Онлайн чтение книги Прометей, или Жизнь Бальзака
IV. Ученические годы гения

Тысяча восемьсот девятнадцатый год внес большие перемены в жизнь семейства Бальзак. Граф Дежан, начальник Бернара-Франсуа, неожиданно предложил своему подчиненному, которому исполнилось семьдесят три года, подать в отставку. Старик терял внушительное жалованье – семь тысяч восемьсот франков в год; и, несмотря на все его попытки добиться увеличения пенсии, на просьбу принять во внимание его прежнюю службу в качестве секретаря Королевского совета, размер годового пенсиона был определен ему всего лишь в тысячу шестьсот девяносто пять франков. К этой скромной сумме прибавлялись только доходы госпожи Бальзак (дом в Париже, ферма неподалеку от Тура), небольшие сбережения, помещенные в государственные бумаги, да пресловутая тонтина Лафаржа. В связи с тонтиной вставал вопрос о долголетии, и тут уж Бернар-Франсуа никого не боялся. Он знал сотню способов продлить жизнь и не раз вспоминал о венецианце Корнаро, который к сорока годам подорвал свое здоровье и тем не менее умер столетним старцем; он говорил на эту тему с утра до вечера, посмеиваясь над другими участниками тонтины, которые умирали один за другим: Бернар-Франсуа именовал их «дезертирами».

Итак, будущее сулило чудесное обогащение, но пока что доходы семьи сильно уменьшились и продолжать жизнь зажиточных буржуа в квартале Марэ стало невозможно. У Бальзаков были свои представления о достоинстве, и они не желали ронять себя в глазах соседей. Уж лучше поселиться где-нибудь за пределами Парижа. Жилье, провизия, слуги – все там будет не так дорого. Двоюродный брат госпожи Бальзак, Клод-Антуан Саламбье, согласился купить дом в Вильпаризи, на дороге в Мо, и сдавать его внаем своим родственникам. Селение это, расположенное на полпути между Парижем и Мо, насчитывало пятьсот жителей; беленные известью дома без украшений вытянулись вдоль главной улицы, которая была частью шоссе Париж – Мец. Отсюда в разных направлениях уходили дилижансы. Поэтому в селении насчитывалось шесть постоялых дворов, там останавливались пешеходы и верховые, бо́льшую часть постояльцев составляли обычно возчики, коммивояжеры и торговцы. На главной улице постоянно слышался стук колес, крики форейторов, возгласы бродячих комедиантов, выступавших с дрессированными животными. Почтальон доставлял корреспонденцию из соседнего городка Клэ.

В числе местных именитых жителей были: граф д’Орвилье, весьма скромный «замок» которого стоял против дома Бальзаков; Габриэль де Берни с семьей – парижане, приезжавшие сюда только на лето, и какой-то полковник в отставке. Двухэтажный дом Бальзаков имел пять окон по фасаду и увеличивался мансардой; в саду так густо разрослись кусты, что за ними не видно было плодовых деревьев и огорода. На втором этаже были три отапливаемые комнаты, где жили госпожа Саламбье, госпожа Бальзак и Лора. Ветеран тонтины Лафаржа, железный человек, довольствовался комнатой без камина, и дети побаивались «сквознячка из-под папиной двери». Лоранс спала в кабинете, расположенном рядом с комнатой Лоры. Когда Оноре приезжал домой, его помещали в мансарде. В доме были две служанки – глуховатая соседка Мари-Франсуаза Пелетье, которую все называли мамашей Комен, и кухарка Луиза Лорет, вскоре вышедшая замуж за садовника Пьера-Луи Бруэта.

Обитатели селения радушно встретили это живописное семейство, где, как пишет Мари-Жанна Дюри, «каждый был достаточно умен, образован, говорлив, недурно писал, но при этом отличался обидчивостью и раздражительностью». Бернар-Франсуа все еще одевался по моде Директории, обладал завидным здоровьем, обедал в пять часов вечера, причем меню его состояло главным образом из фруктов (один из пресловутых рецептов долголетия!), а спать ложился с курами. Его комнату украшал книжный шкаф, ключ от которого он всегда носил при себе; выйдя на пенсию, старик целыми днями читал. Тацит и Вольтер помогали ему спокойно переносить нервные припадки супруги и обидные замечания тещи – она называла зятя «несносным хвастуном» и завидовала его бодрости. «Хорошее расположение духа изменяло Бернару-Франсуа только в тех случаях, когда, несмотря на выработанный им режим, его теории долголетия оказывались слегка поколебленными. Если у него разрушался зуб, этот прискорбный случай сильно огорчал его и повергал в уныние», – пишет в своей книге Мари-Жанна Дюри. Но он быстро успокаивался. «Все бренно в этом мире, – говаривал он, – непреходяще одно только душевное равновесие». Если он страдал от подагры, то тешил свое тщеславие тем, что «это недуг аристократический», который восходит к самому царю Давиду. Больше всего Бернар-Франсуа сожалел, что, в отличие от вышеупомянутого царя, ему не дано жить в окружении шестисот юных наложниц.

Вдова Саламбье ездила в Париж, чтобы испросить совет у врачей и «ясновидящих»: она боялась, по ее собственному выражению, «выйти из игры», другими словами – «погрузиться в небытие». Лоранс доживала последние месяцы в пансионе и больше интересовалась балами, нежели учением. Лора усердно играла на фортепьяно, занималась английским языком; благодаря своему веселому и добродушному нраву она умела смягчать драмы, разражавшиеся в семье. Одной из подлинных семейных драм, о которой, по счастью, не знали соседи, был смертный приговор, вынесенный 14 июня 1819 года судом присяжных в Тарне Луи Бальса, брату Бернара-Франсуа: он был обвинен в убийстве работавшей у него на ферме молодой женщины Сесиль Сулье, которую якобы соблазнил. Беременную служанку нашли задушенной. Возможно, Луи Бальса был неповинен в ее смерти, а убийцей был нотариус Альбар, родственник того самого Альбара, в конторе которого начал свою карьеру Бернар-Франсуа. Как бы то ни было, но Луи Бальса гильотинировали в Альби 16 августа 1819 года. В переписке семьи Бальзак мы не находим даже намека на эту трагедию. Такое молчание красноречивее слов. Бернар-Франсуа не сделал ни малейшей попытки спасти своего брата. Забота о сохранении репутации взяла верх над родственными чувствами и даже над стремлением к справедливости. Этот добропорядочный буржуа никогда не грешил чрезмерной добротой.

Оноре не мог, да и не хотел покидать Париж. В январе 1819 года он сдал экзамены на бакалавра права. Теперь родители рассчитывали на старшего сына, надеясь, что он упрочит благосостояние семьи. Бернар-Франсуа упивался «блестящим каскадом замыслов, которые обрушивал на него сын». Мы уже знаем, что мэтр Пассе предлагал молодому человеку работу в своей нотариальной конторе, обещая в будущем передать ему дело. Выгодная женитьба позволила бы Оноре купить эту контору. Сын-нотариус, прочно стоящий на ногах, дочери, выданные замуж за молодых инженеров, выпускников Политехнического училища, да еще, если повезет, за дворян, – так выглядел успех в глазах обитателей квартала Марэ. Оноре упорно противился всем планам на его счет. Он тоже был честолюбив и горд, тоже стремился к успеху, но жаждал литературной славы. Почему? Быть может, потому, что он столько читал и с увлечением слушал рассказы о головокружительной карьере Бомарше; возможно, сыграли роль и брошюры отца. В семье все питали слабость к сочинительству. Однако если тут достаточно любили изящную словесность и не просто держали в книжном шкафу творения классиков, но читали их, то все же гораздо большее значение придавали богатству. Можно ли, занимаясь литературой, составить себе состояние? По мнению госпожи Бальзак, все дело было в этом. И в доме завязался жаркий спор. Даблен, дядюшка Даблен, удалившийся на покой торговец скобяными товарами, который слыл оракулом в своем кругу, где его считали образцом просвещенного человека, обладавшего тонким вкусом, заявил, что из Оноре ничего, кроме письмоводителя, не выйдет. Но Бернар-Франсуа лучше знал своего сына. Он ценил ум Оноре и возлагал на юношу большие надежды. Коль скоро мальчик утверждает, что у него есть талант, пусть докажет на деле. Надо дать ему возможность испробовать свои силы и положить на это два года, а родители будут давать сыну полторы тысячи франков в год.

Следует сказать, что такое предложение свидетельствовало о великодушии. Сумма эта составляла немалую часть доходов семьи, и ее уделяли молодому человеку не для продолжения занятий, суливших ему надежное положение в обществе, а для того, чтобы он писал драмы или романы. Такая наивная вера трогает, и за этот самоотверженный поступок можно простить госпоже Бальзак мелочную экономию на завтраках сына и всегда гневный взгляд. Она сняла для Оноре за шестьдесят франков в год мансарду в старом доме, помещавшемся на улице Ледигьер под номером девять, неподалеку от библиотеки Арсенала. Здесь он должен был провести время искуса. Однако Бальзаки стыдились признаться своим друзьям из квартала Марэ в том, что содержат в Париже сына, «который ничего не делает», и было решено говорить всем, будто Оноре живет в Альби у кузена. Вот почему он должен был меньше показываться на людях и выходить на улицу только после того, как спустятся сумерки. Связь между ним и Вильпаризи поручили поддерживать мамаше Комен – она часто ездила в Париж за покупками. Оноре и сестры окрестили ее «вестницей богов Иридой».

Если верить Бальзаку, его мансарда в шестиэтажном доме была конурой, «не уступающей венецианским „свинцовым камерам“». В это темное, низкое логово вела грязная лестница со сломанными ступеньками. «Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее так и пахнуло на меня нищетой… в щели между черепицами сквозило небо… Комната стоила мне три су в день, за ночь я сжигал на три су масла, уборку делал сам… на прачку… не больше двух су, два су на уголь, и два су мне оставалось на непредвиденные расходы»[26] Бальзак . Шагреневая кожа.. В действительности если в его мансарде и пахло нищетой, то это была лишь временная нищета молодого буржуа, сына зажиточных родителей, которому достаточно было вернуться к ним в Вильпаризи, чтобы вновь жить, не ведая нужды.

Оноре сам покупал провизию и сам готовил себе пищу. По условиям договора, заключенного с родителями, затворник с улицы Ледигьер ни с кем не виделся, за исключением дядюшки Даблена, которого он именовал своим Пиладом; тот изредка поднимался на шестой этаж, с тем чтобы надавать своему юному другу кучу советов, сообщить о том, что происходит в недоступном ему мире, и рекомендовать его вниманию «обитателей третьего этажа», у которых была довольно хорошенькая дочка, и владельцев дома, сдававших внаем мансарду. Чтобы укрыться от ветра, проникавшего в окно и дверь, Оноре смастерил ширму из синей бумаги, купленной за шесть су. Большую радость приносили затворнику визиты «вестницы богов Ириды», мамаши Комен, доставлявшей письма от Лоры; послания эти были забавные, нежные, а иногда ворчливые, ибо сестра, случалось, пересказывала упреки, которые мать обращала к своему блудному сыну.

«Папа сказал нам, что ты воспользовался свободой прежде всего для того, чтобы приобрести квадратное зеркало в позолоченной раме и гравюру для украшения комнаты; мама и папа этим недовольны. Милый брат, ты сам распоряжаешься своими деньгами, вот почему ты должен с умом употреблять их на оплату квартиры, стирку белья и еду. Когда мы думаем о том, какую брешь создадут потраченные тобою восемь франков в той сумме, которую в трудную для нас пору мама могла тебе выделить, то все мы – и прежде всего она – со страхом спрашиваем себя, на что же ты станешь жить; мама просит тебе передать, что ты совершил неловкость, позволив себе эту покупку, ибо этим дал понять, что приобретенное ею для тебя зеркало ни к чему и что она только напрасно истратила пять франков, а ведь она сейчас в стесненных обстоятельствах; вот почему она просит тебя прислать ей это зеркало с мамашей Комен, ибо в такой комнате, как твоя, два зеркала, разумеется, не нужны. А потому, милый Оноре, впредь будь осмотрительнее и не повторяй подобных ошибок; мне хочется и приятно писать тебе только ласковые, нежные слова, я готова в крайнем случае передавать тебе мамины советы, а выполнять ее сегодняшнее поручение мне не доставляет никакого удовольствия, ну ни малейшего».

Итак, все дело было в том, что слишком обидчивая мамаша не могла вынести, как это сын предпочел другое зеркало тому, которое выбрала она сама. Дальше Лора сообщала домашние новости:

«На вакациях у нас в Вильпаризи будет много народу, а ты ведь знаешь, как это важно в деревне! Все думают, что ты – по дороге в Альби, и возносят молитвы за путешествующих… Мы еще не знаем, окажутся ли дамы де Берни подходящими для нас знакомыми… Бабуля подарила нам три шляпки из простроченной соломки – теперь такие носят; они просто прелесть, сам посуди, как мы ими гордимся… Окрестности Вильпаризи чудесны, особенно хороши леса. Каждое утро, с шести до восьми часов, я сижу за фортепьяно; пальцы сами разыгрывают гаммы, а мысли мои уносятся на улицу Ледигьер».

Прелестный лепет юной девушки приводил Оноре в восхищение; он находил время отвечать ей длинными письмами. Брат, как и сестра, писал быстро, не раздумывая, «одним духом». То была «сердечная болтовня», она журчала, как чистый родник.

Мадемуазель Лоре, 12 августа 1819 года

«Ты хочешь узнать, дорогая сестра, подробности о моем переезде и моем образе жизни. Вот они! О своих покупках я уже писал маме; но сейчас ты содрогнешься: что там покупки – я нанял слугу!..

– Слугу, брат мой? И о чем ты только думаешь?

Слугу господина Наккара зовут Тихоня, моего зовут Я-сам. Пробудившись, я звоню ему, и он убирает мою постель.

– Я-сам!

– Чего изволите, сударь?

– Ночью меня кто-то искусал, взгляни, не завелись ли клопы.

– Помилуйте, сударь, какие еще клопы!

– Ладно.

Он начинает подметать, но делает это не слишком умело… Вообще-то, он славный малый; он старательно оклеил белой бумагой полки в шкафу возле камина, аккуратно сложил туда мое белье и даже сам приделал замок. Из синей бумаги, купленной за шесть су, и рамы, которую ему кто-то дал, он соорудил мне ширму; а потом побелил комнату – от книжной полки до самого камина.

Если он вздумает ворчать, чего пока еще ни разу не случалось, я пошлю его в Вильпаризи за фруктами или же в Альби – узнать, как поживает мой двоюродный братец».

О своей работе Бальзаку, увы, почти нечего сказать.

«Поверишь ли, целую неделю я все размышлял, мебель с места на место переставлял, из угла в угол шагал, потом что-нибудь жевал, но толком так ничего и не сделал. Роман „Бредни“[27]Задуманный Бальзаком роман в письмах. – Примеч. авт. теперь кажется мне очень трудным, пожалуй, он мне не по силам. Пока что я только учусь и совершенствую свой вкус».

Оноре читал запоем: стихи и прозу, французских и иностранных авторов, изучал философию истории, задавался вопросом, не сумеет ли он – после всех бурных перемен, принесенных революцией, а главное – после кодекса Наполеона – дополнить труд Монтескьё, написав книгу «Дух новых законов».

Лоранс (ей было семнадцать лет), как и Лора, писала брату; без всяких к тому оснований она считала себя глупенькой.

«Я вывожу из терпения бабулю, на всех нагоняю тоску, и они по праву сердятся на меня… Мама не делает никакого различия между двумя своими Лорами; должно быть, это ей нелегко дается, ведь сестрица – не мне чета… Почему так бывает в жизни: одна сестра – душечка, а другая – никудышечка ?»

Еще одно словцо из семейного лексикона Бальзаков! В словарях вы «никудышечку» не найдете. Лоранс признавалась, что она завидует тому, как хорошо играет на фортепьяно «милая сестрица». Но на самом деле Лора и Лоранс нежно любили друг друга. Романтичная Лоранс уходила в свои заросли сирени, там она мечтала о будущих женихах и уже успела похоронить семерых – в их числе были и «танцующие пастушки́», которых ей представлял кузен Саламбье, басонщик; девушка немного стыдилась, когда при посторонних он называл ее «кузина» и принимался разглагольствовать о своей лавке.

Как и все в семействе Бальзак, Лоранс позволяла себе весьма смелые насмешливые высказывания в духе Вольтера. Побывав на торжественном богослужении в столице, она писала сестре:

«После проповеди всякий, должно быть, чувствовал себя осужденным на муки ада и ввергнутым в геенну огненную; но бедные мои ноги заледенели, и я поняла, что еще не нахожусь в преисподней; вот почему я по-прежнему расположена совершать греховные проступки: ходить в театры, на балы и в концерты, во все эти мирские вертепы, рассадники разврата, где невинность и целомудрие… и так далее… и тому подобное».

Дети Бернара-Франсуа дерзко осмеивали общепринятые представления людей благонамеренных.

Оноре смотрел из своего окна на кровли Парижа, «бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные». Он обнаруживал «своеобразную прелесть… полосы света, пробивавшиеся из-за неплотно прикрытых ставен… сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу желтоватый свет… у чердачного окна с полусгнившей рамой молодая девушка занималась своим туалетом», и он «видел только… длинные волосы, приподнятые красивой белою рукой»[28] Бальзак. Шагреневая кожа.. Он проникался поэзией Парижа и по вечерам, чтобы подышать воздухом, бродил по Сент-Антуанскому предместью или шел на кладбище Пер-Лашез. В предместье он наблюдал за рабочими, смешивался с их толпою и вместе с ними возмущался хозяевами мастерских.

Иногда, следуя за какой-нибудь четой и прислушиваясь к разговору, он вдруг ощущал, будто сливается с этим мужчиной и с этой женщиной. Тут проявлялся его дар ясновидения.

«Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу – вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из „Тысячи и одной ночи“ принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания… Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности – все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву»[29] Бальзак . Фачино Кане..

Откуда взялась в нем эта способность? Он обладал ею с детства.

На кладбище Пер-Лашез, стоя на холме между могилами, он видел Париж, «извилисто раскинутый» вдоль берегов Сены, – Париж в синеватой пелене, сотканной из дыма и городских испарений. Зажигались огни. Глаза его жадно устремлялись к этим сорока тысячам домов. Между Вандомской площадью и куполом Дома инвалидов обитал в особняках тот высший свет, куда он хотел проникнуть и куда он надеялся силой собственного гения проложить себе путь в будущем.

Семья дала ему двухлетний срок, чтобы он мог проявить свой талант. За что приняться? Любознательность толкала его к философии. Он пытался постичь общество, мир, человеческие судьбы. В ту пору молодые люди зачитывались «Общей анатомией» Биша́ и «Анатомией мозга» Галля, ученого, столь любезного доктору Наккару. В Вандоме, в Туре, а затем в Париже Оноре изучал труды мыслителей, не столь близких механицизму, – труды Декарта, Спинозы, Лейбница. В библиотеке, расположенной неподалеку от улицы Ледигьер, он взял книгу Мальбранша «Разыскания истины». Бальзак и сам ощупью искал собственную философскую теорию. Сохранились философские заметки, которые он набрасывал в 1817–1820 годы. Они свидетельствуют о его упорном желании создать свою доктрину, «сорвать последние покровы» с истины и о страсти к чтению самых разных авторов, унаследованной от Бернара-Франсуа. Тут фигурируют вперемежку Платон и Бель, Диоген и Аристотель, святой Бернар и Рабле, решения Латеранского собора и труды индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус к перечислению имен людей выдающихся.

Он предполагал написать «Трактат о бессмертии души», хотя сам в это бессмертие не верил: «Увядание душевных сил доказывает, что и душа подчиняется законам, управляющим жизнью тела: она рождается, растет, умирает… Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа, мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать».

Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий бессмертие души. «Мы еще не убеждены в существовании души. Как можно утверждать ее бессмертие, если даже не установлено, что она существует?.. У нас нет иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да и то при условии, что мир вечен». К тому же наш теолог, обитавший в мансарде, обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором: «Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона».

Самое важное состоит не в философских взглядах молодого Бальзака, которые к тому же менялись, а в том, что он испытывал потребность в собственной философской доктрине. Он «не допускал, чтобы выдающийся талант мог обойтись без глубокого знания философии… Он был занят тем, что усваивал богатое наследие философии древних и новых времен»[30] Бальзак . Утраченные иллюзии.. Позднее, диктуя близкому другу предисловие[31]…диктуя близкому другу предисловие… – Имеется в виду Феликс Давен (1807–1836) – французский романист, поэт и журналист, по просьбе Бальзака написавший предисловие к «Философским этюдам» (1834) и к «Этюдам о нравах» (1835)., в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда «господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, Средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении». Слова эти не были бахвальством, мы находим многочисленные следы его огромного труда: философская основа романов Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент, на котором позднее воздвиг свое монументальное творение.

Для того чтобы получить нужные для его духовных поисков книги, Оноре обращался к кому только мог. У дядюшки Даблена он просит Библию на латинском языке с французским переводом, у Лоры – Тацита из отцовской библиотеки.

«Лора, моя дорогая, моя любимая Лора, неужели никак нельзя утянуть Тацита („утянуть“ на семейном языке означало „украсть“, „утащить“)? У кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?»

В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот что он писал Теодору Даблену:

«Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против Катилины, – речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а вы ни разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!»

Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими химерами не проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у дядюшки Даблена «Сицилийскую вечерню» Казимира Делавиня и «Марию Стюарт» Пьера Лебрена. Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля – Эжена Скриба – уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили; Бальзак метил выше. Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да еще в стихах? В свое время он сочинил несколько поэм («Людовик Святой», «Иов»), но сам потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что их автор «лишен версификаторского дара». В самом деле, трудно представить, до какой степени он плохо чувствовал ритм стиха. И все же, прочтя два тома Вильмена, который сделал модным имя Кромвеля, Оноре решил избрать лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.

Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года

«Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется по крайней мере семь или восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами, но еще больше времени уйдет на окончательную отделку.

Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов, но я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем мне удастся воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала, с какими трудностями сопряжены подобные работы!) Достаточно тебе сказать, что великий Расин два года отделывал „Федру“, предмет зависти всех поэтов! Но ты только подумай: два года, два года, целых два года!

Мне необыкновенно приятно, трудясь до изнеможения (скоро я стану работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям дорогих моему сердцу людей; мне кажется, если Небо одарило меня хотя бы крупицей таланта, то самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой я могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку. Подумай только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя Бальзак ! Какой счастливый удел – побеждать забвение… Вот почему, когда мне случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее в звучный стих, мне чудится, будто я слышу твой голос: „Вперед, смелее!“ Я мысленно прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол, с новым жаром принимаюсь за работу!»

Само собой разумеется, он не желал творить, угождая вкусам современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе не казался ему легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти тысяч усилий мысли.

«Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы! Черт побери, да здравствуют лавочники!.. Вот счастливцы! Впрочем, нет, они всю жизнь проводят, торгуя мылом и швейцарским сыром!.. В таком случае долой лавочников! Да здравствуют литераторы!»

Порою он отдыхал от своего «Кромвеля», «делая наброски к небольшому роману в античном духе…».

«Выхожу редко, – писал он, – но когда у меня ум за разум заходит, я развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я замечаю только живых».

Да и в своей мансарде на улице Ледигьер он порою принимал живых. Мать привозила свиной окорок, и это улучшало его обычный рацион. Дядюшка Даблен по-прежнему навещал его. Оноре всякий раз ожидал его прихода, чтобы поговорить о театре, о книгах, о политике с этим торговцем скобяными товарами, любившим классиков и придерживавшимся либеральных взглядов. «Коварный дядюшка, вот уже шестнадцать долгих дней я вас не видел. Как это дурно с вашей стороны, ведь вы – единственное мое утешение… Знайте, целую неделю я живу как в преисподней. Я ничего не видал, ни о чем не слыхал, никто мне и словечка не написал; даже мамаша Комен и та не показывается».

Ему уже осточертели англичане-цареубийцы, и все же он днем и ночью заставлял себя воспевать их французским александрийским стихом. «Я твердо решил: хоть околею, но доведу до конца „Кромвеля“ и напишу еще кое-что, прежде чем матушка потребует у меня отчета, на что я убил время». Впрочем, театр должен был стать только первым шагом. Он писал Лоре, которой привык поверять свои заветные мысли, что Французская революция еще далеко не закончена и что в дни политических кризисов возникает потребность в литераторах, ибо они знают человеческое сердце, – словом, если он будет держаться молодцом, а Оноре на это надеется, то добьется не только литературной славы, но и славы великого гражданина. «Я уподобляюсь Перетте с кувшином молока… Если в Вильпаризи ненароком продают гениальность, купи для меня, да как можно больше».

Он мечтал о том, чтобы в его мансарде стояло фортепьяно и можно было бы отдохнуть между двумя тирадами из трагедии, играя любимую пьесу – «Сон Руссо» Крамера. Запрет показываться на людях тяготил его. В октябре 1819 года он писал Теодору Даблену:

«Я еще не видел ни одной пьесы своего старого генерала Корнеля. А это очень плохо для новобранца. Так хочется посмотреть „Цинну“, что порою просто подмывает купить билет в огражденную перилами ложу. Кто, черт побери, разглядит меня из партера в толпе?»

Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид был такой, точно он «вышел из больницы или играет роль в мелодраме». Он страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что «волки никогда не обращаются к дантистам и люди должны следовать их примеру». Это великолепное рассуждение, «достойное нашего папы», привело к тому, что у Бальзака уже в юности был щербатый рот.

Сердце его осталось в Вильпаризи. Не так-то легко было оторваться от «небесного семейства». У бабушки «совсем разыгрались нервы», но она все же тайком оплачивала счета переплетчика, которому задолжал Оноре. Мамаша Ирида-Комен, прозванная также «балаболкой», приносила ему письма от Лоры, где на все лады повторялось одно: «Пиши, пиши, пиши». Он выполнял ее просьбу и восхищался эрудицией сестры, цитировавшей Монтескьё: «Счастливы братья, имеющие таких сестер, как моя Лора». Она подтрунивала над его амурными похождениями, героиней которых была то едва знакомая ему барышня с третьего этажа, то еще какая-нибудь девица. «Ох уж эта Лора! Она желает видеть во мне Ловеласа! Но почему, скажите на милость? Добро бы я был Адонисом или Селадоном, а китайскому болванчику место не в алькове у дамы, а на ее камине». Оноре бы хотел, чтобы она представила его себе в ночном одеянии: на нем шерстяная фуфайка, а поверх – старый каррик, ибо в мансарде ледяная стужа; он просил сестру прислать ему колпак из красной мериносовой шерсти, подбитый ватой, словом, a la papa[32]Как у папы (фр.). . Его ужасало, как много масла сгорает в лампе. И тут же он выражал тревогу, что Лора слишком уж часто говорит о некоем Сюрвиле. Это был молодой инженер-путеец, окончивший Политехническое училище. Теперь Сюрвиль принимал участие в ремонтных работах на обводном канале реки Урк, он жил на одном из постоялых дворов в Вильпаризи. Сумев познакомиться с обеими сестрами Бальзака, он стал завсегдатаем их дома.

«Ты много говоришь о господине де Сюрвиле. Постарайся, чтобы он ухаживал не за тобой, а за Лоранс; кажется, он у вас частый гость. Будьте с ним любезны и следите за своей осанкой, как те благонравные девицы из квартала Марэ, о которых поется в песенке про бульвар Тампль; ведь всегда приятно одержать победу. Разве, собираясь ловить голубей, не привязывают одного возле силка? Разумеется, я не думаю, что вы расставляете силки, но замужество!.. Ох уж это замужество!»

Эжен-Огюст-Луи, известный под фамилией Сюрвиль, родился в Руане 5 июня 1790 года. Он был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен, взявшей себе в театре фамилию Сюрвиль и дебютировавшей под этой фамилией в 1785 году; его отец скончался до рождения сына. 22 февраля 1791 года богатый руанец Луи-Эмманюэль Миди д’Анде, «бывший дворянин», признал, что младенец – «сын его умершего брата», Огюст-Луи-Эжена Миди де ла Гренере, скончавшегося 9 октября 1789 года. В акте, составленном тремя нотариусами, указывалось, что, «желая обеспечить будущее ребенка и принимая во внимание трудности, с которыми сталкивается мадемуазель Аллен при воспитании сына, а также стремясь возместить ущерб, каковой могло ей причинить знакомство с господином Миди де ла Гренере», Миди д’Анде посредством дарственной записи назначает годовую ренту в тысячу двести ливров побочному сыну своего брата и незамужней матери ребенка.

Некий руанский журналист Жан-Габриэль Мильсан, назначенный решением окружного суда в Руане опекуном маленького Эжена и по личным мотивам принимавший участие в судьбе матери, ходатайствовал о том, чтобы мальчику разрешили носить имя отца, и добился, что в метрическое свидетельство ребенка внесли поправку. Решением суда от 14 вантоза II года Республики Эжен был признан «побочным сыном покойного Огюста Миди де ла Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца». Однако юный Эжен продолжал называть себя Аллен-Сюрвиль, под этим именем он и был принят 20 ноября 1808 года в Политехническое училище. На вступительных экзаменах он занял двадцатое место, то есть оказался в числе лучших. В 1810 году юноша поступил в Императорское училище по строительству мостов и дорог, а позднее участвовал в кампании 1814 года в качестве лейтенанта инженерных войск. В 1817 году Сюрвиль был прислан для участия в работах на обводном канале реки Урк и выбрал Вильпаризи своим местожительством. Всю жизнь ему предстояло хранить верность своей несчастной склонности к сооружению каналов, и этого пылкого увлечения ничто не могло ослабить.

Поначалу Лора считала Сюрвиля мелкой дичью для себя. «В ту пору я еще жила в царстве мечты: вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!..»

В Новый год он явился с конфетами, но напрасно. Его банальные подарки встречали с пренебрежением. Однако в мае 1820 года молодой инженер наконец воспользовался своим правом на отцовское имя – Миди де ла Гренере – и наследство. Узнав о брачных планах сына, Катрин Аллен открыла ему тайну его рождения. В письме, адресованном графу де Бекке, генеральному директору ведомства путей сообщения, Эжен указывал, что его матушка до сих пор не позаботилась добиться исполнения давнего решения суда, а потому ему пришлось съездить в Руан, чтобы узаконить свое гражданское состояние. И он просил отныне именовать его Миди де ла Гренере-Сюрвиль.

Это имя и пожизненная рента заставили родителей Бальзака взглянуть другими глазами на молодого человека. Инженер, окончивший Политехническое училище, да к тому же еще обладатель дворянской частицы «де», – нет, такими женихами не бросаются! На Лору оказали давление. Сюрвиль, часто ездивший в Руан по делам службы, взял на себя труд пересылать письма, которые сестры писали своему брату. То были чудесные письма. В семье Бальзак все владели пером гораздо лучше, чем сами полагали. Никудышный драматург, Оноре без малейшего усилия создавал образцы эпистолярного жанра.

Вот каким слогом писала Лоранс:

«ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА ВИЛЬПАРИЗИ

Вчера король присутствовал на богослужении. Я ошиблась, его величество никогда не посещает церковь. Вчера король подписал свадебный контракт своей дочери… Нет, он ничего не подписывал, ибо принцессы, его дочери, вовсе не выходят замуж. Вчера у короля заледенели ноги – вот это правда, ибо в комнате у него немыслимая стужа, а щели в двери даже не заделаны.

Вчера у королевы весьма сильно ныло плечо; придворные медики решили, что ее просквозило из окна гостиной. Надеются, что ее величество скоро исцелится. В стране множество гусей; они постоянно возятся в канаве перед замком, и это отравляет жизнь ее величеству; прошлой ночью эти несносные создания внезапно разбудили ее. Поелику Капитолий спасать не надо, королева была весьма разгневана, что гуси нарушили ее сон.

22 октября.  – День тезоименитства ее величества королевы Анны-Шарлотты-Лоры Саламбье. Ее величество королева, неустанно заботясь о счастье своих подданных, желала бы отметить этот день народными празднествами, однако его величество король, радея о благе государства, выразил соизволение, чтобы годовщина столь знаменательного события была отмечена без особого шума. Это ужасно огорчило принцесс, которые уже собирались облачиться в свои праздничные одеяния и отправиться к дамам де Берни, дабы пригласить их в гости. Вот как предполагали отпраздновать этот день; хотелось бы, чтобы вы, по крайней мере, ощутили его аромат: наш семейный острослов принцесса Лоретта направила послание в прозе кузену Саламбье, прося его превратить букет искусственных цветов в угощение ; вышеупомянутый родственник должен был привезти свежеиспеченную бриошь прямо от знаменитого Карпантье, савойский бисквит и жареные лионские каштаны; кроме того, он должен был прихватить с собой нескольких танцующих пастушков…

Таким образом, прекрасные принцессы уже заранее радовались возможности поплясать; к сожалению, план этот лопнул как мыльный пузырь.

Так или иначе, но торжественное празднество не состоялось, ибо кузен Саламбье, играющий видную роль при дворе, находился в это время в Эльбефе, где расположены его суконные фабрики. И радостный день прошел в кругу семьи; после обеда принцесса Лоранс ненадолго удалилась; спустившись по очень крутой лесенке в погреб, она принесла оттуда остаток бордоского вина. Так что за десертом все пили здоровье августейшей королевы…

Господин де Сюрвиль приходит каждый вечер; этот молодой вельможа ведет себя безупречно; по словам королевы, он ни капельки не думает о принцессах (тем хуже, ибо Сюрвиль весьма поэтичный юноша); он – отличная партия, и такой брак послужил бы на благо Франции».

А вот образчик слога самого Оноре:

«В нашем квартале, в доме номер девять по улице Ледигьер, на пятом этаже, вспыхнул пожар; он возник в голове некоего молодого человека. Уже полтора месяца пожарные выбиваются из сил, однако потушить пламя не удается. Юноша охвачен страстью к прекрасной даме, с которой он даже не знаком. Ее имя – Слава.

Ныне я понимаю, что не богатство составляет счастье человека, уверяю тебя, что те три года, которые я проведу (здесь), будут для меня всю остальную жизнь источником радостных воспоминаний. Ложиться спать когда заблагорассудится, жить, как тебе вздумается, работать над тем, к чему есть склонность, а когда не хочется, вовсе ничего не делать, не ломать голову над будущим, встречаться только с умными людьми (в их число я включаю дядюшку Даблена) и покидать их, когда они тебе наскучат, видеть глупцов только мимоходом и поспешно уходить, завидя их; думая о Вильпаризи, вспоминать только хорошее; иметь своей возлюбленной Новую Элоизу, своим другом – Лафонтена, своим судьей – Буало, своим образцом – Расина и местом для прогулок – кладбище Пер-Лашез… Ах, если бы это могло длиться вечно!»

Контуры «Кромвеля» начинали с грехом пополам вырисовываться. Полный и подробный план трагедии был послан Лоре в ноябре 1819 года.

«Проникнитесь почтением, мадемуазель: к вам обращается Софокл. Милая сестра, по тем маленьким, очаровательным, забавным планам, которые рождаются в твоей маленькой, очаровательной, забавной головке, можешь судить сама, какого труда требуют театральные сочинения, где обязательно соблюдать три единства, где недопустимо неправдоподобие и так далее и тому подобное… Если тебя осенят какие-нибудь счастливые мысли, сообщи их мне. Но пусть они будут прекрасны, мне нужно только возвышенное. Я хочу, чтобы моя трагедия сделалась настоящей книгой королей и народов, я хочу начать с шедевра или же свернуть себе шею».

Младшая сестра Лоранс быстро росла, она жаловалась на слабость и сильно похудела. Теперь в ней нельзя было узнать прежнюю толстушку Лорансо́. «Королева» повезла дочку в Париж, и там чудотворный доктор Жан-Батист Наккар «поставил ее на ноги». Лоранс продолжала вести «придворный дневник».

«Принцесса Лора по-прежнему прелестна, мила, весела и нежна, как ангел: мы очень любим друг друга… Я ее боготворю; она была рождена в счастливейший день; природа создала ее сердце совершенным. Я хочу избрать ее образцом для себя. Хочу во всем на нее походить, чего бы мне это ни стоило…

Господин де Сюрвиль по-прежнему бывает в доме; он очень умен, рассудителен и положительно совсем не думает о нас. Он не желает обзавестись властелином; он провозглашает: „Да здравствует свобода!“, разумея под этим холостяцкую жизнь».

Между тем Оноре, кутавшийся в свой старый каррик и натягивавший на голову «Дантову шапочку», дрожал от стужи у себя в конуре и мечтал купить какое-нибудь старое кресло, которое, по крайней мере, защищало бы его «спину от холода, а зад от геморроя». Работа подвигалась медленно. «Я написал стихотворный монолог в духе Шаплена[33]Шаплен Жан (1595–1674) – французский поэт и литературный критик, автор од, сонетов, мадригалов, а также длиннейшей исторической поэмы «Девственница, или Освобожденная Франция»., и стихи казались мне великолепными. Но, прочитав их внимательно, я обнаружил, что они почти все не удались. Какая досада!» В начале декабря госпожа Бальзак поднялась по крутой и грязной лестнице дома на улице Ледигьер. Она была сражена.

«Тот, на кого я так надеялась, тот, кто должен был упрочить положение нашей семьи, за несколько лет растерял бо́льшую часть сокровищ, которыми его щедро наградила природа; и все потому, что меня не послушались!»

Оноре уже мог бы продвигаться по пути успеха, пожалуй, мог бы добиться вожделенной должности старшего клерка, а он вместо этого бредит театром, с языка у него не сходят имена актрис. Он наказан, и поделом! – твердила мать. Все старшие клерки уверенно идут к благосостоянию, в будущем они могут стать министрами, генералами. А Оноре, гораздо более способный, чем они, сидит на хлебе и молоке, ютится в какой-то конуре, где вместо приличной мебели – продавленный стул, колченогий стол да жалкая койка. Вот достойные плоды его упрямства.

Между тем «Кромвель» потихоньку подвигался, но, увы, не без помощи больших порций кофе. Пьеса была откровенным подражанием произведениям римских классиков и трагедиям Корнеля и Расина. Так, например, Бальзак записывал: «Для гневного, обличительного монолога, которым заканчивается пятое действие, надо перечесть монолог Дидоны у Вергилия и монолог Камиллы у Корнеля». Чтение это оставило слишком явственные следы. По примеру Камиллы, проклинавшей Рим, королева Генриетта проклинает Англию:

Боссюэ[34]Боссюэ Жан-Бенинь (1627–1704) – французский философ, проповедник и богослов, писатель, епископ Мо; проповеди и надгробные речи Боссюэ отличались строгостью и ясностью, их высокая патетика сближает стиль Боссюэ с Корнелем и Расином., Священное Писание и Оноре вместе участвовали в сочинении следующего стиха: «Учитесь, короли, как миром управлять!» Необыкновенно благородный Карл I был списан с императора Августа, изображенного в «Цинне». Словом, трагедия эта была плодом труда ритора, малоодаренного стихотворца, но человека достаточно образованного, который упорно трудился над неблагодарным материалом. Но каков бы ни был рожденный в мансарде «Кромвель», он привел в восторг почтенную матушку. Ее самолюбию льстило, что она произвела на свет автора пятиактной трагедии в стихах, пусть даже скучной. В январе 1820 года Лора писала брату: «Мама довольна тобой, твои труды ее восхищают». Госпожа Бальзак была восхищена до такой степени, что сама вызвалась переписать набело рукопись «Кромвеля» – у нее был красивый почерк.

Чтобы немного отдохнуть после изнурительной работы, Оноре решил провести несколько дней в Лиль-Адане, в чудесной долине Уазы, в доме старинного друга своего отца Луи-Филиппа де Вилле-Ла-Фэ. Господин де Вилле, священник и каноник, не страдавший религиозным фанатизмом, с 1782 по 1790 год исправлял выгодную должность дворцового капеллана у графа д’Артуа. После революции он сложил с себя сан и вернулся к мирской жизни; собственно говоря, он никогда от нее не отказывался. Он всегда был волокитой и доживал свои дни под одной крышей со своей давней приятельницей, которая «вела дом»: то была Эме Ама́ де ла Плэн, вдова некоего господина де Нюси. Вилле «постоянно выказывал дамам весьма галантные знаки внимания». Он любил юного Оноре и обычно с удовольствием принимал его у себя. Привязанность эта была взаимной. В ту пору, когда Бальзак жил в мансарде, он писал сестре Лоре:

«Я испытываю сильные угрызения совести из-за того, что мы не доверили господину де Вилле нашу тайну, ведь он так ко мне расположен; к тому же он не знает никого, кому мог бы нас невольно выдать; как всякий мужчина, у которого было много любовных приключений, он не болтлив; а ты сама понимаешь, что после зимы, которую я проведу в изнурительных трудах, мне потребуется с наступлением хорошей погоды отдохнуть хотя бы две недели. Ты знаешь, что Лиль-Адан для меня рай земной, он оказывает на меня самое благотворное воздействие. Не подумай только, что мне просто надоело жить впроголодь, нет, я счастлив, как никогда. Но ведь славный господин де Вилле так меня любит. Напиши же ему, что и я люблю его по-прежнему. Ну, там видно будет».

Влияние, которое бывший священник граф де Вилле оказывал на молодого Бальзака, расшатывало веру да и добродетель юноши. Разумеется, старик был достаточно тактичен и не хулил религию, которой был стольким обязан. Но его любовные похождения сами по себе «доказывали относительность нравственных устоев».

Отец предложил Оноре на обратном пути из Лиль-Адана заехать в Вильпаризи. У них соберутся несколько друзей, и молодой автор прочтет им свою трагедию. Бальзак предвкушал триумф и настаивал на присутствии дядюшки Даблена, который в свое время объявил, что из него ничего, кроме письмоводителя, не выйдет. Сестра Лора вспоминала:

«Друзья собрались, и торжественное испытание началось. Энтузиазм чтеца мало-помалу угасает: он замечает, что труд его не оказывает на слушателей ожидаемого впечатления; на лицах окружающих – холодное равнодушие либо недоумение».

Едва дождавшись конца чтения, дядюшка Даблен, торговец скобяными товарами с замашками дунайского крестьянина[35]С. 74…с замашками дунайского крестьянина… – аллюзия на известную басню Лафонтена (обвинительная речь крестьянина в римском сенате, обличающая злоупотребления наместников)., с присущей ему резкостью, без обиняков высказывает свое мнение о «Кромвеле». «Оноре протестует, оспаривает его суждение, но остальные слушатели, хотя и более снисходительно, также в один голос заявляют, что произведение весьма далеко от совершенства». Самолюбие госпожи Бальзак уязвлено, нежные сестры, Лора и Лоранс, сильно огорчены. Славный Бернар-Франсуа страдает оттого, что страдает его любимый сын. И старик предлагает показать «Кромвеля» человеку сведущему и беспристрастному. Сюрвиль, влюбленный в прелестную Лору, спешит предложить свои услуги: он может передать рукопись академику Андрие, драматическому писателю, который преподавал литературу в Политехническом училище.

Оноре согласился и поспешно испещрил рукопись своего труда хитроумными предуведомлениями: «Здесь имеются некоторые погрешности против французского языка, но допущены они умышленно». Лора заново переписала рукопись, и в августе 1820 года «Кромвеля» отнесли к опытному судье. Андрие был славный человек, но посредственный стихотворец, «рабски подражавший классикам»; его собрат по перу Лебрен сказал о нем:

Академик добросовестно прочел труд начинающего писателя. Госпожа Бальзак пришла вместе с Лорой, чтобы выслушать его мнение. Андрие объявил, что юный автор с большей пользой мог бы употребить свое время на что-либо другое, вместо того чтобы сочинять трагедии и комедии. Он прибавил, что не хотел бы обескураживать молодого человека и готов разъяснить ему, «как именно следует подходить к занятиям изящной словесностью». На письменном столе валялся листок с замечаниями академика, навеянными чтением «Кромвеля»; Лора завладела этим листком и передала его брату. Там содержалось еще более суровое суждение:

«Автору надлежит заниматься чем угодно, но только не литературой ».

Оноре мужественно встретил этот приговор, он не дрогнул, не склонил головы, ибо не считал себя побежденным. «„Трагедия – не моя стихия, вот и все“, – объявил он и снова взялся за перо», – рассказывает Лора.

Была сделана еще одна, последняя попытка спасти злополучного «Кромвеля». У дядюшки Даблена был лучший друг – Пепен-Леалер, фабрикант, поставлявший военное обмундирование; ему принадлежал дом номер восемь по улице Ришелье, против театра «Комеди Франсез»; домовладелец хорошо знал своего жильца, актера Лафона, пайщика этого театра. Даблен пообещал уговорить Лафона прочитать пьесу, но потребовал, чтобы Бальзак подчинился вердикту, каким бы тот ни оказался: «Предоставьте судить о своих детях тем, кто охотно призна́ет их очаровательными, если только они и в самом деле таковы». Однако совет остался всуе. Когда Лафон нашел трагедию неудачной, Бальзак объявил Пепен-Леалеру, что «Лафон – человек глупый и не способен оценить пьесу до достоинству». В глубине души Оноре отлично понимал, что «Кромвель» осужден безвозвратно, что, если он и дальше хочет писать, ему следует разрабатывать другую жилу.

Не надо думать, что первая неудача обескуражила его. Он по-прежнему непоколебимо верит в свои силы. Уж он найдет способ проявить свой талант! Романтическое отчаяние никогда не было свойственно молодому поколению семейства Бальзак. Здесь охотно смеялись, позволяли себе «шутить с любовью», терпеливо ожидали славы и богатства. 18 мая 1820 года Лора вышла замуж за Сюрвиля; венчание происходило в Париже, в церкви Сен-Мерри, в присутствии всего клана Саламбье. В брачном контракте мать Эжена была поименована «госпожа Катрин Аллен-Сюрвиль, супруга покойного Миди де ла Гренере, ныне его вдова»; свидетелем со стороны жениха выступал его опекун «Жан-Габриэль Мильсан, литератор». Вдова и опекун ее сына, видимо, сожительствовали, потому что оба проживали в одном доме – в доме номер четыре по улице Пуассоньер. Вместе с ними жила побочная дочь госпожи Катрин Аллен, Теодора; однако вполне возможно, что Сюрвиль сообщил Бальзакам все эти щекотливые подробности семейной жизни своей матери только после свадьбы.

Впрочем, какое это имело значение? «Приличия были соблюдены, и Эжена Миди де ла Гренере-Сюрвиля можно было считать лицом, вполне подходящим для роли зятя». Лицом? Да, разумеется. Личностью он был менее выдающейся. Когда молодые приехали в 1821 году в Байе, куда получил назначение Сюрвиль, выяснилось, что он, в общем-то, заурядный инженер второго класса и жалованье у него соответственное – двести шестьдесят франков в месяц. Это было гораздо меньше, чем сулили условия брачного контракта и честолюбивые стремления Лоры, но новобрачная была достойной представительницей семейства Бальзак, и если не могла похвалиться настоящим, то сама придумывала себе блестящее будущее. Уж она-то продвинет мужа по службе, пустит в ход свои связи и добьется для него подряда на строительство всех каналов Франции. Наше «небесное семейство» владело несметными, но, увы, только воображаемыми богатствами.

В ожидании маловероятного продвижения мужа по службе Лора приглашала родных к себе в Байе.

«Если к нам приедет бабуля, то о ней тут будут очень заботиться. У меня есть служанка Евфрасия, и она отлично станет за ней ходить; на себя я беру маленькие знаки внимания – грелку или коврик под ноги, я буду сопровождать ее во время прогулок, играть для нее на фортепьяно, вместе с ней рукодельничать… Если же приедет папа, он сможет отдыхать, как ему заблагорассудится, в своей комнате – музыка, газета после обеда и прочее… А почему бы брату не отказаться от поездки в Турень и не пуститься по дороге, ведущей в Байе?»

Обращаясь к матери, которая постоянно пребывала в дурном расположении духа, Лора ласково ее поучает:

«Прочитав эти строки, ты, конечно, скажешь: „О дочь моя, сразу видно, что ты привыкла к счастью; твою философию и веселость никогда еще не омрачали грозы; прошлое неизменно навевает тебе счастливые мечты о будущем“. А я тебе отвечу, что и у меня бывают горести, но уж так я устроена, что сразу забываю о темной туче, едва она пройдет, а ты, милая мама, обязательно оглянешься и будешь смотреть ей вслед».

Очаровательная Лора выказывала себя мудрой моралисткой; характер у нее был покладистый, и если ей порою нелегко приходилось с мужем, то объяснялось это тем, что он и впрямь был нелегким человеком.

С присущей ей смелостью она даже отваживается писать матери: «Ты вышла замуж за папу, можно сказать, по рассудку, ты испытываешь к нему неизменную дружескую привязанность, но, быть может, никогда его не любила». Госпожа Бальзак в свою очередь строго наставляет дочь:

«Я все же еще позволю себе разговаривать с тобою как мать, глубокоуважаемая и высокопоставленная дама. А потому прошу тебя, друг мой, остерегайся комплиментов, которыми тебя осыпают. Счастье встречается редко; достаточно легкого дуновения, чтобы оно рассыпалось в прах».

Уж в этом-то госпожа Бальзак отлично разбиралась – она ведь собственными руками разрушила свое счастье. Позднее, когда Лора благоразумно удалила слишком настойчивого поклонника, успокоив тем самым тревогу Сюрвиля, мать писала ей: «Рекомендую тебе, моя милая, бережнее обращаться с человеком, сердце которого не было бы столь ревнивым, если бы в нем было меньше любви».

Оноре мог возвратиться в Вильпаризи: там ему нетрудно будет найти для себя сюжеты и даже модели.

Надо сказать, что его далекоидущие планы не изменились: «Два моих огромных и единственных желания – быть знаменитым и быть любимым; исполнятся ли они когда-нибудь?» Позднее, рисуя образ молодого человека, он будет вспоминать о том, каким сам был в двадцать лет.

«Сколько сказок „Тысячи и одной ночи“ бродят в юношеской голове?.. Сколько волшебных ламп суждено нам испробовать, прежде чем мы убеждаемся, что подлинная волшебная лампа – это счастливый случай, упорный труд или талант? Для иных людей пора мечтаний и фантастических грез длится недолго; мои же грезы длятся до сих пор! В те времена я всегда засыпал или великим герцогом Тосканским, или миллионером, или возлюбленным принцессы, или знаменитостью»[36] Бальзак . Онорина..

Перестанет ли когда-нибудь Бальзак, даже завоевав своим трудом и гением принцессу и славу, жалеть о волшебной лампе Аладдина?