Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
26

Барон Меллер-Закомельский сидел, откинувшись на спинку мягкого кресла, и волосатыми длинными пальцами в разных направлениях медленно передвигал по скатерти стола литую бронзовую пепельницу. Требовалось решить, как, не отрывая карандаша от бумаги и дважды не повторяя одной и той же линии, вычертить квадрат, соединенный накрест диагоналями и еще как бы с крышей над ним. Дьявол этот Скалой! Знает тысячу всяких шарад, фокусов и головоломок.

От окурка скомканной, сплющенной папиросы вился тонкий дымок. Барон, чуть прищурясь, наблюдал, как растекается, тает под потолком салон-вагона нежная голубая струйка. Только фирма «Катык» умеет делать такие отличные папиросы, в которых удачно сочетаются крепость и аромат. Уголком глаза сквозь узоры на оконном стекле Меллер видел заиндевелые провода, протянутые от ближнего столба к вагону. Они казались толстыми, как веревки. Дальше, в дымке морозного чада, вырисовывались здания депо, мастерских, вокзала со свисающими с крыш наплывами снеговых сугробов.

Кругом снега… Мертвая, холодная Сибирь! Карательная экспедиция на Черноморье была куда приятнее. Южная осень, голубое небо, свежий виноград в прохладных росинках… Никак не выписывается скалоновский квадрат!.. Ну что ж, надо уметь находить приятное в жизни всегда, брать от нее именно только приятное. Черноморье…

Зато поездка в Сибирь — это скачок к большой известности, права самодержца. Скалой как-то сострил: «Сам, бог имеет меньше прав, чем Меллер-Закомельский». Почему? «Бог не имеет права быть жестоким». Мерзавец, очень тонко подметил.

Повар к обеду обещал приготовить уху из какой-то особенно вкусной местной рыбы со странным названием «хариус». «Посмотрим — так ли она вкусна?» Рыбу послал городской голова — каждый кулик свое болото хвалит. Засыпали дарами. Купец Василев прислал две корзины старого рейнвейна. Этот бьет своей просвещенностью. За обедом, пожалуй, лучше выпить рейнвейна, от коньяка смертельно болит голова.

Меллер-Закомельский удобнее переложил ноги, потянулся опять к пепельнице… Надо быстрее кончать с бунтовщиками. Короткими сокрушительными ударами! Ренненкампф напрасно собирается затеять нелепую комедию с военно-полевыми судами. Глупо! Если суд, так, значит, и закон. Приговоры, в справедливости которых можно сомневаться. Расследования, которые можно опровергать. Аресты, которые можно объявлять незаконными. Судебные дела — только повод к протестам. Судебные дела — бумага, которую можно читать и можно потом перечитывать на разные лады и тыкать в нее пальцами: вот это верно, а это нет. Кому это нужно?

Вон идет через пути какая-то баба. Приказать сейчас поручику Евецкому выпороть ее, — он застенчив, как женщина, но именно женщин очень любит пороть. Не будет никакого ареста — бабу просто возьмут за руки и уведут в вагон. Не будет никаких приговоров — просто казаки завернут ей на голову юбку. А результат — багровые рубцы на всю жизнь и страх у всех остальных баб: выходит, можно каждую вот так выпороть. Другой пример из опыа — в Иланской. Собрание, митинг в депо, и дух свободы витает: в Канске друзья рабочих арестованы, надо вызволить, а посему — не давать Меллеру-Закомельскому паровоза! Смешно! Депутация от рабочих, речи, ссылки на манифест, конституцию, неприкосновенность личности я другие права. Много восклицаний. А вот свои практические действия: депо взято в кольцо, первый залп прямо сквозь окна, затем со штыками и шашками на прочес. Вся операция заняла менее двух часов. Никаких арестов, протоколов следствия, приговоров суда. А результат — уничтожено около семидесяти бунтовщиков и достигнуто полное повиновение на станции.

По линии железной дороги теперь идет молва: пощады не жди. В этом и вся идея: не судить, а карать. Давая неограниченные права, государь именно это имел в виду. Именно это… Невозможно пользоваться законами, когда все бурлит и плещет. Какой аргумент убеждения сыщется сильнее страха смерти? И смерти зримой, настигающей всюду, карающей смерти. Глуп будет генерал Ренненкампф, если этого не поймет. И пусть! Ему же хуже. Впрочем, поймет, конечно…

Барон потянулся, зевнул. Серая тень на его лице сменилась улыбкой. Ни с того ни с сего вспомнился анекдот Скалона про Линевича: «Главнокомандующий составлял донесение о трофеях. Требовалось перевести захваченные орудия в батареи, считая по шести конных орудий в батарее. Захвачено у японцев оказалось тридцать шесть орудий. Итак. Тридцать шесть разделить на шесть. Берем пять раз и записываем в частное пять. Пятью шесть — тридцать. Отнимаем тридцать от тридцати шести, получается в остатке шесть. Шесть при делении на шесть дает в частном единицу. Записываем, как полагается, единицу справа от пятерки и получается пятьдесят один. Пятьдесят одна батарея!»

Этот мерзавец Скалон непременно заготовил для истории какой-нибудь анекдот и о нем, о Меллере-Закомельском.

Вошел подтянутый, благоухающий фиксатуаром и с целым созвездием зрелых угрей на подбородке поручик Евецкий.

Ваше превосходительство, пятый эшелон 23-го Восточно-Сибирского полка прибыл на станцию.

Это, кажется, из того же полка, который здесь проводил операцию?

Так точно, участвовали в усмирении его первые два эшелона.

Примерный, патриотически-настроенный полк. Кто командует пятым эшелоном?

Капитан Константинов, ваше превосходительство.

Передайте ему мой приказ, но как просьбу, в вежливой форме: выделить восемнадцать — двадцать команд по пяти-шести солдат с унтером в каждой. Разумеется, самых решительных и преданных престолу. Снабдить их достаточным количеством патронов. Последующие распоряжения даны будут позднее. Скалой спит?

Так точно, ваше превосходительство.

Разбудите. И скажите, пусть принесет списки по Шиверску, которые нам передал в Омске генерал Сухотин.

Разрешите идти?

Одну минутку.

Барон потянулся рукой к папиросной коробке нарочито небрежным, плавным движением. Ему нравилось быть богом, вернее выше бога, как говорил Скалон, — Меллером-Закомельским. Отдавать свои приказания тихим голосом, вежливо, зная, что все до единого они все равно будут выполнены беспрекословно. Карать бунтовщиков жестоко, беспощадно — и оставаться добродушно-ласковым со своими подчиненными. Это усиливает ореол его могущества, его право неограниченно и безотчетно распоряжаться жизнью и смертью. Вот так: взять или не взять из коробки папиросу.

Поручик, берите себе всех кексгольмцев и с Бауэром начинайте порку. Мастеровых, находящихся на работе, в первую очередь. — Он поровнял кончиками пальцев в коробке верхний ряд папирос. — Кого именно — вам покажут жандармы и патриоты из самих рабочих. Число — сколько хотите. — Он взял папиросу сам и, протянув коробку Евецкому, сказал с небольшой лукавинкой: — Посеките шомполами и нескольких женщин. Какие вам понравятся.

Евецкий покраснел, щелкнул каблуками и вышел. Барон усмехнулся: и хочется поручику, а краснеет. Молодость…

Поглаживая белую шелковистую бороду и пуская вверх колечки тающего голубого дыма, он стал опять решать задачу с квадратом. Но так и не решил до прихода Скалона. Тот явился помятый, заспанный, с тоненькой папкой, завязанной тесемками, — Меллер ненавидел пухлые «дела». На правах адъютанта и любимца, Скалон не тянулся перед генералом, называл его просто по имени-отчеству и брал папиросы без разрешения. Развязал папку, вынул список, испещренный цветным карандашом, пододвинул барону.

Телеграфисты есть? — спросил Меллер-Закомельский, не глядя на бумагу. И погрозил Скалону пальцем. — Вы чему улыбаетесь?

Да так, посторонняя мысль, Александр Николаевич.

А я знаю, чему вы улыбались. Моему вопросу о телеграфистах!

Скалой наклонил свою лысеющую голову. Генерал правильно разгадал его улыбку. Но как же вытерпеть, если чуть не в каждом революционере Меллер спрашивает, не телеграфист ли он?

Вы не понимаете одного, Михаил Николаевич, — с ласковым упреком разъяснил Меллер-Закомельский Скалону, — не понимаете, что телеграфисты принесли очень большой вред отечеству, больше, чем иные бунтовщики с винтовками. Ведь одно время телеграфисты совершенно парализовали всякую возможность переговоров по проводам. Что это?

Я все понимаю, Александр Николаевич.

А зачем же тогда смеетесь?

Генерал Линевич однажды спросил…

Дорогой мой, оставьте Линевича к обеду. Когда вы рассказываете в компании, у вас больше блеска и игривости. Не лишайте меня прелести новизны. — Он стал водить по списку пальцем с остро отточенным ногтем. — Скажите, Михаил Николаевич, а этот мерзавец, здешний ротмистр Киреев, вызван?

Ждет приема с утра.

Генерал вопросительно взглянул на своего адъютанта.

Сперва вы отдыхали, Александр Николаевич, а потом я отдыхал, — объяснил Скалон. — Тут еще и депутация представителей города ожидает приема.

Что за депутация?

Из гражданских лиц. С хлебом-солью. Вся здешняя знать во главе с отцом города, но между тем — сукиным сыном.

Каламбур Скалона барону понравился, но он не улыбнулся, а сказал старчески-ворчливо:

Прежде хлеба-соли один из этих меня уже рыбкой встретил, а другой — рейнвейном. Теперь речами хотят еще угостить? Речами всю Россию вон до чего довели. Михаил Николаевич, где эта депутация?

Скалон показал пальцем в окно по направлению к вокзалу:

— Говорят, они там уже часа полтора переминаются. Меллер-Закомельский подошел к окну. С огромным

караваем ржаного хлеба, положенным на серебряное блюдо, застланное льняными полотенцами, впереди всех стоял Баранов и поколачивал ногой об ногу. В штиблетах, хотя и всунутых в теплые калоши, у него совсем закоченели пальцы. Он не рассчитывал, что ждать приема им придется так долго. Тут же стоял Василев, одетый потеплее и в каракулевой шапке пирожком. Елена Александровна, приехавшая вместе с ним из любопытства — познакомиться с грозным генералом, — то и дело оттирала Ивану Максимовичу шерстяными перчатками уши. Как вбитый в платформу, стоял в лисьей дохе Лука Федоров. За ним Гурдус и другие купцы — капиталом помельче. Топтался Григорий, зять Аксенчихи. Он развернулся на извозных делах довольно широко и был уже приглашаем Лукой Федоровым в гости. В длинной, как ряса, черной шубе прохаживался отец Никодим. Из-за плеча Григория выставлялась чья-то фуражка с чиновничьей кокардой…

Барон мелкими шажками отошел от окна. Они ждут приема. Будут рады, если даже увидят своего спасителя только на тормозной площадке вагона и он им скажет несколько слов. Но богу не следует часто спускаться на землю, Меллеру-Закомельскому — тем более.

Михаил Николаевич, вы умеете ругаться? Резко, но так, как можно при дамах. Выйдите к ним, дорогой мой, и скажите своими словами, что они… и перед государем и отечеством головой своей виноваты. Растолкуйте им, что мы не на праздник сюда приехали, а делать скорбную, черную работу. И речей никаких нам не надобно, мы любим государя нашего и выполняем веления государевы.

Хлеб-соль принять?

А это уж как хотите.

Даже двойные стекла в окнах и глухие стены пульмановского вагона вдруг прорезал тонкий женский крик. И гнев, и страх, и отчаяние, и мольба о пощаде слышались в нем… Потом возмущенный гуд мужских голосов… Гортанная, начальственная брань… И снова молящий, всхлипывающий крик женщины…

Кексгольмцы начали, — послушав, но не подходя больше к окну, проговорил Меллер-Закомельский. — Еще только ведут, а эта голосистая уже умирает… Да, так выйдите к депутации, дорогой мой, и объясните ей все. Пусть они идут с богом. У нас так много дела, дни короткие, скоро начнет темнеть. А мерзавца ротмистра сюда позовите…

Киреев вошел, постукивая зубами и от мороза — озяб в шинели и шевровых сапогах, пока добрел по снегу до вагона, — и от страха перед всесильным генералом. Дурной приметой было уже то, что Меллер-Закомельский заставил его ждать очень долго. А потом явился какой-то поручик и коротко объявил:

К генералу, — как будто он, Киреев, подследственный.

Но генерал не закричал на него, не стал жечь глазами — взгляд у него был беззлобный, по-стариковски усталый, хотя в самых зрачках и отблескивало что-то жестокое и непреклонное. Меллер-Закомельский протянул Кирееву свою волосатую с подсохшими пальцами руку, посадил напротив себя, предложил папиросы. Все плавными, спокойными движениями. И говорил тихо-тихо, как-то почти не шевеля губами, молодо алеющими в шелковистой белой бороде. Он не произнес ни одного ненужного слова, сразу приступил к самому существу.

Вот списки главных бунтовщиков и попустителей, — сказал он, подавая Кирееву бумаги, принесенные Скало-ном, — они составлены за подписями вашей и господина Баранова и посланы были вами в Омск по требованию генерала Сухотина. Имелось в виду принять судебные и административные меры. Это отпало. Я облегчен неограниченными правами, и меры будут приняты на месте, здесь, сразу и окончательные. Можете вы что-нибудь изменить в этом списке?

Кирееву полегчало. Списки составлены им же, следовательно, в них нет никакой тайной мины. Генерал спокоен, вежлив и явно доброжелателен. Вспомнился бешеный Тренов. Как бы крутился тот на каблуках, сотрясал тишину вагона извозчичьей бранью, бил кулаком по столу!

Никак нет, ваше превосходительство, — сказал он, — список вполне исчерпывающий.

Читайте, Михаил Николаевич, — барон задумчиво постучал мундштуком папиросы о ноготь, неторопливым движением поднес ее к губам. — Прошу вас.

Терешин Петр Федосеевич, — прочитал Скалон и взял карандаш.

Меллер-Закомельский молча взглянул на Киреева. Зажал папиросу губами.

Так сказать, один из наибольших главарей, — ответил Киреев на немой вопрос генерала, силясь угадать, так ли он понял его взгляд: ведь необходимые пометки были сразу сделаны на списке.

Барон чиркнул спичкой, невнятно, сквозь папиросу, проговорил:

Расстрелять.

И Скалон против фамилии Терешина поставил крестик.

Виноват, — запинаясь, произнес Киреев, — но Терентии, так сказать… скрылся.

Меллер-Закомельский приблизил огонек к папиросе.

Почему? — тихо спросил он и пыхнул голубым дымком.

Киреев дернулся на стуле, пробормотал:

Были приняты меры, но, так сказать… — и умолк.

Нечаев Степан Степанович, — прочитал Скалон. И, чему-то улыбаясь, прибавил: — Телеграфист.

Во время осады мастерских тайно проник в служебное помещение, пытался повредить телеграфный аппарат, но был захвачен чинами вверенной мне охраны и… — Киреев не нашел нужное слово, — и, так сказать, члено-поврежден. Лежит дома.

Расстрелять, — сказал Меллер-Закомельский все тем же тихим голосом и, выждав, когда карандаш Скалона поставит крестик, объяснил: — Телеграфистов обязательно нужно расстреливать.

Коронотовы Порфирий Гаврилович и Елизавета Ильинична, — читал дальше Скалон. — Ротмистр, это супруги?

Так точно. Оба в числе главарей. Она — за революционную деятельность совокупно с уголовным преступлением — пять лет уже отбывала наказание в Александровской каторжной тюрьме.

Меллер-Закомельский наклонил голову, легким движением мизинца стряхнул пепел с папиросы.

— Пометьте и этих, Михаил Николаевич. Скалон поставил крестики.

Киреев побледнел. Заявить, что Коронотовы тоже скрылись? Жандармы дважды уже побывали на заимке, но ни Порфирия, ни жены его не нашли. Мать сказала: «Как ушли, так и не вернулись. Может быть, убили их». Неправда. Среди убитых этих не было… Генералу явно не понравилось, что Терешин скрылся. О Коронотовых он не спрашивает прямо. И Киреев промолчал.

Трубачев Савва Иванович, — читал Скалон, поигрывая карандашом.

Слесарь. Молодой, но из числа самых революционно настроенных. Командовал группой дружинников во время боя, — почти механически доложил Киреев, в смятении думая между тем, что и парень этот тоже исчез куда-то и что по горячему следу взять его было можно без труда, так как он вместе с родственниками невесты своей отвозил ее к Мирлольскому в больницу. Теперь же — ищи ветра в поле. Смятение, отразившееся на его натужно-одеревеневшем лице, привлекло внимание Меллера-Закомельского. Проговорив свое легкое и беспощадное «расстрелять», он вдруг наклонился к Кирееву, пометя бородой по столу.

А этот слесарь не скрылся?

Так точно, ваше превосходительство, скрылся, — сдавленным голосом подтвердил Киреев.

Ротмистр, как же это? — Барон медленно откинулся на спинку кресла. И не дождался ответа Киреева. — У слесаря есть семья?

Невеста во время действий тяжело ранена, лежит в больнице, но есть так называемые ее родители.

Выпороть, — сухо сказал Меллер-Закомельский. И, жестом попросив Скалона передать Кирееву список, вбил ему как гвоздь в темя: — Кто еще скрылся? Покажите.

Киреева пальцы не слушались. Он глядел в список, видел целый ряд фамилий скрывшихся рабочих и никак не мог показать хотя бы на одну из них.

Лавутин Гордей Ильич… — наконец начал он, не узнавая собственного голоса.

И вдруг его мысль, придавленная ощущением неотвратимой кары, неожиданно сработала. Зачем говорить правду? Зачем без нужды навлекать на себя гнев этого — о, Киреев теперь раскусил его! — тихого, но беспощадного генерала? Кто и как разберется, когда именно скрылись все эти люди? Почему нельзя предположить, что они сейчас все на своих квартирах? И исчезнут только в тот момент, когда за ними явятся каратели Меллера-Закомельского?

Ваше превосходительство, оказывается, скрывшихся, кроме Лавутина, нет, — проговорил он, вдруг обретая подвижность пальцев и тыча в список. — А вот, например, врач Мирвольский, рабочие Пучкаев и Коноплев мною уже арестованы и преданы суду.

Меллер-Закомельский внимательно посмотрел на Киреева. Как он тужится перед начальством! Думает о полковничьих погонах, о медалях, крестах. И, безусловно, сейчас что-то врет.

Пометьте в списке наиболее злостных бунтовщиков — и будем кончать, — устало сказал барон.

Киреев отчеркнул больше десятка фамилий. Скалон молча проставил на полях крестики, провел ладонью по списку.

К этому, ротмистр, вы должны мне дать еще точные адреса и провожающих, чтобы ночью люди не путались в незнакомых улицах. — Он посмотрел на Меллера-Закомельского. — А как с остальными, Александр Николаевич?

Барон погасил папиросу и встал.

Нагайками. Включая и семьи. Но покрепче!

В дверь сунул голову комендант поезда подполковник Заботкин.

Обед готов, Александр Николаевич, — сказал он, словно выдал государственную тайну.

Меллер-Закомельский благодарно кивнул ему головой. Расправил бороду.

Чудесно! Но рыбу спускать, подполковник, пусть повар еще подождет. Вкус ухи решают секунды, а я пока не освободился. — Он подошел к вытянувшемуся во фронт Кирееву и, храня еще на губах улыбку, с какой он давал свои наставления Заботкину, сказал неторопливо: — А вы, ротмистр, подайте прошение об отставке.

Лицо Киреева искривилось судорогой. Удар был слишком силен. Киреев думал все, но только не это. Уйти в отставку по требованию Меллера-Закомельского — значит погибнуть совсем. Кто и куда его возьмет потом на службу?

Ваше превосходительство… — только и вымолвил оп оторопело.

Горестная смута охватила многие города и стала угрозой самому существованию империи, — приподняв правую руку и защемив между пальцами конец бороды, очень тихо, но внушительно сказал барон. — Этого не случилось бы, если бы люди, на коих возложена охрана и защита устоев самодержавной власти, оказались достойными доверия государя. А ваше поведение одобрить я не могу, ибо судят только по результатам. Сейчас нет иного средства восстановить спокойствие исстрадавшейся России, — барон плавно повел ладонью, — как срезать головы начисто всем бунтовщикам. Верю в справедливость этого во имя будущего России. Да воцарятся отныне и навсегда на земле нашей тишина и спокойствие. Но, карая изменников отечества, должно строго наказать и их попустителей. А вы, ротмистр, виновны в попустительстве. Пусть случай с вами будет другим в пример. Идите.

Он дал дойти Кирееву до двери, упиваясь сознанием своей безграничной власти. Движение пальца — и человек отрешен от должности, движение пальца — и человек избит шомполами, движение пальца — и человек расстрелян. Что может быть выше такой власти? И вдруг ему захотелось сделать еще движение пальца — простить. Простить не из жалости, а из простого расчета: заставить Киреева после этого с яростным бешенством выдрать здесь последние корни крамолы, то, чего не успеет сделать он сам, Меллер-Закомельский.

— Ротмистр, — сказал он своим мягким, усталым голосом, — я заменяю вам отставку строгим выговором. Но вы должны это понять.