Онлайн чтение книги Примирение
IV

Двери передней стремительно распахнулись, и на пороге появился юноша оригинальной наружности, в студенческой шинели и шапке набекрень. Высокий, рослый шатен с огромными руками и размашистой походкой, он производил впечатление человека, который, наметив себе какую-то отдаленную цель, устремляется к ней с грубой энергией и расталкивает всех на пути.

Пан Квецинский, пан Леськевич и пан Громадзкий построились в шеренгу.

— Лукаш явился! — крикнул Квецинский.

В ту же минуту все четверо запели:

— Да здравствует, — да здравствует!.. Да здравствует, — да здравствует на славу нам!.. Ура!..

По справедливости следует признать, что громче всех пропел здравицу в свою честь новоприбывший медик, сам пан Лукашевский.

— Ну, как поживаете? — сказал он, широко раскрывая объятия, в которых сразу же очутился тощий Громадзкий.

Квецинский и Леськевич кинулись на шею приятелю, причем первый поцеловал его в левое ухо, а второй — в правую лопатку.

После обмена приветствиями Лукашевский швырнул шапку на стол между стаканами, а шинель на кровать Леськевича и, подбоченясь, вскричал:

— Вы сошли с ума!.. Что это такое?..

И он толкнул ногой лилово-красное кресло.

— Кресло… — обиженно ответил Леськевич. — А это что?..

И он указал пальцем на переднюю, куда в этот момент вошла дворничиха с чемоданом, а следом за ней маленький мальчик с испуганным веснушчатым лицом; одет он был в кафтан, свисавший до самого пола, и с такими длинными рукавами, что совершенно не видно было рук.

— Это? — повторил Лукашевский, оглядываясь через плечо. — Ничего, это наш Валек…

— Какой наш Валек? — удивился Квецинский, которого звали также «Незабудкой».

Дворничиха Барбара, особа крепкого сложения, с прекрасно развитым бюстом, швырнула в угол чемодан и, засунув руки под фартук, обошла Лукашевского с правой стороны.

— Что же? — сказала она, склонив голову и щуря глаз. — Что же, может, он теперь будет прислуживать господам?..

— А вам что до этого, черт возьми!.. — дерзко ответил Лукашевский.

— Черт?.. — подхватила баба повышая голос. — Вы мне платите за услуги рубль в месяц, тринадцать дней вас нет дома, и еще вы будете приводить лакеев?.. Неужели вы думаете, что этакий сопляк прилично почистит вам башмаки или подметет комнаты?..

— Молчи, Барбария! — прикрикнул на нее Лукашевский.

— Подкинь уголь в самовар, раба!.. — добавил Квецинский.

— Отличный лакей!.. — вмешался Леськевич. — Да он же пошевелиться не может в своем кафтане.

— Зачем ты его привез, Лукаш?.. — спросил Громадзкий.

— А чтоб вас в анатомичку сволокли!.. — рассердился Лукашевский, хватаясь за голову своими огромными ручищами.

Потом он взял Барбару за локоть и сказал:

— Баба… бери самовар и марш на кухню…

Барбара стала покорной, как голубица, и в один миг исчезла с самоваром в передней.

— Ладно, но что это такое?.. — спросил неустрашимый Квецинский, постучав пальцем по голове мальчика.

— Валек, ступай на кухню… Скинь лапсердак и погляди, как ставят настоящий самовар… — распорядился Лукашевский.

— Зачем ты привез этого свинопаса?.. — недоумевал Леськевич.

— Для вашей же пользы, — ответил Лукашевский.

— Нам он не нужен, — возразил Ипохондрик, — а ни за тобой, ни за Громадзким не уследит…

— Ай, какой остряк, — проворчал Громадзкий. — В самый раз на колбасный фарш!

Лукашевский пожал плечами.

— Сейчас я вам все объясню. Но поскольку я привык знать, с кем разговариваю, так, может, вы мне скажете, что это за колокольчик и для чего?

Теперь на середину комнаты вышел Квецинский.

— Это, видишь ли, бронзовый колокольчик, купленный за четырнадцать грошей у торговца, чтобы звонить прислуге.

— Да ведь она не услышит его внизу.

— Ну, если Барбара не услышит, так ты услышишь или твой Валек, — не растерялся Квецинский.

— Ага! А эта гнусная мебель, которую выкинули из публичного…

При этих словах Леськевич помрачнел. Засунув руки в карманы и отвернувшись от коллеги, прозванного Лукашем, он заметил:

— Надо быть ослом, чтобы не различить стиль Людовика…

— Какой Людовик? — удивился Лукашевский.

— Маркер у Лурса, — быстро вставил Громадзкий.

Леськевич в знак презрения сложил губы трубочкой и невольно схватился за пульс, — ему показалось, что пульс бьется слишком часто, и он решил больше не принимать участия в разговоре.

— Расскажи же наконец про Валека, — сказал Громадзкий, которого очень забавлял расстроенный вид Леськевича.

Лукашевский задумался, как бы составляя план речи; потом сел на стул, опустил голову и начал:

— Вы знаете, что «Попель» служит гувернером в Ментушине.

(«Попелем», в честь великого балетмейстера, прозвали одного кандидата математики, который на протяжении тридцати практических занятий не смог научиться контрадансу и в результате был вынужден отказаться от уроков танцев.)

— Так вот, Попель, — продолжал Лукашевский, — встретил там мальчика, а именно Валека, которого все нещадно били, поскольку он оказался непригоден для деревенских работ…

— Пасти скотину… — пробормотал Леськевич.

— Да… Но зато у него обнаружились большие способности к скульптуре и механике…

— Например, к открыванию чужих замков, — вполголоса вставил Леськевич.

— Тогда Попель, — рассказывал далее Лукашевский, — занялся мальчиком, научил его читать, писать и считать… И теперь вот, во время каникул, когда он при нас проэкзаменовал Валека, панна Мария Цехонская пришла в такой восторг от его успехов, что… я решил взять парнишку в Варшаву и продолжить его образование…

— Что еще за панна Мария?.. — удивленно спросил Квецинский.

— А нам-то что за дело до какой-то панны Цехонской? — добавил Леськевич.

Лукашевский некоторое время сидел опустив голову, явно смущенный. Вдруг он вскочил со стула и воскликнул громовым голосом:

— Эх!.. с какой стати я буду с вами говорить о предметах, в которых вы не разбираетесь…

— В паннах Мариях мы разбираемся, — перебил его Квецинский. У Лукашевского сверкнули глаза.

— Ну, ну… Незабудка, только без насмешек… Панну Марию можем не трогать…

— Даже, если хотели бы, не можем… — прошептал Громадзкий.

— А вопрос, подлежащий рассмотрению, ставится так, — продолжал Лукашевский. — Есть бедный, но способный паренек, который в деревне погибнет, а в городе может стать человеком. Так вот, мы должны позаботиться об этом пареньке.

— То есть… каким образом?.. — иронически спросил Квецинский. — Пожалуй, не дожидаясь, пока его поймают на улице, сдадим его в Земледельческие колонии [1]Земледельческие колонии — исправительные заведения для малолетних преступников., как только он нас обворует.

— Или в больницу при первых признаках сыпи… — добавил Леськевич.

— Ах, скоты! — заорал Лукашевский, срываясь с места и так отчаянно размахивая руками, словно он намеревался расколотить стены, а товарищей выбросить за окно. — Ах, скоты! — повторил он. — Я вам оказываю милость, а вы издеваетесь?.. Теперь я знаю, что вы собой представляете, и сейчас же, сегодня же, уезжаю отсюда вместе с Валеком, чтобы не дышать одним воздухом с такими подлецами…

— Ах, змеи подколодные!.. — бушевал он, бегая по комнате. — Три года я вожусь с таким сбродом, голову дал бы на отсечение, что вы порядочные ребята, и на тебе!.. Едва представился повод, и вот уже из этой благородной молодежи вылезают ростовщики, мошенники, торгаши и всякого рода эксплуататоры… Дайте мне раствор сулемы, я смою заразу с моих рук, пожимавших ваши грязные лапы!

— Ну, чего тебе надо, Лукаш?.. — прервал его удивленный таким взрывом Громадзкий.

— Ты у меня спрашиваешь, голодранец?.. — крикнул Лукаш, в ярости топнув ногой. — Ведь ты сам не раз мне говорил, что если бы не помощь добрых людей, то стал бы ты сапожником или органистом, а так… будешь врачом. Позволь же и более молодому голодранцу не пасти скот, раз у него к тому нет охоты, и тоже добиваться права выписывать рецепты.

Пристыженный Громадзкий отступил к столику и снова взялся за переписку неразборчивой рукописи, а Квецинский заметил:

— Ну, не каждый плохой пастух обязательно должен стать хорошим врачом…

— В таком случае он сможет стать хорошим адвокатом или химиком, — возразил Лукашевский.

— Чтобы искусно подделывать водку или минеральные воды, — добавил Леськевич.

— Или стать подпольным юристом и сманивать у нас клиентов! — дополнил Квецинский.

— Не бойтесь! — раздраженно бросил Лукашевский, — прежде чем он начнет соперничать с вами в подделывании водки или подпольных консультациях, не только вас уже не будет на свете, но и кости ваши истлеют.

При упоминании о столь печальном финале Леськевич принялся растирать себе грудь, словно у него закололо в легких.

Квецинский пожал плечами и сказал примирительным тоном:

— Чего ты дуешься? Чего ты кипятишься?.. Лучше ясно скажи, чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы мы помогли парнишке получить образование.

— Стать врачом или юристом, — пробормотал Леськевич.

— Даже химиком по производству маргарина, мне все равно, — заявил Лукашевский.

— Значит, он сперва должен окончить гимназию, — рассудил Квецинский. — А если он слишком велик и его не примут?

— Тогда пойдет в обучение к скульптору.

— Скульпторы сами ходят босые.

— Ну, так отдадим его столяру, — решил Лукашевский, которого нисколько не затрудняли внезапные переходы от университетских вершин к низинам ремесла.

— Да… столяру… если речь о ремесле, то даже я могу подыскать ему место, — отозвался Леськевич.

— Вот видишь, — сказал Лукашевский. — Только он должен где-то жить и что-то есть.

— Жить он может у нас, — вмешался из своей комнаты Громадзкий.

— С голоду возле нас не сдохнет, — проворчал Квецинский.

— Ну, видите, видите… — говорил уже смягчившийся Лукаш. — Мне только это и нужно было… В конце концов каждый из вас в состоянии его чему-нибудь научить…

— Я буду ему преподавать немецкий, чистописание и рисование, — сказал Громадзкий, не поднимая головы от стола.

— Я могу взять на себя географию и еще что-нибудь… — добавил Квецинский.

— Ну, тогда я буду учить его арифметике, — мрачно сказал Леськевич. — Только пусть старается, иначе я ему морду обдеру и люди подумают, будто ее моль изъела.

— Отлично! — засмеялся Лукашевский. — Вот видите, какие вы славные ребята… Валек!.. Валек, сукин сын (он иначе не понимает), вылезай из кухни и поблагодари господ.

Из кухни вынырнул мальчик со встрепанными вихрами и в одежде, которую правильнее было бы назвать грязно-серыми лохмотьями. Он плохо понимал, о чем идет речь, но поскольку пан Лукашевский велел ему за что-то благодарить панов, обошел всех по очереди и у каждого поцеловал руку. При этой церемонии Квецинский расчувствовался, угрюмый Леськевич высунул руку для поцелуя на самую середину комнаты, а Громадзкий так перепугался, что отбежал от столика к противоположной стене и закричал Валеку:

— Оставь меня в покое!.. Ты ошалел?

— Ну и оборванный чертенок! — пробормотал Леськевич. — Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел такого оборванца.

— Дырявые локти… на куртке ни одной пуговицы… А штаны, тю, тю!.. Он потеряет их здесь на лестнице, — говорил Квецинский, поворачивая мальчика во все стороны.

— Ничего ты не высмотришь, — заметил Леськевич. — Надо нам сразу же сложиться, соберем несколько рублей и купим ему костюмишко в Поцеёве.

— Понятно, — поддержал его Лукашевский.

— И не откладывая, сейчас же, — добавил Квецинский.

Услышав это, Громадзкий вскочил из-за столика, подбежал к сундуку и вскоре вернулся обратно. Покрасневший, взволнованный, он встал на пороге своей комнаты, собираясь обратиться к товарищам со следующими словами:

«Дорогие мои, все мое состояние — пять рублей с небольшим… А поскольку завтра я получу за переписку около восьми рублей, то, стало быть, дам сегодня на мальчишку… два рубля… Даже три рубля».

Так он хотел сказать, но не решался заговорить первым, тем более что от волнения у него дрожали руки и ком подступил к горлу.

— Чего тебе?.. — спросил Лукашевский, видя, что его товарищ ведет себя как-то необычно.

— Я… я… — начал Громадзкий.

— Нет у тебя денег? — спросил Квецинский.

— Напротив… я…

— Только ему жаль их, — проворчал Леськевич.

— Я… я… — давился Громадзкий.

В этот момент в передней постучали.

— Просим! — воскликнул Лукашевский. — Верно, кто-нибудь из наших…