Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
4

В ночь после того дня, когда были арестованы Аню-

та и Мотя, Лебедеч сам набрал новую листовку, и вместе со Степаном Дичко они ее отпечатали. Жандармы при

обыске не нашли ничего, но арестовать Анюту могли и

по подозрению в причастности к «технике» — она ведь

за это уже судилась, — и поэтому было важно доказать

жандармам, что подпольная типография существует и. ни-

какого урона они ей не нанесли. Одну из листовок Лебедев запечатал в конверт и послал по почте на имя пол-

ковникова Козинцова. Но больше играть с огнем, было нельзя, и комитет стал готовить новое помещение для «техники».

Запутывал положение арест Моти. Почему, кроме Анюты, жандармы взяли только ее? Ведь она-то, казалось, никак не могла возбудить подозрений. Тем более что на свободе остался даже Степан…

В отношении ареста Анюты рассуждения Лебедева были верны, а что касается Моти — где же ему было знать о «ниточке», за которую уцепился Лакричник, выследив Мотю на шиверском вокзале. Трудно было Лебедеву угадать и то, что, основываясь на докладе Лакричника, Киреев сам лично приезжал в Красноярск к полковнику Козинцову, и тот, пылая завистью к ловкости коллеги, вынужден был послать на дело своих агентов. И хотя подпольную типографию они не обнаружили, но зато известная охранному отделению подпольщица действительно попалась с подложным паспортом. Как было Козинцову не проверить версию Лакричника и насчет Моти?

И совсем уж не мог предположить Лебедев, что в Шиверске Алексей Антонович тоже обложен силками Лакричника и оставлен Киреевым только потому, чтобы ловить на пего других, поскольку связи из Красноярска тянулись к Мирвольскому.

Степан Дичко обивал пороги жандармского управления, хныкал, доказывал, что супруга ни в чем не повинна, и просил либо выпустить ее, либо дозволить хотя бы свидание с нею. Ему отказывали и в том и в другом. От Федора Минаевича жандармы принимали передачи для Моти, Анюту же они запрятали так, что ни одна весточка ни к ней, ни от неё никак не могла пробиться. Степану сказали только одно: находится она в красноярской тюрьме.

Лебедев натягивал парик, по-крестьянски расчесывал бороду, одевался так, как одеваются деревенские мужики, и еще с ночи уходил на пустырь, лежавший между тюрьмой и окраинными домами города. Отсюда видны были окна женского корпуса на втором и третьем этажах, а на каком именно этаже находилась Анюта — Лебедев не знал. Снаружи расхаживали часовые, и приблизиться к стенам, чтобы хотя на мгновение, может быть, увидеть мелькнувшее за решеткой лицо Анюты, было совсем невозможно.

На пустыре громоздились кучи сухого мусора, поблескивали осколки битого стекла. Железными крючьям, разрывая слежавшийся мусор, бродили старьевщики, отыскивали какой-то полезный для себя хлам и всовывали его в мешки. Мальчишки находили бабки, а бездомные собаки грызли сухие, выбеленные дождями кости. Кружилось воронье. Острая тоска сжимала сердце Лебедева. Она еще усиливалась, когда над Городом опускались по-осеннему низкие свинцовые тучи и медленно, тягостно ползли из-за тюрьмы. И все же это оставалось его потребностью — приходить на пустырь и вглядываться в тёмные четырехугольники тюремных окон. Лебедев обдумывал план побега Анюты, но верного решения, пока с ней не будет установлена связь, не находилось.

Наконец удалось кое-что узнать: Анюте предъявлено обвинение в том, что она жила по подложному паспорту Перепетуи Дичко, а это грозило четырьмя годами уголовной тюрьмы, как за бродяжничество… Политическое обвинение предъявить было невозможно — у жандармов не хватало прямых улик. Но чтобы упрятать ее па четыре года в тюрьму, годился любой повод. В день, когда стало известно все это, арестовали Степана и снова перетрясли обе квартиры, снова не найдя ничего. Дичко привлекали за соучастие в бродяжничестве, ибо сам-то он и паспорт у него были подлинные.

Оставаться на квартире' Даниловых Лебедеву стало совсем небезопасно. Правда, он мог вполне надежно скрыться в любой момент в убежище за печью, но его — если он тоже попал под слежку — могли перехватить и на улице, хотя с момента ареста Анюты он выходил из дому и возвращался обратно только затемно, пробираясь через соседние дворы.

И тогда в комитете посоветовали Лебедеву на время, пока не прояснится вся эта история с провалом Анюты, уехать в Читу. Там тоже были большие провалы, и Читинский комитет очень нуждался в людях. С тяжелым сердцем Лебедев уехал из Красноярска.

Проезжая через Шиверск, он повидался с Порфирием на вокзале. Встреча была короткой. Пока Порфирий катил свою тележку от багажного вагона до кладовой, Лебедев шел с ним рядом. Порфирий сказал ему, что убит Еремей и связь с Рубахиной пока оборвалась. Мужики спалили двор у старосты Черных, а малость погодя — Порфирий немного помялся — заполыхала усадьба и у Петрухи Сиренева. Мужики много хлеба у него увезли. Петруха с некоторыми своими работниками открыл стрельбу: убил одного и двух ранил. Наутро в Рубахину прискакали казаки, весь увезенный у Петрухи хлеб у мужиков отобрали, их исполосовали нагайками и человек десять забрали с собой. А перед этим недели за полторы — Порфирий снова помялся — у Петрухи сгорел новый кожевенный завод. Так этот пожар Петруха тоже собирается поставить в вину арестованным мужикам.

Весовщик ушел вперед, и Порфирий катил свою тележку не торопясь. Лебедев помахивал пустым чайником с видом праздного пассажира, который рад прицепиться к кому попало, лишь бы поболтать на стоянке поезда. Порфирий ему подыгрывал. И между тем рассказывал, что со времени рубахииских событий и полиция и казаки стали как-то решительнее, злее. Теперь уже не поглядывают, как это было в январе и даже еще летом, а если соберется народ на собрание в цехе или на массовку за городом — разгоняют свирепо и бьют, бьют без пощады. Должно быть, от начальства сверху такой приказ получен, либо просто сами силу в себе почуяли.

Шибко наскакивать будут, Егор Иваныч, пускать нам в ход оружие? Все-таки мало-мало есть чем теперь обороняться.

Лебедев помедлил с ответом. Колесики тележки Порфирия тихо повизгивали.

На все случаи жизни, Порфирий Гаврилович, я тебе один совет дать не могу. Конечно, вооружаемся мы не для того, чтобы любоваться на оружие. Сильно насядут — отпор можно дать. Только с умом, чтобы на этом не потерять своих товарищей. Помнить всегда надо о главном — о восстании. Если мы на мелкие схватки и стычки с полицией растратим силы, припасы и оружие, с чем же мы тогда выйдем в момент восстания?

— Руку-то набить заранее тоже неплохо, — заметил

Порфирий

спорю. Поэтому и говорю: надо всякий раз учитывать обстановку, а о главном никогда не забывать.

Они стали прощаться. Лебедев попросил передать от него привет всем товарищам и отдельно Клавдее и Лизе.

Это обязательно, — заправляя под фуражку выбившиеся волосы, сказал Порфирий. — Ну и доктору тоже отдельный?

В самую первую очередь.

А про невесту свою если он поинтересуется? Ты об ней чего-нибудь знаешь?

Дали третий звонок. Главный кондуктор заливисто заверещал в свой свисток. Лебедев поколебался: что ответить? Нет, он не мог обрушить еще один удар на Мирвольского.

— Скажи, что Анна Макаровна здорова. И побежал к вагонам.

Поезд проходил через Шиверск вечером, но еще засветло, и когда оп тронулся, Лебедев стал у окна. Отсюда хорошо была видна Вознесенская гора и вытянувшаяся в ряд с нею Мольта. Тот путь, которым не так давно ему пришлось идти до разъезда вместе с Мирвольским.

Несколько минут — и поезд пробежал мимо Рубахиной. «Ах, Анюта, Анюта!..»

Потом прогремел по железному мосту через Уду. — Вот и разъезд. Двухминутная стоянка. Лебедев сошел на землю, пропахшую углем и мазутом, и до тех пор, пока не загудел паровоз, стоял и смотрел на реденький, немощный березник посреди луга, близ которого они тогда расстались с Алексеем Антоновичем. И Лебедеву в игре сумеречных теней померещилась среди осыпавшихся березок фигура одиноко стоящего человека.