Онлайн чтение книги Пристань
10

На другой день пошли к Федору Зубову. Дорога неблизкая, в конец улицы. И пока шел, в голове моей медленно поворачивалась, завораживая и пугая, редкая, для большинства непонятная Нюрина жизнь. Да и сам я удивлялся, как выжила, сохранилась моя нянька, как душу не источила о каменные дорожки судьбы.

Своей родни у Нюры мало осталось. Поговаривали, что Нюра брошенка, что мать ее была женщина вольная, распутная, не приведи бог. Когда Нюра родилась, дочка матери в тягость вышла, и она подкинула ее одному солидному мужику — Петру Репину. Тот удочерил ее, документы завел, все как полагается. Но стала подрастать, и он девчонку работать заставил, как по найму в прежние времена. Стала Нюра боязливая, боится без спросу даже в уборную сбегать. И прислуживать научилась, а наука тяжела, ох, тяжела: встань до солнышка, корову подой, самовар поставь, по воду сбегай, и все это молчком, крадучись, чтоб не стукнуть, не сбрякать, хозяина не разбудить. А работнице всего восемь лет. Не вытерпела, скрылась в нашей деревне, принял ее к себе Федор Зубов. Он и в школу ее отдал. Человек он был одинокий, сыновья давно отпали от дома, мотались по всей земле. Одну жену схоронил, с другой еще не сошелся, был у него, как говорится, простой, безвременье, вот и принял Нюру за дочь. А потом, после школы, Нюра к нам перешла, в няньки. Нянька-то для нас — не роскошь. Как отец пропал без вести, как писем не стало, так мать и слегла в постель. Нюра и выходила ее, за мной поспевала, а бабушка в ту пору тоже была больная, сколько помню ее — все больная. Мать поправилась, а Нюра перешла в школу техничкой. Там работала, там и спала. Вот и получилось, что из Нюры покормушка вышла. Кто покормит — у тех и поживет.

Обо всем этом я вспомнил по дороге к Федору и шел молча, задумавшись, а ей не нравилось мое молчанье. Ей поговорить не терпелось, поспрашивать — я чувствовал это по нетерпеливым глазам. Да и на веранду в то утро она ко мне первая пришла. Наклонилась, смотрит сверху, поговорить, вижу, хочется.

— Какой ты большой да белый. Не бойся — я не урочлива. — Присела рядом на одеяло. От кофты ее несло кислым и душноватым запахом. Я отодвинулся на кровати подальше. Она догадалась о чем-то:

— Стара уж, да? Глядеть на меня неохота?

— Что ты! У меня голова болит. — Она внимательно посмотрела мне в глаза и, кажется, поверила.

— Жениться надо, болеть не будешь. Так добры люди советуют. Невеста присмотрена?

— Есть. Собиралась на днях приехать. Приезжала раз — да неудачно. Сейчас надо по-хорошему...

— Как неудачно? — Нюра удивилась и приподняла голову.

— Погостила мало. Какой-то час. Тут и рассмотреть не успели.

— Ну че, гости да гостей. Приедет — так к Федору перейду или к Марусе. Ночевать пустят.

— Зачем ты, Нюра! Не обижай...

— Я же так, так... Люблю попытать. Откуда узнать, каким боком ко мне прийдешься — задом ли передом. Скажешь: нянька — не велика родня. Бывают всякие люди — и таки бывают. Ну ладно, поехали-проехали... А как ее зовут?

— Алей.

— Алентиной? А то еще Аллы бывают. А парни все Юрики пошли, у кого парнишка — и сразу Юрик. По Гагарину ложат. — Она засмеялась, но сразу осеклась, нахмурилась, что-то вспомнив. — Вот что, Васяня, пойдем-ко к Федору. Десять лет без малого поил, кормил меня. Там и чаю пошвыркам, а обедать сюда.

...И вот уж подходим к Федоровой ограде.

— Че-то никто на бежит к нам, — посмеивается Нюра, но перед самыми воротами внезапно останавливается.

— Ты первый заходи, — говорит с испуганной робостью и отступает назад. Я удивлен. Потом смешно стало.

— Вроде за родню был, а теперь юбку поджала?

— Был да сплыл. А вдруг не узнает. Прошлый раз заходила, так еле узнал.

Открываем дверь. В избе пусто. Проходим дальше, в горницу. Здесь тоже тихо, вроде человеком не пахнет. Оглядываемся. Глаза плоха привыкают к сумраку. В углу на кровати лежит тоненький спящий старичок. Федор и есть. Я стучу громко ногами, и он просыпается.

— Входи, Василей, не топочи. Кого это с собой приволок?

— Спрос! — кричит Нюра и поправляет на голове платочек, но прячется на всякий случай за мою спину.

— И спрос — не грех и узнать хочу, — бормочет Федор и спускает ноги с кровати. И тут Нюра совсем осмелела, сделала шажок вперед, приподняла шею и сделала ее набок с каким-то гордым наклоном.

— Выпрямись, Федор Петрович. Поглядеть на всего желаю... Как сыновья твои? Как хозяйство?

— А-а сыновья, какой палец не кусни — все больно, — морщится Федор и в упор смотрит на Нюру, еще сильней морщится. — Кто ты така?.. Постой, постой, ай да девка-лукавка. Ну-ко, сообрази, что сперва было: земля ли, небо?

— По небу не летала, а по земле хожу. Выходит, земля.

— Тогда не знала и теперь не знашь. Ну, здорово, Нюрка. Как ехала, кого видала? — Он не сводит с нее глаз, и я чувствую в нем какое-то напряжение, а может, это кажется, но только уж очень подозрительно быстро шевелятся у него пальцы на руках, да и глаза не стоят на одном месте — бегают растерянно и просительно, хоть голос и бодрится.

— Рассказывай, че видела. На чем везли, поди, по воздуху? Не по воздуху. Спасибо, не забываешь... А вижу я — старишься ты, покормушечка, а а мы молодем. — Он отошел в угол, вытянул из-за тумбочки папироску, и сразу обволок нас жиденький, едкий, одеколонный дымок. Нюра, к моему удивленью, совсем расхрабрилась, обошла кругом горницу, даже под кровать заглянула и нахмурилась.

— Грязина. Бабу-то опять схоронил?

— А умирают, черт их бей, двоих перепрыгнул и не ушибся. Теперь сам за бабу... А ты еще пол понюхай, давай понюхай! — неожиданно рассердился Федор, но быстро отошел и сказал совсем тихо и примирительно; — Быстро жо ваш брат линят. Я теперь на тебе и жениться могу. Пошла бы?.. Ну че схохотнула?

— Федор Петрович, не болтай, не надо. А то заворотимся, — обиделась Нюра и сразу погрустнела. Потом взглянула на меня, не решаясь что-то сказать.

— Не сердись, Нюрка. Я за всяко просто. Да и дело мое сиротское, сама видишь. А сыновья мне не пишут. Оба шоферят, в Тюмень убрались... Свое хозяйство у каждого. Да и бабы обоим попали, ах, ба-а-абы! Стары штаны на вехоть не выпросишь, — Федор воткнул папироску в кадушку с фикусом и пошел в избу.

— Надо покормить вас.

— Мы ели, — соврала Нюра и мне наступила на ногу. Но он не расслышал, уже гремел тарелками, и мы прошли в избу.

Федор повеселел:

— За вкус не хвалюсь, а горяченько да мокренько будет. — Налил две тарелки ухи с верхом. В тарелке плавали большие разваренные караси.

— Сам уж не ем — надоела уха. А че, покормушечка, грех небольшой, если выпьем с Василеем и тебе нальем?

— Ох, Федор Петрович, бога поминашь, а изменишь? — засмеялась Нюра.

— У меня свой бог, ручной, зубовской. — И он полез в тумбочку и достал поллитровку. Сверху отпито, но до середины — далеко. Разлил в три стакана, Нюре всех меньше, еле дно закрылось, но она все равно заупрямилась:

— У меня желудок, товарищи дорогие. Как бы рак не подскочил?..

Но Федор опять не стал ее слушать, весело подмигнул мне и радостно выпалил:

— Ох и рак — с боку бряк. Поехали, орава!!

— Не запряг — не понужай, — сказала тихо Нюра, но все равно подчинилась. Запрокинула назад голову и подняла стакан. Пока пила, даже не поморщилась, только цепко схватилась ладонью за кромку стола. В щеки ей кинулись пятна, и губы задергались, еле остановила их, и когда остановила — улыбнулась виновато, мучительно: — С собакой ляжешь — с блохами встанешь?

— Я-то собака?! — изумился Федор и заглядел на Нюру во все глаза.

— Ты-ы, — уже пьяно, размашисто ответила Нюра, глотнула в себя больше воздуху, аж кожа под горлом затрепыхалась, и запела:

и то ли поперхнулась, то ли горло напряженья не выдержало, — но только затихла. А звук от ее голоса еще долго стоял в избе, мучил нехорошим предчувствием и мешал думать о чем-то другом. И мы замолчали. Она испугалась молчанья и выглянула из-под платочка робко, испуганно, и сразу заговорила так же быстро, испуганно, что-то вспомнив из прошлых дней. И потом, наверное, обиделась на себя. Тяжело, тяжело вздохнула и опустила глаза:

— Я такая неудачница, не могу ни спеть, ни сплясать... Ожил бы Ваня, и я бы сплясала.

— А дальше-то, пой дальше, Нюрка, — торопил ее Федор, тоже уже красненький и веселый.

Но она опять задумалась, и тогда Федор поднял от стола голову, ища у меня поддержки:

— Василей, понужни ее! Кого заело? — и стал опять разливать по стаканам. — Смазку горло просит. Подлудим.

Опять выпили, и Нюра откинулась низко на стуле.

последние слова уже Нюра не спела, а выговорила быстрым, сдавленным голосом, посидела с минуту выпрямившись и зажала руками голову. Голова опустилась на стол.

— Хорошо мне с вами. А Ванечка-то... Где наш Ванечка-то? Я его перед смертью обидела. Простил ли...

— Не реви, Нюрка, не собирай на себя. У каждого свое горе. И не кичись! — сказал Федор громко, решительно, но Нюра еще сильней затряслась. И тогда он безнадежно махнул рукой. — Эх, вы, народец. Мертвых ищем, а живых не берегем... — сказал он про себя потихоньку, но мы услышали.

Потом Федор снова взглянул на Нюру:

— Маруська передавала: ты возле могилы разных дерев насадила и сама там обитать сутками. Все идет к тому, что сдуришь. Не перва и не последня.

— Как это? — опешила Нюра и подняла шею. В глазах у ней нарождался какой-то далекий, страшный испуг и двигался, двигался к нам.

— А вот так. Соскользнешь с копытцев и посадят тебя в хитрой дом. Руки-ноги свяжут и — под контроль. До ветру захошь — горшок сунут. Поужинать — только каша, че попросишь — не ответят. Никого к тебе не допустят...

— Ладно вам, мужики. Там у нас ниче не осталось? — усмехнулась Нюра. — Подымем за хитрой дом.

— Все допили, дожевали, — сказал Федор и потряс у нее перед носом бутылкой.

— А я для смеху. Было бы — не дотронулась, — усмехнулась она опять горько и безнадежно, откинула назад голову:

— Выключай патефон! Давай-ко лучше о деле. Надо бы Василея отправить, да ладно при нем, — он отвернулся в сторону, собрал брезгливо кожу на лобике и замотал головой, как от боли. И вдруг глаза закрыл на секунду и выпалил: — Нюрка, ты мне бабу в своих Грачах не подыщешь? — и опять головой замотал и поморщился.

— Какого возрасту? — сказала Нюра спокойно, точно не удивилась, не испугалась вопроса.

— Лет возле сорока, А попозже — не надо. От них козлом прет, — он завозился на стуле, устраиваясь поудобнее. Устроился и сразу вцепился в меня глазками, потом в Нюру уперся взглядом, покрякал. Нюра выдержала с достоинством этот взгляд. И так же спокойно сказала:

— Любишь молоду косточку. А старых-то куда? В большой короб да на свалку. Эх вы, мужики-и, безголовьё вы — вот вы кто. Ишь научился — козлом, козлом! Зато в стареньких-то — душа, отстоялась она, затвердела, а ты бери да владей. Я так понимаю, товарищи дорогие. Ну для че тебе бабу, Федя? Ну разъясни? — Она назвала его «Федя», и я совсем удивился, весь хмель выскочил, и ждал, что будет.

И опять пыхнул хозяин на нас едким папиросным дымком:

— Для че, для че? Ясно — не баню крыть. Наверно, для шуму, для крику, и чтоб кровь разогнать... Оглох от пустых углов.

— Ну ладно. Сколько тебе? — деловито спросила Нюра и вытянула губы, чутко вслушиваясь теперь в Федора, Нос у нее вспотел и зарделся на самом кончике, от щек, наоборот, отошла кровь. Но Федор на вопрос не ответил.

— Года не считали. А зачем? Все равно бы, Нюрка, помоложе... Чтоб не пересолел огурчик, — уже весело захихикал Федор и сразу появилось в нем что-то жиденькое, непрочное, и от этого всем стало неловко. Он услышал сразу эту неловкость, поднялся с табуретки, принес еще пачку папирос й стал медленно разминать папироску пальцами. Пальцы нехорошо подрагивали, и он тоже это почувствовал и скоро опустил руку. Потом опять вскинул глаза на меня, о чем-то подумал, потом на Нюру взглянул, затянулся папиросой с нервной поспешностью и быстро сказал:

— Я бы вот тебя, Нюра, взял... Ты баба проверена, для нас самый раз. Как таки женихи?..