Онлайн чтение книги Приключения капитана Робино
Глава восьмая

A.M.: В это трудно поверить, но вслед за поведанными событиями в жизни Автора произошел поворот головокружительной резкости. Завершив первый десяток полетов на новой ЛЛ, он получил приказ вылететь на остров К. в море Б. и… на годы исчез из столицы. Минули еще одиннадцать лет, в течение которых он опасался рассказывать, что с ним и как было на острове К. в море Б. За нарушение секретности у нас всегда карали с необычайной строгостью. Я не тормошил его, понимал — человеку надо не только переждать, но еще и пережить свое возвращение к нормальному образу жизни.

Но рассвет, кажется, наступил и Робино отважился заговорить, хотя о многом он по привычке, ставшей второй натурой, умалчивал, слегка темнил, избегал подробностей.

В связи с этим мне вспомнилось военное время, когда, играя в секретность, перепуганные комбаты орали в полевые телефоны: «Шлите огурцы, огурцы давайте… вашу мать… стрелять уже нечем. Как поняли?..» В старом письме той эпохи я нашел и такой перл: «В пункте П. мы получили свежих лошадей, новейших! Ждем погоды. Предполагается к весеннему наступлению успеем долететь. Лошади замечательные!»

АВТОР: Век живи, век удивляйся, так я скажу. Но сперва я просто ничего не понял. Приносят карту с проложенным маршрутом. Все, как будто чин чином, но… конечный пункт помечен на голубой морской глади. И куда же мы будем садиться? На воду? Тут, если верить карте, одна вода. Мне разъяснили — волноваться не надо, в указанной точке расположена база с нормальным аэродромом. Взлетно-посадочная полоса с твердым покрытием, достаточно широкая и длинная. Нам дали все необходимые данные для установления радиосвязи, пеленгации, обнадежили — вас встретят и примут по высшему разряду.

Накануне вылета «Толстого» на обычном рабочем месте не оказалось. Зам пояснил — в командировке. Предупредил — о предстоящем перелете ни с кем никаких разговоров вести не следует… Коротко ли, долго, пробил час и мы полетели. Крошечный островок лежал в открытом море в строгом соответствии с географическими координатами, и на нем мы увидели вполне приличную взлетно-посадочную полосу. Встретили нас радушно. И буквально с первой минуты островной жизни в нашу судьбу вошел новый, как оказалось всевластный человек — Комендант. Именно так — Комендант и… точка. Ни имени, ни фамилии, ни воинского звания.

Комендант был больше чем царь, воинский начальник или даже Генеральный секретарь для обитателей этой затерянной земли. Подчинялся ли он богу? Не знаю, но сомневаюсь.

И сразу, со следующего дня, началась работа. Несколько очередных полетов мало чем отличались от прежних, но я обратил внимание на то, что контейнеры с реагентом имеют цветную маркировку. Спросил, а что означает, например, красный треугольник на крышке? Ответ прозвучал более чем странно: «Не беспокойтесь, за герметичность наша служба головой отвечает». И все.

День за днем мы выгружали теперь в облаках, тщательно подбираемых синоптиками, контейнеры с разноцветными пометками на крышках.

Случалось, нас предупреждали: облака должны быть не ниже трех или четырех тысяч метров по нижней кромке, а их характер и мощность это сегодня не так важно, но сфотографировать их следует до сброса реагента и после… Не скажу, что такое мне нравилось, но винить было некого, жаловаться — тоже.

С Пономаревой мы нормально слетались, материальная часть не подводила. Внешне задания выглядели даже проще, чем прежде. Подобных северному происшествию, когда приземляться пришлось на ощупь, не случалось. А беспокойство с каждым днем нарастало, и Валя, я чувствовал это тоже, ощущает себя не в своей тарелке, хотя и не ропщет. Летать на новой ЛЛ ей нравилось.

Не помню уже, что послужило поводом для обращения к Коменданту, но разговор состоялся.

— Мне бы хотелось понять, — никак не называя Коменданта, сказал я: — что мы возим в контейнерах? Почему некоторые мне не позволяют возвращать на базу, а приказывают сбрасывать в океан? Вообще, во что превратилась программа воздействия на облака? Вы можете ввести меня в курс дела?

— Программа воздействия на облака, — спокойно ответил Комендант, — ни во что не превратилась. Она несколько расширилась. Состав реагентов, вы же понимаете, строго секретный, и это не в моих полномочиях, да откровенно говоря, и выше моих возможностей, как-то комментировать. Да и на что вам лишняя осведомленность, вы же не химик…

Расквартированы мы были в подземных бункерах, дневной свет в них отсутствовал, а в остальном жилище было более чем комфортабельное. Хорошая мебель, ковры. Каждый получил по отдельной «норе» площадью метров в двадцать пять или даже чуть больше. Душ, горячая вода — все как полагается.

Почему-то запомнилось — в тот день, когда я пытался объясниться с Комендантом, вечерком ко мне постучалась Валя. Я, пожалуй, уже в третий раз перечитывал «Прощай оружие» и, как всегда, погружаясь в особенный мир Хемингуэя, испытывал щемящее чувство тоски. К тому времени, мы с Валей были на ты двусторонне, не слишком церемонились, как и полагается в слетанном экипаже.

— Ты ходил к коменданту? И что?

— Да ровным счетом ничего, одно блеяние…

— Как это понимать?

— Именно так и понимать, от прямого ответа на мои вопросы он уклонился, но я думаю, что этот разговор найдет свое отражение в отчетах, которые он посылает на большую землю.

— Что же получается, нас ни в чем не обвинили, не судили, а держат в тюрьме? За что? И какой срок нам предстоит мотать? Наверняка этот наш разговор прослушивается и фиксируется, поэтому я обращаюсь к тем, кто меня прослушивает: ответьте, имею ли я право слетать в Москву, например? Хотите знать для чего? Отвечаю: я — живой человек и испытываю естественное желание побыть с небезразличным мне человеком противоположного пола. Когда нас командировали сюда, никто не предупредил — в монастырь летите…

Валя говорила довольно долго, потом, обратись ко мне, выдохнула с ожесточением:

— Максим, я же на самом деле живая, со всеми естественными для живого человека желаниями!

— И я, Валюта, живой. Стоит ли так сильно расстраиваться, подруга, в мире нет таких крепостей, которые бы нельзя было взять штурмом, но лучше — уговорами! Перебью здесь мое повествование и забегу на сутки вперед. На другой день, возвратясь из очередного полета, мы обнаружили: и в моей и в Валиной комнате постели заменили на двуспальные, похоже, местного производства. Ясно: комендант не только, услышал, комендант еще и внял.

— Ну, спасибо доброму барину! — озорно объявила Валя и, повалившись на кровать, распорядилась, — иди сюда, Максим…

Выждав некоторое время, я снова направился к Коменданту.

— Каким образом я мог бы снестись с Руководителем, который нанял меня на работу и заслал сюда, я имею в виду Дмитрия Васильевича? Он говорил, что я могу в случае необходимости обращаться к нему в любое время?

— Понято, — Сказал Комендант, — подумаем.

— Подумаете или доложите? Учтите, я все-таки летаю …

— Не говорите глупостей, — оборвал меня Комендант, — вы, конечно летаете, но никуда улететь не можете. Вас непрерывно ведут локаторы, Робино, и, если цель выйдет за рамки назначенного маршрута, она будет немедленно уничтожена. Могу раскрыть вам один секрет — для этого нам не требуются ни зенитные установки, ни самонаводящиеся ракеты, наше специальное оружие достает любую цель, и поражает ее на любой высоте с вероятностью порядка девяносто восьми процентов. А что касается вашего желания, оно будет передано Дмитрию Васильевичу. Через мое непосредственное начальство, разумеется.

Что ж получается, похоже нас перепродали. Опять? Похоже, «Толстый» всего лишь поставщик персонала, приставленного к этой чертовой химии. Рассуждая таким образом, я сделал заключение: мы сбрасываем в облака что-то , воздушные потоки несут это что-то на какую-то достаточно большую область, где это что-то осаждается, выпадает на головы людей, животных, на водоемы, поля, словом, на все живое и неживое. И поди узнай, кто же тихой сапой без взрывов, ракетных ударов и прочих эффектов вывел из строя целую страну… Мне сделалось страшно. Не за себя, понятно: я с молодых лет заложник; страшно за людей, особенно за ребятишек. Неужели я не ошибаюсь, неужели дело зашло так далеко и борьба с градобитием оказалась всего лишь легкой разминкой; Не-е-ет, такая работа не для меня. Но придется подождать, посмотрим, куда вывезет нас судьба-злодейка.

Я очень ждал хоть какого-нибудь известия от «Толстого». Мне представлялось, что разговор с ним может как-то изменить наше положение. Хотя… хотя, если рассуждать беспристрастно, на что мы могли жаловаться? Если мы живем, что называется, как у Христа за пазухой, как толковать о бытовой стороне существования? Подобным комфортом в Америке я не пользовался. Совершенно невозможно было понять, откуда что берется. Чужие самолеты на нашу полосу не садились, судов у причала я ни разу не видел. Но кормили нас свежим, явно не мороженым мясом, подавали виноград, который на этой широте расти не мог… Если мне требовалась, допустим, новая рубашка или свитер — пожалуйста! Надо было сделать заявку, указать, чего я хочу, какого размера, цвета и прочая. В самый короткий срок заказ доставляли всегда в утроенном или даже учетверенном комплекте — для выбора.

А полеты? Так какие тут выдвигать претензии? Собственно и в Москве наша работа мало чем отличалась от теперешней. Здесь нам предоставлялась полная свобода действий. Никакой бумажной формалистики не было. Накануне летного дня Комендант вручал готовый полетный лист, в нем четко и всегда технически безукоризненно грамотно указывалось, что следует выполнить, какая погода желательна, какая — допустима. Выполнив задание, мы писали краткий отчет, наши мальчики-экспериментаторы прикладывали записи своих самопишущих приборов, и все это сдавалось Коменданту.

Так сказать для души я мог заказывать и получать любые книги. У нас раньше, чем на большой земле, появился телевизор. Правда избирательность этой новинки, как я понимаю, ограничивалась не столько дальностью приема, сколько какими-то высшими соображениями нашего политического начальства. Правда уже тогда я мог свободно «вызывать» на экран изображение свежих номеров «Правды», «Известий», «Красной звезды». Шрифт, благодаря увеличению, читался легко, любую статью можно было приблизить и остановить, как мне вздумается.

Помню Комендант, с некоторых пор старавшийся держаться с нами не слишком официально, спросил:

— Ну, как, Робино, культуры хватает?

— Смотря какой.

— Гастролей Большого театра или Мариинки обещать не могу, но скажите, чего бы все-таки вам хотелось?

— Вот полетать бы на спортивном самолетике, чтобы без гермошлема, без высотного костюма, вольно так полетать для собственного удовольствия, на пилотаж…

— И это вы относите к культурным развлечениям? Странно.

— Почему же странно, если для души?

И пусть на самом деле это никому не покажется удивительным. Налетавшись на реактивной технике, в герметических кабинах, упакованным в высотные доспехи, я постоянно скучал по старому, доброму аэроклубному самолетику с его открытой кабиной, когда в полете тебя со всех сторон обдувает ветром, доносящим на высоту запахи земли… Тогда я пилотировал вместе с машиной, а вот когда пришло время высоких скоростей, справедливо будет отметить — пилотировать мы стали скорее — в самолете. Улавливаете разницу? Летчики становятся скорее операторами, диспетчерами при технике, нежели пилотами и «руки-крылья» — только слова из забытой песни.

Но не буду отвлекаться. Недели через две Комендант молча повел меня куда-то в сторону от взлетно-посадочной полосы. Там внезапно обнаружился хорошо замаскированный ангар. Распахнув ворота радиосигналом и выдержав паузу, Комендант спросил:

— Ну как, подойдет?

В пустом гулком ангаре сиротливо одиночествовал красавец — самолетик спортивного класса. Кто-то позаботился окрасить его, как игрушку, и больше того — снабдил, выписанными на капоте нашими инициалами — Валиными и моими.

Правда, в бочку меда Комендант не приминул капнуть чуточку дегтя. Полагаю он сделал это не по своей воле, а во исполнение цеу свыше:

— Заправлять машину будем по вашей заявке, данной накануне. Заправка на один час полета.

Все ясно. Пролетав час, я имел единственную возможность к освобождению — упасть в море. И все-таки это было здорово — оторвать ся от взлетной полосы, набрать тысячу голубых-голубых метров — в безоблачную погоду в этих краях небо отличалось необыкновенно нежной голубизной и прозрачностью, и обернуться чередой замедленных пилотажной бочек — я всегда так здоровался с зоной — потом закрутить пару глубоких виражей и закружить петлями… Тот, кто летал, поймет, а тот кому такое счастье не подвалило, пусть не осудит — словами такое не передать.

Как игрушка-самолетик попал в свой ангар, осталось для меня загадкой. А чудеса, тем временем, продолжались.

Вечером, в десятом часу, ко мне постучали. Я крикнул:

— Открыто, чего там… входи! — думал это Валя деликатничает. Дверь распахнулась и на пороге возник «Толстый». Едва не онемев от неожиданности, я сорвался с места. Видит бог, я на самом деле обрадовался. Впрочем, серьезного разговора тем вечером не получилось. Только было я начал ораторствовать, как получил выразительный сигнал — потом! И понял. «Толстый» знает: тут и стены слышат. Удивило меня, правда, не это: он не желал, чтобы наш разговор дошел до кого-то еще. Это уже было весьма интересно!

На другой день вплоть до обеда мы с Валей летали. Сходили на высоту в семь тысяч метров, прошли по треугольному маршруту над океаном, дважды сбросили реагент в не слишком мощных кучевых облаках, снизились, получили команду освободиться от контейнеров и возвращаться на базу. Дальше предстояло готовить машину к следующему вылету.

А после обеда меня перехватил «Толстый», предложил прогуляться к морю. До берега надо было пройти, наверное, с километр. Этот путь мы проделали в полном молчании. Остановились на краю каменистой земли и тут «Толстый» достал из кармана непонятный предмет, напомнивший мне… электрическую бритву. Он вытянул из «бритвы» тоненький прутик-антенну, включил этот странный прибор и только тогда заговорил.

— Теперь мы можем спокойно побеседовать на любые темы, прослушивание исключено! — он вдруг подмигнул мне: — они ничего не знают об этой штуковине, вот метнут икру, когда ничего не перехватят! Давайте коротко о том, что наболело.

— Дмитрий Васильевич, вам известно содержимое контейнеров, помеченных цветными марками — красной, зеленой, коричневой?

— Приблизительно известно.

— У меня складывается впечатление, что реагент спецконтейнеров к воздействию на облака отношения не имеет. Так?

— Примерно. Моей работой давно заинтересовались те, кто стоит на страже военных интересов страны. Их люди напали на мысль использовать воздушные потоки для переноса активного реагента в определенные районы земли, так сказать силой природы. Со мной консультируются, но не больше…

— А меня и Пономареву вы как, запродали на корню или сдали в аренду?

— Дорогой, Робино, вероятно вы никогда не бывали там … и не представляете себе какие у них возможности подчинить человека против его воли.

Продолжать разговор не имело смысла. Я только позволил себе сказать этому человеку:

— С меня одной войны достаточно, я не желаю работать на новую.

Делиться опытом общения со спецорганами я не посчитал целесообразным. Единственное, что меня, если можно так выразиться, порадовало — они — так «Толстый» выговаривал с совершенно особенной интонацией, как ни старался, он не мог скрыть страха перед их силой, нет — их всесилием . Из этого я сделал вывод: сам «Толстый» из другого ведомства.

— На чем вы сюда прибыли, Дмитрий Васильевич?

— Сперва летел гидросамолетом, потом пересадили в катер.

— Но где вы приподнялись, я что-то не пойму?

— Любопытному Мартыну прищемили дверью нос. Слыхали? Это, так сказать назидательное воспоминание из детства.

— Понял, в позднем детстве у меня тоже взяли расписку о неразглашении! А хоть какая-нибудь надежда выбраться отсюда у меня и у Пономаревой есть? Только не крутите.

— В ближайшее время едва ли… Все зависит от… — и он написал на блокнотном листке: от медицины. Дал прочесть и сразу сжег бумажку.

Больше с Толстым мне встретиться не удалось. Он убыл, а мне запустил под череп колоссального ежа. Медицина, медицина, медицина. Что она делает? Лечит, калечит, спасает, может отравить, тихо-тихо убить. Что еще? Вылечить, залечить, навредить? С превеликим трудом мне удалось сообразить — зарегистрировать смерть… Неужели Толстый имел в виду, медики пытаются вылечить, но… наступает смерть и медики свидетельствуют — он умер. Кто, я не пытался произнести даже мысленно.

О зловещем прогнозе «Толстого», если только я правильно его расшифровал, старался не думать и Вале ничего не говорил, когда она спрашивала.

— Скажи, Максим, когда-нибудь будет конец этому вечному поселению?

— Всему приходит конец, подруга. Закон природы.

— А тебе не кажется, что нам что-то добавляют в еду? — почему-то спросила Валя. — У меня такое ощущение, будто нас регулируют, как-то обрабатывают. Вот погляди, только пристально, на мои глаза, на уголки рта. Видишь?

— Но что, собственно, я должен увидеть?

— Плохо я тебя интересую, если ничего не замечаешь… У меня пропали морщинки в самых уязвимых местах. Теперь видишь?

М-да! Морщины на Валином лице на самом деле не просматривались. Но тогда, если верно ее предположение, и на моем портрете должно быть что-то заметно. Я достал увеличивающее зеркало, перед которым привык бриться, включил сильный свет и обнаружил — а морда моя стала гладкой, как детская задница.

A.M.: В очередной раз мы встретились с Автором после некоторого перерыва. Такое случалось и раньше — периодически он вдруг исчезал. На неделю другую уходил вроде в подполье, потом звонил и назначал очередной «сеанс». На этот раз, прежде чем я включил магнитофон; он спросил: однообразие описать возможно? Ну, нарисовать словами что-то вроде черного квадрата Малевича? Он признался, что не очень понимает, в чем притягательная сила этого шедевра, если только черный квадрат и впрямь замечательная картина? Рассказывая о жизни на островной базе, он все время припоминал черный квадрат, но не столько по цвету, а скорее, как символ однообразия. Запомнились его слова: «Там бывали такие моменты, когда мне казалось — ну все, я уже переселился в вечность, и наваливались очень черные мысли. Впрочем, «мысли — частное дело каждого», и я не стану делать их достоянием посторонней публики».

Автор был явно в миноре. Когда же я его спросил, почему он не весел, хотя никаких серьезных оснований впадать в тоску у него вроде нет, он уже не в первый раз прикрылся Маяковским: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по моему, просто глуп». Тогда я предложил отложить сеанс, раз нет настроения, но он отказался.

АВТОР: Задолго до того, как я начал «воздействовать на облака», случился конфликт с Генеральным. Точнее сказать — даже не конфликт, а препирательство. Генеральный был недоволен шеф-пилотом. Не в глобальном, так сказать, масштабе, а из-за совершенно частного случая. Игорь Александрович вернулся из очередного полета, с неполностью выполненным заданием и доложил:

— С приближением волнового кризиса, — Генеральный его перебил, не дослушав:

— Чему конкретно равнялось число М?

— Перевалило за 0,8 и приближалось к 0,9, но дело даже не в этом. Появился странный зуд в ручке управления… и я решил не искушать судьбу.

Во время объяснения Игоря Александровича с Михаилом Ильичом я не присутствовал. Но ориентируясь на то, что они оба мне поведали, могу представить, почему обиделся шеф-пилот.

— Надо переходить на автоматику, — сказал Генеральный, — мы вполне можем обеспечить управление самолетом без участия человека и тогда раз и навсегда избавимся от эмоциональных накладок и болезненных всплесков интуиции испытателей. Автомату ничего… не может казаться, они всегда и полностью будут оставаться объективными.

Вскоре мы стали замечать, что наш Генеральный форменным образом зациклился на идее автоматической системы летных испытаний. Эта тема присутствовала едва ли не в каждом разговоре. Дошла очередь и до меня. Мало того, что Михаил Ильич доказывал — время летчиков-испытателей истекает, кибернетические системы будут точнее и надежнее пилотов, он еще по своей профессорской привычке поминутно вопрошал:

— Не так ли?

Сперва я отмалчивался, слушал его совершенно пассивно, но когда он, и не знаю в какой раз, «нетакнул», я не выдержал и сказал:

— Не так, Михаил Ильич. Прикиньте сами: идет испытание машины, предназначенной к эксплуатации человеком, то есть пилотом. Подобные машины будут еще создавать, думаю, долго. Не так ли? Кибернетическая система все зафиксировала и доложила вам некоторый итоговый результат, заметьте, количественный! Говоря условно — двенадцать килограммов или двадцать семь градусов. Кто скажет — это прекрасно! Или — ничего, терпимо! Может быть вы? Но для ответственного заключения надо не просто уметь летать, но еще и обязательно чувствовать машину. Не так ли?

Спора не получилось. Генеральному подошло время принимать какую-то делегацию. И Михаил Ильич, явно мной недовольный, сказал:

— Отложим.

К этому разговору со мной он больше никогда не возвращался. Уверен, я его не переубедил, скорее всего он не ощутил во мне должного почтения к старшему, к его безграничному, непререкаемому авторитету, а этого мой начальник не любил. И вот ведь странно — человек незаурядный, умница, талант которого признавали да же заклятые враги фирмы, а устоять перед самой грубой лестью не мог. Но мыслимо ли не видеть примитивных подхалимов, этих подлипал с резиновыми позвоночниками, что вились вокруг него как мухи? Видел, а не разгонял, бывало даже слушал их с умилением. Загадка!

Когда я очутился на островной базе, и нас с Валей захлестывало, грозясь утопить однообразие, я, случалось, вспоминал Генерального, вспоминал и Толстого, пытался мысленно поставить себя на их место. Для чего? Только не из честолюбия, а исключительно для тренировки мозгов. Это была игра — придумай решение за начальника, да такое, чтобы «побить» его решение, неодобренное мною.

В свое время Толстый дал мне карт-бланш в выборе второго пилота. Я назвал Пономареву. Дмитрий Васильевич, не скрывая удивления, спросил:

— Бабу? Вы это серьезно предлагаете?

— Эта, как вы изволили выразиться, баба — мировая рекордесменка и летает так, что не каждый мужик с ней сравнится.

— Это на ипподромах принято превозносить победивших наездников, а поносить проигравших лошадей. В авиации, я полагаю, рекорды ставят специально создаваемые машины… а пилотов, уж извините, случается, по-приятельскому расположению допускают до рекордных машин.

— Напрасно вы беретесь судить о том, в чем мало смыслите. Уж извините, Дмитрий Васильевич, за откровенность.

Некоторое время, признаюсь, я ждал неприятностей, по меньшей мере, косых взглядов со стороны Толстого, но он оказался умен и хитер. Сообразил, а на черта ему ссориться со мной? И «подарил» мне Пономареву. Думаю, именно так он рассудил: «На тебе эту бабу и радуйся!»

Уж так сложилась моя жизнь, что летать ведомым мне почти не пришлось. А если подумать, то истинное мое призвание было в том, чтобы оберегать хвост лидера, свято исполнять фронтовой закон: «Ведомый — щит героя». В начальники я не гожусь, чего-то недостает во мне для этой работы, какой-то маленькой пружинки что ли. Что надо делать — понимаю, как делать — большей частью тоже соображаю, а вот перевести понимание в действие, скомандовать и заставить других выполнить свою волю, не получается.

Медицинского заключения о состоянии здоровья отца всех народов мы дождались. Вот когда я окончательно понял смысл написанного Толстым слова на блокнотном листке. И официальное сообщение о смерти тоже дошло до нас без задержки.

Теперь однообразие нашей жизни приобрело новую подсветку. Мы отчетливо понимали — впереди не могут не случиться изменения решительные, возможно, огромные и ждали, ждали, ждали… Но не могло такого быть, чтобы все осталось по-старому.

Но… об этом не сейчас. Просто я не могу сейчас.

A.M.: Эта последняя фраза Автора была произнесена не без раздражения. И, откровенно говоря, по моей вине или, если не вине, то о моей подачи. Мне казалось, что о таком событии Автор должен был бы высказаться обстоятельнее. Ведь миллионы людей плакали и миллионы ликовали. Справедливо ли ограничиться упоминанием о событии такой важности, слова не сказать о чувствах, мыслях, переживаниях?

Понимание позиции Автора пришло ко мне много позднее, когда по совершенно другому поводу он заметил: «Не могу слушать воспоминаний фронтовиков. Как начнут, тут же глупеют, пыжатся, изображают себя черт знаете какими героями». Автор не хотел выглядеть глупее, чем ощущал себя. Что ж — очко в его пользу.