Онлайн чтение книги Пробуждение барса
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Хороши Дидгорские вершины в дни ранней весны, когда шумно сбегают с их склонов молодые ручьи. Отряхнувшие зимнюю дрему склоны покрылись яркой зеленью. Окутался серебром миндаль, порозовели персиковые деревья. Упивались весенней свежестью пробудившиеся ветви. Аромат мяты дурманил молодые головы. Длинные вереницы журавлей потянулись на север. Защебетали бархатные ласточки. Загорланила орава мальчишек, прыгая в потоках грязи на кривых улицах. Белые караваны пересекли синий простор потеплевшего неба. В одно из ярких утр в Носте прискакал гонец от начальника охраны Метехского замка князя Баака Херхеулидзе.

«Дружина барсов», созванная в доме Саакадзе, с восторгом выслушала приказ Баака немедленно отправиться к рубежу Кахети, к князю Шалве Эристави Ксанскому для сопровождения под его начальством русийского посольства в Тбилиси. И в еще больший восторг привело друзей тайное поручение следить за послами и не допускать к ним никого, особенно людей Имерети и Одиши.

Накануне отъезда Георгий, возвращаясь с базарной площади, постучался в дверь Датуна. Знакомые шаги сжали сердце Нино. Открыв дверь, она сдержанно сказала:

— Отца нет, Георгий.

— Мне дочь нужна, — неожиданно для себя ответил Саакадзе и властно привлек девушку. — Тебя люблю, Нино… В Тбилиси завтра еду. Не вспоминай плохо…

Нино с опустошенной душой беспомощно закрыла зацелованное лицо.

— Пусти, Георгий, нехорошо, когда девушка с чужим стоит.

— С чужим?! Давно ли я стал чужим? Нет, Нино, ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз.

Георгий поспешно расстегнул ворот, вынул из кисета, висевшего на серебряной цепочке, локон, нежно поцеловал и вновь спрятал.

— Георгий, — взволнованно прошептала Нино, — верни кисет, не хочу, чтоб другая видела…

— Когда умирать буду, верну, а пока на груди пусть живет.

За дверью кашлянул Датуна. Нино рванулась в глубину комнаты.

Домой Саакадзе вернулся мрачным. «Барсы», расположившись на мягкой тахте, беспечно хохотали. Гиви, натянув медвежью шкуру, гонялся за перепуганной Тэкле. Дато понял, откуда пришел друг, и поспешно начал:

— Мы пришли поговорить, Георгий, как жить в Тбилиси будем?

— Думаю, хорошо, — кривя рот, ответил Саакадзе, — я беру трех дружинников, Эрасти за конюха, свирепого Бакура за слугу… Папуна тоже со мною едет, а вы как?

— Мы тоже так, только без Папуна, — засмеялся Дато.

— А я только одного слугу беру за полмарчили в месяц, у дяди Иванэ месепе взял, — вставил Даутбек.

— За полмарчили взял! Известный буйвол! Пятерых даром Дато предлагал! — вспылил Димитрий, но друзья не поддержали бесполезного спора.

— Решили тебе предложить, Георгий, всем вместе жить. Удобнее. Большой дом около Метехи можно снять, отец Ростома в Тбилиси был, присмотрел.

— Совсем неплохо придумали, друзья, — ответил Саакадзе.

— Понимаешь, Георгий, князья от злости лопнут, — обрадовался Димитрий, — арбу с едой отправим, одежду одинаковую людям сошьем, полный двор дружинников оружием звенеть будет, десять конюхов, десять слуг, в чем дело, друг?

— Только знакомства осторожней выбирать надо. — Георгий, улыбаясь, посмотрел на Дато.

— Сумасшедшему Димитрию такое посоветуй, — рассмеялся Даутбек, — наверное, каждый день найдет с кем драться.

— Может, и чаще! От приятного дела не отказываюсь. Как можно терпеть, когда у человека вместо лица курдюк трясется? Должен ударить! А ты, сухой черт, полтора часа кулак поднимаешь, кровь жидкая… И не приставай больше, — вдруг озлился Димитрий.

Зная взаимную привязанность хладнокровного Даутбека и горячего Димитрия, упорно скрываемую даже друг от друга, друзья с удовольствием начали их подзадоривать…

Шадиман понимал, какую опасность представляет приезд Дато Кавтарадзе в Тбилиси. Царедворец терялся в догадках, где мог находиться браслет царицы. В абхазском монастыре злополучного подарка также не оказалось.

Андукапара Амилахвари тревожило другое: царя можно убедить, будто из преданности послали слугу найти и убить изменника, но приверженцев Баграта обмануть трудно. Они поймут: слуга мог действовать только по приказанию своего господина. Измена Орбелиани союзу не доказана. Желая держать в руках Шадимана, он, Андукапар, приказал Сандро любой ценой добыть браслет, но князей посвящать в свои планы не собирался. Оказалось, и Симон послал молочного брата с поручением в Абхазети. Это неожиданное обстоятельство вынудило Сандро совместно с мрачным Отаром убедить посланника Симона в измене Орбелиани и подговорить на убийство. Для каждого члена тайного союза ясно: если Шадиману понадобилась смерть гиены, то союзу необходимо было дорожить жизнью Орбелиани. Поэтому дерзкий ностевец должен навсегда забыть дорогу в Метехи.

Симон был того же мнения. Вот почему сегодня в духане «Синий баран» особенно шумно. Все столы заняты вооруженными людьми. Духан наполнен бряцанием клинков. Сандро, Отар и Черный башлык, столкнувшись тут, крепко мысленно выругались, но им поневоле пришлось сговориться действовать совместно.

Посланные Отаром на разведку донесли — десять азнауров находятся за Мокрой балкой и к ночи подъедут сюда. То же самое думали и десять азнауров, но «заяц», которого Папуна почему-то называл конем, ухитрился вовремя, как уверял Матарс, потерять подкову, и под брань Димитрия пришлось свернуть с дороги и заночевать в ближайшей деревне.

Впоследствии, после схватки в «Синем баране», Папуна торжествовал; благодаря его «зайцу» «барсы» остались целы…

События разыгрались на рассвете. Эрасти с двумя дружинниками поскакал вперед приготовить корм коням и людям. Полная тишина в духане и громкое ржание в конюшне заставили Эрасти круто повернуть скакуна. И вскоре десять азнауров уже знали о засаде в духане «Синий баран».

— Принять бой, Дато, или объехать духан Тилитубанскими высотами?

— Конечно, Георгий, принять! С кем драться, когда? — загорелся Димитрий.

Совещались недолго, разбились на три группы и поскакали разными дорогами.

В духан вломились одновременно с трех сторон. Только Папуна, предвкушая исход веселой битвы, взобрался на крышу буйволятника, растянулся на бурке и, щурясь на солнце, прислушивался к разъяренным крикам и воплям, которые неслись из духана.

С грохотом хлопнулась сорвавшаяся с петель дверь, полетели табуретки, подпрыгнул бурдюк, закачалась стойка. Духанщик скатился с высокого табурета, крякнул и, поспешно сунув мальчику кувшин, погнал за водой. Гул, ругань, смех… Казалось, ничего нельзя было разобрать, но косой духанщик разобрал, кто побеждает, и стукнул глиняной чашкой пробегавшего Отара, которого любезно подхватил Георгий.

Указав Димитрию на Черного башлыка, Дато схватил за шиворот Сандро… Княжеские дружинники дрогнули и, пользуясь суматохой, выскочили из духана и пустились наутек под одобрительный смех Папуна.

— Тебе первое слово, Дато. Как с ними поступить?

— По-моему, Георгий, как с разбойниками, нападающими на царских азнауров.

— Посадить на кинжалы, — хладнокровно вставил Даутбек.

— Посадить на кинжалы мало, надо снять головы, пусть так ходят, — предложил Элизбар.

— А со снятых голов сбрить усы, — простодушно добавил Гиви.

Заспорили. Каждый предлагал свой способ расправы. Ростом убеждал отрубить правую руку и левую ногу: легче будет князьям кланяться.

Помертвев, слушали злополучные княжеские слуги странное совещание.

Косой духанщик осторожно вытер ладонью мутное окошечко и, не обращая больше внимания на веселых гостей, приказал вошедшему мальчику поставить кувшин с водой на табурет и подать себе обед. Смачно обсасывая косточки баранины и запивая вином из огромной чаши, он подсчитывал, сколько взять за перебитый духан с царских азнауров. Вдруг Димитрий, сорвав с головы слуги Симона черный башлык, дико закричал:

— Что это у тебя вместо лица, собачий сын?! И ты смеешь с таким лицом быть врагом моего друга? Убью, зарежу! Как свинью, заколю! К черту нос, он совсем лишний на курдюке…

Димитрий с неистовством замахнулся кинжалом. Георгий поспешно задержал его руку.

— Постой, Димитрий, я предлагаю показать княжеским разбойникам рыцарское презрение. Пусть расскажут своим господам про щедрость ностевских азнауров. Они втроем гонятся за одной жизнью, мы сразу даровали три. И еще пусть князья твердо запомнят, что мы больше не безызвестные азнауры.

— Не могу, Георгий, должен хоть раз ударить. Что он, облезлый хвост, смеется над нами? Какое лицо держит? Защищайся, собачий сын!

Дато, отшвырнув Сандро, закатал рукава.

— Обманщик, получай и ты по браслетному делу…

Даутбек хладнокровно подошел к Отару. Но Георгий решил оказать услугу Шадиману и, заслонив Отара, строго произнес:

— Отар — азнаур, и с ним спор можно решить только на поединке.

Даутбек мотнул головой.

— Вызываю в Тбилиси, если скроешься — уши туркам продай, все равно отрежу.

Георгий с трудом оторвал Димитрия от растерзанного Черного башлыка.

— Георгий, прошу, дай еще хоть на полтора часа!

Дато отшвырнул ногой полуживого Сандро:

— Это тебе за Абхазети, разбойник, а за сегодняшнее в другой раз отдам.

Духанщик вытер о шарвари руки, взял кувшин и выплеснул на голову Черного башлыка и Сандро холодную воду.

Отар молча сел за стол и только тогда вздохнул свободно, когда, заслышав конский топот, понял, что ностевцы ускакали…

Одиннадцатый день московское посольство, встреченное на рубеже Кахети и Картли Шалвой Эристави, ожидало в княжеской деревне вызова Георгия X.

Мсахури князя, прислуживая за столом, с невольным страхом смотрели на густобородого, широкоплечего Татищева. Странный князь ходил в тяжелой одежде, в высокой шапке и с остроконечным посохом. Но еще таинственнее казались его глаза, смотрели они из-под нависших бровей пронизывающе остро. Говорил странный князь непонятно, громко, точно нараспев. Ел много и спал долго.

Татищев и в Картлийском царстве не изменял обычая предков. Вставал боярин рано. Час восхода — первый час дня. Встав, тотчас отыскивал глазами темный образ и торжественно осенял себя крестным знамением. Надевал затем прохладное белье. Не спеша умывался мылом и розовой водой, надевал епанчу, подбитую мехом, украшал пальцы множеством перстней, самый большой золотым ободком сжимал железную печать. Откушав, проверял наличие мехов и погружался в посольские дела. Степенно диктовал дьяку Ондрею послания в Москву царю Борису. Обедал боярин в полдень. Тяжело садился на дубовую скамью, ел странные грузинские яства, тоскливо вспоминал ржаной московский хлеб, уху стерляжью с гвоздикой, сладких лебедей, пироги с горохом, гречневую кашу, яблоки в меду, медвяный квас… Водку пшеничную Татищев про запас возил с собой, а то бы совсем, заскучал боярин. Но и грузинские яства ел Татищев долго, настойчиво, с большим вниманием. Степенно опрокидывал граненую чарку с узорной надписью по ободу: «Зри, смотри, люби и не проси». После еды и отпуска посольских людей по священному обычаю ложился почивать, закрыв скамью шелковым полавочником. Удивляли Татищева картлийцы: будто не христиане, обедают не в полдень, после не спят, многие еще на конях кружатся.

Солнце медленно опускалось по синему кругу. Воздух свежел. На горы ложились темно-розовые тени. Ветерок теребил заросли сирени. Пели предвечерние птицы.

Татищев чеканил любезные слова. Дьякон Ондрей заканчивал послание Георгию X и католикосу. В нем боярин настаивал на ускорении встречи. На столе перед Татищевым чинно стояли любимые украшения; не расставался с ними Татищев и в дальних отъездах, хранил подарок боярыни: на подносе позолоченного петуха с белым хвостом, серебряного мужичка, костяной город с башнями. Вечером затепливал боярин лампады, синие и красные, зажигал свечи перед темным образом, собирал посольских людей на моление и уже не ел и не пил. Час заката — первый час ночи…

Боярин обедал, доедая непонятный суп. Бесшумно скользили мсахури. Как можно не уважать чужеземца, на одежде и на толстых пальцах хранящего алмазы и изумруды, как можно не страшиться чужеземца, прибывшего с таинственными целями послом к царю Картли из безгорной, как люди говорят, ледяной страны? Скользили мсахури с тяжелыми блюдами, потеряли надменный вид, низко кланялись русийскому князю. А может, чужеземец — злой дэви с голой горы? Недаром у старого Элизбара в марани белое вино красным стало, а у бедной Кетеван под окном теленок, оскалив зубы, смеялся. Страшное время. И еще бесшумнее подавали боярину пряные яства напуганные мсахури.

Татищев смотрел на гибких слуг и невольно удивлялся… Будто не христиане: шаг легкий, как у чертей. Но служба государева для бояр прежде всего, и Татищев отбрасывал опасные предположения. Картлийцы должны быть христианами: единоверие сейчас выгодно; не забыть бы после еды гибким слугам медные крестики подарить, так спокойнее будет. Татищев вытер толстые пальцы о край камчатной скатерти и предался игре мыслей.

Сибирь и Иверия — любимая сладкая дума боярина Татищева.

В голубые снега и далекие тундры врезаются новые русийские города — Пелым, Березов, Обдорск близ Ледовитого океана, Туринск на реке Туре, Нарын, Кецк и Томск на Томи-реке. Спорят в Архангельске из-за мягких горностаев аглицкие, фламандские и римские купцы. А в царскую казну чистоганом триста тысяч рублей пошлиной идут. Только одно тревожило Татищева: внутренние настроения столбы государства Московского расшатывают, мутят торговлю.

Но скрутит царь Борис казацкие руки, осмелившиеся взмахнуть холопской саблей на тяжелую шапку Мономаха, богатством нищету подавит, крестьян прикрепит к служилым людям, торговым дорогу откроет. «Два Рима падоша, третий стоит, четвертому не быть…»

И наутро, обдумывая каждое слово, Татищев растянуто диктовал дьяку Ондрею: