Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
18

Поездка в Томск ничуть не прибавила ясности. Добравшись до явочной квартиры, Лебедев дал знать, что приехал для встречи лично с Гутовским. Но вместо Гутовского пришел… Буткнн. Он снова улыбнулся, жал руку Лебедеву и говорил, что всякий раз безмерно рад его видеть, что хорошо работать с ним так, как сейчас, плечом к плечу.

Лебедев не стал сразу задираться, хотя ему страшно хотелось оборвать слащавые излияния Буткина. Спокойно спросил, почему не видит Гутовского; он приехал не вообще в Союзный комитет, а для личпой встречи с ним. Буткин с особой торопливостью ответил: Гутовского в Томске нет, когда вернется — неизвестно, а его сейчас заменяет он, Буткин, и если личной встречи с Гутовским Лебедев ищет по партийным делам, поговорить им, может быть, все-таки следовало…

Хорошо, — сказал Лебедев. — Вы даете честное слово, что Гутовского в Томске нет и ждать его бесполезно?

Буткин обиженно отшатнулся.

Лебедев!.. — Но тут же состроил на лице улыбку, означавшую, что он прощает даже такое оскорбление. — Я понимаю… Даю вам слово, что Гутовского нет. А ждать, если можете, и очень долго, — ждать небесполезно. Я могу уйти.

Покажите мне письма Ленина н Крупской, — быстро сказал Лебедев, загораживая ему дорогу.

Какие… письма? — Буткин отступил к стене. — Какие письма?

Из-за границы! Я должен знать их содержание, должен знать, что происходит в Центральном Комитете, какая борьба идет вокруг созыва Третьего съезда, какую позицию занял Гутовский.

Вы что-то путаете, Лебедев, — медленно покачивая головой, сказал Буткин. — Никаких писем от Ленина и Крупской Союзный комитет не получал. А линию в борьбе за Третий съезд наш комитет — и Гутовский, конечно, — занимает совершенно отчетливую: съезд должен быть созван. Что же касается положения в Центральном — Комитете — мы сами ничего не знаем, ходим впотьмах. Откуда вы взяли этот странный вымысел о письмах?

Они были посланы на аптекарский магазин «Пойзнер и Нови», Елене Тернер — вам! — белея от гнева, отрубил Лебедев.

Буткин опустил глаза, помолчал, и Лебедев увидел, как судорожно двинулся вверх и вниз его острый кадык.

Вы знаете, что на этот адрес идет почта для Союзного комитета, н вы меня мистифицируете, Лебедев, — сказал он наконец. — Зачем? Это не метод для разговора с товарищем по работе, по борьбе. Таких писем не было, уверяю. Конечно, я не могу дать гарантии, что их не перехватила охранка…

— Тогда дайте мне адрес Ленина, я сам напишу! Буткпн поймал руку Лебедева, мягко пожал ее.

При всем уважении к вам, — проговорил он с мольбой, — сделать этого я не могу. Вы сами знаете: не имею права. Но если вы дадите мне письмо — оно будет послано…

Бесцельным становился дальнейший разговор, бесцельно было ждать возвращения Гутовского, если действительно его не было в Томске, и Лебедев в ту же ночь уехал обратно в Красноярск, даже не повидавшись с Крамольниковым. С ним он встретился несколько позже, когда тот в качестве агента Союзного комитета сам приехал в Красноярск — агитировать за всеобщую стачку. Лебедев передал ему привет от Арсения, рассказал о поездке в Томск и поделился своими сомнениями о Буткине. Крамольников слушал, поглаживая черные жесткие волосы, спадавшие ему на лоб. Сквозь круглые очки в роговой оправе внимательные молодые глаза Крамольникова казались особенно большими и словно видящими все насквозь.

Знаешь, Михаил, — сказал он, когда Лебедев закончил свой рассказ, — Буткин, конечно, завзятый меньшевик, и человек он поганый, неискренний. Но все же он социал-демократ и выполняет поручения Союзного комитета.

Который весь забит меньшевиками, — вставил Лебедев.

Ну а что же делать? В нашем глухом, тяжелом подполье и при нашей организационной неустроенности нам разделиться не так-то и просто. Тем более что есть надежда на Третий съезд, который заставит их подчиниться политической линии большинства. А пока будем бороться: насколько это удается — вместе с меньшевиками против самодержавия, а в полной мере — против идей меньшевизма. Невозможно в России сделать одновременно две революции: одну по-ленински, а другую по рецептам меньшевиков. Ведь они тоже стремятся к революции. Какой — это другое дело. Но им не скажешь: «Отойдите вовсе прочь, мы сделаем революцию одни, без вас». И даже если сказать — все равно они будут работать на параллелях с нами. То есть, вернее, мешать нам. И тем сильнее, чем резче будут наши разногласия. Нет, Михаил! я все же думаю, что Третий съезд решительно улучшит положение внутри партии и слова «новоискровец», «меньшевик» у нас исчезнут из обихода. Будет единая воля, мысль! Будем ждать съезда. А что касается Буткииа… Ну да, он меньшевик, и даже один из самых дрянных меньшевиков. Но все же не предатель. Это исключено.

А у меня, Григорий, интуитивно сложилось твердое убеждение, что Буткин у Козинцова сидел где-то за дверью, и если бы я решительно не заявил, что до перевязки не скажу ни слова, Козинцов устроил бы нам очную ставку.

На интуицию мы не имеем права полагаться, — возразил Крамольников, снимая очки и растирая пальцами переносье. — А прямых-то ведь доказательств, что Буткин в тот день был тоже арестован, нет никаких!

Мне удалось узнать: через день после моего побега он заходил опять к Фаине Егоровне. И обо мне ее не спрашивал.

Зачем бы он стал спрашивать?

Если он не знал, что я арестован и бежал, а квартира Фаины Егоровны провалена, он должен был бы спросить ее.

Необязательно. Это уже мнительность.

И его самого не захватили там. А ясно, что квартира Фаины Егоровны все время под наблюдением.

У жандармов могут быть своп расчеты.

Не знаю. Но у меня из всех мелочей поведения и его и Козинцова складывается одно: Буткин в тот вечер тоже был арестован.

Во всяком случае сам он это решительно отрицает.

Он отрицает и получение писем от Ленина и Крупской.

Допускаю, что они действительно могли быть не получены. Не все из-за границы доходит до нас.

Если бы их перехватила охранка, она по адресу «Пойзнер и Нови» уже добралась бы и до Буткина и до Гутовского.

Это резонно. Но из этого следует прежде всего, что комитету нужно немедленно переменить адрес для переписки, а Буткину и Гутовскому быть осторожнее. Письма же могли и просто не дойти.

Я убежден, что и Гутовский тогда был в Томске, по Буткин заведомо пришел вместо него.

Гутовского и сейчас нет в Томске, а уехал, по моим расчетам, он, правда, как раз в день твоего приезда.

Может быть, уже после моего приезда?

Это установить невозможно. Не надо быть настолько сомневающимся, Буткин страшно обижен на тебя.

Он все время вертит хвостом, этот друг Гутовского, которому, кстати, я тоже ни на грош не верю, — упрямо сказал Лебедев.

Правильно. Гутовский уже два раза показал себя с самой невыгодной стороны. Но он нашел своим поступкам убедительные объяснения. В конце концов, он сидел в тюрьме. Бежал оттуда. И сейчас он горой стоит за Третий съезд. Люди ему доверяют.

Ладно. Ну, а ты, Григорий, ты-то сам ему веришь? — г в упор спросил Лебедев.

Крамольников улыбчиво шевельнул, своими толстыми, обветренными на морозе губами. Надел очки. И снова глаза у него сталп особенно большими и глубокими.

Как ты, интуитивно доверяю мало, — сказал он с откровенной прямотой, — но доказательств у меня нет. И потому, как агент Союзного комитета, я точно выполняю его поручения. Но твои сомнения начинают беспокоить и меня. Я подумаю хорошенько.

Их разговор перешел на «технику», Лебедев сказал, что все готово и крайне нужен человек. Хотя бы один. Второй скоро приедет. Крамольников перебил:

Это обещаю: вернусь в Томск, и через два дня у тебя будет абсолютно надежный человек. Степан Дичко. Мужик сильный, катать вал может хоть круглые сутки, привык. А наборщик из него неважный. Грамота невелика.

Наборщик приедет превосходный, — сказал Лебедев. — Скорее присылай своего Дичко. Пока начнем с ним работу вдвоем.

Крамольников уехал, и точно через два дня к Лебедеву явился Степан Дичко. Свой приход он ознаменовал тем, что, потянув дверь, заложенную па крючок, выдрал крючок из косяка, как говорится, с мясом. А когда Мотя его попрекнула, Дичко удивился:

Та я ж думал, что это морозом дверь прихватило! — И на его крупном, немного рябом лице отразилось такое искреннее и глубокое сознание своей вины, что Моте не ругать, а утешать пришлось гостя.

При отменно большом росте, казалось, ему бы иметь и крепкий бас, но говорил Дичко мягким певучим тенорком, иногда сдваивая шипящие согласные.

А ччерть его знает, страхом прижметь, так спрячу, — сказал Степан, зажимая в кулак свой мясистый нос, когда, Лебедев спросил, сумеет ли он, если это понадобится, быстро убрать в тайник всю «технику», хватит ли сил у него.

Ты разве трусливый, Дичко?

А-а! Да кто же из людей не трусливый бывает? Ноги дрожжать у меня, а головы-то я не теряю.

На следующий же день Лебедев вместе с ним выпустил изобиловавшую опечатками и перевернутыми буквами первую свою прокламацию. Что поделаешь, ни тот ни другой по-настоящему набирать не умели, хотя до седьмого пота добросовестно бились над набором всю ночь. А выпустить листовку хотелось быстрее.

А тот первопечатник, Иван Федоров, печатал совсем не лучше нас, — заявил Дичко, восхищенно расправляя на широкой ладони еще мокрый оттиск прокламации.

Дичко прописался в полиции как человек без определенных занятий. Соседи знали, что он ждет жену свою Перепетую. А пока сам ходил на базар, покупал себе квашеную капусту, головизну и сам варил щи. У соседей Степан брал молоко, жаловался:

Баба моя, ччерть бы ее побрал, такая жжадюга. В дом к себе, боже спаси, не пригласит человека и сама не пойдет ни к кому. Нелюдимка. От жженился так жже-нился я!

Так зачем же ты женился на ней, Дичко?

О! Из себя-то Перепетуя ладная, красивая, а потом—.семечками она торговала. Думал, капитал с ней наживу.

Ну и что же?

А ччерть ее, знает, можеть, и есть у ней капитал. Мне-то она его не показывает. Наверно, есть. Сама теперь па базар не ходит, бабу от себя нанимает. А по дому на грязных работах я у нее. О, как жженился я!

Соседи посмеивались над простоватостью мужика и ожидали, когда пожалует грозная жена Степана.