Онлайн чтение книги Пристань
25

Я увидел ее в тот миг, когда уж не надеялся, что придет. Эти два дня после Нюриного отъезда мы жили молча, не говорили друг с другом. И опять я молча собрался, мать была в школе. Бабушка смотрела на меня издали и вытирала фартуком слезы. Эти слезы и погнали меня к автобусу раньше времени. Бабушка выползла за мной за ограду. И пока я оглядывался, она все стояла на одном месте и смотрела, смотрела, как я ухожу.

А матери не было. И я уже не надеялся, но она вдруг пришла. Она пришла, запыхавшись, прямо с урока: занималась с осенниками, и на ладонях у ней остались пятна от мела, и пахло от нее по-школьному — мелом и мокрыми тряпками. И опять она не смотрела в глаза мне и боялась заговорить о Нюре, о нашей с ней ссоре-беде. Даже рядом постоять боялась, На матери было длинное старенькое пальто, и оно тоже было запачкано мелом. И почему-то вспомнилось, как десять лет назад мы ходили в магазин покупать это пальто, как она его осторожно примеривала, испуганно озираясь, как бы не увидели ее обнову, не осудили, она всегда стыдилась новых платьев, губной помады, духов — вдова так вдова. Я разглядывал это пальтишко, а она между тем осмелела и заговорила, заговорила быстрым прерывистым голосом. Слова ее были такие забавные, что я рассмеялся. Я давно уж заметил, сколько б мать ни читала книг, ни училась — все равно говорить хорошо не умела. Слова какие-то смешные, деревенские, как у тех баб на ферме, которые втихаря и водочку попивают, и поматериваются, а придет, скрючит горе — тише воды, ниже травы — и в словах та же тишь, простота. Я вглядывался в это пальтишко, а она все хотела сбросить с меня какую-то соринку и, наконец, удалось.

— Смотри, в Москве под колесо не попади. И через улицу-то больно не кидайся. Как народ тронется, так и ты с ним. Среди народа забирайся, а то одного-то стопчут. И по ночам один не ходи. И в Москве, поди, есть темны улицы... Как уехал тогда сдавать экзамены, так все ночи продумала, пока не вернулся. А теперь на год... Поди, не на год — каникулы будут?

— Конечно, будут. Не плачь, не надо.

— Я не плачу... Только ведь один ты, Вася. Боже мой, совсем один у меня. Вернуть бы оттуда Леню, сразу б тебе братца родила. Не сейчас, не сейчас, а тогда бы, после войны родила. Сколько прожито уж. Ты, Васенька, помнишь женихов моих?

И я улыбнулся, пошел к ней навстречу, чтоб только не плакала, чтоб мысли ее сбить, и я спросил весело:

— Квинтильяна Савича-то?

— Его, его! — поддержала мать, заулыбалась, а я и совсем засмеялся, забыв на миг про прощанье, про Москву, про Нюру, и мать тоже, видно, про все забыла, а может, просто ей хотелось забыть. Она опять убрала с меня мошку и сказала задумчиво, покачав головой:

— Да, жизнь смешная. В последний раз он с матерью пришел к нам, Квинтильян-то. Он ведь художник был, ленинградский... На фронт не взяли — сердце больное. Он ведь и в Италию ездил рисовать, и женат был, конечно, но бездетный... Ой, что это я, Васенька, разговорилась? Тебе уезжать, а я языком мелю, ты прости мать-старуху. Да и на Нюру не надо... Ты молодой еще, а мы жизнь прожили, и теперь надо как люди... — и она опять хочет в слезы, и мне уж ничего не придумать, не остановить ее, тогда я хватаюсь опять за Квинтильяна, а она и сама рада — хоть о Нюре не говорить, не ворошить беду.

— Ну зачем они пришли-то?

— Ой, прости, Вася, прервалась. Вот и говорит Квинтильян: «Позвольте вас написать. Маслом хотите иль акварель?» Говорю: «Маслом, маслом», — а сама хохочу — хоть на столе не имеем, так на картине посмотрим, какое нынче маслице. А он говорит и тоже смеется, что краски, мол, так называются, а я дура, что ли, знаю, что краски, только смешно мне над ним — суетится, весь раскраснелся. И вот портрет разложил, до самого вечера высидел, и мать с ним тоже сидит. Боится, видно, потерять сына, отдать его чужой женщине без денег, за так. Ну вот, и закончен портрет... Прямо ахнула: как девочка я, на стуле сижу и ты со мной рядом, а вокруг стула трава, из травы петушок выставился, под ногами у тебя — кошка, помнишь Мурзика-то, не помнишь?.. Ну вот, а глаза у нас с тобой одинаковые — брат да сестра. И как подал нам эту картину, так и повесил голову, точно ударили. А я смеюсь, хохочу: «Такую красавицу сделал, возьмут теперь да украдут». А старуха услышала да как кинется — и картину напополам, да под ноги, топчет да визжит, визжит да топчет. А он стоит рядом, еще ниже ссутулился, а потом подошел к тебе и достал из рукава яблоко. Боже мой, откуда, думаю, у него яблоко? Ну ты взял да с испугу, что ли, выронил его, оно как мячик по траве покатилось, тут старуха и совсем не вытерпела: схватила за рукав Квинтильяшу — и пошли они. Он идет да оглядывается, жалко, так жалко мне — все ж человек... А скоро уехали на свою сторону. То ли жив теперь, то ли нет... Тебе интересно, Вася? Чего это я перед дорогой-то...

— Дальше, дальше рассказывай...

— Тебе бы, Вася, жену такую. Чтоб смотрела на тебя — и вспоминала, и вспоминала.

— Кого?

— Лучшие минуты жизни...

Но договорить нам не дали, подошел автобус, и началась посадка. И когда автобус тронулся, я в окно выглянул — и сразу на ноги встал: Нюра! Нюра пришла! Но откуда? Да нет же: то мать стояла, так они похожи — и лицом и голосом. Так похожи, что я никак себе не поверил — Нюра да и все, только пальтишко убедило да новый платок, которым она подвязалась от ветра... А автобус наш набирал уже скорость и скоро в окне показались последние домики. А потом все исчезло, растаяло. Прощай, моя мама, прощай...