границы? За какие границы? – как во сне зашептал Марек.

Но улыбка баронессы была слишком переслащена:

– Ну да, за границы, юбер дер гренце.

– Какие границы? – внезапно вскричал Марек, вырывая из её рук деньги. – Что за границы? – повторял он, – нет никаких границ! Я собственными глазами это видел, когда лежал возле пограничного столба, я лежал в Австрии, а передо мной была Россия. Два государства здесь сливались, и пространство между ними было отделено границей. И передо мной вылез из австрийской почвы дождевой червь и через пять сантиметров зарылся головой снова в землю. Половина червя находилась в Австрии, а половина в России. Для человека граница, а для дождевых червей границы нет?! Для зайцев тоже нет границы, для жаворонков все поля одинаковы, и только люди на земле отгородились заборами и границами! Границы! Нет границ – это обман, вы их выдумали! Существует только единый прекрасный мир!

Марек смял кредитки и бросил их в лицо старой графине. Весь штаб побледнел, все были поражены, и только пискун закричал:

– Браво!

Первым очнулся полковник Клаген. Он крикнул фельдфебелю:

– Солдаты, сюда! – А когда они прибежали с ружьями, приказал, указывая на Марека: – Арестовать! Завтра под конвоем привести ко мне!

Из барака миссия вышла очень сконфуженной. На дворе баронесса показала на большой плакат, прибитый у двери, где союз чешских организаций в России призывал пленных вступать в чешские дружины и поднять оружие на борьбу с Австрией, а старая графиня с горечью сказала полковнику:

– Военная дисциплина среди пленных должна поддерживаться со всей строгостью, а вы их превращаете в изменников. Почему вольноопределяющийся находится в одном бараке с солдатами? Интеллигенцию нужно всегда лучше кормить и не держать её вместе с простыми солдатами; она должна себя чувствовать выше их, у неё не должно быть повода к жалобам. Что же, разве вы не понимаете, какая опасность грозит от одной такой мечтательной головы? А этот плакат, господин полковник? Я прошу его снять.

Но полковник Клаген, которому Марек очень понравился, тогда как графиня в душе была ему противна, ответил:

– Это не моё дело. Набор разрешён высшими властями, и их распоряжения отменять я не имею права. Да кроме того, хорошими солдатами они теперь уже никогда не будут. Раз они нарушили присягу, то трудно от них ожидать чего-либо хорошего. И в нашей армии много изменников. А кроме того, среди пленных много интеллигентных солдат. Так посмотришь на него – одна грязь, а оказывается – он был —редактором. А на другого посмотришь – из полена вырезывает статую, и в результате получается художественное произведение. Многие тут научились говорить по-русски и очень интересуются политикой. Дорогая, – обратился он, неожиданно вспомнив что-то, к своей жене, – ты хотела, кажется, выбрать себе портного среди пленных? Зайдём обратно в бараки, поищем, нет ли кого там среди чехов. А вы, Гавриил Михайлович, проводите, пожалуйста, дам всюду, куда они пожелают.

И полковник, раскланявшись с дамами, направился со своей женой в бараки.

Когда мадам Клаген выразила желание найти портного с большим стажем, в бараке началось большое волнение. Все начали предлагать свои услуги, даже и те, о которых было известно, что они не умеют обращаться с иглой и ножницами.

Трое сошли вниз и на немецком языке предлагали свои услуги. Мадам нерешительно рассматривала их, расспрашивая, что они умеют шить и в каком городе работали. Потом опечалилась.

– Нет, они не большие мастера. А мне к весне нужен будет очаровательный костюм! Ведь я же хочу нравиться, – засмеялась она, сказав последнюю фразу по-французски.

Тогда пискун почесал за ухом, молниеносно спустился вниз и, отдав честь полковнику, сделал глубочайший поклон мадам и сказал на чистейшем французском языке:

– Может быть, мадам, я мог бы предложить вам свои услуги? Я работал в Вене, был закройщиком в Брюсселе, главным закройщиком в Лондоне, сочинял моды у Пуарэ в Париже. Все это говорит за то, что я могу удовлетворить ваш вкус.

Мадам окинула его взглядом с головы до ног, тщательно рассматривая его грязные тряпки, замызганное лицо, небритую бороду, нечёсаную голову. Пискун понял этот взгляд и быстро добавил:

– Платье меняет человека.

– Я ему дам новое обмундирование, – решил полковник, – только подходит ли он тебе? Ну да можно за день увидать, на что он способен.

Он задумался, блуждая взглядом по нарам, откуда смотрело добродушное лицо Швейка. Потом сказал:

– А я возьму себе в денщики австрийца, чтобы одному портному не было скучно.

И он позвал Швейка к себе. Когда тот спустился с нар, он спросил его:

– Ты хочешь у меня быть слугой?

– Так точно, хочу, – сказал в ответ на это Швейк, – я был слугой у фельдкурата Катца и вам буду служить верно и добросовестно до последней капли крови, как господину обер-лейтенанту Лукашу.

– В субботу под конвоем приведёшь его ко мне, – приказал начальник лагеря фельдфебелю.

– Ну, у тебя, приятель, дело в шляпе, – сказал один из соседей пискуна, когда тот вновь забрался на нары, – Вот ты где заработаешь! Вот так и нас в Томске начальник лагеря пригласил смастерить ему новую мебель; ну, проработало нас восемь человек у него полгода, а он ничего и не заплатил. Тут все эти начальники воры.

– Да она ищет не только портного, – не обращая внимания на предупреждение, сказал пискун, – она ищет и такого, который бы её позабавил. Иезус-Мария, разве ж я не вижу? Разве она может сказать об этом как-нибудь более понятно?

– Ну да, это как в объявлениях в «Политике», – вмешался Швейк, – там всегда ищут девушку только для хозяйства, а не для забавы.

Гудечек сел на нарах, обнял колени руками и, смотря заплаканными и покрасневшими глазами на пискуна, захныкал:

– Братцы, я независтливый человек, но почему такое счастье попалось не мне? Черт возьми, в этот момент я готов себя заколоть! И что это у меня был за олух отец, что не научил меня портняжному ремеслу! Братец, если тебе Бог поможет и ты с ней будешь в одной постели, не забудь обо мне! Духом я всегда буду с тобой. – И Гудечек поднял вверх два пальца в знак присяги. – Я вижу, что ты человек практичный, – продолжал он. – Когда я был дома, то часто читал в аграрных газетах совет, чтобы крестьянин правильно пользовался положением и ехал на рынок с хлебом тогда, когда на хлеб есть спрос. А человек – это такой осел, что ни о чем не помнит и никогда хорошими советами в жизни своей не пользуется. Я хотел принести в жертву свою свободу этой баронессе, а она, черт возьми, меня оттолкнула! Иезус-Мария, да ведь иначе на меня, грязного и вшивого, и посмотреть нельзя! Вот если бы у человека на лбу было написано, что у него есть хорошее имение, дом и резные кровати! – Гудечек заломил руки от безнадёжности своего положения и, положив на них голову, застонал: – Хорошо ещё, что никто не заметил этого скандала, иначе сидеть бы мне с вольноопределяющимся! И что только напало на этого человека – ругаться с ними? Он с ума сошёл. Какая странная мысль пришла ему в голову!

– Главное в этом деле, дружище, – сочувственно сказал Швейк, – то, что ты не мог ей понравиться. Да, ты не особенно-то красив, а женщину, особенно если она молодая, нужно обольстить красотой, чтобы…

– Или возбудить в ней сочувствие, – вставил в речь Швейка пискун.

– …чтобы с ней можно было что-нибудь сделать, – продолжал Швейк. – Мы, мужчины, хотя и старимся, но сердце у нас все время остаётся молодым. А женщина? Как только её немного прибьёт мороз, то ты можешь быть хоть майской почкой, а она на тебя даже и не плюнет. Для изучения этого вопроса должны быть курсы сексуальной патологии, как говорил один медик. Она, такая баронесса, выглядит молодой, но сердцето у ней давно, должно быть, погасло,

– Швейк снял ботинки и, развешивая над головой потные портянки, чтобы они просохли, глубоко вздохнул: – Я вам сейчас расскажу об одном таком случае, что делает баба, когда она состарится прежде времени. В Хиняве у Беруна жила одна такая женщина, звали её Мария Котцман. Она была вдова, и ей не было ещё сорока лет. Это была баба, которая так ненавидела своего умершего мужа, что не могла переносить даже и его собаку Вореха, которая всегда ей мешала. Как только эта собака придёт в комнату, так она сейчас же кричит дочери: «Выгони эту тварь! Она вертит хвостом, делает ветер, а меня знобит!»

– Такая вдова хуже, чем семь египетских казней, – убеждённо подтвердил Гудечек. – Вольноопределяющийся сделал глупость, – перевёл разговор на другую тему Гудечек, – тут никакое рыцарство не поможет. Зачем ей говорить, что он думает о границах? Давали ему шестнадцать рублей, и брал бы их, десять прожрал бы и прокурил, а шесть отдал бы нам!

– Да, но за мыслями и за языком не углядишь, – сказал Швейк. – Он думает, потому что он студент, а как бы он не думал, если мысли приходят ему в голову? Каждый, кто не дурак, должен ворочать мозгами. А они хотят контролировать все, что даже думают люди. Да ведь иначе куда бы это зашло, если бы каждый думал то, что хотел? Ни у кого не было бы никакого порядка в мыслях. Этак бы, пожалуй, люди думали все, что хотели, и государственной прокуратуре за этим не усмотреть бы! Вот Марек, он человек разумный, и мысль о границах взбрела ему в голову как-нибудь, и он не догадался скрыть её. Есть на свете такие люди, что до самой своей смерти не поймут, как с ними могли случиться те или иные события.

Между тем как бравый солдат Швейк развивал свою странную теорию о загадочности появления некоторых мыслей и взглядов, на гауптвахте русские солдаты расспрашивали Марека, за что его туда посадили. Они утверждали, что начальник лагеря хотя и немец, но человек справедливый. Узнав причину ареста Марека, они сказали ему:

– Не нужно было тебе этого делать. Эти барыни много ящиков с собой привезли, раздавать вещи будут, а ты ничего не получишь.

На другой день Горжин, возвратившись из города, заявил, что после обеда начнут раздавать подарки, что в городе он открыл православную роту, состоящую из сербов, русин и перешедших в православие чешских пленных, что и сам он намерен перейти в православие, для того чтобы ходить по ресторанам и не бояться городовых. После этих новостей Гудечек впал в раздумье и, когда Горжин подтвердил, что пленные из православной роты пользуются полной свободой передвижения и заработка, воскликнул:

– Так и я пойду в эту православную роту и тоже перекрещусь! Я думаю, что новый бог поможет мне найти какую-нибудь девчонку, больше я не могу выдержать!