Онлайн чтение книги Приключения Таси
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Карлуша переродилась. Суд господина Орлика. Белая рука. Нечистая совесть. Новые знакомые. Друг в тяжелую минуту

Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.

— Что тебе надо? — грубо спросила Тася горбунью.

— Ты не сердись… я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, — тихо заговорила та, и Тася не узнала обычно насмешливого голоса Вавиловой. — Ты не сердись… Я пришла прощения у тебя попросить, Стогунцева… — срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. — Я перед тобою много виновата. Все дразню тебя… задираю. Это нехорошо. Меня Бог, верно, за это наказал. Милка пропала… Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа у меня недавно умер… Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! А она пропала… Оттого, что злая я была — тебя обижала и всех… Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!

Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси.

«Вот она какая! А я-то! А я! С Милкой что я сделала!» — сокрушалась Тася.

А Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:

— Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы недружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. А мы — то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И Орлик, и сестра его, и Сова… Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, а другие зато… А я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, а папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уже больной тогда был, папочка. Еле ноги передвигал, а сам все меня ласкает: «Как ты после меня, моя деточка, останешься, говорит, бедняжечка моя»… Жалко ему меня было… Бедный, бедный папочка! Как он страдал! А я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такою. Постараюсь исправиться, хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощенье выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая.

Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.

Тася зарылась с головой в подушку. «Прости ради Бога, Тася, милая», — слышался ей на разные лады голос Карлуши, перед которой так виновата она.

Тася хотела было вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить у нее прощение. Но вдруг горбунья пожалуется, и страх перед наказанием удержал Тасю.

Уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.

* * *

Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку. Она даже похудела, и в глазах ее затаилась печаль.

— Ты больна, Тася? — спрашивала Стогунцеву Дуся, испытующе глядя на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.

— Ах, отстань, пожалуйста, — с напускным неудовольствием отвечала Тася, избегая взгляда Горской.

Та только головою покачивала, очевидно, догадываясь, что Тася скрывает от нее что-то.

И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки с m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.

— Милка! Милка! — позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать дрессировщика, чтобы узнать, откуда у него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст ее ни за какие деньги.

Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли у них из пансиона и пригрозила полицией, хозяин балагана сдался и сказал, что он ничего не знает и что кошку ему принес его ученик «Король воздуха», за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателю черноглазый мальчик, одетый в яркие, обшитые позументами, тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, а что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.

— Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, — тихо сказала Маргарита на ухо Анне Андреевне.

Но мальчик расслышал ее слова.

— Зачем лгать! — беспечно сказал он, — кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали, оставили без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку — Милка; если она ваша — берите ее… без полиции берите. А я больше ничего не знаю.

— А как выглядела та девочка в окне? — . спросила m-lle Орлик маленького акробата.

Тот тотчас же обрисовал наружность Таси.

— Черные глаза… Черные кудри… Румяное личико… Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.

— Сомнений нет! Это Стогунцева! — решила m-lle Орлик.

— Это Тася! — подтвердили девочки.

Она дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку, они поспешили домой, не дождавшись окончания представления.

При появлении Милки девочки всполошились. Карлуша бросилась обнимать свою любимицу.

— Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем — вот покойный папа и послал мне радость, — говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.

Девочки гладили Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть ее смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. A m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.

Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание неспроста, и что их ждет что-то необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол позвал к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.

— Дети! — начал Василий Андреевич. — Дети! До сих пор у нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Но теперь появилась новая дурная черта — мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с нею, отдав ее кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужою собственностью — это то же самое, что украсть. А это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не может быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. «Повинную голову и меч не сечет», — говорит русская пословица. Итак, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.

Орлик закончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.

Но и Тася молчала, хотя лицо ее покрылось пятнами, а глаза бегали, как у пойманного зверька. «Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! — думала она. — Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уж слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!»

И она упорно молчала, не смея поднять глаз на Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти минуты показались Тасе вечностью. Наконец Орлик прервал тяжелое молчание:

— Так как виновная не хочет сознаться, то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, — и он поднял странный мешок над головою, — двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: «Она виновна». Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. А теперь я потушу лампу — это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.

Орлик подождал, пока девочки исполнят его приказания, и потом потушил свет.

В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом Орлика с мешком и шеренгу из двенадцати девочек.

Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.

За нею приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему характеру: даже при таких обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.

— Мяу! Мяу! — промяукала она.

— Васильева, — строго произнес Орлик, — как вам не стыдно паясничать в такую минуту!

— Простите, Василий Андреевич, — сконфуженно оправдывалась Коташка.

За нею подошли две сестрицы, Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочка покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.

— Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, — торопил Орлик, видя нерешительность девочки.

— Ай, не могу! — так и встрепенулась Машенька. — Ей-богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, а как он оттуда шасть…

— Кто? — в один голос спросили девочки.

— Да тот, кто в мешок спрятан! — в ужасе прошептала простоватая Машенька.

— Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, — произнес Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая вряд ли была бы заметна впотьмах.

— Ай, Ай! — запустив было руку в мешок вскричала Машенька, — ай, не могу! Боюсь!

Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.

Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.

Вслед за Ниночкой Рузой, между нею и Берг, подходила Тася. Неспокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце ее билось сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, и все узнают ее вину.

Робко подошла девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к ее пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетики.

— Ну-с, кажется, все подходили? — спросил в темноте Василий Андреевич, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.

— Все! — хором отвечали девочки.

— Осветите столовую, — приказал Орлик.

Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.

— Поднимите руки, каждая ту, которою брала билет! — снова скомандовал Орлик.

Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как у трубочиста, и только одна из них резко отличалась своей белизной от остальных.

В Тасиной руке не было билетика.

* * *

— Тася, я не буду наказывать вас, — сказал Орлик, — вы уже достаточно наказаны и угрызениями совести, и этими минутами стыда перед подругами. Бог с вами. Пусть это послужит вам хорошим уроком и навсегда предостережет от всего дурного.

Директор пансиона вышел из столовой, а пансионерки зажужжали, как рой пчелок.

— Нехорошо, Стогунцева! Стыдно, Стогунцева!

— Отстаньте! — крикнула Тася, глядя исподлобья на девочек. — Отстаньте от меня.

— Не кричи, пожалуйста! — сказала Красавица, — мы и не думаем приставать к тебе; мы только высказали наше неудовольствие и теперь и знать не хотим такую дурную девочку.

— Сами вы дурные! Не очень-то я нуждаюсь в вашем обществе. Мне только Дуся нужна. Я одну Дусю люблю, а вас всех ненавижу. Пойди ко мне, Дуся. Я хочу быть только с тобой, а их мне не надо, — она кивнула на остальных девочек, — я ненавижу их!

Дуся в ответ на ее слова только покачала головой и, глядя на Тасю с укором своими ясными, честными глазками, возразила:

— Нет, Стогунцева, я не пойду к тебе. Я заступалась за тебя, когда считала тебя хорошей, а теперь… теперь я вижу, что ты дурная, и пока не узнаю, что ты исправилась, не буду твоей подругой.

— Так, Дуся! Справедливо, Дуся! Хорошо, Дуся! — кричали девочки.

Тасе было невыразимо тяжело. Она прошла в классную и уселась на том самом окне, где недавно разговаривала с маленьким фокусником.

Уже давно прозвучал колокол, призывающий пансионерок ко сну, стихли голоса в пансионе, а Тася все сидела и думала свою горькую думу.

— Не нужна я им — и не надо! — упрямо твердила девочка, — и мне они не нужны тоже. И без них проживу прекрасно. Что за важность, Дуся меня бросила. Дуся — гордячка. Я ее не люблю больше. Воображает, что лучше всех. И зачем мама отдала меня сюда! Здесь только мучают бедную Тасю! Сердятся! Бранятся! Наказывают… «Исправься, тогда я буду твоей подругой», — зло передразнила она Дусю. — Очень нужно! Мне и так хорошо. Вот назло не исправлюсь ни капельки. Возьму и уйду от них. Да, уйду. Воображаю, как они все испугаются, забегают. Где Тася? Не видели Таси? А Тася тю-тю. И след простыл. Мама будет плакать и говорить: «Ах, зачем я отдала Тасю из дома!» И Леночка будет плакать, и няня, и Маня, и Дуся, и Карлуша, и даже Сова. Все будут укорять друг друга, что не умели обращаться с Тасей, и когда всем будет тяжело, очень тяжело, Тася вернется и скажет: «А вот и я! Вам было тяжело и грустно без меня, и я вернулась. Но только за это вы должны делать все, что я хочу». И все согласятся и будут очень рады возвращению Таси. Но только куда уйти — вот вопрос?

И так глубоко задумалась Тася над этим, что не заметила, как прямо напротив окна остановился тот самый мальчуган, которому она отдала две недели назад Милку. Он долго стоял перед окошком, всячески стараясь обратить на себя внимание девочки, но потом поднял кусок обмерзлой земли и бросил его в окно.

— Трах! — пропело что-то над головой Таси.

— Здравствуй! — неожиданно обрадовалась она, увидя мальчика.

И тут Тася подумала:

«Если уйти — так туда, к черноглазому мальчику и его хозяину. У них превеселое житье. Пляшут, показывают фокусы, ходят по проволоке, дрессируют зверей. О, как все это весело и интересно! И никто не требует от них знания французского языка и других уроков! Вот там она, Тася, и отдохнет вволю от несносной пансионской жизни. И время проведет весело и напугает всех хорошенько. А когда ей надоест эта жизнь — она снова вернется в пансион. Что может быть лучше и интереснее? Как это она не догадалась раньше!»

Недолго думая, девочка приоткрыла форточку и обратилась к мальчугану:

— Знаешь… я надумала. Я с тобой уйду. Я тоже хочу плясать и показывать дрессированных собачек!

— Молодец! Айда, девочка! — одобрил ее тот. — А знаешь, ведь я угадал, что так будет, и собак с собой не взял. А то бы они шум подняли. Ваши у нас в балагане были сегодня и кошку отобрали. Хозяин страх сердится. И говорит: «приведи девчонку». Это тебя то есть. Кошку они пожалели, девочку потеряют. Ну, скорее собирайся. Спят у вас?

— Спят!

— Так выходи скорее, пока никто не проснулся.

— Сейчас. Жди меня за углом.

Тася прокралась в прихожую, отыскала пальто и капор среди висевшей на вешалке одежды пансионерок, неслышно пробралась к двери, приотворила ее и очутилась на крыльце.

Ноябрьский холодный воздух охватил девочку. Она, поеживаясь и подпрыгивая на ходу, спустилась с крыльца и побежала по улице, мимо неосвещенных окон пансиона. Повернув за угол, она лицом к лицу столкнулась с поджидавшим ее маленьким фокусником.

— Ну, вот и я! Веди меня к твоему хозяину!

И дети, взявшись за руки, пустились в путь.

* * *

Они шли долго. Дорогой мальчик успел сообщить, что его зовут Петькой, а сестру звали прежде Зиной, но хозяин велел называть ее Розой. А его зовет «Король воздуха» и что такого, как он, Петька, — нет мальчика в целом свете. И хозяин знает это и очень дорожит им. И Розкой дорожит, потому что она отлично умеет потешать публику своими танцами. А зато Андрюшку терпеть не может; он ужасный неженка и такой неловкий, что постоянно падает, а этого нельзя допустить во время представления, потому что публика приходит в балаган, чтобы веселиться, а не видеть ушибы и увечья да грустные лица исполнителей.

Болтая таким образом, дети незаметно дошли до самой окраины и оказались в пригородной слободке, где жили только бедные обыватели.

— Ну вот мы и дома! — сообщил Петька, когда они подошли к небольшому домику, стоявшему в стороне от других.

— Тут вы и показываете фокусы? — поинтересовалась Тася.

— Вот-то глупая! — расхохотался Петька, — ишь, что выдумала! Балаган, где мы работаем, далеко отсюда, он стоит на площади посреди города, а это квартира наша. Понимаешь?

Тася сказала, что поняла, и они вошли в домик, похожий на избушку.

В маленькой, грязной, закоптелой комнате вокруг деревянного стола сидели трое: девочка приблизительно одного возраста с Тасей, высокий плотный мужчина с седою бородою и недобрым выражением черных выпуклых глаз и юноша, почти мальчик лет шестнадцати, с таким измученным лицом, какое бывает у тяжелобольных. Нездоровый румянец горел на его исхудалых щеках. Девочка была бы очень красива, если бы не выражение ее темных глаз, плутовато бегающих по сторонам. Она была поразительно похожа на Петьку.

— Ага! Добро пожаловать! — произнес старший, шумно отодвигая свой стул, и, бросив быстрый взгляд на Тасю, добавил недовольно: — Ай да и худа же она, да и мала! Ну, незавидную же птицу привел ты мне, Петька. Финтифлюшка какая-то! Только и всего.

— Вовсе я не финтифлюшка, а Тася! — обиделась девочка.

— Вот мы как! — громко расхохотался хозяин, и все его огромное тело заколыхалось, — так вот как! Скажите, пожалуйста, обидели ваше сиятельство! Не финтифлюшка она, изволите видеть, а Тася… Принцесса какая выискалась — видали такую? — обратился он к девочке.

Та захихикала, закрывая рот рукою.

— Не смейте смеяться надо мною! — и слезы брызнули из глаз Таси.

— Ну! Ну! Поговори у меня! — вдруг загремел на всю комнату хозяин, — я тебя вышколю живо. Раз навсегда заруби ты у себя на носу, заморыш: что бы ни говорил тебе хозяин — молчи! Ни слова чтобы у меня не пикнула, а то берегись!

Тася невольно попятилась к двери. Предчувствие чего-то дурного заговорило в ее сердце. Она шла сюда в надежде найти здесь веселье, смех и постоянный праздник — и вдруг, вместо всего этого, закоптелая избенка, скудный ужин в виде холодной похлебки и каравая хлеба, и этот страшный хозяин, один вид которого способен привести в ужас даже такую бесстрашную девочку, какою себя считала до сих пор Тася. Ее неудержимо потянуло назад к прежней тихой обстановке пансиона, где никогда на нее не кричали ни директор, ни надзирательница, и где, если Тасю и наказывали, то по заслугам. Нет, нет, она была тысячу раз не права, что убежала оттуда. Слава Богу, что еще не поздно, и она успеет вернуться в пансион, пока ее там не хватились.

— Послушайте! — произнесла девочка нерешительно, так она еще никогда не говорила ни с кем, — мне здесь у вас не нравится. Грязно здесь и неуютно. Я не останусь с вами. Скверно у вас. Я в пансион вернусь. Распорядитесь, чтобы меня туда проводили.

Едва она успела договорить, как вся избушка точно ходуном пошла от громкого взрыва хохота, который, казалось, потряс самые стены крошечного помещения. Хозяин хохотал во весь свой богатырский голос, держась за бока и раскачиваясь из стороны в сторону; ему вторил Петька, вертясь волчком на одном месте, и, наконец, его сестра Роза пронзительно подвизгивала и утирала слезы, выступившие от смеха. Один бледнолицый мальчик не смеялся. Он молча смотрел на Тасю, и в его добрых голубых глазах виделось ей столько сочувствия, доброты и ласки…

Тася подождала, пока хохот стих, и сказала уже без всякой робости, как бы ободренная этим смехом:

— Я не понимаю, чему тут смеяться! Я хочу обратно домой и требую, чтобы меня туда проводили.

— Требуешь? — выпучил на нее глаза хозяин. — Ишь, ты! «требую», — всхлипывая от смеха, с трудом повторял он, — «требую!» Вот принцесса какая выискалась! Извините, ваша светлость, не смастерили еще тот экипаж, который бы отвез вас в пансион обратно.

— Но я хочу домой! — нетерпеливо крикнула Тася и топнула ногою.

Смех разом прекратился. Хозяин грозно взглянул на девочку. Глаза его загорелись злобой.

— Слушай, ты! — крикнул он, — не глупи! Домой ты не пойдешь, а останешься у меня, в моей труппе, благо она не велика, как видишь. Я научу тебя всяким штукам, и ты мне поможешь зарабатывать деньги, как Петька, Роза и Андрей. Вот тебе мое последнее слово.

— Нет! Я хочу домой! Домой! Хочу! Хочу! Сию минуту! — расплакалась во весь голос Тася. — Отпустите меня домой! Я не останусь с вами! Ни за что на свете!

Она топала ногами и кричала так, точно ее режут. Потом, видя, что никто и не думает везти ее домой, Тася бросилась к двери и, широко распахнула ее и вдруг испуганно вскрикнула. Три большие лохматые собаки с грозным рычанием бросились к девочке. Ими господин Злыбин, так звали хозяина, потешал публику.

Что, испугалась? — довольно сказал он, когда Тася кинулась назад. — Так-то лучше! А то: «уйду да уйду». Ну куда тебе уйти от меня, заморыш? Ты никуда не уйдешь! Слышишь? Вон те звери, Бижу, Ами и Трезорка, все равно догонят тебя. Они мои верные друзья и слушаются меня беспрекословно. Догонят и искусают до полусмерти. Не советую тебе и пробовать бежать… а то придется, пожалуй, помимо собак, познакомиться с этой игрушкой! — Злыбин снял со стены хлыст и, изогнув его, изо всей силы стеганул по воздуху.

Послышался легкий, короткий свист. Собаки разом поджали хвосты и убрались в сени. Им была, очевидно, хорошо знакома игрушка их хозяина.

— Ну-с, теперь, я думаю, у тебя отбило всякую охоту бежать от нас? — насмешливо спросил хозяин. — Есть хочешь?

Тася отрицательно покачала головою, не найдя в себе сил ответить.

— Ну, не хочешь и не надо, нам же больше останется! — заключил хозяин. Затем, обратившись к Петьке, крикнул: — Отведи-ка их светлость в каморку и прищелкни дверцу хорошенько, чтобы птичка снова не подумала вылететь из клетки.

— Ладно! — ответил тот и, подойдя к Тасе, рявкнул: — Ну, идем! Слышала, что сказал хозяин?

Он грубо схватил девочку за руку и потащил в сени. Потом скрипнула какая-то дверь, которую Тася не видела в темноте, и на девочку пахнуло сырым, затхлым воздухом, а ее спутник исчез, оставив одну среди непроглядного мрака.

* * *

Болезненно сжалось сердечко Таси… Слезы отчаяния готовы были брызнуть из глаз.

Господи! Чего бы ни дала она теперь, лишь бы только снова очутиться в пансионском дортуаре, залитом мягким светом фонаря-ночника; чтобы снова увидеть девочек, которые, если и ссорились с нею, но никогда не обижали ее несправедливо, никогда не обращались с нею грубо. А здесь! Этот страшный хозяин, похожий на разбойника; эти злые, мохнатые собаки, готовые разорвать ее по одному его приказанию; эти плутоватые, недобрые дети, брат и сестра, которые с таким недоброжелательством смотрели на нее! Какой дурной и бессердечный мальчик этот Петя! Как он обманул ее, говоря, что столько хорошего ждет ее здесь! А она и поверила! Глупенькая, глупенькая девочка! А теперь… Тася неожиданно опустилась на колени и горько заплакала.

— Господи! Спаси меня! Сохрани меня! — молила девочка. — Господи, помоги мне. Я буду хорошей, послушной, покорной, только не отворачивай от меня Твоего лица, Господи! Не оставляй меня! Мне так страшно! Так тяжело здесь!

Она горячо молилась. Откуда брались у нее и слова и чувство! Бывало, прежде, дома, няня раз двадцать напоминала своей девочке о молитве и утром и вечером, а она и не думала слушаться ее: перекрестится кое-как, лишь бы отстала от нее нянька, а то и так, без креста, уляжется спать. А в пансионе на общей молитве она, Тася, не раз шумела, смеялась и задевала девочек, за что неоднократно получала замечания старших. Зато теперь ее молитва была так чиста и глубока так полна детской святой веры, что она не могла остаться не услышанной Богом.

Помолившись и перекрестив воздух вокруг себя, Тася в изнеможении упала на холодный пол каморки и задремала чутким, болезненным сном, поминутно вздрагивая и испуская по временам тихие, короткие вздохи.

Так прошло часа два или три. Вдруг легкий шелест разбудил девочку. Она протянула руку и тотчас же отдернула. Ее рука коснулась чего-то скользкого, гладкого и холодного. Тася вскрикнула.

В ту же минуту задвижка щелкнула, и мальчик, который так понравился своим кротким видом Тасе, неожиданно вошел в каморку с фонарем.

Тася увидела заплесневевшие от сырости стены и крошечную клетушку с земляным полом и вдруг застыла от ужаса. Прямо перед ней извивалась большая пестрая змея. Но бледнолицый мальчик поспешил успокоить ее:

— Ради Бога, не бойтесь нашей Фифи: она не жалит. У нее вырваны ядовитые зубы, и потом она ручная, Фифи!

В доказательство своих слов, он повернул змею за шею и положил к себе на грудь ее глянцевитую и круглую, как шарик, головку.

— Здравствуй, Фифи! Здравствуй, моя красавица! — говорил он, бесстрашно гладя рукою извивающееся тело змеи. — А где же Коко? M-me Коко, где вы? — оглядываясь по сторонам, спрашивал мальчик.

В углу клетушки кто-то зашуршал, завозился, и маленькая уморительная обезьянка со смешными ужимками очутилась на плече мальчика.

— Здравствуй, Кокоша! Милый Кокоша! — и он поцеловал обезьянку в мордочку.

Та самым серьезным образом ответила на его поцелуй, громко и сочно чмокнув губами. Потом быстро слезла с плеча мальчика, дотянулась до кармана его куртки и, запустив туда лапу, с торжествующей миной извлекла из него небольшой кусок сахару.

Обезьянка была до того забавна, что Тася не могла не улыбнуться, несмотря на перенесенные страхи.

— Правда, она милушка? — заметя улыбку Таси, спросил мальчик, указывая глазами на обезьянку.

— Да, а вы ее очень любите? — поинтересовалась Тася.

— Да кого же мне и любить-то, как не ее? Вот она да Фифи — мои друзья. Мне тут очень тяжело. Ведь вы знаете, я живу у дяди. Наш хозяин мне дядей приходится. А мне хуже, чем другим, живется. Не может мне дядя моей болезни простить, сердится все, что сил и способностей у меня нет таких, как у Пети. Он любит крепких, здоровых детей, которые ему деньги заработать могут. А я что могу? Чахотка у меня. Дядя велел мне также акробатом одеться и на голове стоять, так у меня кровь из горла ручьем хлынула. Потом, когда шпаги я глотать стал, опять. Ну теперь он меня не выпускает перед публикой. Велит лакеем одеваться во время представления и служить во время фокусов на сцене, а дома обед готовить и следить за зверями, кормить их и ухаживать за ними.

— Очень обижают вас? — сочувственно спросила Тася мальчика.

— Очень! И дядя бьет, и Петька, и Роза. А что я им сделал? Не виноват же я, что такой слабый и больной. Ах, Господи, хоть бы уж умереть скорее! Право, рад был бы. Коко да Фифи только и жаль.

— Бедненький! — Тася готова была заплакать от жалости. — Ну теперь они вас не посмеют обидеть. Я за вас заступлюсь, — заявила она решительно.

— Ну куда вам, вы сами маленькая! — недоверчиво произнес мальчик.

— Ничего, хватит сил. А как вас зовут?

— Андрюшей. Так меня мама называла. Она тоже у дяди жила сначала и тоже по проволоке ходила, как Петька теперь. Она сорвалась, упала на пол мимо сетки и тут же умерла. Бедная мамочка, я ее очень любил!

«Бедный Андрюша! — подумала Тася, — и он сирота, как и Карлуша. У той папа умер, и она успокоиться не может до сих пор; у этого мама, и он о ней со слезами вспоминает. А у нее, Таси, есть добрая, милая, ласковая мама, и она, Тася, так много горя причинила ей! Должно быть много, очень много, если добрая мама решила разлучиться с ней».

Девочку неудержимо потянуло увидеть свою маму, услышать ее милый голос, почувствовать на своем лице ее нежный поцелуй. Раскаяние охватило душу Таси. И этот больной мальчик вдруг стал ей дорогим и близким.

— Андрюша! — спросила она, робко кладя ему руку на плечо, — вам жаль меня, Андрюша?

— Понятно, жаль! Услыхал я, как закричали вы, так даже душа ушла в пятки со страху: сразу догадался я, что Фифишка вас напугала, зажег фонарь и прямо сюда. Хорошо, что не видел дядя, а то бы побил за это!

— Какой вы, Андрюша, хороший, если не побоялись дяди и пришли сюда. Я вам никогда не забуду этого!

Тася подумала, как бы она поступила на месте Андрюши, и тут же созналась, что никогда не пожертвовала бы собою для других. А этот милый Андрюша оказался не таким, как она. Он не побоялся побоев и пришел к ней!

— Знаете, Андрюша, — сказала она, — будем друзьями. Здесь и мне и вам одинаково тяжело, а вдвоем переносить горе куда легче. Согласны?

— Еще бы, — живо подтвердил тот.

И дети крепко обнялись, как родные.

— А теперь уходи, уходи скорее! А то дядя еще проснется, — взволновалась Тася, — теперь я не буду бояться. Ты мне только фонарь оставь.

— Хорошо, — согласился Андрюша, — спи хорошенько, завтра поговорим. А теперь — спокойной ночи.

И он скрылся за дверью. Тася солгала, сказав, что она не боится. Фифи, свернувшаяся клубочком у ее ног, наводила на девочку нестерпимый страх. Но пример Андрюши, его самопожертвование задели ее за живое, и она хотела отплатить тем же доброму мальчику.

«Лучше трястись всю ночь от страха из-за соседства со змеею, — решила Тася, — нежели удержать Андрюшу при себе и тем подвергнуть его жестокому наказанию со стороны злого дяди».

Но Тасе не суждено было трястись всю ночь от страха. Судьба, очевидно, сжалилась над девочкой и, против своего ожидания, она заснула крепким сном.