Глава I. ГЕЛЯ БЕРЦ

Онлайн чтение книги Прощание с осенью
Глава I. ГЕЛЯ БЕРЦ

Осенний полдень. Атаназий Базакбал, весьма небогатый, двадцати с небольшим лет, прекрасного телосложения и чрезвычайно интересный брюнет, торопливо, но тщательно одевался. Светло-зеленые глаза, прямой нос и горделивый, дугообразно изогнутый рот цвета сырой печенки представляли сравнительно симпатичную группу доступных обозрению частей его тела. Запах черного с синим галстука навевал ему воспоминания о его предпоследней любовнице, блондинке с длинными стройными ногами и неправильно посаженным носом. Воспоминания о бессмысленных словах, которые она произнесла в момент окончательного расставания, отзывались эхом далекого взрыва и гасли по мере того, как улетучивался легкий парфюм.

Полчаса назад Атаназий определенно решил пойти к Геле Берц. Пару раз он бывал там, но с этой целью пока еще нет... Во всяком случае, он там бывал без конкретных намерений. Цель визита страшила его, но в то же время все было таким мелким и суетным, как те несколько мушек, круживших возле незажженной лампы под потолком, в желтом отсвете солнца, отраженного от противоположного дома. Несоразмерность внутренних состояний и фактического материала душила, как каракатица, впившаяся изнутри в самый важный, живородный потрох, может быть, даже и в сердце.

Атаназий решился на этот шаг, потому что больше был не в силах терпеть. Не без Гели Берц, хоть та и нравилась ему когда-то очень даже небезопасно — нет, просто он больше не мог вынести всей громадности своего чувства к невесте, к которой именно теперь буквально воспылал любовью. Может ли взаимная любовь быть слишком пылкой? Нонсенс — и тем не менее положение Атаназия было ужасным: любовь этого закоренелого аналитика усиливалась фантастически, без малейших видимых для него причин. Геля Берц была, само собой, еврейкой и воплощением всего того, что Атаназию в женщине как таковой могло нравиться. Кроме того, вплоть до определенных нерушимых границ она была в высшей степени доступной. Атаназий убедился в этом на одном приеме, закончившемся «popojkoj» à la manière russe. Но не скрывала ли эта легкость первого контакта каких-нибудь опасных ловушек на дальнейшем пути?

«О, сколь причудливые формы может принимать безумие здоровых людей», — так, пожимая в последний раз его руку, сказала ему жена богатого еврея Гиня Бир, урожденная Ослабендзкая, кузина его теперешней невесты. Он впервые задумался над этой, казалось бы, бессмысленной фразой. На мгновение он завис над пропастью, разверзшейся в его недрах столь неожиданно, как огнедышащий кратер среди тоскливых полей мазовецкой равнины: gurgito nel campo vasto[1]вулканчик в чистом поле (исп.).  — неведомо откуда приблудившаяся фраза. Если бы он захотел, то мог бы тут же узнать много важных вещей: следовало только спрашивать, а таинственный голос ответил бы на все с математической точностью, открывая суть самых замысловатых предначертаний. Но Атаназий был во власти мелких жизненных забот, причем относящихся к «половой сфере». Мерзость! Сколько же таких мгновений потерял он из-за обычной лени и подстановки не тех чисел на место иксов и игреков в уравнениях чистой судьбы, которые открывала перед его внутренним взором случайность незаслуженных откровений. Сегодня такими параметрами были: его невеста и Геля Берц, а переменной, то есть, скорее, их системой, как обычно, он сам, расщепленный на полтора десятка собственных двойников. «Почему именно Геля Берц, а не, скажем, эта бедная Гиня (впрочем, не такая уж и бедная) или какая другая из его бывших или потенциальных любовниц? С другой это не было бы изменой, а я должен по-настоящему ей изменить. Геля — самая красивая и самая умная (и самая богатая шепнуло что-то) из известных мне женщин. Она — та единственная, кто соответствует необходимому высшему „стандарту“ измены. К чему этот „стандарт“? Достаточно поцеловать ее, а с другими... Вот уж действительно — безумие здоровых людей! А может, я и в самом деле сумасшедший?» — Он испугался, но ненадолго; опять увидел перед собой зеленые глаза Зоси. «Эта спасет меня от всего, даже от помешательства», — подумал он с безмерной, сокрушающей все остальные чувства любовью. Он почувствовал себя подленькой мелкой тварью и безумно возжелал во что бы то ни стало возвыситься над самим собой. Но пока что не изменил своих решений. Такова была его фатальная судьба. Только кого это волновало? И все-таки...

Свой отвратительный план Атаназий решил осуществить à coup sur[2]наверняка (фр.). . «А что, если я — всего лишь совершенно обычная, маленькая, заурядная грустная свинья, «un cochon triste»?» — подумал он, хватаясь за телефонную трубку.

— Мадемуазель Геля?

— Да, а кто говорит?

— Говорит Базакбал. Вы одна?

— Да. То есть... собственно говоря...

— Я хотел бы зайти, поговорить с вами о Прусте, Валери и так далее...

— Пожалуйста, только если сейчас. В пять мы с Кубой едем на выставку ужасов. Никто, кроме него, не сумеет...

Атаназий торопливо положил трубку. Его захлестнула пресловутая атмосфера так называемого «истинного демонизма», атмосфера этого «мира женщин», этого свинства, в котором тела, души и платья — лишь приманка-дополнение к живущим самостоятельной жизнью половым органам, как лепестки цветов вокруг пестиков и тычинок. С той лишь разницей, что в цветах это прекрасно... Безумное отвращение к полу как таковому сотрясло его до самых основ. «О, если бы все было гермафродитично, как у улиток, без расщепления личности! И кто выдумал всю эту дикую фантасмагорию. Ну да: мы с ней так сживаемся, что она перестает быть для нас странной. Но если задуматься, что кто-то вот  э т и м  да в то, и при этом...» Метафизическая чудовищность эротизма стала ясна ему как никогда. Впрочем, его невеста Зося была как бы вне всего этого. «Любовь — это нечто другое, она должна быть другим — и если она сама собой не случится, я сотворю ее сознательно. Вот только эти довески... Идеал же таков: любить одну женщину как друга (и это отвратительно), одновременно имея на стороне сколь угодно любовниц (может ли что-нибудь быть более отвратительным?). Ну а для нее как дело обстоит, так же? Нет, симметрия здесь исключена. Женская измена — нечто совершенно отличное от измены мужчины». «Мы вкладываем лишь это самое в то самое, а они в это (во что?) вкладывают чувство», — вдруг вспомнилось ему высказывание старого друга, большевиствующего поэта Саетана Темпе. О принципиальном различии двух измен свидетельствует байка об опытах над белой крольчихой: эта дама, лишь раз изменившая своему белому мужу с черным любовником, до конца жизни то и дело производила на свет пятнистых деток.

Трансцендентальная безысходность ситуации и неразрешимость связанных с нею проблем стала ясна, как солнце, как дважды два. И все-таки приходилось залезать в тот клубок противоречий, коим является жизнь, та, о которой принято говорить в психо-социальных измерениях, обычная даже в своих необычностях, и, что хуже всего, углубляться проблемы, существующие уже на втором ярусе, там, где обитают неизменные конечные понятия и их конечные связи, т. е. — в сферу Общей Онтологии. Несоответствие этих двух миров становилось все более мучительным и бессмысленным. Так в эмульсии растительного масла с водой, даже тщательнейшим образом перемешанной, всегда при достаточном увеличении можно различить отдельные капельки жира. «Однако в глубинах бытия, у самых основ его, есть какой-то адский нонсенс, притом скучный. Но эта скука — продукт нашего времени. Когда-то она была великой и прекрасной. Сегодня тайны не стало, и все меньше становится людей, понимающих это. Придет время, и монотонная серость скроет все на долгие, долгие годы еще до того, как погаснет солнце». Тут ему на память пришла книга Аррениуса «Судьбы планет», и тогда уже не метафизическое, а геолого-астрономическое уныние на мгновение сокрушило его. «Что же получается, полный „апренуледелюжизм“[3]от фр. Après nous le déluge! — После нас хоть потоп!? А человечество, а всеобщие идеалы, а всеобщее счастье? От общества не улизнешь, браток, из него ты вышел, и никакие абстракции тебе тут не помогут», — как-то сказал этот проклятый Темпе. Круг противоречий сомкнулся над мыслью, как вода над брошенным в нее камнем. Хватит. Атаназий вдруг застыл в ощущении неотвратимости последствий своих решений. (Прежний мир беззвучно провалился в какую-то невидимую со сцены сознания западню.) Даже если бы он находился сейчас на содержании (в чем его подозревали в связи с романом с госпожой Бир), это не изменило бы ни на йоту его совершенной на данный момент пропорции психических данных. Как пушечное ядро, вылетевшее из таинственной бездны бытия, он летел, чтобы грохнуться о край своей жизни и разлететься на куски с той же самой бессмысленностью, с которой и все остальное спешит к своему концу. А кой-какие деньжата и у него, помощника адвоката, все же водились.

«О, если бы все происходящее я мог представить в виде функциональных, а не причинных связей», — подумал он с завистью к какому-то неизвестному и даже невообразимому господину, который, можно допустить, все именно так и делал. «Ничего не разделять на пошлые комплексы причин и следствий, не искать крошечных целесообразностей, а чувствовать наплывающие волны блаженства и страдания в запутанных переплетениях Бытия как целого, в бесконечном сопряжении всего со всем, граничащим с Небытием, с Абсолютным Ничто. Словом, психология амебы...» К счастью, мелкие заботы, связанные с выходом из дома, прервали эти мысли, а вернее недомыслия. «Так Бог переживает Космос», — еще с трудом, но уже совершенно неискренне «домыслил» он. Состоявшийся только что телефонный разговор словно пролетел где-то рядом в виде стучащих друг о друга металлических бляшек с терпким привкусом неизбежности совпадения событий. «Я должен изменить ей сегодня же, иначе она тоже не будет счастлива — последний день, — завтра я уже буду не в силах сделать это». Он приклеил эти слова к текущему моменту, налепил, как марку на конверт с вложенным в него пасквилем. Больше ничего не приходило ему в голову, и страшное чувство большой беспричинной любви к Зосе Ослабендзкой, его невесте, снова навалилось на него невыносимой тяжестью. Он чувствовал, что нет больше сил для выполнения замысла, а не поддающийся анализу грозный вал еще более сильного чувства вздымался перед ним, вырастая до непостижимых размеров. Как еще можно перескочить через это непреодолимое препятствие? Как можно так беспричинно, так безоговорочно, даже без веры в эту любовь  т а к  л ю б и т ь — и м е н н о  т а к? Даже сам Струг не смог бы описать это.

Он понимал, что возвращение к одной из прежних любовниц ничего не даст: какая-то пыль по сравнению с ужасными железными гирями, которыми из последних сил он все еще жонглировал, улыбаясь наблюдателю в себе, заменявшему ему в такие моменты публику. Безмерная грусть, связанная с необходимостью этой запланированной измены, застилала, как наступающая долгая непогода, весь его психический горизонт. А если без этого?.. — душила его мука невыносимого чувства, пожирающего все, как злокачественное новообразование. Он подумал такими вот словами: «Кушать, собственно говоря, нечего, ибо я — ничто. А впрочем... жизнь, она одна». Этот малоприятный трюизм впервые дошел до него по-настоящему, и он решил во что бы то ни стало защищаться. Еще чуть-чуть, и он расплакался бы. Но он стиснул зубы, сделал над собой усилие и проглотил большую порцию выпавшей в осадок горечи.

— Надуманные проблемы, — остервенело заворчал он на кого-то несуществующего, кто явно укорял его. Кто это был? Далекая перспектива самых разных безумств вдруг возникла, как ночной пейзаж в блеске внезапно вспыхнувшей зарницы, и, проглоченная темнотой, снова съежилась до, как всегда, непостижимого текущего момента.

Он как раз выходил на улицу Нижних Мельниц, где жила Геля Берц. Солнце клонилось к закату, наполняя воздух желтой пылью. Эта картина усилила в нем тоску до распирающих нутро размеров. Ему пришла на память теория микро- и мегалоспланхизма, согласно которой все человечество делится на два основных типа: более женственный и более мужественный, в зависимости от преобладания блуждающего или симпатического нерва. Он понял все свое бессилие и безнадежность какой бы то ни было борьбы: микроспланхики не способны к Большой Любви — такова была аксиома. Может быть, все-таки то, что он чувствовал по отношению к Зосе, было хоть чем-то «в этом роде»? Неужели он шел бы сейчас для того, чтобы изменить ей, единственной любимой, по сути дела, с несимпатичной ему заумной рыжеволосой семиткой, если бы это чувство не было чем-то, что перерастает обычный уровень его существенных переживаний, которых у него уже столько было? Противоречивость этих состояний и неверие в достижимость счастья совершенно придавили его. Он плелся шагом дряхлого старца, а на его висках и под глазами выступил холодный пот ужаса.

Зубчатая линия горно-фантастического силуэта домов, уплывающих в далекую перспективу улицы, напомнила ему осенний вечер в горах, который где-то там обходился без него. И какое ему было дело до взглядов других морд, лиц и масок на эти единственные для него «комплексы элементов», как говаривал психологист Темпе. Он ощущал одновременность далеких явлений как непосредственно данную, словно осязаемую. «Почему же физики считают дефиницию одновременности слишком трудной? — подумал он. — Если бы я был достаточно высок, я видел бы одновременно эти дома и скалу в Долине Обломков точно так же, как сейчас вижу два отражения солнца в окне. Дефиниция одновременности подразумевает допущение понятия Единичного Существования, и в рамках только физического подхода она невозможна».

Оранжевое солнце блеснуло ему в глаза, обдав лицо последней волной лучистого тепла. Спустился сине-серый мрак, и одновременно Атаназий вошел во дворец Берцев. Громадная лестница красного мрамора и стены подъезда, выложенные позолоченными латунными листами с витиеватыми арабесками, и этот теплый ароматец, источаемый высшим уровнем благосостояния — свежести и чистоты, хорошей кожи и хороших духов и чего-то еще совершенно неуловимого, — подействовали на него раздражающе. Сила невидимой в данный момент женщины, сосредоточенная в ее богатстве и позволяющая ей в любую секунду совершить дикий, фантастический поступок; свобода, которую предоставлял ей отец, терроризируемый ее угрозами самоубийства; мания суицида, которая, несмотря на массу пошлостей, делала из нее нечто возвышенное и неуловимое, — все это вместе в данный момент отвратительно и унизительно возбуждало его. На его пути встал лакей в красной ливрее, грустный, красивый, простой парень. «Наверняка влюблен в нее, а может даже и...» Деликатно отстранив его и миновав три почти пустые угрюмые темно-красные гостиные, он без стука вошел в маленькую «девичью» (вернее «полудевичью» — так ему подумалось) комнатку Гели, соединенную с великолепной спальней. Он решил быть грубым. Красный цвет мебели, обивки и ковров действовали на него, как на быка.

Несмотря на полумрак, он сумел заметить «Кубу» (князя Препудреха) и Гелю, отрывающихся друг от друга после безумного поцелуя. Препудрех вскочил, а Геля взорвалась самочьим смехом, который, казалось, шел из нижней части ее, наверное, прекрасно вылепленного живота. (Об этом Атаназию когда-то рассказал сам Препудрех в приступе необычной для него искренности.)

Князь, Якуб Сефарди Азалин, — молодой человек двадцати с небольшим лет, невиданно изысканный и прекрасный. Среди дам и девочек-подростков из высшей плутократии он считался верхом изысканности. Истинная же аристократия не принимала его вовсе, считая его персидский титул подозрительным — у нее могли «бывать» и явные парии, но не какой-то там невнятный Препудрех.

Атаназий холодно, поспешно поздоровался. Банальность ситуации становилась для него просто невыносимой. В его памяти промелькнул офорт Клингера «Die Rivalen»[4]«Соперники» (нем.). : два мужика яростно бьются на ножах, и «она», с веером в руке, внимательно наблюдает, кто из них победит, чтобы сразу же отдаться ему, разгоряченному, обагренному кровью того, другого. На этом фоне величие и чистота чувств к Зосе выросли до совершенно невозможных размеров. Его душил безумный гнев против себя и всего, что должно было и обязано было неотвратимо произойти. Отступать было невозможно: дальнейшего продвижения вперед требовала поставленная с ног на голову амбиция — желание осуществить трудные с виду решения. В сущности, решения эти были трудными лишь на первый взгляд: это было скорее отвращение к тому, чтобы пробить тонкий слой благородных материалов, под которым находилось легкое для приятного пребывания в нем болото псевдоинтересного усложнения так называемой «психической перверсии».

— Господин Препудрех, — с нарочитой невежливостью заговорил Атаназий, — у меня с мадмуазель Гелей намечен очень важный разговор. Не могли бы вы сократить свой визит? Вместе вы не поедете, об этом не может быть и речи, — довершил он с небывалой силой и уверенностью.

В глазах Гели Берц вспыхнул какой-то зловещий огонек, а ноздри нервно раздулись. Дело шло пусть к легкой, но все-таки борьбе между мужчинами, и было неизвестно, что кроется за ее развязкой. Маленький сюрприз дня.

— А вот как раз и поедем. Разговор у нас может быть когда угодно, хотя бы сегодня после ужина. А вы поедете с нами, а потом под любым предлогом избавимся от Кубы и вся ночь перед нами, — процедила Геля равнодушным тоном, как будто речь шла о вещах самых обыденных.

Веселый до той поры, князь вдруг съежился и помрачнел. Получив удар исподтишка, он внезапно упал в грязную бездну половых страданий. Этот вечер должен был стать его собственностью. Он вот уже два месяца был влюблен в Гелю и бесился, не имея возможности довести ее до того, чтобы она наконец стала относиться к нему серьезно. Она целовалась с ним до потери чувств в минуты, свободные от других развлечений, а потом отплачивала ему за свое падение абсолютным пренебрежением. Униженный, обуреваемый ревностью и еще сильнее растравленный, он возвращался к ней, как привязанный на резинке. Он даже не мог использовать в качестве антидота других женщин, ибо питал к ним непреодолимое отвращение.

— Нет, мадмуазель Геля. Сегодняшний вечер у меня занят, я должен поговорить с вами немедленно, — едва пробормотал Атаназий.

По лицу мадмуазель Берц прошла бурая тень, и ее голубые глаза блеснули во мраке чистым холодным блеском изумления.

— Это что-то новенькое! Мы так давно не виделись, а у вас вечер занят. Интересно чем? Может, опять Логойский?..

— Логойский не имеет с этим ничего общего, я потом все вам объясню.

— Потом, потом! Не люблю я этих условностей и недомолвок, всех этих псевдосложностей, в которых вы с таким вожделением барахтаетесь. Вы, по сути дела, ребенок. И все-таки вы мне нравитесь.

Препудрех, уже успевший слегка прийти в себя, захихикал, фальшиво торжествуя.

— То есть мы едем, — сказал он, приближаясь к Геле плавной походкой записного пижона с танцплощадки.

Мимоходом он задел Атаназия, который, натянутый как струна, стоял со сжатыми кулаками, похожий на какого-то смешного зверька, готовящегося к прыжку. Это было уже слишком.

— Господин Препудрех, — начал дрожащим голосом Атаназий, голосом, в котором таилось скрытое вожделение, — если вы сейчас же не покинете этой комнаты, я не отвечаю за последствия.

Препудрех обернулся. Он был слегка бледен, а на его лбу, в складках подлости, проступили капельки пота.

— Я поражен вашей наглостью, — начал он пространную речь.

Но не окончил. Атаназий схватил его за руки, быстро развернул и методом «tit-for-tat»[5]Здесь: легкими толчками (англ.). подвел к двери. В зеркале он увидел его лицо, полное беспомощности и удивления, и ему вдруг стало его жаль. Но дальше все шло автоматически: он освободил правую руку князя, открыл дверь и вытолкнул его левой в соседний зальчик. Потом повернул ключ и шагом дикого зверя приблизился к Геле. Она тяжело дышала, глядя на него широко открытыми глазами. Глаза эти показались ему бездонными. Он зашатался, подкошенный страшным, слепым вожделением, крепко, точно отвратительный полип, перехватившим его горло. Теперь он понял, почему он любил Зосю, а не эту... Вот только понимал он это какой-то отдельной, как будто не принадлежащей ему, «everything-tight»[6]Здесь: плотной (англ.). зоной своего существа. Похоть, одна лишь похоть до краев заполняла его. Во всем теле он ощутил странную мешанину расхолаживающей слабости и растущей силы, эту предвестницу немыслимого, дикого наслаждения, которого он так давно не испытывал. Что-то шепнуло в нем имя «Зося», но это слово оказалось мертвым, ничего не значившим. «Именно поэтому — заранее спланированное свинство», — подумал он.

— Эта скотина подслушивает... подождите минутку, — шепнула Геля с дразнящим клекотом, в котором было ожидание чего-то брутального, сокрушающего.

Податливая и беспомощная, она будто распласталась в этом своем ожидании. Несмотря на то что мысль о невесте лишь слегка лизнула сознание Атаназия, вся похоть моментально и без следа исчезла. Противоположные элементы соотнеслись как два числа с противоположными знаками: результат был равен нулю. «Зачем я живу?» — бесконечно устало подумал он.

Комнату быстро наполнял серо-фиолетовый сумрак. Текущий момент в своей неизменности тянулся бесконечно. Атаназию казалось, что он простоял так целые века. Расслабленность и напряженность постепенно уходили из мышц и собирались в сердце, сгущаясь клубком тупой боли.

«Мука существования как такового», — пронеслись бессмысленные слова. Много он дал бы, чтобы сейчас лежать одному на софе да в своей комнате. Томительно подумал он о «том» сумраке, о «тех» мухах вокруг лампы и о «тех» мыслях, которые посещали его лишь там, у себя, в серый час. То были минуты, в которые происходящая сейчас, но какая-то далекая и чуждая даже самой себе жизнь отсвечивала тем загадочным блеском, с которым обычно у него были связаны только некоторые, лучшие моменты прошлого. «Заснуть и забыть — или нет: вырваться из этого города и где-нибудь в сторонке создать хоть кусочек такой жизни, как те лучшие, бесповоротно минувшие дни, как эти картины настоящего, свободные от случайности и скуки, прекрасные, как абсолютно гармоничные произведения искусства и одновременно легкие в своей произвольности и фантазии, как пух цветов, несомый ветром над лугами». Но беспощадный взгляд со стороны обнаружил смехотворность формы этой мысли, и как раз его собственные слова показали ему его самого со спущенными штанами, сидящего на корточках у какой-то песчаной сельской дороги. Он горько засмеялся. Недостижимость, отдаленность всего изводила его все больше и больше.

— Что это вы, господин Тазя, так вдруг остолбенели? — раздался в мертвой тишине голос Гели, как первый выстрел одиннадцатидюймовой гаубицы на тихой летней заре. — Opupieł, czto li? — повторила она уже ласковей.

Атаназий как ото сна очнулся. С бешеной, непомерной скоростью налетел на него какой-то вихрь из неведомых краев и перенес сюда, в комнату этой утомленной богатством евреечки.

— Не могу читать Пруста, — сказал он вдруг, подсаживаясь к ней на диван. Из дальней комнаты послышался стук закрывающейся двери.

— Наконец Азалин ретировался, — сказала Геля и нетерпеливо повернула выключатель. Бледный молочно-оранжевый свет залил комнату, обставленную с подчеркнутой, неприятной простотой.

— Неужели для того, чтобы, — продолжал как автомат Атаназий, — для того, чтобы из двадцати прочитанных страниц выудить какой-нибудь афоризм или вообще высказываньице о жизни, которое, припертый к стене, я и сам мог бы родить, так неужели ради этого я должен водиться со всей этой бандой дураков-снобов и слушать излишне детальные описания их неинтересных состояний и их мысли, поданные в такой же неинтересной форме? Эти предложения на полстраницы, это пережевывание и дифференцирование пошлостей и глупостей до отвращения. Аристократия была когда-то чем-то — с этим я согласен, — но сегодня, если не считать ряда чисто физических особенностей, она в сущности не отличима ни от какой другой касты. Возможно даже, что в ней можно найти больше хорохорящихся недоумков, чем где бы то ни было — им помогает в этом традиция, а данные у них для этого те же самые, что и у всех остальных. Процент людей исключительных в наше время распределен равномерней. Весь этот Пруст хорош для снобов, не способных проникнуть в господские покои, и прежде всего — для людей, располагающих излишками времени. У меня времени нет...

— Что-то не заметно, — шепнула Геля сквозь сжатые зубы. — Вы выставили Кубу только для того, чтобы сказать мне это? Вы сами — подсознательный сноб...

— С ума все посходили с этим проклятым Прустом. Безумно раздражает меня. Я принес вам книги. Забыл их внизу. И что самое удивительное, люди как-никак интеллигентные и не лишенные вкуса... Или этот Валери! Хотя, что касается Пруста, мы случайно сходимся. Согласен, Валери — человек умный и образованный — особенно подкован в физике, — но я не вижу в нем, кроме поэзии, правда, необычной и очень интеллектуальной, ничего такого особенного. Свой приватный метод творчества, с помощью выдающегося интеллекта, он хочет раздуть до размеров абсолютной истины, пренебрегая артистической интуицией и опытом более визионерских, апокалиптических творцов. Все зависит от пропорции данных: от ощущения единства изначальной конструкции, от богатства мира фантазии и мысли, интеллекта и таланта — то есть чисто чувственных способностей. А кроме того, мне не нравятся те, кто только после войны убедился, что с человечеством и культурой вообще дело обстоит нехорошо. Я знал это и раньше. Демократизация...

— Мегаломан! Довольно!!! Я не вынесу больше этих разговорчиков. Может, вы наконец скажете, в чем, собственно, дело? Зачем вы пришли именно сегодня? Сегодняшний день для меня принципиально важен. А впрочем, что мне до этого. Куба наверняка пришлет к вам секундантов. Дело с вами даст ему возможность замазать ту историю с Хваздрыгелем, которая, хоть и завершилась благородно, тянет за собой некий шлейф из прошлого. Пришлет, чтобы понравиться мне...

— А теперь я скажу: довольно — или я опять начну говорить о Прусте.

— Так, стало быть, что? Я очень расстроена. Вы перечеркнули мое решение. Я чувствую, что вы скрываете от меня что-то важное. Мы ведь друзья?

— Хуже всего, что нет. Но все очарование ситуации состоит именно в этом.

— Попрошу без позы, господин Атаназий, я в этом разбираюсь.

— Это не поза. Я помолвлен.

— Вы, верно, с ума сошли, — вымолвила после долгой паузы Геля. — И по какому же случаю? — спросила она минуту спустя, и в ее голосе задрожала скрываемая ранее грусть.

— Люблю, — твердо ответил Атаназий, склоняясь над ее необычайно узким, однако не острым коленом, видневшимся из-под слишком короткой юбки. — Ненавижу это слово, но все именно так и обстоит.

— Он, бедняжка, видите ли, любит! И когда же вы успели совершить эту безумную глупость?

— Десять дней тому назад. А висело это надо мною уже полгода.

— И ничего не сказать мне об этом! Кто же она?

— Зося Ослабендзкая.

— Что ж, по крайней мере набьете карман.

— Клянусь вам...

— Знаю, знаю, бескорыстно. Но берегитесь: вам двадцать восемь лет и вы — ничто, довольно интересное ничто, срез определенного типичного состояния определенного социального слоя.

— Вы хотите одолеть меня этим дешевым приемом.

— Боже упаси. Но по причине разрастания жизненной лихорадки в наше время, и особенно после войны, возраст сумасбродства для мужчин, составлявший прежде сорок лет, снизился на несколько лет. Это безумие: с присущей вам конституцией несостоявшегося художника вляпываться сейчас в супружество. И при этом еще остатки совести, скорее совестушки, которая у вас пока еще наличествует. Наверняка сойдете с ума.

— Кому какое до этого дело, даже если шею себе сверну. Себе же. Да, вы правы, я — ничто и именно поэтому могу позволить себе роскошь эксперимента, который для кого-то другого окажется непозволительным. И все-таки, несмотря ни на что, я боюсь, боюсь самого себя. Я до сих пор не знал, кто я. Что-то открылось, но я еще не знаю всего. Ах, да не в том дело, а, может быть, в том, что с этим связано: в метафизическом смысле жизни без религии.

— Без этого тумана, пожалуйста. Не люблю искусственной усложненности. Вы не имеете права говорить о религии. Я уже начинаю жалеть, что не ободрила вас до такой степени, чтобы вы открылись передо мной.

— Я знал, что так будет. Что же до ободрения меня, то ведь, кажется, достаточно...

— Глупый вы, я подталкивала вас к поцелуям, а не к откровенности. Вы, видать, пока не знаете, кто я такая...

— Знаю. Знаю также, кто ваш отец. Я слышал о всех претендентах на вашу руку, как местных, так и заграничных: граф де ля Трефуй, князь Завратинский...

— Не будем отклоняться от темы. Что дальше?

— Так вот, относительная зажиточность моей невесты является для меня скорее препятствием в деле брака. Но я решил эту проблему на фоне реальности чувств. Для брака за деньги я слишком амбициозен. А кроме того, я бы даже не знал, как их использовать.

— Пока. Я бы отучила вас от всяческих амбиций. Вы бы сами поставляли мне любовников за деньги.

— Довольно, это отвратительно.

— Ах, что за невинность! Наш скромный жених не может слышать такие аморальности. Вы, видно, совсем обалдели с этим своим браком. Но не обижайтесь, говорите дальше.

Атаназий преодолел отвращение и углубился в вынужденную ситуацию.

— Я слишком влюблен, и в этом моя трагедия.

Геля повернулась к нему всем телом.

— А она?

— Она ничего, она любит меня так, как обычно девушки в ее возрасте любят своих женихов. Но не в том дело, я больше не могу терпеть.

— А когда свадьба?

— Ах, как же вы циничны. Я не могу вынести самого факта влюбленности до такой степени, а не какого-то там дурацкого вожделения. Вы нравитесь мне в тысячу, в бесконечное число раз больше, чем она.

— Так почему же не я?.. — вымолвила она чуть не плача; Атаназий начинал приобретать в ее глазах очарование чего-то потерянного.

— Вы ведь сами сказали, я был еще недостаточно решительным, чтобы совершить это. А впрочем, я не люблю вас и не смог бы полюбить. Меня ужасает ваша раса и одновременно со страшной силой привлекает...

— Ах, какой осел, упустить такую возможность! — вполне откровенно сказала Геля. — И этот нищий, идущий на мизерное содержание к так называемой добродетельной девушке из приличного дома, еще смеет мне говорить о расе! Я запрещаю вам жениться, вы понимаете меня?! Я ненавижу эту вашу...

Атаназий закрыл ей лицо правой рукой, а левой обхватил ее сзади за левую руку и перегнул. Он грубо сдавливал что-то невидимое, уже почти не чувствуя ничего человеческого в себе. «Такими в такие моменты должны быть звери», — подумал он в какую-то долю секунды. На смену внезапной злости опять пришло невыносимое протяжное вожделение, причем неизвестного вида. «Но разве не это самое важное?» Он отпустил ее лицо и впился в ее мясистые, пока еще холодные губы, сладострастно, исступленно, но с полным осознанием зверского наслаждения. Она вырвалась, ударив его снизу кулаком в грудину.

— Вы что, с ума сошли? Так вы затем обручались с другой, чтобы потом приходить обцеловывать меня? Это уже не извращение — это обычное, вульгарное свинство.

Атаназий долго не мог отдышаться.

— Нет, вы меня не понимаете. Несмотря ни на что, только вы можете меня спасти. Если бы вы вели себя иначе, я, может быть, именно с вами... — говорил он, тяжело дыша.

— Я бы никогда не стала вашей женой. В вас слишком мало благородства и благовоспитанности. Вы — нищий. Вокруг вас атмосфера бедности, которая ничего не может себе позволить. Вы могли бы стать, самое большее, одним из моих любовников, причем обязательно одновременно с кем-нибудь из ваших друзей.

— Вы потом мне все это расскажете, а сейчас послушайте: я так ее люблю, что если это еще продлится, не знаю, что со мной будет. Это та самая адская великая любовь, которая случается раз в тысячу лет на единственной из планет.

— Я больше не желаю об этом слушать...

— Вы мне нравитесь, как до сих пор не нравился никто, и знаю, что никто мне не будет так нравиться. Именно такая, какая вы: богатая вульгарная еврейская хамка. Вы — блондинисто-голубое олицетворение загадок Востока, вы — единственное создание, с которым я хотел бы иметь сына, и он не был бы дегенератом.

— Ах, почему вы не французский граф? У меня такой провал с претендентами из-за границы. После вас мне только Куба по-настоящему нравится, но я его слегка презираю.

— Вы должны быть моей, хоть я и не имею титула. Если бы я изменил ей с кем-нибудь другим, это бы только подлило масла в огонь. Вы — единственная, благодаря этой вашей доведенной до предела дьявольской хеттской красоте, вы можете стать для меня противоядием.

— Я девственница, господин Атаназий, — вдруг совершенно другим тоном сказала Геля.

В этом было что-то далекое; будто волна давно минувших веков разбилась здесь, в этой комнате, как слабый отзвук где-то далеко бушующей бури.

— Представляете, а я об этом и не подумал. Ваши деньги ставят вас выше этой проблемы.

— Так, стало быть, только со мной это будет называться изменой? С другой нет, точно? О, как я вас понимаю. Вы только не думайте, что я такая грубая скотина, какую из себя строю, вынуждена строить, иначе...

— Так, значит, вы согласны? — бессмысленно спросил Атаназий, и вся охота взять Гелю силой развеялась, как утренний туман.

Он снова ощутил желание остаться один. Внезапно проблеснула зловещая мысль: «Это она, Зося, принуждает меня к этому. Ненавижу ее за то, что вынужден ее так сильно любить». В этот момент я с удовольствием избил бы ее бичом, до крови. «Ангельская скотинка, чистая душка, Боже, за что я так жутко люблю этот кусок анемичного мяса с зелеными глазенками», — почти что простонал он и в тот же самый момент увидел тут же перед собой голубые раскосые глаза Гели и ее кровавый, внезапно набухший крупный рот. Он почувствовал головокружение, и дикое вожделение, более страшное, чем все то, что ему приходилось когда-либо переживать, включая и впечатления от ураганного огня тяжелой артиллерии, сотрясло все его существо («срущество» = мягкие кровавые арийские кишки встали на дыбы, как волна, вздымаясь над бездной чего-то черно-красного, еврейского, удушливого, зловещего, чего он и сам не знал). Ситуация и впрямь была зловещей. «Verhängnisvoll — Friedrich Nietzsche — Jenseits von Gut und Böse — Schicksal — Sasza Schneider[7]Роковой — Фридрих Ницше — По ту сторону добра и зла — Судьба — Саша Шнайдер (нем.).  — мужской вельзевулий демонизм, бородатый, вообще обросший — только это чего-нибудь да стоит — непосредственное переживание». Ряд этих ассоциаций прервал ее давно знакомый с той «popojki» поцелуй.

— Ты хочешь всё или только целоваться? — пролепетал он наперекор этим своим мыслям.

— Делай что хочешь! Не спрашивай! Каналья! Идиот! Недотепа!.. — посыпались оскорбления.

Геля явно хотела поднять напряжение безумства до высшего уровня. Он схватил ее за, казалось, безжизненные, бесформенные руки и, сжимая их изо всех сил в зверском бешенстве, впился чуждым сознательного блаженства поцелуем в ее губы. А уже через минуту начались так хорошо известные и все-таки столь зависящие от нового объекта, вечно новые сознательные эротические удовольствиеца.

«Разве не было бы истинным счастьем постоянно пребывать в этом состоянии скотской бессознательности: быть быком, змеей, и даже насекомым или даже делящейся амебой, но не думать, не отдавать себе отчета ни в чем...» — еще успел подумать Атаназий, и сразу потом: «А все-таки каждая шельмочка на свой манер», — прошептал в нем какой-то голос слова Казика Норского из «Эмансипированных женщин» Пруса. «Чересчур разрекламированное удовольствие», — пришло ему на память высказывание Хваздрыгеля, биолога из школы Лёба. «Нет, нет, не чересчур, здесь вот что: слишком долгое сожительство с одной женщиной приводит к росту преобладания онанистических элементов эротизма в ущерб истинному парному сексизму: это совместное барахтанье в утонченном свинстве, это очарование парного неприличия — все это постепенно исчезает в привыкании друг к другу. Одинокое, несмотря на наличие другого человека, мысленное подстегивание себя вместо реального возбуждения прекрасно напоминает автоэротические переживания, так хорошо знакомые с детства, и даже, к сожалению, по более позднему времени».

Он все более пылко всасывался в ее уста, которые только теперь по-настоящему стали уступать натиску его губ, зубов и языка. Они разверзались, превращаясь во влажное, жаркое болото невероятного сладострастия, увеличивались до невозможных размеров, были чем-то единственно реально существующим. Язык Гели высунулся из скользкой моллюскообразной массы и, как пламя, коснулся его губ и языка и начал двигаться, до безумия дразня рот... Разливающееся по всему телу наслаждение, казалось, уже достигло пика, но несмотря на это продолжало усиливаться, доходя до непереносимой, с болью граничащей интенсивности. Прикосновения этого, как будто осознающего свое действие языка он ощущал повсюду: в спине, в чреслах и в том месте, где миллиарды берущих от него начало существ рвались к жизни, не обращая внимания ни на его большую любовь, ни на смысл его существования, ни на всю метафизику. В темных закоулках тела, в набухших железах, на узловых станциях сложных нервных путей — все перло со стихийной силой к единственной цели — единственным вознаграждением оболганного духа было нечеловеческое блаженство, уничтожавшее его и отнимавшее осознание происходящего.

Уже само отсутствие тошнотворного, как бы с легкой тухлинкой, семитского запаха, который столько раз отвращал его от разных не таких чистых евреечек, доводило его до безумия. Слюна пахла, как пригретые майским солнцем свежесломанные веточки молодой березы. Ее рот казался все менее знакомым, он не был похож на тот, который он когда-то целовал по пьянке. Взгляд сладострастно затуманенных, но в то же время холодно осматривавших его раскосых голубых глаз Гели возбуждал его до безумной злости, будто бил затверделую мясистую похоть тонким проволочным хлыстом. Он чувствовал себя в абсолютной власти этой похоти. «Ничто теперь меня из этого не вытащит. Пропал», — подумал он, извращенно наслаждаясь жестокостью по отношению к самому себе. «Блаженство гибели — существует ли что более адское?» Ему даже не хотелось насиловать ее — в эту минуту важнее было угрюмо подчиниться муке ненасытности. Он внезапно вздрогнул от наслаждения, превзошедшего его понятия о наслаждении вообще. На фоне ее взгляда это прикосновение было чем-то невыносимым: злость, ненависть, отчаяние, тоска по чему-то навсегда потерянному, неизлечимая болезнь, забытая, удивительно прекрасная музыка, детство и черное, дышащее безрукими и безногими остовами чего-то непонятного (жутких живых предметов, а не существ) будущее, и дрожь отчаянного броска в какое-то иное бытие, в котором боль от непереносимого раздражения пропитывалась диким выбросом уже неземного, внечувственного блаженства. Еще одно содрогание — и он увидел все, буквально все, словно в страшно светлый искусственный день он созерцал бытие в его целостности, сияющее в лучах какого-то безжалостного дьявольского рефлектора на фоне черного небытия.

«Все испортил», — подумала Геля и ощутила внезапное отвращение к Атаназию и его объятиям.

— Не думала, что сразу же, в первый же раз вы так страшно оскандалитесь, — услышал Атаназий ее голос, донесшийся как бы из ужасающей дали, среди позвонков, расходившихся в утихающем уже не блаженстве, а всего лишь удовольствии.

— О, вы не знаете, чем это было для меня. Я не жалею, что так все обернулось.

— Видно, Зося не слишком мучит вас любовью, — шепнула Геля с циничной грустью, гладя его с состраданием по разгоряченной, раскалывающейся голове.

Атаназий был прекрасен, хоть выражение лица имел преглупое. Упоминание имени невесты в эту минуту показалось ему величайшим святотатством, но он молчал, прибитый просто жуткой любовью к ней, любовью, обрушившейся на него, как лавина, почти одновременно с завершением «тех самых» дел.

— Мне вдруг подумалось, что вы ее совратили, и теперь обязаны жениться на ней. Но сейчас я вижу, что нет, — грустно засмеялась она.

— Что вам далась эта Зося? Вы — женщина другого психического измерения, вы ни ее никогда не поймете, ни даже меня, — добавил он мгновение спустя.

— Вы так говорите, потому что я еврейка. И говорите это только сейчас, потому что на какое-то время насытили свою глупую фантазию на тему измены и любви, да и мною вы тоже насытились. Минуту назад я была для вас еврейкой со знаком плюс, потому и нравилась вам...

— И продолжаете мне нравиться. Не знаю, смогу ли я без вас жить. Вы ничего не понимаете. У меня катастрофа.

— Ваша катастрофа надуманная. И тем не менее вы сменили направление атаки. Какие же вы, гои, подлые, — добавила она с отвращением и презрением. — Ей-богу, удивляюсь, что такой умный человек, как вы, совсем ничего не понимает в очаровании нашей расы: этого привкуса восточной тайны, прошедшей через все гетто и то, что есть теперь. Я сама себе непонятна — влюблена в себя, в это нечто, что во мне для меня остается тайной.

Впервые, говоря эти бездумные странности, приготовленные «для пижонов», она непроизвольно сказала что-то такое, что ее озадачило. Тайна ее самой для себя промелькнула перед ее внутренним взором в виде орнамента, представлявшегося исключительно сексуальным и неприличным на фоне того, как она всегда выглядела в домашней обстановке. Но разговор, что называется «по существу», не клеился. Видать, ненадолго удалось Атаназию успокоить свое вожделение «тем самым» прикосновением. Он снова бросился к ее устам, как к единственному спасению от нарастающей сложности, лепеча какие-то банальные опровержения. Он снова упивался преднамеренно совершаемым свинством, как каким-нибудь отвратительным наркотиком. Геля отдавалась ему равнодушно, с холодным триумфом наблюдая за его неистовством. Но тем, кем он был для нее прежде — неразрешимой проблемой, стоящей у нее на пути, — он быть перестал. Она не понимала, как она могла серьезно им увлечься. Атаназий целовал ее везде, и туда... Он чуть не потерял сознание от тонкого, но все же ужасного, невыразимого запаха ее тела и еще раз ощутил высшее блаженство, даже без ее активного участия. Однако на насилие он уже не мог решиться. В конце концов, он встал с колен и, ни слова не говоря, оставил ее одну.

«Истерик», — с отвращением подумала Геля, и Атаназий вдруг просто исчез из ее сознания. Она ушла в себя. Весь мир как будто закрутился в каком-то взрыве святого дыма; началось обычное богослужение в честь неизвестного божества, которым, собственно говоря, была она сама.

«Я сама по себе, одна и единственная». — «Как и все прочее, и эта красная змея, что у тебя в спальне, и эта коробочка с таблетками, понимаешь...» — шепнул загадочный голос, еще в детстве назвавшийся «Азабаброль», но Геля не слушала его. Она продолжала думать: «...я могу делать, что захочу: могу убить себя — у меня нет совести; уже это счастье, а впрочем... Могу не существовать, не переставая жить, если приму вот это... Я ведь на самом деле не живу на этом свете, я как сирийская принцесса, отдающаяся в храме Астарты за пару медяков чужестранцам, чтобы заслужить себе право иметь одного-единственного мужа». Прошла не заполненная раздумьями минута, и с действительности спала первая маска. «Я обычная скучающая богатая девушка на выданье, страдающая от своего еврейства. Амбиция не позволяет мне выбрать ни одного из заграничных болванов. Дело лишь в перемещении денежных масс с одних позиций на другие. Я ничего не хочу об этом знать. Никто, кроме отца и Кубы, меня не любит — оба соответствуют моим требованиям. Вообще невозможно даже представить такого человека. Ну, разве что, этот Тазя...» Презрение, соединенное с каким-то сладострастием и даже нежностью, проблеснуло в ее улыбке. «А ведь он сумел бы, если бы захотел...» Сдержанное желание на секунду до слез сдавило ей горло.

«Хотела бы я быть принцессой крови; или нет: лучше бедной графиней — за это я отдала бы все деньги и жила бы на скромненькую ренту в монастыре для благородных девиц». Безумная тоска, что все не так и что так никогда не будет, продолжала оставаться какое-то время в виде тяжелого распаленного ядра в верхней части ее живота. «Я — несчастное, смертельно скучающее еврейское ничто. Жду любого подходящего случая, чтобы убить себя лишь из-за духовной нищеты. Мне хочется санкции высших сил на мою жизнь. О, обрести себя снова, с самого что ни на есть детства». Ей на память приходила семейная трагедия: удивительно прекрасная мать из старой хасидской семьи (Геля была похожа на нее, с примесью вельзевульей  и н т е н с и в н о с т и  отцовского характера), дикая, не осознающая своей болезни нимфоманка, и жуткая, на грани помешательства, любовь старого Берца. Смерть матери, и отчаяние отца, и поиск абсолютно похожей женщины. Теперь она у него была... как же это все отвратительно. «И этот аналитичный онанистичный Атаназий, который мог бы быть и таким, каким он был, лишь бы выказал чуть больше духовной силы. Почему он не взял ее по-простому, как самец самку, почему он не приказал ей, чтобы она была счастлива, почему он не любил ее — этот вечный маскарад тел и душ, перемешанных каким-то зловредным, завистливым, стареющим духом».

«Я — нищенка чувств, лишенка любви, я должна поверить во что-то другое, чем моя еврейская вера, я должна искупить все, что было: это как раз то, что я ищу. Искупить и выйти замуж за этого бедного Препудреха. Он один будет моим абсолютным подданным, коль скоро я не могу найти абсолютного владыки. Так: покаяние, стяжание заслуг, доброта — быть доброй без малейших для этого данных — вот штука, достойная моих амбиций. Посвятить себя какой-нибудь высокой цели? Боже правый! Где же эту цель найти?» — «Стать коммунисткой», — опять шепнул голос, но уже другой. «Да, но, став коммунисткой, это можно найти лишь там, где царит непобедимый ксендз Выпштык. И от таких глупостей иногда зависит все! Если бы он тогда поддался мне, я наверняка до самой смерти осталась бы еврейкой». Она звонком позвала служанку. «Что-то должно измениться — в противном случае снова придет эта страшная по своей силе жажда смерти и я не вынесу, сорвусь — а я хочу жить — хочу увидеть, что будет дальше, как в следующем отрывке романа, печатающегося с продолжением...» Слезы заблестели в ее расширенных, устремленных в бесконечность глазах. Ее охватила такая мрачная безысходность, будто она уже была жалкой нищенкой в лохмотьях, без крыши над головой зимой, как будто ее уже приговорили к пожизненному заключению и ей никогда больше не суждено увидеть солнца на свободе. Она смотрела на жизнь и мир как сквозь грязное стекло, через решетку на окошке какого-то омерзительного клозета. «Зачем? Ведь у меня есть все, чего я только могу пожелать? Даже если бы сию же секунду я стала царицей всех евреев в мире, то чувствовала бы то же самое».

Вошла служанка Юзя Фигонь (бывшая учительница из пансиона) с личиком приплюснутой арийской мышки, пробирающейся по необъятным пространствам вражеского, еврейского богатства; приблизилась к «молодой барышне». Геля ощутила отвращение, и злость, и зависть. «Порой так хочется быть даже этой...» Внезапно вся жизненность всех этих проблем спала с них, как уродливая лягушачья кожа: они уложились в других измерениях в довольно интересную головоломку понятий. Осталась только абсолютная, чуть ли не метафизическая ненасытность, удовлетворить которую не хватило бы даже всех звезд и туманностей Млечного Пути. «Мир — одна большая тюрьма», — подумала Геля и внезапно возжелала католического погребения, но чтоб оно было великолепным, таким, какое недавно было у княгини Мазовецкой. Это окончательно убедило ее в необходимости принять крещение.

— Завтра перехожу в католицизм, — сказала она громко, так, как будто говорила о какой-нибудь поездке в автомобиле.

— Не может быть! Зачем, барышня? — вкрадчиво спросила Юзя. Геля иногда раскрывала перед ней душу.

— Да так, пора уже подумать о спасении этой моей никому не нужной души. Ведь только у вас можно спастись от этой адской западни противоречий, — ответила Геля, внезапно впав в задумчивость.

На Юзе было темно-бордовое платье и цвета киновари фартук с таким же кружевом. Вообще краснота преобладала во всем дворце Берцев: обивка стен и мебели, ковры и даже специально подобранные картины — все было красным всевозможных оттенков. В обеденной зале, кроме пары обязательных натюрмортов с красными компонентами, висело тридцать с лишним копий портретов одних только кардиналов и архиепископов.

Это было единственным официально отмеченным извращением старика-Берца. Воспитываемая в этой красноте с самого детства, Геля полностью разделяла вкус папы.

— Я все-таки больше уважаю евреев, которые не меняют религии... — начала служанка.

— Ты, Юзя, ничего не понимаешь. Здесь нет никакого тайного интереса. Другое дело, что папе, может быть, на руку это на данный момент ввиду его афер с итальянцами, но я выше этого. Хочу раз и навсегда перестать врать и довести до конца то, что во мне уже начато и даже по большей части уже сделано: по всей моей культуре я арийка, несмотря на некоторые еврейские пороки. Ложь этой вашей отвратительной умеренной демократии разлита в моей крови наравне с еврейством — ничто не вырвет ее из меня. А демократическая идеология — это произведение чистых ариев. Мы хотели бы царствовать, но как сильный народ, не разъеденный обществом. По-настоящему царствовать, над собой и другими, без каких бы то ни было игрушек вроде парламентаризма, а если нет, мы станем фактором социального переворота — перед нами только эти два пути.

— А что же еврейский пролетариат... — встряла Юзя.

— Видели бы вы этот пролетариат не в вашем рабстве, а под правлением наших царей: никто бы в нем тогда не отыскал ни малейшей тени большевизма. Наш фашизм — вот это было бы здорово. Евреи — единственная нация, которой пока еще присущ здоровый национализм — только наше положение превращает нас, вопреки нашей воле, во взрывоопасный материал: оно трансформирует, а вернее, деформирует нашу силу в пространстве иной структуры.

— Вы, барышня, тут же начинаете отклоняться от темы, как только вступаете в чуждую вам сферу социальных проблем. К сожалению, эксперимент, который бы показал, как бы это было, если бы было совсем иначе, невозможен, а потому...

— А потому Юзя меня сначала разденет и подаст мне самый красный из халатов. Эта мания красноты саму меня порой доводит. до бешенства. А завтра попрошу мне сюда привести ксендза Выпштыка, к девяти утра. До полудня вся семья должна принять крещение, иначе — застрелюсь. Обедать буду в постели, — докончила она злым тоном.

Через минуту она уже сидела в черной ванне, выглядевшей мрачным саркофагом среди ярко-красных блестящих стен ванной комнаты. Ее тело в этом антураже имело легкий голубоватый оттенок; мокрые после холодного душа волосы, плотно облепив продолговатую яйцеобразную голову, отливали зеленью. Новая волна презрения к Атаназию обдала ее грустное, злое и утомленное сердце. На этом фоне Препудрех начал проступать как что-то, естественно, неудачное и несовершенное, но в определенном смысле идентичное, по крайней мере, самому себе. «Он таков, каков есть, он не пытается приукрасить себя. Знаю, что, если я ударю его в живот, он не прибегнет к своей гиперконструкции, в которой этот удар в живот будет преобразован в удар в так называемый „метафизический пупок“ — отвратительное понятие! Призрак, прячущийся за матрацем — в этом весь Базакбал. Вот только почему это ничто является чем-то как раз для меня?» — все больше бесилась она, бия ладонями по водной глади. В тишине, прерванной плеском, зазвенел звонок в дверях последней в череде гостиных.

— Если это князь, пожалуйста, проси его в будуар. Буду сегодня всем вам назло спать с ним. Понимаешь, Юзя? — крикнула она неподвижно стоящей у печи Фигонювне.

— Слушаюсь, барышня, — прозвучал как аминь после молитвы, голос Юзи и, как приговор суда, стук двери.

Через пару секунд в ванную без стука вошел Препудрех. Глаза широкие, лицо бледное, высохший рот с трудом хватал воздух.

— Почему влазишь сюда без приглашения? — резко осадила его Геля, впрочем, без тени смущения.

— Потому что мне так нравится, — ответил князь наигранно титаническим голосом.

— Куба, не прикидывайся Базакбалом, у тебя это не получится, только осрамишься. — Сказав это, она плеснула в него водой, напомнив, что так поступил Наполеон с Неем, когда тот посетил его в ванной после возвращения с Ватерлоо.

— Прежде всего, прошу раз и навсегда перестать называть меня Кубой, — ответил, утираясь, Препудрех. — Я уже послал к нему секундантов: Логойский и Метек Бёренклётц. Я знаю, что по натуре я трус, каковым вы меня справедливо считаете. Но смелость, — говорил он дальше, обводя диким, безнадежным взглядом тело Гели, деформированное преломлением в воде, — состоит не в том, чтобы совсем не бояться, а в том, чтобы уметь справиться со страхом.

— Короче говоря, чем больше страх, тем больше и отвага...

— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Вы слишком умны, чтобы этого не понимать. И эти девчоночьи подначки не к месту.

— Ну ладно, Азик, успокойся. Все совсем не так плохо, как ты думаешь.

Препудрех сразу обмяк. У него не было сил поверить в то, что ему в прихожей сказала Юзя о предстоящей ночи. Перевербовка служанки дома Берцев была делом отнюдь не легким, но он уже долгое время платил ей, выделяя на эту статью треть своих доходов.

— Я ходил тут под окнами, ожидая, когда он выйдет. Я не собираюсь устраивать вам никаких сцен, лишь прошу ответить: да или нет.

— Нет, — ответила Геля так бесхитростно, что он вынужден был поверить.

— А то, другое, правда? — спросил он, весь дрожа от неуверенности и ожидания.

— Тебе уже сказала эта сплетница, эта Юзя?

— Да, — почти простонал он. — Только не шути: может статься, это последний, единственный момент истины в моей жизни...

— Это правда. Я страшно одинока и несчастлива. Сегодня я отдамся тебе. Ты ведь веришь, что я девственница?

— Ах, Геля, заклинаю тебя... Я счастлив... Но не надо так нарочито... Это лишает меня всей моей силы...

— Боишься ударить в грязь лицом от избытка счастья? Не бойся, я тебе этого не позволю. Завтра принимаю крещение. Первая и последняя ночь греха, а потом — покаяние помолвки.

— Ты вправду захочешь выйти за меня, если я не погибну?

— Все будет зависеть от сегодняшней ночи, — бесстыдно рассмеялась она...

Он бросился на нее и вытащил ее из воды, мокрую, жаркую, облепившую его лицо влажными холодными волосами, начавшими уже сворачиваться в подаренные ей природой локоны. Он увлек ее, очумевшую от такого напора, в пурпурную спальню. Там их уже ждал обед. Но у них не было времени есть. Князя Препудреха обуяло какое-то зловещее исступление. У него было неотступное предчувствие, что он погибнет, и он пользовался последними минутами жизни с мрачным самозабвением. Тиканье часов, вставленных в живот папуасского божка из черного дерева, с жестокой размеренностью, как бичом, подстегивало все быстрее несущееся его личное время. Около девяти они лежали уже абсолютно опустошенные, внутренне готовясь ко второй половине ночи. Кто-то постучал в дверь спальни в тот момент, когда Геля Берц собственноручно разогревала на электроплитке давно остывший обед, а вернее, его первое блюдо: суп из красных мармонтий и паштет а-ля Тремуй из печенок гандийских тривуций, приправленных соусом по оригинальному рецепту самого Уотербрука. В затуманенном сознании Препудреха будущее громоздилось в темную пирамиду несметных богатств, которых ему никогда больше не увидеть. Пирамида порой уменьшалась, превращаясь под воздействием чувства покалывающего страха в черный кружочек, какой-то прижженный болезненный очажок лихорадки. Его мучило то, что страх этот был маленьким по сравнению с кажущимися бесконечностью пространствами нереализованной жизни. Он брел через какие-то пустыни абсолютной бессмыслицы, истекая как кровью невыносимой усталостью: смерть с ее пытками (пока что психическими) потихоньку входила в свои права, и, несмотря на невозможность постичь ее, становилась повседневной реальностью. «Эх, и зачем я откосил от войны, — подумал он. — Страх тогда бы был велик, если бы...» Но тут он понял, что это ложь: мизерность страха и пропорциональная ей мизерность смелости была в нем самом, в Азалине Белиале-Препудрехе, а не в тех событиях, что вызвали этот его страх.

Суетящаяся (именно так: суетящаяся) возле стола Геля, чье голубоватое тело, то самое, которым он только что впервые овладел (и еще не мог в это поверить), показалась ему жрицей, совершающей какое-то неизвестное траурное богослужение над его трупом. Он уже чувствовал себя мертвым, несмотря на снова растущее в нем вожделение. Это противоречие давало в результате тупую, почти что исключительно моральную (!!) боль под ложечкой. Проклятый некто постучал еще раз.

— Быстренько надень мою пижаму, это папа, — спокойно сказала Геля, не переставая заниматься обедом.

— Это как же? Хочешь его принимать в таком виде? — сдавленным шепотом спросил князь. Внезапно страх перед стариком Берцем заслонил ему, по крайней мере частично, «страх дуэли». — Эх, да ладно! Все одно, ведь завтра я и так погибну.

— Перестань каркать. Одевайся. Сейчас, папа! — бросила она в дверь тем же самым тоном, только громче.

Спокойствие Гели вернуло ему равновесие. Через мгновение Азалин уже стоял в тесноватой для него темно-розовой пижаме Гели под громадным черным шкафом с красными зеркалами, ожидая дальнейшего хода событий. Он сложил руки на груди, приготовившись к самому худшему. Воистину он был великолепен. Его красота черного персидского эфеба, усиленная бледностью и половым истощением, обострившими его черты, как у трупа, сияла теперь драгоценным камнем в оправе красных стекол и черного дерева. Зеркало отражало в теплых тонах его красивую, белую, немного женственную шею. Геля мельком взглянула на него и исполнилась гордости. Нет, не гордости, а скорее отсутствия стыда за него.

«Если бы они с этим подлым Тазем могли составить одного человека! Может, тогда я была бы счастлива...» — подумала она, и воспоминание об испытанном только что впервые глубоком, истинном наслаждении разлилось по ее телу волной томного жара, чтобы тут же сжаться в гибкую, неведомую дотоле силу. Только теперь она поняла мощь и власть вновь обретенной абсолютной женственности. Но в то же время, кроме чего-то вроде жалости и зримых знаков признательности князю, в ее пустом до той поры сердце появилось нечто более глубокое: какое-то мгновение она смотрела на него вроде как на сына, а потом Базакбал, но уже какой-то другой, проплыл привидением на дальнем плане. «И этого буду иметь и тех, других. Но мужем будет этот „мальчик“. У него будет все, что он захочет». Представляющий собой, несмотря на богатства, массу прекрасных вещей и прочих атрибутов, узкую грань повседневности, окруженную с двух сторон безднами загадок, мир внезапно расширился, став свободным пространством взвихренных возможностей, зияющим неведомой красотой, свежестью и еще чем-то... В глубине, как только что пронесшийся призрак Базакбала, но в другой плоскости возможных событий, промелькнула смерть. На радостный горизонт бесконечности пала зловещая тень. Картина Бёклина «Siehe, es lacht die Au»[8]«Гляди, смеется дол» (нем.). : стоящему под черными кипарисами, закрытому чадрой и заплаканному персонажу какой-то другой персонаж показывает солнечный вид вдали. «А все-таки хорошо, хорошо жить на свете», — подумала она. Проблема еврейства и арийской культуры (она толком-то и не знала, что это такое, арийская культура) перестала ее мучить.

— Войдите, — произнесла она звучным невинным голосом.

Препудрех вздрогнул: впервые он понял, что любит ее (а до сих пор он ее, собственно говоря, ненавидел). И вся его прежде бездумная жизнь прокатилась перед ним жаркой волной стыда. Он почувствовал, что как женщина она нечто, а он — всего лишь жалкий к ней придаток. Он внутренне собрался, как для прыжка через всю жизнь, для прыжка через самого себя. Однако картина дуэли заслоняла его будущее грязной серой тряпкой. «Вот мой первый поступок», — что-то написало перед ним почти бессмысленную фразу. Буквы в другом измерении духа, как во сне, вне пространства и цвета, встали над гнилым мармеладом давнишнего, не вполне честно улаженного дела. Какое значение имел положительный протокол, если совесть и взгляды свидетелей говорили другое. Он почувствовал себя — как и Базакбал пару часов назад, как, впрочем, и все со временем — выпущенным снарядом, безвольно летящим в неведомую даль.

В спальню вошел папа Берц, бородатый Князь Тьмы с картины Саши Шнайдера (во фраке), и обалдел при виде творящегося перед ним немыслимого разврата.

— Геля, — простонал он. А потом остервенело: — Ты, ты... Этот княже-персидский стервец — да я ж его персидским порошком!.. Этот сладенький проходимец еще смеет!.. — Он прямо-таки задыхался от неожиданности впечатлений. — О, Геля, как же ты ранишь мое сердце. У меня как раз для тебя есть два фашиста! Один — настоящий итальянский маркиз! О, я этого не вынесу! — Он упал в кресло, страдальчески прикрыв глаза.

— Господин Берц, — начал Азалин как будто холодно, но дрожа от гнева, граничащего с самым настоящим страхом, — маркизов в Италии, как собак...

— Погоди, Азик, прежде всего надо определить фактическое положение дел, — прервала его Геля. — Папа, ты хотел бы, чтобы меня больше не было?

— Да, знаю. Все это мне известно. Ты всегда шантажировала меня самоубийством. Я люблю тебя, тебя одну, — стонал в кресле бессильный Вельзевул.

— Это мой жених. Мы устроили американскую проверку. Он мне на самом деле понравился. И как знать, может, я его по-своему люблю.

— Но он ничто для тебя, точно такое же ничто они и в моих высших расчетах. Записной трус с худшей репутацией плутократического выскочки с сомнительным титулом. Я думал, что ты поддержишь величие дома Берцев.

— Господин Берц, — гордо начал князь. — Завтра я дерусь с Базакбалом...

— Еще одно ничтожество. О, и зачем я пускал к себе в дом эту голь!

— Я вынужден быть резким, ибо момент исключительный. И в то же время должен быть терпим к отцу моей невесты. Что же касается моего титула, то прошу изучить генеалогию князей Белиал-Препудрех, главу о ханах в тегеранском альманахе. Если завтра не погибну, послезавтра — венчание.

— Какое венчание? — кипел Берц. — Ты что, с ума сошел? Вы все сумасшедшие! Только этим могу все объяснить.

— Католическое венчание, папа, — мягко, но убедительно вставила Геля. — Азалин католик, его мать баронесса, урожденная Гнембе, папа.

— Такая же баронесса, как и он князь. Ха, а там столько настоящих!.. Нет, я больше не могу... — И он ударил кулаком в подлокотник.

— Господин Берц, попрошу не оскорблять мою мать... — начал Азалин.

— Завтра перехожу в католицизм, — прервала его Геля. — И ты тоже, папа, под давлением со стороны дочери. Твоя честь, папа, спасена, а, принимая во внимание интересы дела, ты всегда говорил, папа...

— Да, да, — выдавил из себя уже успокоившийся Берц: слово «папа» действовало на него, как морфин. — А если этот болван погибнет, что тогда?

— Тогда ничего. Никто, кроме тебя, Юзи, меня и его, ничего об этом не знает. Впрочем, я приняла нужные порошки.

— Но будущий муж... — Голос завяз у него в горле.

— Ну, с нашими деньгами нам нет нужды входить в такие мелочи. А ты признайся, папа, что тебя мучит самая что ни на есть пошлая ревность ко мне: ты подсознательно влюблен в меня: комплекс дочери. В противном случае тебе было бы все равно. Разве Лола Грин тебя больше не устраивает в качестве противоядия от кровосмесительных чувств? Мы похожи с ней, как две капли воды. Ее единственное выступление было здесь. Ты платишь ей безумные суммы. Я все знаю. У меня есть ее фотография в коллекции эротических курьезов рядом с моей, твоей и маминой. Комплекс дочери! Ха, ха, ха!

— Довольно, довольно с этим Фрейдом, хоть он и еврей, я бы с удовольствием башку ему раскроил. Запудрил мозги даже самым умным людям, даже тебе, Геля. Разве то, что я здесь вижу, могло бы когда-нибудь случиться, если б не этот проклятый Фрейд?!

— А сейчас, папа, либо ты успокоишься и пообедаешь вместе с нами, либо я попрошу тебя покинуть мои покои. Хватит на сегодня с бедного Азалина этих наших разговоров, его еще ждет вторая часть программы и утренняя дуэль.

— Дай ему по крайней мере выспаться, — сказал старик, смягчившись, но тут же новая волна ярости прокатилась у него из-под ложечки под кадык. — Вот проходимец, чтобы меня вокруг пальца обвести. Ты, каналья, должен был сначала передо мною предстать, а не насиловать мою дочь, как последнюю девку, да еще в моем собственном доме! Понимаешь, сучий потрох?!

— Господин Берц, если вы меня заведете, я буду вынужден и вас вызвать, — уже со смехом сказал Препудрех.

«Царство обоих Берцев», как их называли, посмотрели на него чуть ли не с восхищением.

— А, делайте, что хотите. У меня на сегодня еще три заседания! — крикнул Берц, хватаясь за голову. Он оставался в таком положении долю секунды, провертывая с непостижимой скоростью какую-то финансово-политическую комбинацию, и внезапно выскочил, ни с кем не прощаясь.

А в покоях его дочери снова началась смертельная оргия, соединенная со странным скорбным богослужением за душу гибнущего от истощения, отчаяния и страха князя Белиал-Препудреха. Проблема девственности совершенно перестала существовать для Гели. Все прошлое казалось ей чужим, относящимся как бы к совершенно другому человеку. Даже сегодняшний вечер с Атаназием казался ей всего лишь рассказом какой-то знакомой, симпатичной ей девушки. Обрастающее плотью настоящее распухало до неприличия. Но за этими нагромождениями даже слишком реальных кусков материализовавшихся мгновений давнишних грез крылся какой-то неуловимый призрак давно прошедших лет, чуть ли не самого детства: смертельный душок, посланец неведомых загробных пределов. «Только не сейчас... еще... еще...» — думала она, скрежеща зубами от невыносимого блаженства. Князь, прекрасный, как  «м о л о д о й  д ь я в о л ь с к и й  б о г», своей непостижимой и зловещей красотой, отождествленной с убийственным блаженством, представляющим с ней единое целое, заполнял ее (Гелю) всю, по самое задохнувшееся горло, «через край», насыщая разверзшуюся так, что была готова разорваться, всепоглощающую похоть все более страшными ударами «какого-то непонятного вала». Еще мгновение, казалось Геле, и она сойдет с ума... Ах — и весь мир разлился одним морем невыразимой бесконечной благодати... «И этим был он, и это лицо, и эта его штука там...» Препудрех с диким восторгом уставился на вытаращенные в экстазе глаза любовницы. Он был уверен, что сейчас он стоит на вершине жизни — о чем еще, кроме этого, мог мечтать он, бедный жиголо? А завтра смерть и конец. А Геля, упоенная только что испытанным удовольствием, казалось, троилась, четверилась, пятерилась и сатанела на глазах, добывая из тела несчастного эфеба все скрытые запасы жизнетворных сил и энергии. Между тем около двенадцати верная Юзя подала им в продолжение обеда морковку а-ля Триполини на специальном маслице, полученном из определенных выделений носорога, и жаркое из страуса в яичнице из яиц его же с салатом из австралийского осота, улиток с озера Неми и круглых (редкость!) дамасских кронплайтов, предварительно припеченных по краям методом Уайта. Насытившись этим, они продолжили безумствовать как пара скорпионов, до тех пор, пока заря не заголубела в просвете карминных занавесок, сделанных из настоящего малайского хумполонга. Препудрех очнулся от оцепенения, в одиннадцатый раз отдавая своей невесте концентрированный заряд своей глубинной сущности. Ему пришел на память эпизод из читанного в детстве «Пепла» Жеромского: княгиня Эльжбета и Рафал, и он подумал, сколько же раз такое было у той пары.

— Я сказал им, что до завтра, то есть до сегодняшнего утра, все должно быть готово, хоть бы всю ночь им пришлось работать, — говорил он Геле, не имея сказать ничего лучше. Вообще он иногда ощущал в ее обществе скандальную пустоту в голове и панически боялся этих моментов: тогда она самым безнадежным образом ускользала от него, и он был бессилен. Но это чувство интеллектуальной приниженности было одним из мазохистских элементов его вожделения. — Разве что эта скотина к утру не найдет секундантов, — добавил он с наигранной бесшабашностью.

— Как прошло? Ты мне ничего не сказал об этом.

— А разве ты хотела слышать?

— У нас не было времени. Может, ты сердишься на меня за это?

— Нет, конечно. Я люблю тебя. Страшно хочется жить. Но я должен переступить этот порог. Я должен стать достойным тебя.

Он стал целовать ее легко и как-то робко, чувствуя на губах своих и в носу дразнящий вкус и запах недавних ласк. «Никогда не оторвусь я от этого тела», — горько подумал он, и весь мир показался ему маленькой пилюлей в громадных, больших, как мир, никогда не удовлетворенных детородных органах. Они уже не принадлежали «миру» — это было бытие иного «типа» в расселовском смысле, когда это понятие применяется к действительности.

— В торопливости твоя слабость. Ты должен быть сильным, иначе потеряешь меня. Помни... — уже сонно, прикрыв глаза, говорила Геля.

— Я люблю тебя. Я обязан завоевать тебя по-настоящему. Ты, ты! — Он неожиданно ударил ее кулаком в плечо, вкладывая в этот удар остаток недосказанной мысли.

— Хватит. Не распаляйся снова. Уже, должно быть, четвертый час. Через шесть часов ко мне придет ксендз Выпштык. Я должна поспать. Не забудь позвонить сразу после дуэли.

Препудрех бросился в ванную и вскоре вышел оттуда свежий и сильный, как ни в чем не бывало. Геля уже спала. Она была так прекрасна, что он с трудом сдержался, чтобы не впиться зубами в ее полураскрытые губы. Раскосые глаза, закрытые усталыми подрагивающими веками, казалось, бросали неприличную тень на все ее тело. Запах... Но довольно, ни минуты времени. Надо поспать, хотя бы часок. Он быстро оделся и, миновав пустые комнаты, выскочил на лестницу. Удивленный привратник выпустил его на улицу, как дикого зверя из клетки. В эту минуту князь был смел. Но надолго ли его хватит? Подгоняемый этой мыслью, он почти бежал к углу, где стояли сонные автомобили. День вставал туманный, бурый, мрачный, отвратительный городской день.

Выйдя от Гели, бежал и Атаназий. Вернее, если принять во внимание время, это Препудрех бежал, как Атаназий, — но все равно. Внутренности Атаназия распирала любовь к Зосе — страшная, невыносимая. Под влиянием «измены» (о, убожество!) что-то пропало навсегда. Но «другое что-то», может быть, более грозное, ибо противоречивое, вырастало до размеров почти что физической боли. Чем было то первое и чем это второе, он пока еще точно не знал. Все это вместе не было тем давним чуть ли не состраданием, ощущавшимся им в отношении к разным барышням, с которыми он обручался, чтобы потом порвать с ними среди мук противоречий и угрызений совести. «Здесь есть нечто невыразимое, не поддающееся определению, как прямая линия, разве что ради определения мы захотим прибегнуть к иным геометриям, к понятиям, взятым из другой сферы», — бледно думал он, придавленный неизвестным ему до сей поры грузом чистого, цельного чувства. Он почти забыл о Геле и о Препудрехе. Он наверняка знал, что если даже «этот идиот» и вызовет его, то с ним, Атаназием, ничего не может случиться. То чувство, которое, как зрелый плод оболочку, разрывало всю его систему жизненных понятий, представляло, в соответствии с его совершенно иррациональной интуицией, не пробиваемый никакими опасностями панцирь. Смерть была абсурдом. «Смерть не в состоянии убить любовь, а, стало быть, и меня». — И в эту идиотскую аксиому он окончательно запаковал нынешнее положение дел. «Как знать, может, Фрейд и прав? » Ему на память пришли психоаналитические сеансы с доктором Бурдыгелем и все его призывы верить в вещи якобы не существующие. «Как знать, если бы не смерть матери, я не смог бы так в нее влюбиться». Несмотря на то, что он продолжал ощущать распаленность всего тела от первобытного блаженства, подаренного ему «той», лишь Зося («эта проклятая Зося») была предметом его глубинных вожделений. Теперь он знал, что «та», пусть даже с помощью другой женщины, всегда может победить, но это чувство, локализованное как раз в том самом ядре существа, которое он популярно называл «метафизическим пупком», нельзя было вырвать ничем. «Эта переплавка вожделения в единую неделимую массу с переживанием той самой — да, непременно той же самой, не другой — особы (Атаназий горько усмехнулся, неизвестно который уж раз), изнутри, самой для себя, — да, это была дефиниция большой любви. То, что в женщине с самого начала представляется единым, у мужчин (о, как же отвратительны эти два слова, которые постоянно слышатся во всех компаниях, во всех разговорах играющих на балалайках офицеров с подозрительными замужними дамами, служанок с шоферами, княгинь с мастерами бокса или тенниса) — всего лишь асимптотическое совпадение, нечто предельное, несоединимое в абсолютное единство. Силой напряжения, направленной на соединение этих элементов, в пределе измеряется величие... О, как же все это отвратительно!»

Эротомания, словно липкий туман, расползалась в просыпающейся ночной жизни города. Все казалось только маской, натянутой на бесстыже растопырившийся секс — в с е: от магазинной вывески до портфеля под мышкой и мундира — у них, у мужчин. «Оне», то бишь дамы, ходили без масок, триумфально неся эту свою единственную бесстыдную ценность, акцентируя неприличие навязчивой мысли мехами, шляпами, чулками, туфельками, «мережками», «вставками», «складками», вообще этими женскими «финтифлюшками», всем этим тряпочным царством, «chiffonnerie»[9]тряпки (фр.).  — стоп: скука журнала мод и на другом конце это. И Зося была одной из них... А все-таки? Случайность, «contingence»[10]случайность, возможность (фр.). всего этого было ужасна. «Еще мгновение, и я напишу стих», — подумал Атаназий с отвращением. «Ах, нет же, мне никак нельзя. Я никогда не стану человеком искусства, хотя именно сейчас это так легко сделать. Впрочем, я могу писать стихи, но лишь в полной уверенности, что это пустяки. Прошли времена метафизического абсолюта искусства. Раньше искусство было если не святым, то во всяком случае чем-то „отдающим святостью“ — злой дух вселялся в деятельных людей. Сегодня не осталось в кого: остатки жизненного индивидуализма — это чистая комедия, существует только организованная масса и ее слуги. По бедности злой дух перенесся в сферу искусства и воплощается сегодня в дегенеративных художников-извращенцев. Но эти никому уже не навредят и не помогут: они существуют для забавы гибнущих отбросов буржуазной культуры».

Эти не слишком ясные, вымученные мысли Атаназия прервались, как только он вошел в ворота. Начиналось второе действие: надо было подождать секундантов «этого идиота».

Информация

Атаназий происходил из среднезажиточной шляхетской семьи. Его отец покровительствовал изящным искусствам в родном уезде, но сыну «carrément»[11]решительно (фр.). запретил быть художником и строго наказывал его за самый даже пустячный рисуночек или стишок. Мать очень переживала это, но после смерти старого Базакбала (финансовые трудности и алкоголь) воспитала маленького Тазя (из страха перед духом мужа, который раза два после его смерти она вроде видела) в направлении, заданном стариком. «Метафизический пупок» постоянно тлел в Атаназий, но до «творчества» дело никогда не доходило. И так постепенно он стал, сам не понимая, как это получилось, этим самым стажером-юристом, со страхом думающим о будущей адвокатуре. Жизнь текла сразу по двум стокам, причем тот второй, как говорили некоторые, был не столько речным, сколько канализационным. Впрочем, мнение это шло от таких мамонтов стародавнего благочестия, что на самом деле принимать его в расчет нельзя. Несостоявшийся художник, заточенный на дне, как узник в трюме корабля, впрочем, иногда подавал признаки жизни. Обычный день Атаназия не был днем рядового человека, но все это было постоянно не то и не то. Его мать умерла от рака. За время ее долгой болезни он успел свыкнуться с мыслью о потере. Он даже был рад, что закончились ее мучения, и не страдал так, как это ранее себе представлял. А все-таки что-то изменилось, и, категорически неспособный к большой любви, Атаназий впервые влюбился. Не привыкший к чувствам такого накала, он метался меж противоречий, как рыба на песке в жаркий день. На этом фоне выросла подлая идейка программной измены. Вот и все. Но приближались другие времена, и даже самые обычные создания прогибались, выкручивались и деформировались в зависимости от переменчивой структуры социальной среды.

На ступенях Атаназий столкнулся с двумя мужчинами. Он не узнал их в сумраке, а узнав, не сообразил, в чем дело, хоть минуту назад как раз об этом думал.

— А, это ты, Ендрек? Как дела? Добрый вечер, — сказал он, кивнув в сторону второго из господ.

Первым был Логойский, один из самых оригинальных графьев на нашей планете. (Интересно, а на других тоже есть графья? Наверняка есть, потому что существование аристократии является чем-то абсолютным: «eine transcendentale Gesetzmäßigkeit»[12]трансцендентальная закономерность (нем.). , как наверняка сказал бы Ганс Корнелиус, если бы вообще занимался этой проблемой.)

— Стой! Не подходи! — резко крикнул Логойский.

— Что случилось? Вы заразны? — спросил Атаназий, и в тот же момент до него дошло.

«Ах, стало быть, это они. Никогда бы не подумал». — И тут же решил попросить в качестве контрсекундантов двух офицеров, очень мало ему знакомых с какого-то бала. «Назло этому шуту, который присылает мне, можно сказать, моего друга». («А, может, не только друга», — шепнул внутри него таинственный голос.) Другим джентльменом оказался барон Мечислав Бёренклётц, карикатурист-любитель и автор кабаретных стишков.

— Мы здесь в связи с дуэлью, имея честь представлять интерес князя Азалина Препудреха, — сказал Логойский с наигранной официальностью, но не смог сдержаться и прыснул коротким, здоровым конским смешком, щеря свои и так уже ненормально выпиравшие зубы из-под слегка на польский манер подкрученных светлых усов. Его выпуклые зеленые глаза, посаженные в чудной красоты черепе, стрельнули сдержанной веселостью.

Информация

Это был вообще прекрасный породистый детина, сложенный как греческая статуя. В нем пенились дикая сила жизни и желание пользоваться всем любой ценой. Он мог себе позволить жену из довольно высокопоставленной семьи — хоть из Бурбонов, хоть из Виттельсбахов, но пока предпочитал свободу, которой пользовался лишь второй год после смерти отца, тирана, в стиле, самое малое, XIV века. Он очень любил Атаназия. Иногда, казалось, что он скрывает что-то еще... Но пока что отношения их были идеально чистыми и бескорыстными.

— Препудрех опередил тебя, Тазя. Я бы с удовольствием тебе... Но в силу одной лишь извращенности ситуации я не смог отказать ему...

— Господин Анджей, — холодно начал Бёренклётц, — я буду вынужден отказаться от поручения...

— Всё. Я уже серьезный. Может быть, вы милостиво соблаговолите пригласить нас войти, — обратился он к Атаназию подчеркнуто официально.

Они вошли. Увидев собственную комнату, Атаназий оцепенел. Ему почудилось, что он не был здесь века. Ему казалось, что до того, как он принял решение изменить своей невесте, его вообще не было. Он очнулся от какого-то смутного сна, и прошлое показалось ему по-настоящему чужим, полным провалов, как неточно запомненный сон. «Мне это только потому так может казаться, что безусловно мое прошлое является моим, и только моим. Даже в случае раздвоения личности каждая из них однозначно определена и идентична сама себе. Все эти разговоры о неопределенности и неидентичности „я“ — лишь претензия на абсолютно свободную от предрассудков научность, а в сущности — псевдонаучность, делающая невозможным проникновение в суть из-за того, что заранее исключены некоторые реальные вещи — как вступающие в противоречие с материалистическими и психологистическими принципами. Это притворство перед собой, что „исходишь из непосредственных данных“, причем, к примеру, собственное существование считается уже опосредованно данным. Или с этим преимуществом анализа над интуицией! Опорочивание Гуссерля на ту тему, что, дескать, евклидова геометрия относительна к существованию и что прямая линия не имеет абсолютного значения. Может существовать сто кривых геометрий, удобных для физического описания явлений, но это не доказывает, что реальный мир — крив и конечен». Несвоевременные полеты его мысли прервал Бёренклётц:

— Наш доверитель любезно просит, чтобы мы уже сегодня встретились с вашими секундантами, дабы согласовать дело до завтрашнего утра.

— Думаю, что при твоих знакомствах это пара пустяков, — начал было Ендрусь.

— Этот вопрос выходит за рамки нашей компетенции, — прервал его Бёренклётц. — До двух ночи мы ждем в «Иллюзионе».

— Итак, идем. Не то я лопну в этой атмосфере официальности! — воскликнул Логойский. — Сожалею, Тазя, — обратился он к задумавшемуся Атаназию, — что у нас сегодня не получится поговорить обо всем этом...

Бёренклётц бесцеремонно вывел его из комнаты.

Голодный как волк, Атаназий (а был уже девятый час) ринулся так стремительно, как будто его разбудили. Он быстро разделся и через две минуты уже фыркал в «тэбе»[13]от англ. tub — ванна, таз., смывая с себя следы своей измены. Убожество всего этого угнетало его, как ночной кошмар. Он решил хотя бы сегодня не идти к Зосе, но это оказалось невыполнимым. Через полчаса он уже быстро шел на противоположный конец города; нарочно пошел, чтобы иметь время реконструировать все средства для борьбы со злом.

Атаназий никогда не размышлял о добре и зле как таковых, не занимался этическими теориями. Он более или менее знал соответствия этих понятий в жизни и, в принципе, не делал подлостей. Впрочем, увести жену друга, отбить у кого-то там невесту, безвредное вранье как искусство ради искусства, то есть для дополнения и завершения намеченной случаем ситуации, — таких размеров подляночки случались в его мелочно-богатой жизни. Но большие подлости, граничащие с уголовным кодексом, равно как и финансовые неточности, даже самые малые, были ему совершенно чужды. Свои прегрешения Атаназий часто переживал долго и искренне и принимал решения исправиться, решения, как правило, пустые. С волей у него было как-то неважно. Она проявлялась в нем спорадически, но не была «музой повседневного творчества», как говаривал бывший профессор Атаназия, Булистон Хваздрыгель, биолог, последователь крайнего материализма. Имели место случаи легко достававшихся «титанических» преодолений и тяжело добытых мелких, но необходимых самопринуждений, которые и вспоминать-то не стоит. Зигзагообразная и запутанная, линия жизни подчинялась таинственной силе с капризно переменчивыми напряжениями, поступающей из запретных сфер «метафизического пупка» = (именно так): непосредственно данного единства личности, источника любой метафизики и искусства. Отсутствие спонтанного творческого разгона никогда не позволяло Атаназию сказать о себе: «я — художник». В нем вызывало отвращение даже само звучание этого слова, и он безжалостно смеялся над собой, когда люди признавали за ним какие-то таланты. Зато жизнь он подсознательно строил как истинное произведение искусства, но, к сожалению, в малых масштабах.

Последние фазы развития, а скорее упадка, современного искусства укрепляли его в отвращении. Несмотря на то что он не чувствовал себя «человеком, исполненным самого себя», выполняющим с полным соответствием между данными и реальностью свою «миссию на этой планете» (выражение ксендза Выпштыка), при мысли о том, что он мог бы быть одним из «них», этих декадентов, отравленных побочными продуктами извращенного творчества, Атаназия трясло от гнева и омерзения. «Не отравляются только хвастуны и такие переинтеллектуализированные типы, которые в сущности равны тем же хвастунам», — так когда-то по пьянке сказал гениальный Зезя Сморский, чьи ужасные музыкальные опусы, сделанные как будто из сырого мяса, розовой гуттаперчи и искусственных волос, исполнялись по всему миру с неизменным и растущим успехом. Сам он добросовестно травился: его уже два раза спасали в самом известном учреждении для нервнобольных. В третий раз он неизбежно, по идее, должен был сойти с ума, без возможности спасения. Нет, художником Атаназий не был и не будет, хоть кое-кто и говорил ему, что «все еще впереди». А впрочем, разве смог бы он выбрать профессию среди своих бесчисленных талантов, начиная с написания стихов и престидижитаторства и кончая импровизациями на фортепьяно и изобретением новых блюд — нет: все очарование его жизни состояло как раз в сохранении неопределенности. Амбиция быть кем-то для других в Атаназии пребывала в состоянии сна. Он чувствовал, что не следует будить это чудовище, способное разрастись до невиданных размеров. Но разве сама жизнь не могла поставить его перед необходимостью использовать неведомые ему пока силы и возможности? Он снова склонился над собственной глубиной, впрочем, скорее «глубинкой», как над над кратером: gurgito nel campo vasto — крутилась бессмысленная фраза, таинственное клокотание переливающейся через край психической магмы, удушливые клубы клокочущих внутренних наркотиков («Ну разве все это не выдумка, — подумал он. — Кого может интересовать жизнь вроде моей?») давали знать, что чудовище не спит. Так или иначе, но момент, похоже, был чреват напряженностью: «Безумная любовь, первая целенаправленная измена, дуэль: на сегодняшний вечер, пожалуй, достаточно». Мания так называемой «компоновки случаев» была той щелкой, через которую, как через предохранительный клапан, сбрасывалось давление артистических элементов. Клубы странного состояния, самого по себе, не проявившегося пока очертаниями ни одного из реальных комплексов, взметались как будто с самого дна существа личности и растворялись в не поддающемся точному определению измерении духа, пока не падали на какое-то конкретное состояние или на что-то происходящее во внешнем мире. Казалось, рядом, за какой-то тоненькой стеночкой, за перегородочкой, которую можно в любой момент свалить, кроется что-то таинственно-исключительное, а через мгновение произойдет что-то, что превратит мироздание и его самого в абсолютную гармонию, в конструкцию безупречную и одновременно бесконечно странную в своей произвольности. Вот-вот должна была разорваться та бомба, открывая новые миры — и тут вдруг все внезапно мрачнело, становилось далеким и чуждым, тонуло в мутном сознании обычного будничного дня. «Если бы я был художником, то создал бы в такой момент первую идею какого-нибудь произведения искусства», — думал тогда Базакбал и, кажется, был прав. Порой ему казалось, что он может поведать о жизни, о будущем человечества, о вопросах социального развития нечто безумно важное. Хваздрыгель часто уговаривал его написать историко-философское исследование. Но все разбивалось о так называемые «неплотное примыкание клапанов», «асфиксию конечных состояний», «отсутствие функциональных связей между отдаленными пластами интеллекта» — все дано в терминологии самого Хваздрыгеля. По его мнению, самыми интересными типами современности должны были быть всесторонние дилетанты — «les dégénérés supérieurs»[14]высшие вырожденцы (фр.). , маленькие манометры, на которых должны были отражаться все даже самые незначительные изменения в соотношении сил общества. Атаназию очень хотелось быть таким манометром — но к сожалению, он не видел в себе ничего занимательного жизнь сама по себе переставала быть достаточным поводом для существования.

Он автоматически шел через запруженные людьми улицы. Город строился без плана. Как в некоторых частях Лондона, здесь самые жалкие трущобы соседствовали с относительно приличными улицами. Внезапно Атаназий почувствовал себя обыкновенным пижоном, и улица, осенняя, холодная, грязная, всосала его вместе со всеми его психологическими изюминками и еще не рожденными воззрениями на мир и на жизнь. Из-за ряда домов показался сад с решетчатой оградой. В глубине, среди деревьев с желтыми и красными шапками завядших листьев, освещенных арочной лампой, проглядывала белая вилла Ослабендзких. Там царило спокойствие, столь чуждое окружающему городу. Это был остров тихого, чистого счастья среди моря грязного разврата. «Городу» принадлежала Геля Берц, она была его самым существенным символом. Почему же это счастье было перенасыщено такой страшной, такой невыносимой мукой? В одном из окон внизу светилось зеленое пятно абажура. Там была Зося, на самом деле была! Он не мог поверить в это: благодаря его измене она выросла до каких-то нечеловеческих размеров, естественно, не в физическом смысле, она стала удивительной и непостижимой в метафизическом смысле этих слов, как и весь мир в редкие минуты озарения Тайной Бытия. В этот момент он сам был маленьким, жалким, обычным человечком. Он будто входил в порт, как лодка во время бури после неудачного лова.

Информация

Госпожа Ослабендзкая раскладывала неизвестно который по счету пасьянс. Зофья, ее дочь, читала университетский учебник по психопатологии. Она изучала медицину без малейшей внешней потребности, следуя каким-то своим, тайным целям. Началось все с научного интереса, потом перешло в обязанность, потом в привычку, пока, наконец, не увязло в чистой доброте, в каких-то школьно-санитарных намерениях, нудных, как потроха на касторовом масле. И тогда появился Атаназий, и все пошло насмарку. Но что было начато, надо кончать — таков был принцип Зоси.

— Тазя опаздывает. Он должен был быть сразу после ужина, — шепнула она как бы себе.

— Увидишь, как будет опаздывать через год после свадьбы, — ответила мама. — Я знаю этот тип беспокойных брюнетов. Он слишком умен, чтобы быть уверенным в себе: он все проанализирует так, что сможет позволить себе все.

— Мама, — начала с упрека Зося, — я совершенно иначе смотрю на жизнь. Мне нужно хотя бы немножко той фантастичности, которой во мне совершенно нет. Он дает мне все это, осуществляет самую большую мечту моего детства.

— Вот увидишь, чем обернется потом для тебя эта фантастичность. Ты его что, на самом деле любишь? — в сотый, наверное, раз спрашивала она вот уже десять дней.

— Я тебе уже говорила, я ничего не называю по имени. А ему говорю, что да, только для того, чтобы он меня не понял превратно — только это, — а впрочем, он и так все знает. Мужчины такие странные, когда речь идет об элементарных вещах.

— Что ты об этом знаешь...

Действительно, об этом Зося не знала ничего. Жених был первым, кто поцеловал ее. Но исходя из прочитанного, изученного и услышанного в разговорах, она думала, что знает гораздо больше матери.

Атаназий без стука вошел в комнату. Он уже не был «пижоном», уже не отдыхал. Вся сложность его существа была здесь, перед ним, как на столе, как на блюдечке, придавленная сокрушительной тяжестью непостижимой любви.

Информация

Зося была почти льняной блондинкой, как и ее мать, которая как раз внезапно стала седеть. Обе были даже неприятно похожи друг на друга. Этот факт смягчался тем, что госпожа О. была Атаназию довольно симпатична, несмотря на определенную колкость характера и не всегда тактичную откровенность. Зося была прехорошенькой, особенно для стройных брюнетов. Ее зеленым, немного раскосым глазам, но не так, как у Гели Берц, была свойственна девчоночья кошачесть на бестиалисто-сладострастном фоне, и в то же время — глубина, впрочем зыбкая, и холодная мудрая задумчивость. Полные, очень свежие и красные, немного не оформленные в рисунок губы, дрожащие и неспокойные, контрастировали с прямым и тонким носом, привлекающим внимание своей классической красотой. Она была высока и в меру полна. Руки и ноги тонки на сгибах; длинные веретенообразные пальцы. Конец.

Старика Ослабендзкого, к счастью, уже не было в живых. Это, должно быть, был удивительно угнетавший всех господин, при внешних проявлениях чрезвычайной любезности и обходительности. Обе женщины, несмотря на то, что ни за что на свете никому, даже себе, не признались бы в этом, тихо наслаждались счастьем быть одним в доме и свободно распоряжаться довольно большим имением, как сельским, так и «городским». Семья Ржевских, из которой происходила пани О., кажется, обладала в Малопольше графским титулом. Отсюда легкая, впрочем безвредная, заносчивость и кичливость. Атаназий, как потомок захудалого татарского рода, о котором и пес не знает, был абсолютно неподходящим мужем для Зоси. Отсюда атмосфера мезальянса. Но что делать — время было такое. Госпожа Ослабендзкая привыкла утешать себя тем, что «пример подают верхи», и рассказывала везде, где ее слушали, об австрийской эрцгерцогине, которая вышла замуж за моряка, такого простого «фона», и о княгине де Браганца, жене графа Логойского, дяди Ендруся.

При появлении Зоси Атаназий перестал на несколько секунд существовать. Жуткая боль угрызений совести и усилившейся любви, стыда и отвращения к себе, смешанная с просто-таки дикой идеализацией невесты, — все это схватило его за горло, как какой-то громадной, убийственной, мерзкой лапой. На сегодня это было уже слишком. Он пал на колени и робко целовал ее руки, задыхаясь от невыразимых чувств. После чего вскочил и поздоровался с мамой.

— Прости меня, — произнес он не своим голосом. — Надо было уладить пару вопросов, и еще всего не завершил. И так с трудом удалось урвать минутку из хаоса дня. Мне пора идти.

— Но почему ты такой какой-то странный?

— Ничего, очень скучал по тебе. Мне показалось, что произошло что-то нехорошее. Не знаю. Наверное, слишком тебя люблю. Сам себя не узнаю.

Пани О. внимательно и без большой симпатии посмотрела на Атаназия. Вдруг все улетело туда, в фантастическую сферу приближающегося чуда (это относится к Атаназию). Со дна существа поднялось загадочное облако откровений, скрывающее ослепительный свет истины в последней инстанции. Атаназий легонько взял Зосю за руку.

— Могу ли я пройти к тебе? Мне надо сказать тебе нечто такое, что маме наверняка будет скучно. Вы ведь не рассердитесь? Правда?

— Господин Атаназий, вы знаете, я очень снисходительна, потому что сама пережила страшные вещи. (Что это было, никто не знал и никто никогда так и не узнал.) Знаю, что сознательное противодействие случайным ударам фатума хуже пассивного подчинения Провидению.

— Случайности нет, — уже твердо ответил Атаназий, придя перед лицом теоретической проблемы в полное умственное равновесие. (Зося радовалась всему как ребенок.) — Или все является произвольностью, в определенных пределах возможного — в математическом значении понятия «предел» — иногда это выглядит как необходимость, исходя из принципа больших чисел; или же существует абсолютная необходимость, и тогда выбор чего-то достаточно большого, чтобы оно было фатальным, не имеет смысла.

— Вы, как всегда, любезны. Не сердитесь, пожалуйста, но если я вас не воспитаю, то, наверное, уже никто и никогда, потому что Зосе я совсем не доверяю в этом деле. Идите, дети. Вы только перед ней не слишком откровенничайте, ни теперь, ни после свадьбы. Теперешние мужчины вообще не знают, что можно говорить, а что нет, совсем потеряли такт. Между тем всегда надо быть немного таинственным для любимой женщины.

Атаназий поклонился, и они вместе с Зосей прошли в ее девичью. Только теперь, на фоне спокойствия этого дома, Тазя ощутил завтрашнюю дуэль как нечто неприятное, но тень страха еще даже не коснулась его сознания.

Он, само собой, продолжал думать: «Удовлетворенность собственной незначительностью и оправдание этой удовлетворенности путем метафизического устранения относительной ценности всех жизненных ощущений. Слабость, доброта, умиление самим собой, плоский эгоизм, ищущий подтверждения в ложной доброте, как раз в этом умилении и трогательности. Отвратительные слова!» Какими жалкими выглядели все эти его псевдомыслишки в сравнении с громадой постоянно растущего чувства, которое, казалось, было чем-то объективно существующим независимо от него, независимо от всей отвратительности его психических потрохов. Вершина башни уже тонула в непроницаемой для ума тьме, а доступное взору основание распухало в причудливых изгибах, вознося на желеобразной почве всю с дьявольской изворотливостью придуманную конструкцию. Все держалось, как морской полип на тонкой ножке, пуповинном жгутике, который того и гляди порвется. (Он думал об этом почти что этими словами — какое падение!) «И что тогда, что тогда?» — спрашивал он себя, порой не веря в реальность всей этой истории. «Может, этого вовсе и нет? Ох, как бы было тогда хорошо!» И снова: «Если бы я был хоть кем-то, художником, творцом жизни, даже жалким общественником (ну почему же жалким?), я поместил бы все это (то есть Зосю, будущую тещу и виллу, наверное) в другое измерение и воистину возвеличил бы их. А в нынешнем положении я вынужден возиться с тем, что есть. Я метафизицирую это искусственно, творя из этого притворный абсолют, общее уравнение вечных законов, чтобы перед собой не стыдно было предаться страшному разврату чистого чувствования». У натур типа Атаназия чистое чувство является только формой психического онанизма: себя, ненавидимого, пинаемого с презрением, обожать в виде проекции на другого человека — женщину ли, мужчину — здесь уж все равно. Это такие типы, которые могут легко быть и гомо- и гетеросексуалами, в зависимости от того, какого рода экран больше подходит для отображения их очаровательных силуэтов с целью самообожествления. Бинарный эротизм для них лишь довесок, на самом же деле они — онанисты.

Ничего не знала об этом бедная Зося, но и Тазя не знал некоторых вещей как о себе, так и о ней. Держа сейчас обеими руками его усталую голову, она думала: «Бедный, глупый, как он далек от меня, вроде как создание другого вида, несмотря на весь его поистине исключительный ум. Вот в чем суть! Мой бедный, мой замотанный мальчик. Как же мне его жаль. А иногда он мне так нравится, что, кажется, готова растерзать его в клочья, чтобы его вовсе не было». Тут она посмотрела в глаза Атаназия с неожиданным проблеском вожделения, которое проступило на ее лице в виде восхищения, проскользнувшего как образ потусторонних миров. «Я все для него сделаю. Он, должно быть, очень несчастен, когда он один. Таким я не знаю его и никогда не узнаю. Таким он и сам-то себя не знает. Это — любовь, то, что я думаю, да, то, что я думаю, а не чувствую — иначе быть не может. Ах, если бы так одновременно, и он, и Метек Бёренклётц впридачу — вот было бы счастье. (Что за черт, неужели наш бедный Атаназий мог быть главным лицом для кого-то лишь как элемент комбинации с кем-то еще? Если бы он мог знать, что думала Зося, не мучился бы угрызениями совести по поводу какого-то глупого „извращения“.) Моя жизнь теперь не такая убогая, как была год назад, когда я с ужасом думала о приближающейся весне и пустоте внутри меня и вокруг. Психически я — мазохистка, а физически — садистка. Возможно, что (и даже наверняка) он противоположность этого и потому я люблю его — люблю его, ах, какое счастье!»

— Я люблю тебя, — прошептала она и легко поцеловала его в лоб, вместо того чтобы впиться в губы, чего ей хотелось.

Атаназий замер в нечеловеческом счастье насыщения любовью, терзающей его своей громадностью. И внезапно, как рев жуткой боли в тиши ожидания, как нож меж волокон живого мяса, в этот момент вонзилось угрызение совести. Беда свалилась на него, как глыба. «Сознание — это выделение сверхконечной экзистенции тела, в котором миллиарды существ (вплоть до бесконечно, в пределе, малых) формируют свой сверхмир в границах одной личности, — погасло в скотской муке». Так это определил бы Атаназий, если бы мог в тот момент мыслить. В бездонной темноте, как единственная звезда на пустом небе, еще светилась какая-то искорка. «Это уже никогда не будет  э т и м, никогда». Из искры все отстроить заново? Это представлялось сверхчеловеческой, титанической работой, и притом скучной, скучной до одурения. Жизнь простиралась перед ним бесконечной греховной пустыней, через которую надо было брести в сомнениях и муках.

— Никогда больше, никогда, — прошептал он.

— Что никогда? — спросила Зося.

— Не спрашивай сейчас ни о чем. Я больше никогда тебя не обижу. Я твой навеки, — изрек он, как формулу клятвы, и склонил голову ей на колени.

Но в то же время остатками сознания он ловил то мгновение и рассуждал так: «Через эту измену, вместо того чтобы все уничтожить, я познал более высокую степень чувства. А значит, нет в этом вины, ибо все искупается в ином измерении». Он резко встал, простой и торжественный, ободренный только что открытой истиной. В том, что это истина, он не сомневался и не чувствовал даже тени того, что творит утонченное свинство. А поскольку не чувствовал, то и не было в этом фактически никакого свинства. Какое дело было ему до мнения тех, кто, если бы мог при определенных условиях и при достаточном умственном развитии, интуиции и так далее, и так далее... Но даже в такой общей форме не появлялось ни малейшего сомнения. После пары секунд ожидания сомнений Атаназий почувствовал, что, должно быть, он прав и все, что имело место, было необходимостью, притом необходимостью позитивной. Он поцеловал Зосю в голову. Однако в губы поцеловать не отважился.

— Я должен идти. Ни о чем не спрашивай, — кристаллически-звонко отчеканил он.

«Не думаю даже, — подумала Зося. — И в данную минуту меня это совершенно не интересует. Наверняка какое-то истерическое „внутреннее осложнение“». Пролетело мгновение, легкое, как пушинка, которая, однако, осела грязной, бурой тенью-грузом на их переплетавшиеся с определенного момента жизни. «Каботин», — пронеслось у нее в голове вроде как беспредметно.

«Однако интуиция у них, у этих бестий», — подумалось Атаназию в связи с возможностью догадок Зоси на тему его «измены», когда он глядел в ее обращенные взором вовнутрь глаза. Он почувствовал — хотя и был уверен, что Зося ни о чем не догадывается, — что разоблачен в том, что касалось главных черт его психического механизма. Оба они догадывались о чем-то относительно себя, и оба кружили вокруг неосознаваемой точки пересечения их подозрений, будучи не в состоянии, а может, и не желая достичь окончательной истины.

Информация

Несмотря на существенно более низкий интеллектуальный уровень, Зося была сообразительнее Тази, который вообще не разбирался в людях и, неизвестно почему, кичился этим.

Он вышел, все же поцеловав ее мимоходом в губы, и тайна их взаимоотношений опять осталась тайной на неопределенное время.

Атаназий поехал в кафе «Иллюзион», где надеялся застать нужных ему офицеров. Он чувствовал себя просто великолепно. Нависшая над ним дуэль лишь придавала очарования проплывавшим мгновениям. Все было каким-то ладным, интересным и необходимым. «То же самое у Логойского после „коко“, если не врет, — подумал он — А я и без всего этого могу так же смотреть на мир». Офицеров он нашел (ротмистр Пурсель и поручик Гжмот), быстро договорился с ними, и, дав им карт-бланш на окончательное улаживание дела, навел их на секундантов князя. Логойский хотел ему что-то сказать, но Атаназий быстро от него убежал. «Этому позволено все, мне — нет. Вот было бы весело, если бы я был графом». Было почти ясно, что поединок состоится завтра утром. На всякий случай ему велели проснуться в пять. Он не чувствовал ни злости, ни даже неприязни к Препудреху. Скорее, было немного жаль его. «Ему стрелять первым, и он промахнется, дрожа от страха, а я всажу ему карамельку в правое полушарие», — думал Атаназий по дороге домой. Все — и измена, и свидание с Зосей, и дуэль — все уложилось у него в гармоничное целое. Он был доволен композицией этого дня.

— Если бы все дни складывались так, вся жизнь была бы произведением довольно сносным, составляла бы некое единство во множестве, — громко сказал он, зажигая свет в своей комнате.

И снова весь день пронесся в его памяти с бешеной скоростью, но с каким-то отвратительным привкусом, омерзительно деформированный, с выпячиванием моментов лжи и подлости. Впрочем, впечатление это тут же уступило место прежнему чувству гармонии.

— Peuh[15]Подумаешь! (фр.) , — сказал он по-французски. — Случались у нас вещи стократ хуже.

Но это была неправда.


Читать далее

Глава I. ГЕЛЯ БЕРЦ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть