Онлайн чтение книги Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами
ГЛАВА XVI

Выходя в полночь из шэнти, которую капрал Флинт назвал «гарнизон Медовый замок», ни он, ни бортник не испытывали особых опасений, уповая на встречу всего лишь с четвероногим противником, несмотря на то что, по утверждению досточтимого капрала, тот слышал звук рожка. Их предположения подтверждались и тем, куда устремлялась собака, которая служила им своего рода проводником. Правда, Бурдон не позволял послушному мастифу удаляться слишком далеко, заставляя Хайфа идти рядом с собой.

Сначала мужчины приблизились к куще деревьев, под которыми располагалась кухня. Собака несколько раз останавливалась, принимаясь выть и ворчать и вообще выражать всеми имеющимися в ее распоряжении способами беспредельное нежелание следовать в этом направлении. Ее протест принял в конце концов столь решительные формы, что бортник сказал спутнику:

— Насколько я себе представляю, капрал, нам лучше положиться на мастифа. Никогда я еще не видел, чтобы он с такой определенностью желал идти не в эту сторону, а в другую. Нос у Хайфа на славу, мы смело можем ему довериться.

— Вперед! — вскричал капрал, быстро поворачивая вслед за собакой. — Давай договоримся, Бурдон, вот о чем: ты нонче в нашей вылазке будешь за авангард, а я — за главный отряд. При встрече с врагом ты отбиваешься, как можешь, затем отходишь, и в бой вступают основные силы. Я же более всего рассчитываю на мой шатык, нет ничего лучше, чтобы проткнуть индея. Враг под моим напором отступает, и тут мы открываем сильный перекрестный огонь. Кавалерии у нас нет, так пес сослужит верную службу, поддерживая связь фронта с флангами.

— О Боже, капрал, ты помешан на твоей профессии ничуть не меньше, чем пастор Аминь на своих идеях о потерянных племенах. Боюсь, что еще до конца лета этих потерянных племен отыщется на наших прогалинах больше, чем мы желали бы видеть. Пойдем, однако, за собакой, посмотрим, куда она нас приведет.

И они быстро зашагали следом за мастифом, помчавшимся к деревьям с особенно густой кроной в самом конце прогалины, где небольшой приток Каламазу, спустившись с холма, бежал по лощинке к этой главной водной артерии края, куда несли свои воды все окрестные реки и ручьи. Бортник хорошо знал это место: часто, взмокнув от работы под палящим солнцем, он приходил сюда испить воды из речушки и отдохнуть в тени развесистых дубов, простерших свои ветки над лощиной. Короче говоря, на расстоянии нескольких миль от Медового замка не нашлось бы второго такого места, где можно было встретить не только прохладу и чистую воду, но и надежное убежище. Того, кто захотел бы спуститься в лощину, вернее на ее дно, укрыли бы от любопытных взоров вершины и листья деревьев, разросшихся на ее склонах и образовавших большую рощу. Мастиф решительно направился в сторону большого родника, бившего в самом начале лощины и служившего истоком речушки. Бортник понял смысл его действий, догадавшись по некоторым признакам, что там могут находиться индейцы: он заметил на земле следы, красноречивее любых слов говорившие о том, что здесь кто-то провел ночь, или, выражаясь на жаргоне Запада, «разбил лагерь». Оценив своим быстрым умом это обстоятельство в сочетании со звуком рожка и поведением мастифа, бортник заключил, что у них есть все основания для подозрений. Поэтому они с величайшей осторожностью вступили в лес, окружавший родник и небольшой овальный участок ровной почвы наподобие маленькой лужайки. Хотя Хайфу явно не терпелось рвануться вперед, он держался неотступно у ноги хозяина.

— Видишь, капрал, — прошелестел бортник, — сдается мне, что мы выследили нескольких дикарей в их норах. Давай обогнем родник и спустимся на дно лощины — туда, где деревья образуют непроходимую чащу. Ты видишь это?

— Вроде да, — бесстрашно ответил капрал, твердый как кремень. — Ты спрашиваешь, вижу ли я огонь?

— Вот именно. Краснокожие разожгли костер Совета и собрались вокруг него, чтобы поговорить. Ну и что ж, пусть себе слушают друг друга, коли им так нравится. Нам от этого ни холодно ни жарко.

— Вот уж не знаю. Когда главнокомандующий призывает к себе старших военачальников, обычно в результате что-нибудь да происходит. Как знать, а вдруг этот самый Совет созван для того, чтобы решить, не взять ли наш новый гарнизон в осаду или не пойти ли на него в атаку? Осторожный солдат всегда готов к худшему.

— Раз Питер с нами, бояться нечего. К его словам прислушиваются все краснокожие. До тех пор пока он живет у нас, нет никаких оснований для опасений. Но лужайка уже близко, нам осталось лишь продраться сквозь эти кусты, производя при этом как можно меньше шума. Собаку я придержу.

Мудрое животное вело себя воистину поразительно. Хайф, казалось, не хуже мужчин понимал, сколь необходимо продвигаться тихо, и ни разу не сделал попытки опередить хозяина хотя бы на длину своего туловища. Мало того, иногда он даже отыскивал более удобные лазейки сквозь кусты подлеска и, проявляя сообразительность, достойную человеческого существа, показывал эти проходы своим спутникам. Он не только не лаял и не ворчал, но даже сдерживал свое тяжелое дыхание, словно зная, что рядом находятся самые чуткие в мире уши.

Ни на миг не забывая о мерах предосторожности, бортник и капрал достигли наконец удобной наблюдательной позиции. Она находилась всего лишь в нескольких футах от края зарослей, но была прекрасно замаскирована густой растительностью, в которой, однако, были небольшие просветы, позволявшие беспрепятственно видеть все происходящее впереди. Они даже смогли усесться на упавшее дерево — последнее довольно большая редкость на прогалинах Мичигана, — отчего обнаружить их стало еще труднее. Хайф поместился рядом с хозяином, откуда видеть ничего не мог, по-видимому полагаясь на информацию, получаемую им не зрительно, а от прочих органов чувств.

Как только мужчины заняли места на своем наблюдательном пункте и вгляделись в происходящее впереди, их охватил трепет, затмивший снедавшее их любопытство. И неудивительно: перед ними открылось такое замечательное и внушительное зрелище, что оно потрясло бы воображение даже более интеллектуальных и лучше подготовленных людей. Костер, не особенно большой и не слишком яркий, отбрасывал все же достаточно света, чтобы разглядеть все, что происходило в пределах его досягаемости. Он был разложен точно в центре возвышенной ровной площадки размером примерно в полакра, которая своими очертаниями и ограждением несколько напоминала арену большого амфитеатра. В последнем, правда, виднелся проем (как раз напротив бревна, где сидел Бурдон со своим товарищем), откуда из родника на более открытое место пробивался небольшой ручей. Большую часть этого холмика затеняли ветки растущих на нем кустов и деревьев, но на самой «арене» никакой растительности не было, если не считать дерна, который покрывал ее красивым сплошным ковром. Таково вкратце описание созданных самой природой декораций, украшавших эту поразительную сцену.

Но причиной трепета, который равно овладел и бортником и капралом, был не реквизит, а сами действующие лица — их вид, осанка, движения, одежда — словом, вся внешность в целом. Их собралось около пятидесяти человек, что само по себе уже не могло не внушать уважения. Каждый из них был в боевой раскраске, а следовательно, являлся воином. У двух белых, хорошо знавших обычаи индейцев, это не вызывало никаких сомнений. Но еще сильнее поражало то, что, судя по первому впечатлению, все присутствующие были вождями. Это обстоятельство свидетельствовало, что, по всей вероятности, где-то на прогалинах находится внушительное воинство краснокожих, притом тоже невдалеке. В то время как Бурдон внимательно наблюдал за сценой действия, сопоставляя различные факты, у него впервые мелькнуло подозрение, что Великий совет неспроста созван в этот полуночный час поблизости от шэнти, что сделано это в угоду Питеру, а значит, он неизбежно должен появиться в толпе краснокожих. И с этой минуты Бурдон напряженно стал ждать его появления.

Ни один из присутствовавших на поляне не сидел. Индейцы стояли группами, изредка перебрасываясь словом-другим, а некоторые столбом возвышались на «арене», напоминая своими мрачными неподвижными фигурами привидения. Царила мертвая тишина, что усугубляло необычайность, даже сверхъестественность всей картины. Если кто что и произносил, то приглушенно, почти беззвучно, так что его речь могла быть уловлена лишь ухом близстоящего, прислушивающегося к ней; двое не говорили одновременно в одной группе, а мокасины скрадывали шум шагов. Трудно себе представить что-нибудь более мистическое, чем это сборище на красивом холмике среди леса, покрытом бархатистой травой. Прямые неподвижные фигуры, полуголые или вовсе обнаженные; темный цвет кожи; лица, которым путем раскраски придано свирепое выражение, дабы внушать ужас врагам, а на них — ярко сверкающие в ночи глаза — все это придавало удивительное своеобразие открывшейся двум бледнолицым картине, равной которой, по справедливому суждению Бурдона, ему никогда не доводилось видеть.

Бурдон и капрал уже с полчаса сидели на поваленном дереве, не спуская глаз с разворачивающегося на полянке действа, не оживляемого буквально ни единым звуком, присущим человеку. За все это время никто не произнес вслух ни слова, не кашлянул, не засмеялся, не издал восклицания. Внезапно все вожди замерли на месте и повернулись лицом в одну сторону — к проему над руслом ручейка, находившемуся в дальнем от наших наблюдателей конце полянки и поэтому скрытом от них глубоким сумраком. Индейские вожди были в ином положении: они явно с нетерпением ожидали кого-то, кто приближался к проему. И в самом деле, не прошло и полуминуты, как из темноты выступили две фигуры и неспешным царственным шагом направились к середине «арены». Когда они попали в освещенный огнем костра круг, Бурдон увидел, что это Питер и пастор Аминь. Первый с величественной осанкой шел впереди, а пастор, немало удивленный тем, что он увидел, следовал за ним. Здесь уместно пояснить, что Питер направлялся на Совет один, но по пути встретил миссионера — тот бродил среди дубов в поисках Бурдона и капрала — и, даже не пытаясь отделаться от неожиданного спутника, предложил тому сопровождать его.

Бурдон сразу же понял, что Питера здесь ожидали, чего нельзя с такой же уверенностью сказать о пасторе. Тем не менее уважение к великому вождю не позволило индейцам выказать свое недовольство или удивление, и знахаря бледнолицых приветствовали с такой же серьезной торжественностью, как если бы он был желанным гостем. Когда эта пара вступила в образовавшийся вокруг них темный круг краснокожих, молодой вождь подбросил в огонь несколько сухих веток, и костер, ярко вспыхнув, осветил физиономии с чудовищной раскраской, какой в наше время не знает остальное человечество. Внезапная иллюминация, высветившая то, что доселе пребывало под покровом мрака, произвела сильнейшее впечатление на присутствовавших белых, тогда как Питер взирал на все с ледяным спокойствием дерева, потерявшего к осени свою листву, но еще не испытавшего на себе порывов безжалостного зимнего ветра. Казалось, его ничто не может взволновать: ни то, чего он ожидал, ни то, что явилось полной неожиданностью; впрочем, надо полагать, что его глаз в итоге многолетнего опыта привык ко всему многообразию диких форм, сотворяемых фантазией дикаря. Он даже улыбался, делая одобрительные жесты, означавшие, по-видимому, общее приветствие. Только в тот момент, когда разгоревшийся ярким пламенем костер выхватил из мрака лица вождей, участвующих в столь странном и пышном мероприятии на земле, которой долгое время почти безраздельно пользовался Бурдон, он узнал среди них своего старого знакомого — вождя потаватоми.

Несколько вождей из числа старейших приблизились к Питеру, и между ними завязалась беседа, но такая тихая, что не только до Бурдона — это было естественно, — но и до дикарей, стоявших вкруг костра, не долетало ни слова. Тайный диалог, однако, имел своим последствием то, что все вожди уселись на траву, опять же кругом с костром в центре. К счастью, словно прочитав мысли Бурдона, Питер со своими собеседниками расположился точно напротив места, где тот сидел, как бы специально для того, чтобы дать бортнику возможность наблюдать за сменой выражений на удивительном челе этого удивительного человека. Лицо Питера, в отличие от абсолютно всех окружавших его индейцев, не было накрашено, тона на него наложила сама природа, в данном случае это был цвет слегка закоптившейся или потускневшей под действием воздуха меди. Бортник ясно различал каждую черту лица Питера, даже темные блуждающие глаза индейца не ускользнули от его внимания. Он заметил также, что за костром все время следят и что один из самых молодых вождей время от времени подбрасывает в него сухой хворост не столько для тепла, сколько для света, отбрасываемого возгорающимся пламенем. Он выполнял, однако, и еще одну функцию чрезвычайной важности — об его огонь молодые вожди зажигали курительные трубки, и сейчас они этим занялись; собрание вождей вокруг костра Совета почти никогда не обходится без курения трубкиnote 133… без курения трубки. — Калюме — ритуальная курительная трубка североамериканских индейцев (трубка мира) — известна с XVI века. Трубка состояла из каменной или глиняной головки («очажка») и полой тростниковой палочки длиной от двух до трех с половиной футов. Часто трубку мира украшали перьями, стеклышками и прочей мишурой. Договаривающиеся друг с другом вожди племени курили калюме попеременно. При раскуривании трубки на племенных советах каждый воин имел право сделать одну затяжку, когда приходила его очередь, и только вожди или пользовавшиеся особым почетом воины получали право на большее число затяжек..

Курят не ради удовольствия, а исключительно во исполнение традиции, поэтому каждому вождю достаточно затянуться раз-другой. Выпустив несколько клубов дыма, курильщик передает трубку соседу. У индейцев ритуалы соблюдаются с предельной дотошностью; и до тех пор, пока каждый сидящий в мрачном грозном кругу не приложится в свою очередь к трубке, никакие дальнейшие шаги не предпринимаются. Трубок же в данном случае было всего лишь две, а ртов — множество, поэтому для свершения церемонии потребовалось некоторое время. Но никто не выказывал ни малейших признаков нетерпения, и самый последний по своему положению вождь исполнил ее с тем же чувством собственного достоинства, что и первый. Наконец трубки обошли всех присутствующих, даже пастор Аминь, когда настал его черед, не преминул затянуться, и воцарилась могильная тишина, напомнившая Бурдону обстановку на собраниях квакеров. Но вот один из главных вождей поднялся, очевидно намереваясь говорить. Он произнес свою речь на языке великого народа оджибвеев, к которому принадлежало большинство племен, представленных здесь своими вождями, хотя многие из последних умели говорить и на других языках, в том числе на английском и французском. Из троих белых лишь один пастор Аминь понял все от слова до слова, что неудивительно: он старался постигнуть этот язык, чтобы читать проповеди людям этих племен; впрочем, Бурдон понимал почти все, а капрал — очень многое из того, что было сказано. Итак, первым на этом тайном собрании, которое впоследствии оджибвеи называли «Советом на поляне близ Шумящего родника», выступил вождь, носивший прозвище Медвежий Окорок, рекомендовавшее его скорее как отважного охотника, чем как прославленного оратора.

— Братья из многих племен оджибвеев, — начал он, — Великий Дух дал свое соизволение на то, чтобы мы собрались на Совет. Маниту наших отцов присутствует среди этих дубов, слушает наши слова, глядит в наши сердца. Мудрые индейцы в его присутствии будут говорить и думать осторожно. Только о хорошем. Народ наш рассеян по всей нашей земле, но ныне настало время, когда нам следует прекратить странствия или не отдаляться друг от друга настолько, что крик не достигает слуха соседа. Если мы по-прежнему будем уходить так далеко от нашего народа, что не сможем его слышать, наши дети научатся языкам, которые не доступны пониманию оджибвея. Мать говорит со своим дитятей, и дитя таким образом запоминает слова. Но ни одно дитя не может слышать через Великое озеро. Некогда мы обитали в Стране восходящего солнца. А где мы обитаем сейчас? Некоторые из наших молодых охотников рассказывают, что видели, как солнце садится в озера пресной воды. Дальше этого места уже охотиться негде; и если мы хотим выжить, нам следует твердо стоять на том, что мы свои охотничьи тропы не покинем. Как это сделать — решит Совет. Для того мы и собрались.

Братья, вокруг костра Совета сидят сейчас многие мудрые вожди и отважные воины. Мои глаза радуются при виде их. Это оттава, чиппева, потаватоми, меномини, гуроны и другие. Наш Великий Отец в Квебеке вырыл топор войны и направил его против янки. Тропа войны открыта от Детройта до всех поселений краснокожих. Пророки обращаются к нашему народу, а мы внимаем. Один пророк среди нас. Сейчас он скажет. И Совет превратится в слух, остальные чувства на время замрут.

Закончив этими словами выступление, Медвежий Окорок сел на свое место, все с той же величественной и значительной осанкой, с какой раньше поднялся. Все безмолвствовали. Гробовая тишина в сочетании с темными силуэтами, отражениями огня в сверкающих глазах, жуткой раскраской лиц и оружием, которое каждый воин сжимал в своей руке, производило настолько сильное впечатление, что вряд ли с ним могло бы поспорить в этом отношении какое-нибудь собрание людей цивилизованных. И в этой напряженной могильной тишине встал во весь свой рост со спокойным видом Питер. Слушатели начали дышать глубже, словно стараясь быть услышанными и проявить столь странным способом свое нетерпение. Питер владел ораторским искусством, знал все его тонкости и умел использовать их к своей выгоде. Каждое его движение было обдуманно, держался он с огромным достоинством, даже глаза его — и те, казалось, излучали красноречие.

Красноречие! Какая это могучая сила, употребляемая — и как часто! — не только во благо, но и во зло! Те самые доводы, которые, будучи изложены на бумаге и опубликованы, могут порой показаться глупыми или незначительными, обретают иногда чудодейственным образом великую мудрость в устах оратора, умеющего расположить к себе аудиторию и взвинтить ее. То же относится к идеям, взывающим не к разуму, а к чувствам человека, то есть, например, к призывам к мести, к обличениям зла и к прочим проявлениям страстей человеческих во всем их многообразии. Попробуйте придать этим идеям форму письменных утверждений, то есть отдайте их на суд холодного глаза и трезвого рассудка, и тогда разум читающего, прежде чем сделать выводы, сумеет не спеша взвесить ваши доводы, придирчиво оценить справедливость призывов и подлинность фактов. Иное дело, если вы, прибегнув к магии ораторского искусства и завоевав доверие людей, доведете ваши идеи до их сведения посредством их органов слуха. Поток часто менее разрушителен в своем течении, чем ураган, который вы способны вызвать.

— Приветствую вас, вожди великого народа оджибвеев, — начал Питер, простирая руки к присутствующим, словно намереваясь их всех обнять. — Маниту проявил ко мне доброту. Это он расчистил для меня путь к этому роднику и костру Совета. Я вижу вокруг себя лица многих друзей. Почему бы нам всем не стать друзьями? Почему краснокожий человек поднимает руку на другого краснокожего человека? Великий Дух сотворил нас с кожей одного цвета и дал нам общие земли для охоты. Он полагал, что мы будем охотиться на них вместе и не станем снимать скальпы с краснокожих. Сколько воинов пало в наших семейных войнах? Кто может их счесть? Кто может сказать? Не будь они убиты, их, быть может, достало бы, чтобы сбросить бледнолицых в море!

Здесь Питер, говоривший тихим, еле слышным голосом, внезапно сделал паузу, чтобы его мысль успела овладеть сознанием слушателей. Она их уже поразила — недаром суровые лица поворачивались друг к другу, а глаза искали во взоре соседа ответ на сказанное Питером, ответ, который уже созрел в мозгу, но еще не облекся в слова. Но как только оратор почувствовал, что прошло достаточно времени и его мысль прочно впечаталась в память вождей, он возобновил свою речь, постепенно повышая голос, по мере того как возбуждался сам.

— Да, — продолжал Питер, — Маниту очень добр. Кто такой Маниту? Видел ли его хоть один краснокожий? Да, его видит каждый краснокожий. Глядя на охотничьи земли, на озера, на прерии, на деревья, на охотничьи трофеи, нельзя не заметить его руку. Его лицо можно видеть в полуденном солнце; глаза — ночью в звездах. Слышал ли хоть один краснокожий его голос? Когда гремит гром — это звучит голос Маниту, он говорит с нами. А когда раздается особенно сильный удар грома — это Маниту сердится и ругает нас. Значит, кто-то из индейцев поступил плохо. Может, один краснокожий снял скальп с другого краснокожего.

Питер снова сделал паузу, не такую долгую и внушительную, как первая, но все же давшую индейцам время, чтобы задуматься, как плохо краснокожему поднимать руку на краснокожего.

— Да, нет среди нас настолько глухих людей, чтобы они не слышали голоса Маниту, — заключил Питер. — Десять тысяч буйволов, ревущих одновременно, не заглушат его шепота. Перед ним расстилаются прерии, леса, озера, и повсюду его голос слышен каждому в одно и то же время.

Среди нас сейчас находится знахарь-проповедник бледнолицых; он говорил мне, что голос Маниту достигает самых больших поселений его народа, что находятся там, где встает солнце, в тот самый миг, когда его слышат краснокожие, живущие за Великими озерами и близ гор у захода солнца. Это громкий голос, и горе тому, кто про это забудет. Голос Маниту обращен к людям с кожей различного цвета, ко всем людям, племенам и народам.

Братья, есть поверье, будто существует один Маниту для сауков и другой для оджибвеев, один Маниту для краснокожих и другой для бледнолицых, но оно лжет. В этом мы равны: один Великий Дух всех нас сотворил, всех нас направляет, милует и наказывает. Он может отвести индейцу Вечные охотничьи угодьяnote 134Вечные охотничьи угодья — эквивалент христианского рая у североамериканских индейцев. в одном месте, а бледнолицему рай — в другом, так как знает, что обычаи у них различные и то, что нравится охотнику, никогда не понравится торговцу; а что нравится торговцу, никогда не понравится охотнику. Маниту подумал об этом и отвел разные места для душ хороших людей, каким бы цветом кожи они ни обладали. Поступил ли он так же с душами плохих людей? Думаю, что нет. По мне, так лучше, чтоб они жили скопом и мучили друг друга. Плохой бледнолицый и плохой краснокожий никогда не уживутся рядом. Думаю, Маниту поселил их души вместе.

Братья, если Маниту в ином мире держит хороших бледнолицых и хороших краснокожих отдельно, то что заставляет их сходиться вместе в этой жизни? Если он в ином мире держит вместе духов плохих людей любого цвета кожи, то зачем они до времени соединяются здесь? Плохим душам не должно быть места на земле. Это неверно. Об этом следует подумать.

Братья, я сказал; теперь желает говорить этот бледнолицый, я обещал ему, что вы выслушаете его слова. Когда он скажет, я скажу еще кое-что. А сейчас слушайте чужеземца. Он знахарь у бледнолицых и утверждает, что должен сообщить нашему народу большой секрет, а когда он сообщит, сообщу свой секрет я. Но выслушать его следует лишь детям Красной глины, когда никого другого не будет поблизости.

Предварив таким образом выступление миссионера, Питер вежливо уселся на место, вызвав некоторое разочарование у своих последователей, смешанное с любопытством: всем хотелось узнать, что может сказать знахарь-проповедник в такой ответственный час. Краснокожие, живущие в районе Великих озер, издавна свыклись с миссионерами, и не исключено, что религиозные традиции этой части индейцев если не сложились целиком под влиянием последних, то, во всяком случае, содержат немало заимствований, ибо первыми из белых в эту часть континента проникли, насколько известно, иезуиты, несшие перед собой вместо флага крест как символ мира. Ох уж этот символ! Подумать только, что кто-то способен настолько отождествлять собственные измышления с открывшейся миру истиной, что считает подобный символ уместным абсолютно всегда и везде, хотя человеку вообще не пристало заимствовать из арсенала символов, обрядов и церемоний ничего такого, что взывает к его чувствам. За иезуитами последовали менее педантичные в исполнении обрядов и менее навязчивые проповедники из Соединенных Штатов Америки, которые всего несколькими годами раньше пережили революцию. Есть основания полагать, что Дух Божий больше или меньше, но сопутствовал и тем и другим, ибо все они проявляли жертвенность и рвение, хотя и сейчас их почти двухвековой напряженный труд увенчался всего лишь надеждой, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, он принесет свои плоды. Однако в то время, к которому относится наш рассказ, уже было достаточно много известно о миссионерах вообще и их взглядах в частности, так что Совет в какой-то мере был подготовлен к предстоявшему выступлению.

Пастор Аминь, общаясь в годы проповедничества с индейцами, усвоил некоторые их привычки, научился, в частности, сохранять подчеркнутое спокойствие и чувство собственного достоинства; он обрел также манеру выражаться, как и они, напыщенным языком.

— Дети мои, — так начал он свое выступление, уверенный в том, что в столь великий момент ему следует держаться отеческого тона, — как вам сказал только что Питер, Дух Божий среди вас. Христианам известно, что Бог обещал всегда быть со своим народом, и я готов поклясться, что вижу в этом кругу лица, хорошо знакомые мне по совместным молебнам в давно минувшие дни. Если ваши души и не прониклись еще любовью к Богу, это все равно не убивает питаемой мною надежды на то, что вы поднимете крест и возгласите имя Спасителя. Но не для того я этой ночью явился сюда с Питером. Я здесь для того, чтобы представить вам важнейший факт, коий соблаговолило открыть мне Провидение в награду за многотрудные мои изыскания в области библейской мифологии. Это предание — а краснокожим любы предания, — это предание касается вашей истории, и рассказ о нем усладит ваши сердца, поелику вы услышите, какую особую заботу о вашем народе и племенах и любовь к ним проявлял Великий Дух. Когда мои дети повелят мне говорить, я скажу.

И, умудренный опытом общения с индейцами, миссионер сел на свое место, ожидая, чтобы Совет подал ему знак, означающий просьбу продолжить рассказ. Пастор впервые решился предать широкой гласности свою излюбленную теорию «потерянных племен». Стоит человеку по-настоящему увлечься какой-нибудь необычной идеей из области религии, политической экономии, морали, политики, да из любой, и он уже не видит перед собой ничего, кроме этой доктрины, зато ее готов в любое время дня и ночи излагать, толковать, пропагандировать и развивать дальше. А ведь в основе христианства лежат две великие догмы, настолько простые, что каждому доступно их понять и проникнуться их истиной. Они учат нас любить Бога, а следовательно, повиноваться Ему и возлюбить ближнего как самого себя. Понимая их, каждый видит, что они справедливы и равнозначны призыву к моральному смирению. Эти божественные заповеди позволяют нам постигнуть самую суть веры, коей являются любовь, милосердие и истина. Но сколь немногие удовлетворяются тем, что принимают учение Спасителя в этом виде, не обременяя это учение теориями, которые в значительной мере являются плодами богатой фантазии людей! Мы, однако, отнюдь не намерены упрекнуть пастора Аминь в том, что он так уж заблуждался, частично одаривая своим вниманием удивительный народ, которому Создатель еще в начале начал предначертал послужить Его, Создателя, великим целям; этот народ уже сыграл свою важную роль и, если нам дано проникнуть в замысел Божий, еще внесет свою лепту в развитие важнейших событий на арене истории человечества.

Но вернемся к Совету. Его участников разбирало крайнее любопытство узнать, что еще намерен сказать миссионер, но все они умело скрывали под маской равнодушия свою заинтересованность как признак слабости, не подобающей мужчине. Поэтому, только выдержав приличествующую обстоятельствам паузу, Медвежий Окорок дал понять пастору, что вожди готовы слушать его дальше.

— Дети мои, долг повелевает мне поведать вам великое предание, — возобновил рассказ миссионер, поднявшись на ноги. — Не только великое, но и божественное — мне его рассказал не человек, я его узнал из уст самого Маниту. Питер здесь сказал правду — есть только один Великий Дух, и это Великий Дух людей всех цветов кожи, всех племен и народов. Он сотворил всех людей из одного и того же праха земного. — Среди слушателей возникло легкое волнение — большинство из них были явно совершенно иного мнения об этой части естественной истории. Но, воодушевившись темой своего рассказа, миссионер мало что замечал вокруг себя и продолжал как ни в чем не бывало: — Позднее он разделил их на народы и племена. Тогда же он сделал так, что у некоторых изменился цвет кожи. На одних он опустил темное облако, так что они стали почти черными; наши мудрецы полагают, что это была кара за их прегрешения. Других окрасил в красный цвет, например народы этого континента. — Тут Питер поднял один палец в знак того, что хочет задать вопрос. Дело в том, что ни один индеец никогда не прерывает оратора, не получив на то его разрешения. Да и поднять палец позволил бы себе далеко не всякий, Питер же, достаточно авторитетная личность, поступил так лишь потому, что, по его наблюдениям, индейцы сгорали от любопытства, которое выдавали горящие глаза многих сидящих в кругу.

— Говори, Питер, — произнес миссионер, завидев поднятый палец. — Я отвечу.

— Пусть мой брат скажет, почему Великий Дух сделал индейцев краснокожими? Он разгневался на них или поступил так из любви к ним?

— Это больше того, что я в состоянии сказать вам, друзья. Обитатели разных стран света имеют разную кожу, и среди людей с одинаковым цветом кожи встречаются множество оттенков. Есть бледнолицые, белизной тела не уступающие лилии, а есть бледнолицые настолько темные, что их трудно отличить от чернокожих. Правда, этому сильно способствует солнце; но, с солнцем или без оного, бледнолицый никогда не станет краснокожим, а краснокожий — бледнолицым.

— Правильно, это не устаем повторять и мы, индейцы. Маниту сотворил нас разными; значит, он не предполагал, что мы будем охотиться в одном лесу, — откликнулся Питер, никогда не упускавший случая лишний раз внушить своим сторонникам, что змею необходимо раздавить в самом зародыше.

— Это не дано знать ни одному из смертных, — ответил пастор Аминь. — Не приди мой народ на этот континент, я бы не мог проповедовать слово Божье на берегах этих озер. Но сейчас я буду говорить о великом предании. Великий Дух поделил людей на народы и племена. Затем он один из народов выбрал для выполнения своих целей. Бледнолицые называют евреями людей этого народа — любимца, долгое время бывшего богоизбранным. Маниту провел их через пустыню и помог достичь страны обетованной, где разрешил им жить много зим. Этому народу надлежало одержать большие победы — добиться торжества истины и закона над грехом и смертью. Со временем…

В этот миг один из молодых вождей поднялся, сделал рукой предостерегающий знак и, быстро пересекши круг, скрылся в проходе, где пролегало русло родника. Через минуту он возвратился и вывел в центр круга индейца, в котором по одежде и вооружению все немедленно узнали гонца. Он, конечно, явился с важными новостями, но ни один из сидящих не вскочил на ноги и не заговорил, желая как можно скорее узнать, что случилось.