Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
22

После того как Мирвольский остался один, он долго не мог опомниться. Все, что не раз говорил Алексею Антоновичу Лебедев, все, с чем он сам за последнее время был безоговорочно согласен, теперь куда-то отошло, растворилось в той душевной сумятице, которая сложилась у него при расставании с Анютой. И оставалось несомненным только одно: Анюта уехала. Опять надолго. И может быть, теперь навсегда. Не будет счастья. И не будет любви. Потому что люди живут короткий век, а молодость у них и еще короче.

По обеим сторонам улицы бесконечно тянулись темные дома. Ставни закрыты наглухо. Хрустит под ногами промерзший снег, зло посвистывает ветер в щелях заборов да за спиной слышны безразличные ко всему железные шумы станции.

С кем, с кем поделиться своей тоской, своим одиночеством? Вернуться скорее домой и рассказать обо всем матери? Рассказать так, как сейчас в голове: путано и безысходно… И разложить свое горе на двоих? Мать сразу ответит ему: «Да, Алеша, в этом больше всего я виновата, я не сумела в тебе раньше воспитать мужчину, борца, я слишком долго тебя берегла». Это давно уже стало укором ее совести. Зачем же снова растравлять ей раны? Он сам, один должен разобраться во всем! Пусть в тысячеградусном огне перекипит его сердце, но эту боль он должен вытерпеть и вернуться домой более спокойным, нежели вышел из дому.

Вдруг Алексей Антонович остановился. Он поравнялся с домом Ивана Герасимовича. Чудесный, светлой души старик. Видит жизнь всегда просто, все темное, мрачное, пустое отбрасывает прочь, и жизнь в его понимании, как сам он называет, «находимая радость».

Поздно. Ночь. Но Иван Герасимович не рассердится, если даже поднять его с постели.

Алексей Антонович долго постукивал в ставень. Иван Герасимович открыл сенечную дверь Мирвольскому заспанный, накинув зимнее пальто прямо поверх нижнего белья. Спросил встревоженно:

Случилось что-нибудь в больнице?

Но когда Алексей Антонович, его успокоил и сказал, что хочет только две-три минуты поговорить с ним о сугубо личном деле и очень извиняется за ночное вторжение, Иван Герасимович смутился своего неприличного вида и, посадив Мирвольского в комнате у окна, сам убежал в спаленку одеться.

Не могу, не могу, Алексей Антонович, у меня уши не будут слышать, если я перед вами стану сидеть, извините, в кальсонах.

Он копался довольно долго, звенел какими-то скляночками и появился причесанным и одетым по всей форме, даже с повязанным галстуком.

Виноват, Алексей Антонович, не стало прежнего проворства, — сказал старик, трогая свои пушистые усы. — Слушаю. Вижу: у вас что-то очень важное.

Мирвольский собрал всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но голос у него все же дрожал и осекался.

Иван Герасимович, странно, конечно, и непростительно, что я разбудил вас по такому… Ну, как сказать… Словом, если человек ошибся… Допустил очень большую ошибку… Все ли ошибки, Иван Герасимович, можно исправить?

Отвлеченный вопрос?

Да… совершенно отвлеченный.

Фельдшер посмотрел в потолок, потом на Алексея Антоновича, кашлянул.

Нет, не все. Есть одна, которую исправить нельзя.

Какая же это ошибка? — спросил Мирвольский, втягивая голову в плечи, словно ждал удара.

Только смерть, — сказал Иван Герасимович с таким искренним и глубоким убеждением в исчерпывающей полноте своего ответа, что Алексей Антонович сразу посветлел. — Другие неисправимые ошибки мне неизвестны.

Старик нежно, по-отцовски, любил Мирвольского. Он сразу понял: нет, не пришел бы тот ночью по пустякам. Бледный, будто и впрямь он перекликнулся со смертью. Так бывает, если человек теряет сразу все. Но что же могло случиться с Алексеем Антоновичем? Какая напасть подкараулила его? И если сейчас легче ему стало — значит, человек еще не перешел той грани, за которой любые слова ободрения уже бесполезны. И чтобы отвлечь Мирвольского окончательно от гнетущих мыслей, Иван Герасимович заговорил о том, что, по его мнению, в этот вечер было особенно далеким и даже вообще неприложимым к Алексею Антоновичу:

Впрочем, есть еще одна ошибка. Это — погубить себя во мнении любящей девушки. — Он не заметил, как дернулся всем телом Мирвольский, и, так же все поглядывая в потолок, продолжил: — Знаете, Алексей Антонович, при всех прочих равных условиях любящая девушка наиболее остро переживает утрату своей веры в идеал. Таковы психологические особенности ее души. Здесь возможен полный крах. Поправить подобную ошибку, пожалуй, также' невозможно. Все остальные исправимы…

Он увидел помертвевшие снова губы Мирвольского и понял, что, вопреки желанию, он не только не ободрил своего друга, а нанес ему удар, и, очевидно, в самое больное место.

Невозможно? — растягивая слоги, чтобы не давать голосу срываться, переспросил Алексей Антонович. — Вы так считаете?

Иван Герасимович встревожился.

Я не любитель общих формул, Алексей Антонович, особенно в приложении к душе человеческой. Зачем нам алгебра? Если вы решили довериться старику, я прошу вас, скажите, не мудрствуя лукаво: что случилось? Вы написали неправильное письмо своей невесте?

Она была здесь сама…

Вот как!

И уехала… Я проводил ее сейчас на вокзал… Она уехала, увезя в своей памяти прощание с жалким человеком. Иван Герасимович! Вы сказали: «Исправить такую ошибку уже невозможно…»

Нет, нет! Ради бога, Алексей Антонович, не держитесь за формулы. Я наболтал вам чепуху. Прощаясь, что вы сказали своей невесте?

Я сказал, что если наше счастье не сбудется, бесцельной становится и вся моя жизнь.

Простите, Алексей Антонович. Да. Вы действительно сказали ей очень жалкие слова. Бесцельна жизнь у амебы. Как может у человека быть бесцельной жизнь?

Иван Герасимович! Но ведь это не просто красивая фраза. Я правду ей сказал.

Тогда еще хуже. И ваша невеста отвергла ваши слова?

Да… Очень жестоко… Голова у меня раскалывается. Я в чем-то ошибся, страшно ошибся, но я никак не могу вникнуть в смысл своей ошибки. Помогите мне. Я за этим к вам пришел…

Мирвольский отдался на волю Ивана Герасимовича с той Верой в правильность его советов, с какой к нему самому приходили больные. Он послушно отвечал на вопросы старика, словно тот и вправду ставил диагноз его болезни. А поставить правильный диагноз можно только тогда — Алексей Антонович сам этого твердо держался, — только тогда, когда врачу известно решительно все. В свою очередь и Иван Герасимович его расспрашивал так, как осматривал и выстукивал пациентов: бережно, ласково касаясь кончиками пальцев, без холодного стетоскопа, прикладывая ухо прямо к груди.

Они вели свою беседу тихо, обмениваясь короткими фразами.

И вот задан последний вопрос. Произнесен ответ на него. Наступило молчание.

Иван Герасимович задумчиво потрогал свои пушистые усы.

Да, ваша невеста была, безусловно, права, — наконец проговорил он. — Вы ищете смысл своей ошибки, Алексей Антонович. По-моему, он в том, что вы зашли ко мне…

Иван Герасимович!

Минуточку, Алексей Антонович. Вас привел ко мне смятенный дух. А ваша невеста, Анна Макаровна, как я ее понимаю, решает все без колебаний. Смысл вашей ошибки, Алексей Антонович, в том, что вас всегда преследует смятение духа, простите меня, старика.

Но что же я могу с собой поделать?

Извините, преимущество человека в том, что он может исправлять свой характер. Для этого ему даны воля и рассудок.

Выходит, счастье с Анютой для меня невозможно?

Припомните Пушкина: «В одну телегу впрячь не-можно коня и трепетную лань».

Так разве тогда не бесцельной становится вся моя жизнь?

— Вы не надеетесь стать ланью? Алексей Антонович потер лоб рукою.

Иван Герасимович, вот уже несколько лет меня ие покидает ощущение быстрого бега…

Бегите еще быстрее.

Но я уже задыхаюсь! У меня подкашиваются ноги.

Бегите быстрее. Вы бежите вперед, а не назад.

— Я упаду.

Вам навстречу дует прекрасный, свежий ветер.

Но сколько же я должен бежать?

Если вы остановитесь, Анна Макаровна окажется от вас еще дальше. Неужели вы способны будете ей сказать: «Остановись, я не могу, я падаю»?

Алексей Антонович встал, вздрагивающими пальцами застегнул пуговицу у пальто.

Именно это я уже сказал Анюте сегодня…

Она живет святыми идеями свободы, она живет любовью к вам, да, да, я верю в это! А вы ее хватаете за руки: «Остановись, я не могу, я падаю». Алексей Антонович, голубчик, надо суметь.

Прощайте, Иван Герасимович!..

У окна скрипнул ставень, громыхнуло железо болта.

Какой сильный ветер…

Жестокий ветер… Сегодня вернулась зима.

Нет, Алексей Антонович, нет, этого не бывает. Зима не возвращается. Просто холодами началась весна. Хотите, я вам дам свой теплый шарф?

Старик бросился к вешалке, задрапированной цветастой — занавеской, двинул рукой по проволоке медные колечки.

Не надо, не надо…

Я найду, найду сейчас, — повторил Иван Герасимович, обыскивая рукава пальто, куда он имел обыкновение засовывать шарф.

Друг! Дорогой друг! — вырвалось у Алексея Антоновича. И снова, как в самом начале разговора, лицо его посветлело. — Не ищите. Не надо. Прошу вас. Мне не хочется кутаться…

Да? Совершенно верно, Алексей Антонович. Ступайте так. Ступайте. Свежий, морозный ветер в лицо — это прекрасно.