Онлайн чтение книги Пробуждение барса
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

На бархатной подушке, отражая в овальном зеркале еще влажные шафрановые ногти, покоились властные руки.

Цирюльник благоговейно намыливал упрямые скулы. У золоченого кресла сирийские мамлюки застыли с затканной, сверкающей камнями одеждой шаха. На золотом подносе, свернувшись змеей, лежала розовая чалма, мерцая бриллиантовым глазом.

Шах Аббас ждал картлийское посольство. Он давно проник в тайны «Черной и белой книги», его давно перестали волновать красавицы, наполнявшие давлетский гарем. Заботы об Иране смешивали в чаше Джемшида синие глаза критянок, узкие — индусок, продолговатые — армянок, загадочные — египтянок, пламенные — черкешенок, и миндалевидные глаза Тинатин притягивали «льва Ирана» к северным тайнам, а не к южным утехам.

Восемнадцать лет из тридцати пяти прозвенели ударами меча.

Полчища османов, аравитян, узбеков, мавров разбивались о несокрушимую волю «льва Ирана», и уже великолепная Индия трепетала перед ревом персидских кулиджар.

Пышность, с которой картлийский царь посылал свою дочь, льстила самолюбию шаха, и, мало заботясь о царевне, но больше о том впечатлении, какое произведет эта церемония на знать и майдан, он устроил Тинатин «праздничную» встречу.

Исфахан разоделся коврами, пестрыми шалями и тонкими тканями, сверкая белыми и мозаичными мечетями. От городских ворот до Давлет-ханэ извивалась в ярких одеждах ферраши — шахская стража. За сомкнутыми рядами теснились несметные толпы. На плоских крышах колыхались воздушные чадры. По улицам сновали продавцы сладостей и холодной воды; их крики сливались с нетерпеливым гулом.

Еще утром, после первого намаза, навстречу картлийскому посольству выехали знатнейшие ханы, окруженные величавой свитой. За ними, звеня серебряными колокольчиками, важно переступали цугом в дорогих запряжках семь белых верблюдов — шутюр-баад, покрытых красными бархатными попонами и украшенных голубыми бусами, бубенцами и золотыми лентами. На четвертом верблюде возвышалась золоченая кибитка с плотно завешенными шелковыми занавесками. Там сидела принцесса Зерам, выехавшая принять от Картли невесту брата.

На остальных верблюдах, оседланных золотыми седлами, сидели сыновья знатнейших ханов, окруженные свитой и телохранителями.

В нескольких верстах от города караваны сошлись. Короткий отдых в загородном шахском дворце — и принцесса Зерам накинула на Тинатин белую вышитую чадру. Торжественный момент навсегда разъединил Тинатин со всем миром. Пересев с принцессой и княгиней Турманидзе в золоченую кибитку, невеста забилась в рыданиях, но из-за звуков флейт, рева верблюдов, ржания коней и исступленных криков приветствий никто не расслышал горестного плача девочки.

Персидская знать, соперничая блеском и изяществом манер с грузинами, окружила белых верблюдов.

Караджугай-хан, гарцевавший на берберийском скакуне рядом с Нугзаром Эристави, ведя утонченную беседу, заинтересовался «исполином», выделяющимся даже в скромной одежде. Эристави отозвался о Саакадзе в самых лестных выражениях. Караджугай-хан внимательно посмотрел на Саакадзе.

Тинатин, красивая и кроткая, сразу пленила сверстниц-принцесс. Но законные жены настороженно смотрели на новую соперницу: они не имели сыновей, а рождением сына грузинка может покорить сердце шаха. Наложницы не удостаивались ревности законных жен… Собранные из чужих стран красавицы не были царевнами или знатными персиянками, и хотя недавно наложницы подарили повелителю двух мальчиков, которым шах Аббас дал имена Худабанде мирза и Имамкули мирза, но, надеясь иметь сына от законных жен, ни одного из них не назначил наследником.

В Иране не было незаконнорожденных детей. И даже в шахском дворце, при отсутствии наследников от законных жен, престол наследовали сыновья наложниц и даже прислужниц, и только если и тут шаха преследовала неудача, престол переходил к ближайшему родственнику шахской крови. Поэтому шахский гарем полон коварства, ненависти и страшной опасности для всех от всех, и не удивительна тревога его при появлении каждой новой женщины… А Тинатин, вдобавок царевна, прибывшая с такой пышностью, вдвойне опасна: она — равная шаху.

«Но, — думали законные жены, — если аллаху неугодно будет дать им сына, то лучше пусть будущий шах родится от дочери царя, чем от наложницы, которая, как мать наследника, возвысится над всеми…»

И наружно Тинатин была встречена сералем шумной радостью, ибо, кто дорожит жизнью, тому должно нравиться все, угодное шаху…

Эмир-Гюне-хан, сопровождаемый мехмандаром и толпой дворцовой свиты шаха Аббаса, показывал картлийскому посольству Давлет-ханэ. С изумленным восхищением смотрели грузинские князья на роскошь шахского дворца, все виденное казалось им сном, сказкой из «Тысячи и одной ночи».

Саакадзе был скорее поражен, чем восхищен. Он подумал: «Сколько же рук должен иметь каждый персиянин, чтоб окружить своих шахов таким богатством!»

Эмир-Гюне-хан, довольный достигнутой целью поразить картлийское посольство, любезно пригласил их пройти в следующие залы, где почетные гости сумеют познакомиться с доблестной историей Ирана.

Коричневые руки поспешно распахнули золоченые двери, и картлийское посольство вошло в табак-ханэ. Под глубокими нишами переплелись причудливые орнаменты и фрески. Лазуревые стены бисутунской надписью увековечили подвиги царя Дария Гистаспа.

Боковые стены пестрели величавыми сатрапами в желтых, синих, красно-оранжевых и золотых с черным одеждах, преподносящими киликийских коней и слоновую кость Эфиопии Артаксерксу III — покорителю Египта.

Стража распахнула черные двери, и посольство, преувеличенно громко выражая восторг, проходило большие и малые залы с изображениями звезд, птиц и цветов в голубом тумане потолков. Золоченая лепка запечатлела шахские подвиги: шах придушил льва, заколол грифона, принял данников и укротил вздыбленного крылатого коня.

Последний зал, выложенный треугольниками разноцветных зеркал, фантастически расцвеченный через цветные стекла овальных окон, примыкал к «деке» — крытому двору.

Эмир-Гюне-хан, выждав, пока картлийцы насытятся великолепным зрелищем фантастического зала, вежливо пригласил их последовать за ним в диван-ханэ, где шах Аббас благосклонно примет посольство. Войдя в диван-ханэ, картлийцы с новым изумлением стали осматривать индусские восьмиугольные столики, узкие с высокими спинками кресла, круглые подставки с инкрустациями из слоновой кости.

В торжественном молчании мехмандар стал расставлять картлийских послов перед шахским троном, каждого на заранее отведенное для него место.

Подавленные ослепительной роскошью, растерянные и смущенные, картлийские князья с благоговейным страхом стали ждать выхода обладателя сказочных богатств.

И когда показался коренастый шах, телосложением напоминавший персидского пехотинца, картлийские князья, словно перед божеством, склонились ниц.

Шах медленно взошел на трон и снисходительно ответил на раболепные приветствия картлийских князей. Нугзар, как начальник посольства, говорил первым. Он от имени Георгия X благодарил за честь, оказанную царевне Тинатин, и выразил надежду, что родственные чувства, священные для двух стран, продлятся веки вечные. Андукапар уверял шаха в преданности картлийских князей, всегда готовых обнажить саблю на общего врага, и просил шаха не оставить князей без милостивого высокого внимания.

Говорил старый князь Диасамидзе, рассыпался в уверениях Заза Цицишвили, блистал остроумием Мирван Мухран-батони.

Шах Аббас измерил взглядом пышное посольство, блеск богатых одежд, оружие, усыпанное драгоценностями, и проникся уважением. «Такой народ, — думал он, — лучше взять не войной».

Вслушиваясь в изящные персидские речи грузинских князей, шах остановил пронизывающий взгляд на Саакадзе. Али-Баиндур прав, этот может пригодиться больше других.

Мирван, заканчивая приветствие, намекнул о ликовании Картли по поводу мудрости царя Георгия X, всегда предпочитающего союз с любимым Ираном домогательствам других стран.

После обеда у шаха посольство разошлось по отведенным помещениям для отдыха и сна.

Утром картлийское посольство вновь собралось в зеркальный зал, где их ждал Эмир-Гюне-хан. После обычных приветствий посольство направилось в крытый двор, выложенный глазурованными изразцами и предназначенный для показа иноземным гостям породистых коней, разукрашенных дорогими седлами, а также для приема и раздачи подарков. Шах Аббас милостиво выслушал приветствия картлийского посольства.

Восседая с пышной свитой ханов в прохладных нишах за мозаичными арками, шах Аббас, кичась богатством, показывал ошеломленным картлийским гостям редкости из слоновой кости, золота, стекла, мозаики. Драгоценные камни в хрустальных шкатулках, египетские, арабские и индусские изделия воскрешали легенды Шахразады.

Наконец картлийское посольство рискнуло со своей стороны удивить шаха Аббаса богатством Картли.

Рассматривая богатые дары картлийцев, шах уже не сомневался в устойчивом положении Картли и окончательно убедился в правильности своей политики. Ханы, принимая из рук шаха для оценки подарки, видя удовольствие Аббаса, преувеличенно восхищались и расточали похвалы вкусу грузин. После ханов и придворной свиты раболепная толпа слуг, принимая подарки, притворно сдерживала восторг и шепотом, но с расчетом на хороший слух шаха, восхищалась величием повелителя Ирана, вызвавшего другие страны на поистине райскую щедрость.

Диасамидзе преподнес на подушке малинового бархата святыню Грузии — щит Давида Строителя. Седой Диасамидзе дрожащим голосом просил могущественного «льва Ирана» принять святыню — «щит, поднявший Грузию из обломков». По морщинам князя сбегали крупные слезы. На своем веку видя много бедствий от магометан, он просил тайного врага принять щит как знак вверенной ему судьбы Картли.

Шах Аббас, внутренне торжествуя, казался растроганным. Картли для него — как единственный сын, рожденный от любимой жены, и никто не посмеет покушаться на прекрасную родственную страну.

Последним подарком, преподнесенным Нугзаром Эристави, было знамя Ирана: на красном бархате затканный золотом и жемчугом лев с пылающим солнцем на спине, подняв меч, любовался алмазной звездой.

Шах предвкушал шумные разговоры между съехавшимися вовремя иноземными купцами: необходимо оповестить майдан о пышности посольства и богатых преподношениях, чтобы купцы в своих странах рассказывали о величии и могуществе шаха Аббаса.

Вереница слуг, мягко ступая, внесла богатые дары, и шах стал щедро оделять князей. Расшитые драгоценностями одежды, дамасское оружие, сверкающие кольца мелькали в руках князей.

Молодые картлийские князья, всю дорогу косившиеся на «плебея», самодовольно переглянулись: стоящий в стороне Саакадзе ничего не получил.

Эмир-Гюне-хан почтительно наклонился к шаху и, поймав улыбку повелителя, подал знак мехмандару.

К изумлению князей, шах подозвал к себе Саакадзе.

— Я давно не любовался таким ростом… Скажи, Георгий, сын Саакадзе, какой подарок мог бы обрадовать тебя?

Саакадзе опустился перед шахом на колено и на чистом персидском языке скромно сказал:

— Великий шах-ин-шах, и простой кирпич, полученный из рук повелителя Ирана, превращается в бесценный изумруд, но я получил еще больше: твое внимание.

Шах, улыбаясь, ответил, что он хорошо осведомлен о причинах благосклонности царя Картли к молодому азнауру, но Георгий стоял с застывшим лицом.

«Умеет хранить тайну», — подумал шах и с легкой иронией пожелал наградить героя за сражение с проклятым Османом.

Несколько конюхов, едва сдерживая, ввели во двор арабского коня. Рослый мамлюк нес роскошное седло, другой — сверкающую одежду персидского рыцаря.

Шах, сам отличный наездник, залюбовался великолепным конем.

— Коня прислал мне эмир бухарский. Конь сбросил своего господина и в наказание изгнан. Эмир в письме говорит: «Еще не один дышащий воздухом не осмелился ослушаться великого шаха Аббаса, видно, дерзкий конь рожден только для твоего седла». Прими, картлиец, достойный мудрого воина подарок.

Саакадзе пал ниц и взволнованно благодарил шаха.

Получив разрешение, Георгий подошел к коню и властно потрепал по шее. Глаза скакуна налились кровью, он дрожал, бил копытами, но вздыбиться ему не удалось. Георгий схватил коня под уздцы. Короткая борьба — и вспотевший конь застыл с пригнутой головой.

Двор заинтересованно наблюдал поединок. Шах выразил удовольствие:

— Воистину азнаур Георгий оказался достойным подарка.

— Великий из великих шах-ин-шах, скорее я размозжу себе голову, чем позволю коню сбросить азнаура Саакадзе. Позволь мне, могущественный шах, сейчас оседлать коня, пусть сразу почуствует, что я не эмир.

Шах расхохотался, приближенные подобострастно подхватили веселое настроение повелителя.

Папуна, поклонившись шаху, спокойно взял под уздцы вздрагивавшего коня и, вынув из кармана сабзу, поднес к его дрожащим губам. Сначала конь презрительно фыркнул, но, подумав, взял в рот, пожевал, одобрительно мотнул головой и требовательно потянулся к ладони. Саакадзе подтягивал последнюю подпругу.

Шах, не переставая смеяться, спросил, как Папуна догадался сабзой задобрить коня. Папуна с готовностью поделился богатым опытом: он не встречал богачей, отворачивающихся от дарового куска, а конь не глупее их, и сейчас высчитывает, сколько можно вытянуть из тощего кармана дурака. Шах весело приказал мехмандару поднести Папуна одежду, достойную его находчивости, и наполнить карман золотыми монетами, дабы он не затруднялся покупать расположение коней и ослов.

Только поздней ночью после пира у шаха, очутившись рядом с Папуна, Георгий дал волю бурной радости: посаженный между остроумным Эреб-ханом и храбрым Карчи-ханом и получив из рук шаха золотую чашу с вином, он сразу возвысился в глазах всей исфаханской знати, наперебой ухаживающей за ним и приглашающей в гости. А главное, Нугзар радовался.

Папуна, вслушиваясь в взволнованный голос, вздохнул. Он напомнил Георгию о клятве не стремиться к княжеству, а такие почести тянут кверху. Саакадзе пытался объяснить другу, почему важно очутиться наверху, но Папуна хмуро предостерегал: бабо Заза напрасно набила голову опасными думами. Что ищет Георгий в тумане?

— Правды, Папуна. И добьюсь! Почему засыхающие ветки княжеских родов заслоняют солнце молодым побегам азнаурских фамилий?! Только азнауры с мечом в руках могут вернуть Грузии могущество времени Давида Строителя, времен царицы Тамар.

— Э, Георгий, не одна шашка затупеет, пока азнауры князей от солнца оттащат.

— Ничего, Папуна. Чем князья сильны? Только народом. Нам, азнаурам, нужно народ на свою сторону привлечь. А чем привлечь? Хлебом! Ярмо снять. Надо заставить их вспомнить, что они грузины. Надо не словами, а действиями внушить народу веру в силу азнауров. И азнауры должны понять: защита народа — укрепление азнаурской власти.

— Эх, дорогой, далеко спрячь такие мысли, во сне можешь играть с ними в «сто забот», полезно для здоровья.

— Не беспокойся, друг Папуна, и так далеко спрятаны: цари и князья, пока на них не наколются, в неведении будут. Могучую силу в себе чуствую. Кто посмеет остановить меня?

— Я посмею!.. Ложись и не соблазняй стражу поднять тревогу… Кричишь, точно князья уже язык у тебя дергают.

— Пойми, Папуна, нас огромное войско, а их — маленькая горсть, почему же позволять меньшей силе первенствовать?

— Кого это — нас? Неужели думаешь, Русудан Эристави за народ замуж пойдет?

— Русудан? Что ты сказал, Папуна? Папуна, ты сказал…

— Сказал, сказал, Папуна, Папуна! Правду сказал, Русудан только за князя замуж пойдет.

— При чем тут Русудан? Дорогой Папуна, не… не понимаю…

— Хорошо понимаешь! Говорю — спи и не тяни из меня слова, змею вытянешь.

— Папуна, послушай… Палуна, одну минуту…

— Георгий, наверно, хочешь завтра быть похожим на мацони? Забыл про охоту? За первого джейрана шах назначил награду, или допустишь кизилбашей отрезать тебе путь к сердцу шаха!.. А разве не я должен рано утром побежать на майдан за одеждой? Только черт сможет помочь найти на твой рост шарвари. А бараны-ностевцы позаботились о своем господине? Расхаживают с нахальным видом… Нет, Папуна всегда был дураком, ему даже выспаться не дадут, но он знает хорошее лекарство от неучтивости.

Папунэ, закутавшись, громко захрапел. Напрасно взволнованный Георгий умолял сказать, как догадался Папуна о тайне, в которой даже себе боялся признаться, напрасно бесцеремонно тормошил — Папуна продолжал безмятежно храпеть, и измученный Георгий повалился на свое ложе.

Но Георгию не скоро удалось последовать за другом. Он отлично понял намеки шаха. Неужели кто-то проник в тайну триалетского сражения? Даже «Дружина барсов» в неведении… Кто же донес шаху? Неужели персидские лазутчики даже в мысли залезают?.. Что же нужно шаху? Одарил конем, стоящим целое состояние, богатой одеждой, кисетами, наполненными золотыми монетами, за столом отмечает. Конечно, не из любезности, для этого Георгий Саакадзе слишком мал, а шах слишком велик. Осторожность необходима… Русудан выйдет только за князя… Кажется, Мирван Мухран-батони… Я даже слышал… Как жарко!.. Задушит меня шелковое одеяло, персияне слишком изнеженны… Какое тут богатство!.. Нугзар очень хорош ко мне, как радовался вниманию шаха! Кто выше светлейших? Владетельные князья? Герои? Народные полководцы? Царь?.. Нет, такая подушка не для моей головы, надо постелить бурку, на ней удобнее. Бурка и кинжал хорошо сон сторожат… Может, Димитрий женится на Нино, всегда ему нравилась… Да, завтра необходимо убить первого джейрана. Кто хочет стать полководцем народа, должен всегда быть впереди… Если поехать гостить к Нугзару, надо всем подарки купить… Иногда нитка кораллов дороже жемчуга…

Прохладный рассвет заглянул в решетчатый эйван, повис серыми прядями, прильнул мутными глазами к узким окнам.

Саакадзе за охоту получил от шаха перстень с крупным алмазом, окруженным кровавыми яхонтами.

Караджугай-хан выиграл пари на состязаниях и по правилу сделался хозяином празднества. Шах со знатью и грузинским посольством всю ночь пировал у Караджугай-хана.

Возвращаясь с провожатым, факелом освещавшим дорогу, озадаченный Георгий обдумывал намеки Эмир-Гюне-хана… Знакомый голос оборвал его мысли. Георгий изумленно вскрикнул.

— Али-Баиндур? Как сюда попал, где бороду забыл?

— Э, какой торопливый царский азнаур. Почему Али-Баиндур не может стремиться к фонтану милостей шаха? И с каких пор рыцари и купцы отказываются от золота?

Желтый язык факела лизнул лицо Баиндура. Вдруг, охваченный подозрением, Саакадзе насторожился: не отсюда ли полная осведомленность шаха? Неужели в «Золотом верблюде» я развязал язык о триалетском деле? Нет, это не могло случиться. Али-Баиндур жил у амкара, дяди Сандро. Папуна уверяет, будто между дружинниками слух ходил… Кто же такой Баиндур? Неужели…

— А ты, Али-Баиндур, и купец и рыцарь?

— И друг моих друзей… Зачем все по ханам ходишь, пойдем со мной, настоящий Иран покажу. Хочешь — девочек, хочешь — мальчиков, даже гурию рая достанем… На майдане много говорят о внимании шаха к картлийскому исполину. Говорят, здесь останешься, но я не верю: зачем? Тебя и твой царь любит, тайные поручения дает…

— Ты прав, друг, меня царь любит, но… откуда о тайном поручении знаешь?

— Видишь, Али-Баиндур сразу догадался… Хочешь, помогу?

— Я думаю, не только умный Али-Баиндур, каждый догадается, если мой Папуна по майдану целый день бегает… К сожалению, пока ничего не выходит, а поможешь, при случае тем же отвечу. Да, Георгий Саакадзе всегда помнит оказанную ему услугу.

— А что ищет по майдану хитрый Папуна?

— Ищет? Разве я сказал ищет?.. А, кажется, мой дом, — провожатый остановился, — огонь с дверью целуется. Возьми, друг, моего провожатого, очень темно у вас…

— Э, Георгий, неужели спать хочешь? Темная ночь — веселая ночь, пойдем в шире-ханэ, как раз время.

— Завтра, дорогой, сейчас ноги не держат, потом Папуна, наверное, не спит. Завтра на майдане в каве-ханэ жди, на углу за шамшей, там всегда каве пью, приходи…

— Я думал, ты грузин, хотел вином угостить.

— А я думал, ты персиянин, больше каве любишь.

— Хорошо, пусть по-твоему, раньше каве, потом вино. Завтра приду… Провожатого не надо, в темноте лучше вижу. Пусть обратно идет…

Саакадзе вошел в низенькую калитку, но едва замолкли шаги, выскользнул и, словно гончая, обнюхивая воздух, пошел направо. Улица, поворот, еще улица. В темной стене стукнул медный молоточек, калитка, лязгнув, отворилась и поспешно захлопнулась за Али-Баиндуром. Обойдя дом, Георгий с досадой подумал: все дома одинаковы… Но если шашкой на углу сделать незаметный знак, стена станет знакомой…

Наутро Али-Баиндур докладывал шаху все подробности о грузинском посольстве.

— Великий шах-ин-шах, нет сомнения, картлийский царь поручил Саакадзе тайное дело, недаром приехал в числе знатных князей, ненавидящих царского азнаура. Он тоже готов каждому князю яд подсыпать. Очень умный и крепко зло помнит.

— Значит, князья не догадываются о триалетской игре? — улыбнулся шах.

— Нет, великий шах, они слишком горды для такой догадки, а в Тбилиси все дружинники шепчутся. Большой ум и твердый характер у Саакадзе, — закончил Али-Баиндур.

На Али-Капу, связывающей узкие улицы, колышутся живые зигзаги. У шинашин ферраши — стражники — длинными лозами равномерно ударяя по головам и спинам, сдерживают возбужденные толпы.

Канун курбан-байрама празднично развевает пестрые полотна, веселые ковры…

Сотни сарбазов — солдат, перетянутых белыми и красными персидскими поясами, вытянулись вдоль аллеи высоких тополей. Молодой хан, начальник празднества, махнул рукой: пятьсот барабанщиков одновременно выбили двенадцать громов, засвистели флейты, и ревущие толпы приветствовали выход шаха Аббаса.

Шах вышел из шинашин и величаво опустился на золоченое кресло. Персидская знать, грузинское посольство и чужеземные купцы заполнили выстроенные на этот случай покои вокруг шинашин. Позади шаха, сверкая драгоценностями, толпились старший евнух, сутуловатый личный советник, непроницаемый диванбек, надменный тайный советник, свирепый начальник войска невольников и услужливые придворные.

Закружились плясуны, под визг скрипок взметнулись шелковые юбки. Полунагие атлеты вертели над головой лоснящиеся от солнца медные гири. Над шутами, кувыркающимися в пыли, фокусниками, глотающими гвозди, укротителями, размахивающими змеями, над дервишами колыхались металлические знамена с причудливыми арабесками и вырезанными ажуром стихами из корана. Знаменосцы, хвастаясь бронзой мускулов, вздымали над толпами мальчиков, сидевших на металлических ветвях знамен. На знамени заклинаний от болезни и дурного глаза висели лоскутья, четки и дощечки.

В середину врезались всадники в латах и кольчугах. На головах коней развевались страусовые перья, узорчатые чепраки сверкали золотыми погремушками: блестели жемчуга, бирюза, самоцветные камни: копья, сабли и щиты переливались синей сталью.

На конских крупах стояли с обнаженными саблями красивые мальчики в богатых одеждах. На остриях сабель торчали желтая айва и пятнистые гранаты.

За всадниками двигался шутовской караван, изображавший поездку турецкого султана в Мекку: «султан» в дурацкой красной феске с позументами, в красном плаще, шитом золотом, с длинной седой бородой, хилая свита в шутовских турецких костюмах, окружающая «гарем султана». Тащились убогие тахтереваны, прикрепленные к мулам, кеджаве, перекинутые по две через горб дромадеров, вьюки на ослах и верблюдах, слуги верхом с кобурами для кальянов, чубукчи и целая вереница провожатых в белых бурнусах.

Дворцовые мамлюки передвинули шинашин в cepeдину шествия.

Процессия остановилась перед шахом, и «султан», приниженно кланяясь, пышными стихами восхвалял великого шах-ин-шаха.

Расталкивая караван, ворвались вожаки с обезьянами в красных шарвари, медведями, трясущими цепями, с шипящими тиграми и рычащими львами. Звери в честь шаха проделали трудные фокусы.

Плясуны в женских платьях с распущенными волосами, щелкая костяшками, под визг и стук музыки закружились в бешеной пляске, шуты, ломаясь и кривляясь, лезли под ноги, полунагие дервиши кололи себя кинжалами, и кровь во имя Дали струилась по грязным лохмотьям. Укротители, обвившись змеями, приплясывали под взвизгивающие дудочки.

Шах беспрестанно бросал в толпу монетки, поднималось столпотворение.

Водоносы быстро наполняли из мехов холодной водой медные и серебряные чашечки, и полученные шаи проворно ныряли в карманы. Продавцы сладостей и воздушного теста сновали между толпами.

Эрасти, прислонившись к тополю, снисходительно смотрел на людей, валявшихся в пыли в поисках шахских шаев. Он накупил полный платок рахат-лукума, жареного миндаля и проворно грыз крепкими зубами. Водонос тоже не оставался без внимания Эрасти. Вот и сейчас, куда девался рыжий черт с мехом? Эрасти поворачивал во все стороны голову и вдруг столкнулся с жадным взглядом. Молодой персиянин, покраснев, поспешно отвернулся, но Эрасти успел заметить голодную слюну. Недавнее прошлое больно защемило сердце. Он вспомнил, как Саакадзе впервые кормил его горячим шашлыком и, быстро подозвав торговца воздушным тестом, коверкая слова, предложил соседу. Персиянин упорно молчал. Эрасти дернул за рукав:

— Ешь!

Персиянин осторожно освободил залатанный рукав.

— Ешь, говорю!

Эрасти стукнул кулаком по дереву. Персиянин несмело взял румяный шар. Эрасти одобрительно подставил платок.

— Ешь, пока сыт не будешь.

Озадачив водоноса четырьмя чашками сразу, Эрасти, довольный, следил за проворными глотками персиянина.

— Как зовут? Не понимаешь? Имя какое носишь? Я — Эрасти… а ты? Керим? Э, Керим, плохой у тебя господин, какую одежду в праздник имеешь! Лицо тоже сухое, думаю, ноги тоже не крепко держат? Ноги, вот это, понимаешь?.. Что? Руки больше болят? Почему болят? Подожди, спокойней говори, плохо тебя слышу… Какой камень? Что? Меня тоже не понимаешь? Почему? Хорошо говорю… Твой господин далеко живет? Ханэ? Камнем торгует? Скучный товар, у нас камни не покупают, сколько хочешь, в Кавтисхеви бери… Воду тоже даром пьют… От камня руки болят, тяжелый товар… На майдане торгуешь? Нет? Подожди… Ханэ строишь? Али-Баиндур-хан — господин твой?.. Знакомый, у нас вчера был… Не люблю твоего господина, плохие глаза держит… Что говоришь? Нет господина? Не понимаю… Если нет господина, почему голодный ходишь?

Эрасти, обливаясь потом, силился поддержать разговор ужимками и полузнакомыми словами. Не менее встревоженным казался Керим. Они с симпатией, но беспомощно смотрели друг на друга. Внезапно Эрасти повеселел.

— Керим, когда праздник кончится, со мной пойдем. Мой господин хорошо по-персидски знает, от азнаура Папуна с детства научился. У нас в Тбилиси персидский разговор как грузинский ходит, очень много персиян имеем, хорошо живут… Тоже майдан держат, большую половину занимают. Грузины много пошлин платят, персияне совсем мало. Что делать, не хотят много платить. Подожди, еще рахат-лукум возьмем, очень люблю, целый день ем.

Керим напряженно следил за серебряным аббаси, сверкнувшим раньше в руках Эрасти, потом продавца, проводил взглядом медные кругляки, нырнувшие обратно в карман Эрасти, и тихонько вздохнул о голодной матери. Он было предался печальным мыслям: с постройки дворца хана Али-Баиндура его за непокорность уже неделю как выгнали.

Эрасти вцепился в рукав Керима. Разъяренные хайдери и наймет-уллахи, стоя друг против друге, застучали деревянными мечами. В первом ряду подростки с пращами улюлюканьем и бешеными выкриками подзадоривали взрослых. Знаменосцы на высоких шестах держали знамена, переходящие от поколения к поколению.

Яркие ленты, обрывки шалей и выцветшие лоскутья показывали число выигранных сражений. Вмиг все смешалось. Стук мечей, визг, брань, дикие крики, из разодранных ноздрей хлюпала кровь, но по приказанию ферраш-паши стражники хлыстами разогнали надоевшее зрелище, и на очищенной площади выступили ораторы и поэты, прославляя мелодичными речами и красивыми стихами «льва Ирана». Шах щедро бросал «ученым» туманы.

На площадь ввели толпу преступников, а среди них шута, изображавшего султана. Шах даровал всем жизнь и свободу. Восторженная толпа торжественно усадила помилованных на верблюдов и отвезла с площади.

Празднество окончилось… Вспыхнули фиолетовые факелы. Под бешеный рев толпы шах, считая, что встретил курбан-байрам вместе с народом, направился в Давлет-ханэ.

Саакадзе зашел домой надеть малиновую куладжу на вечерний пир у шаха и застал в ханэ Керима за пилавом, а в кушке Али-Баиндура за кальяном.

Поговорив о веселом празднике, посмеявшись над «гаремом султана», Али-Баиндур неожиданно спросил:

— Что, Георгий, — выполнил уже тайное поручение Картли?

— Да, посмотри.

Саакадзе показал хану тонкий кинжал, похожий на изящную палочку. Али-Баиндур, рассматривая резьбу на рукоятке из слоновой кости, изумился:

— К чему царю тайный кинжал?

— Видишь, друг, цари очень подозрительны, вот Багратид и приказал мне найти вещь, снаружи красивую, а внутри ядовитую. Пусть глупцы думают, что царь Картли держит в руках не смертельный кинжал для тайных врагов, а изящную палочку.

Али-Баиндур, скрывая досаду, удивленно посмотрел на Саакадзе.

«В Картли появляться, пожалуй, небезопасно», — подумал Али-Баиндур.

На лестнице Георгий удивленно остановился. — Где видел эти глаза? Да у пантеры!

Керим, не мигая, смотрел на бархатную спину Али-Баиндура.

«Наконец узнаю, зачем я нужен шаху», — думал Саакадзе, пробираясь ночью с мехмандаром к шахским покоям…

Он с удовольствием вспомнил, с какой ловкостью устроил умного Керима оруженосцем к Али-Баиндуру. Керим поклялся в верности великодушному азнауру и обещал неустанно следить за ненавистным Кериму ханом и через верных людей передавать Саакадзе все слышанное и виденное.

Но еще больше Георгий был доволен результатом своих стараний добиться расположения шаха.

И сейчас, спеша на тайный вызов, он твердо решил войти в доверие к шаху Аббасу и заручиться его поддержкой в защите сословных интересов азнауров, которые в свою очередь будут верной опорой шаха в Картли.

Мамлюки неслышно отступили в глубину.

Караджугай пытливо наблюдал за Саакадзе, вот уже час склонившимся перед шахом, но, кроме застывшего благоговения, ничего не выражало странное лицо.

— Могущественный шах, все вредное Ирану гибельно для Картли. Азнауры стоят на страже. Дружба грузинских и русийских князей не может принести пользу грузинскому народу. Я склоняю перед солнцем «льва Ирана» свою голову, служить великому шаху значит служить своей стране.

— Аллах наградил тебя хорошей памятью, неизбежно тебе помнить о князьях. Ты прав, личные выгоды себялюбцам дороже Гурджистана, дороже царя… Иначе чем объяснить веселые сны султана, которому представляется, что он каждую ночь босфорской плеткой сечет Картли, как невольницу, преподнесенную ему подкупленными князьями. И только шайтан мог посоветовать князьям внушить царю Гурджистана породниться, во вред мне, с Годуновым. О аллах! Почему глупцам не дано опасаться когтей разъяренного льва? Разве царь царей снисходит до размышления, кто его раздразнил, а кто беспечным созерцанием потворствовал безумцу?.. Но пока «лев Ирана» сдержал свой гнев и милостиво печалится о благополучии твоей страны… Повелеваю следить за осторожными и неосторожными. Обостри свое зрение, Георгий, сын Саакадзе, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду… Золота, сколько надо для расширения твоего владения, дам. Война ни одного рыцаря не устрашит, а ты умеешь держать в руках не только меч, но и слабый разум полководцев.

— Могущественный шах-ин-шах, — проникновенно сказал Саакадзе, уклонившись от неоднократного намека, — облагодетельствованный тобой, я вечный слуга великого властелина Ирана, и если аллах пошлет хорошую битву с врагами Ирана, я докажу, достоин ли твоего доверия… А если князья замыслят измену, то… до тебя мне будет ближе, чем до моего царя… Для Картли необходимо солнце твоего царствования, пусть оно много веков не закатывается над Ираном и роняет благотворные лучи на цветущие долины Грузии…