Онлайн чтение книги Провинциальный человек
В конце апреля

Утро было серое, скучное, солнце так и не показалось. Потом начался такой же день, монотонный и пасмурный, и к вечеру у нее испортилось настроение. Но Клара Дмитриевна была женщина строгая, сильная и умела себе приказывать. Вот и теперь мигом подавила подкрадывавшуюся депрессию, и сразу улыбнулась чему-то загадочно, и подошла к зеркалу. И когда увидела себя, нарядную, в белом вязаном свитере, в модной юбке, сшитой в лучшем ателье города, когда пригладила свои густые, золотистые волосы, — то уж совсем успокоилась и даже замурлыкала песенку. Но вдруг сбилась на полуслове и стала собирать свой портфель. Он был широкий, вместительный, но сейчас вместо тетрадей, учебников она сунула туда коробку конфет, небольшой мешочек с орехами. Сегодня в вечерней школе, где работала Клара Дмитриевна, был выходной, и коллеги сговорились собраться за чаем, чтоб немного встряхнуться, посидеть, поболтать. Да и собраться вместе сам бог велел: уже надвигались майские торжества, и хорошо было бы поздравить друг друга заранее, чтобы в настоящие праздники освободить себя для семьи.

Клара Дмитриевна закрыла портфель и облегченно вздохнула. Затем быстро надела плащ, еще раз покосилась на зеркало и вышла за дверь.

Ее никто не провожал, и это ее устраивало, старички родители час назад утянулись к соседям и теперь просидят там весь вечер.

По городу она шла быстро, стремительно, но все равно опоздала. В учительской уже было шумно и весело, и когда зашла, то ее почему-то встретили аплодисментами.

— Ну что вы, что вы... — засмущалась она и стала быстро стягивать плащ. Потом огляделась по сторонам, успокоилась и снова почувствовала себя уверенно. Включили музыку — поплыло старинное танго...

— Это для вас, Клара Дмитриевна! — И ее наперебой стали звать к столу. Она улыбнулась, поджала губы и, красиво покачиваясь на каблуках и на ходу поправляя свои чудесные волосы, подошла к веселой компании. А на столе, на белой с кистями скатерти, стоял уже электрический чайник и пиалы. Чуть вдали, на плоских тарелочках, томились разные сладости, но все почему-то ничего не ели, не пили, а только шумели, как школьники. Так прошел час, может больше, а потом устали от слов, от шуток, от мелких споров по вчерашним школьным делам, и вдруг замолчали все разом и стали подниматься из-за стола. Но в этот миг нарушила распорядок Анна Васильевна.

— Куда же вы? Не позволю! А кому я расскажу про Анапу?

Она только что вернулась из южного санатория, и теперь ей не терпелось отчитаться перед коллегами. И только успела она сказать слово «Анапа», как все опять зашумели и потянулись за чаем, и сразу разговор стал легким, необязательным, но именно такая болтовня почему-то сближает людей. Так случилось и с ними, и праздничный вечер начался как бы сначала, и опять полетели шутки и смех. Но вначале все слушали Анну Васильевну.

Она была одинокой молодой женщиной. Муж ее погиб при несчастном случае года четыре назад, и теперь она жила с маленьким сыном и матерью где-то на самой окраине города. Жила очень скромно и замкнуто, но все знали, догадывались, что у нее, кроме этой показной, внешней жизни была и другая, особая, одним словом, личная жизнь. И никто не осуждал ее, не завидовал: раз, мол, еще молодая, красивая — пусть поживет, как хочется, да и не сладко вдовой в тридцать лет.

Анна Васильевна опьянела от своих слов, от внимания, и ей хотелось уже замолчать, отдышаться, но ей не давали.

— Признайся, Аня, не скромничай! Ведь бегала же там на свидания? Ну, скажи, не ударим. Неуж сидела одна?..

И еще что-то спрашивали, такое же смешное, игривое, а она краснела, оправдывалась:

— Честное слово — одна была! А вообще-то там парами ходят. Я сначала думала — семейные, а потом оказалось, что эти семьи создаются в два дня.

— Надо же — парами ходят! Открытие века, сенсация! Куда смотрит Нобелевский комитет?! — включилась в разговор Клара Дмитриевна, и опять стало шумно и весело, и разговор принял совсем игривый оттенок. Но всем нравилась эта игривость и недосказанность, и никто не хотел уходить.

— Так, значит, был романчик, Анна Васильевна?

— Признавайся, а то оштрафуем!..

— Ну и ну! Дорвались до темы, — вмешалась снова Клара Дмитриевна. — Не учителя, а промтоварный магазин...

— Продавцы — тоже люди! — перебила ее завуч Надежда Сергеевна и строго, назидательно сверкнула линзами очков.

— Все мы люди, все человеки, — устало махнула рукой Клара Дмитриевна и опустила глаза. На нее напала апатия, и уже хотелось побыстрее покинуть это коллективное чаепитие, а потом — быстрее домой, в горячую ванну, чтобы смыть с себя весь сегодняшний вечер, все разговоры, все шуточки.

— Вы не любите продавцов, Клара Дмитриевна? — к ней опять обратилась завуч. Она выпила, видно, лишнюю рюмку и сейчас стала философствовать. А Клара Дмитриевна покрылась вся пятнами:

— Ну что вы — продавцы, продавцы! А я о том, что мужчины все одинаковы. У них только одно на уме...

— Не все же такие, — робко вступила в спор молодая учительница Люся Кондратьева. Но спорить она не умела и сразу смутилась.

— Ты, Людочка, жизни не знаешь, не видела, — начала опять Анна Васильевна. — Был у меня такой случай в Анапе. Пришла я на танцы, а там...

— Вы на танцы? Не побоялись?.. — перебила ее завуч серьезно, испуганно, и все засмеялись, запереглядывались, а потом заговорили враз, перебивая друг друга, и все почему-то смотрели на Люсю Кондратьеву. Та снова смутилась, обиделась:

— Я мужа силой держать не намерена. И вообще у нас не те отношения!

— Ну ладно! Он у вас — Лопухов, а вы — Вера Павловна. У вас все по чистому разуму. А мы тут — черная кость... — Клара Дмитриевна подняла высоко голову и стала нервно покусывать губы. А Люся чуть не заплакала.

— Ну почему вы такая злая, за что вы?.. — Она еще хотела что-то добавить, но испугалась собственной храбрости. И ее вопрос потонул в общем шуме и голосах, а Клара Дмитриевна сделала вид, что не расслышала. Только у нее нехорошо задрожал подбородок. Она закрыла его ладонью. А через минуту уже и Анна Васильевна взмолилась:

— Посмеялись и хватит! У меня еще дома уборка не сделана. И по магазинам надо, и к парикмахеру надо. Праздников-то сколько идет. Прикончат нас эти праздники.

— Пора расходиться, товарищи, — поддержала ее Надежда Сергеевна. — Спасибо этому дому, пойдем к другому. — Она обвела всех взглядом и положила очки в футляр. И все начали одеваться. На улицу вышли вместе, а потом разошлись группами в разные стороны.

Вечерний город жил в тихом ожидании праздника. Улицы стояли чистые, точно умытые. Асфальт блестел в свете неона, как дорогое стекло. Клара Дмитриевна оказалась рядом с Люсей Кондратьевой, и это ее смущало и беспокоило. Она даже хотела обогнать молодую учительницу, но потом остановила себя: еще расценит по-своему. А Люся тоже терзалась и смотрела под ноги. Она переживала, что не сдержалась там, за столом, и теперь ей хотелось сказать Кларе Дмитриевне что-то милое, утешающее, и она еще больше мучилась и корила себя. Наконец, выдавила из себя комплимент:

— Как вы сегодня здорово выглядите, Клара Дмитриевна! Мне бы такие волосы да вашу фигуру...

— Ну уж, ну уж, понеслась душа в рай. У вас богатое воображение, Людмила Александровна. А может, вы просто подмазываетесь, а? — Она усмехнулась и посмотрела Люсе прямо в глаза. — Мы же обе словесницы и потому — конкуренты. Так что плохой мир лучше хорошей ссоры. Как? Угадала я? — И она рассмеялась широко, ободряюще, и у нее перестал дрожать подбородок. Все-таки комплимент попал в цель.

— Нет, правда, хорошо выглядите, — продолжала уверять Люся Кондратьева. — Мне бы так в сорок лет.

— Мне бы, мне бы... — заворчала в ответ спутница, и сразу опустила голову, и нахмурилась. Она не любила вспоминать про свой возраст, и сейчас, рядом с молоденькой Люсей, это напоминание особенно покоробило ее. Она нервно расправила плечи и прибавила шаг. Но Люся ни о чем не догадывалась, не понимала. Она уже еле поспевала за Кларой Дмитриевной, длинный плащик мешал в коленях и путал шаги. Люся часто дышала — волнение еще не прошло.

— Я давно хотела спросить у вас... Посоветоваться. Но не решалась...

— Что ж, решайтесь. Не съем, — ответила ей Клара Дмитриевна, и по голосу не понять, то ли шутит она, то ли серьезно.

— У меня внеклассное чтение, и я думала, думала... Хочу рассказать им о Николае Рубцове, почитать его стихи и статьи о нем. А потом дать домашнее сочинение...

— Но вы же решили! При чем тут советы.

— Я хотела, как лучше. У вас же опыт и наблюдения...

— О господи, наблюдения! Что он — Твардовский, что ли, ваш Николай Рубцов. И педагогично ли целый час тратить на какого-то молодого? Пусть известность получит, признание. Ну, поэму напишет в конце концов. — Последние слова она произнесла совсем сердито, отрывочно и надула в обиде губы. Люся уже ей надоела, но не прогонишь же.

— Между прочим, Рубцов уже умер. Неужели не знаете? — Люся еще хотела что-то добавить, но опять испугалась собственной смелости, щеки у нее вспыхнули, как у девочки.

— Умер, значит. Жалко, жалко...

— Да, да! Он талантливый, как Есенин! Про него уже написаны книги, статьи и обзоры. Я считаю, что этот поэт бессмертен!

— Бессмертен? А я и не знала. Только вкусы ваши — не повод для спора. Есть у нас программы, есть методички. А ваш Рубцов прозвучит отсебятиной. Да, да, дорогая... А за это нас бьют строгие дяди из районо. — Она наклонилась к самому плечу Люси Кондратьевой и говорила с назиданием, как маленькой. А последнюю фразу произнесла совсем как в детском саду, и у ней вышло — стлогие дяди из лаёно.

— Зачем вы?.. Я не хотела... — Взмолилась Люся, и сразу съежила плечи, и замолчала. Ресницы у нее прыгали, и она шла, как во сне. Клара Дмитриевна увидела эти страдания, и они ее неприятно задели, чуть ли не оскорбили. Подумаешь, недотрога. В ее годы надо работать с зари до зари, а эта только умничает да лезет в амбицию. Да еще дрожит, как осиновый лист, по всему видать — истеричка. Нет, с такими надо покруче! Она сказала это себе с убеждением и попробовала успокоиться, но никак не могла. Подбородок опять неприлично подрагивал, и она прикрыла его ладонью. Люся тоже измучилась. Ей стало казаться, что все видят, какая она жалкая, смятая, какое у ней красное, расстроенное лицо. И было чувство, точно она совершенно раздетая, и все видят это и осуждают. И тогда последним усилием воли она решила подавить свой страх и волнение, но у нее ничего не вышло. Только еще больше расстроилась из-за того, что не умеет управлять своим лицом, своими эмоциями. А если не умеет, значит, она слабая, слабая. Хорошо, что совместный путь их скоро подошел к концу. Люся попрощалась с большим облегчением и, не оглядываясь, почти побежала. Потом стала оглядываться, точно ее кто-то преследовал, очень злой и коварный. Клара Дмитриевна скривила губы: она все поняла. И как бы в свое оправдание сказала вполголоса: «Эх, молодежь пошла. Только бы спорить, выдрючиваться, а работает пусть тетя Мотя — вроде меня...»

Совершенно усталая, раздраженная, она медленно поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыла ей мать, Софья Павловна, и сразу торопливо спросила:

— Кларочка, что с тобой? У тебя лицо совсем белое.

— Не выдумывай! Не сочиняй! Просто устала я, чертовски устала, — оборвала она грубо мать, но как всегда не заметила своей грубости и начала как ни в чем не бывало снимать плащ и разматывать шарфик. Потом привычно сунула ноги в домашние тапочки и прошла в свою комнату. И уже за спиной услышала материн голос:

— Кларочка, а ужинать будешь? — заискивающе, с ласковой выразительностью произнесла Софья Павловна. — Я твои любимые пирожки испекла. С луком и яйцами...

— Не знаю. Пока не надо. И надоело уже обжираться! — оборвала ее снова дочь, дав понять, что хочет побыть одна. Образовалась неловкая и тревожная пауза.

Мать ушла, низко повесив голову. Глаза у нее были темны и печальны. Они почти всегда были печальны, потому что Софья Павловна постоянно терзалась из-за своих детей. Младший, Борис, недавно разошелся с женой, уехал куда-то на Север и там устроился в геологию. И матери казалось, что на этом проклятом Севере он непременно однажды замерзнет и превратится в кусочек мертвого льда, и тогда уж никогда-никогда она не обнимет дорогого родного Бореньку. А за старшую, Кларочку, еще больше терзалась. Ведь у нее — ни семьи, ни детей. А почему, а кто виноват?! Ведь Кларочка лучше многих и многих. И чем больше думала о любимой дочери, тем сильнее расстраивалась. Вот и сейчас захватила руками виски и стала вздыхать и вздыхать.

Ее боль, наверное, передалась через стенку, и дочери тоже стало больно, нехорошо за себя. Обидела мать, а за что? И отца часто обижала. Бывали дни, когда была с ними невыносимой.

— Ну что вы торчите передо мной?! Все глаза измозолили! — горячилась, кричала дочь. — Хоть бы уехали куда-нибудь, отдохнули бы. Ведь ездят же другие, а вы вросли, как пеньки...

— То ли уж так надоели мы? Погоди, скоро проводишь на кладбище... — Плакала, тихо вздыхала мать. А отец курил и пыхтел. Он более спокойно относился к таким выходкам дочери. «Детей ей надо, тогда перестанет лягаться...» — утешал он жену свою, Софью Павловну. И он, конечно, страдал, но делал это тайно, крадучись. А Клара Дмитриевна видела все, и у нее часто болело сердце, теснило дыхание, и она пила капли Зеленина.

Вот и сейчас ей стало невыносимо больно за мать. Ведь снова ее обидела, и та, наверное, плачет где-нибудь в уголке и ждет любого стука или шороха. И, поди, думает, что вместе с этим стуком или шорохом вбежит в комнату ее ненаглядная Кларочка. И уткнется ей прямо в грудь, а потом признается во всех своих болях, несчастьях. И тогда они обе по-женски наплачутся, и опять у них жизнь изравняется и станет не хуже, чем у других. Ну конечно же, ждет ее мать! Но ей не хотелось подниматься с кресла, где уже удобно откинула голову, не хотелось и говорить о чем-нибудь с матерью, даже пошевелить рукой было немыслимо трудно. И от этой невозможности переломить себя она стала еще больше мучиться, жалеть себя и оправдывать. «Почему, почему у меня все нескладно, не по-людски? Почему нет мужа, нет дочки, как у той же малявки Кондратьевой? Чем я хуже? Почему судьба так безжалостна? Не уродка же я в конце-то концов?!» — Она зло усмехнулась и поправила свои густые, чудные волосы. Рука просто утонула в них, и волосы словно услышали: отозвались на ласку и сразу потекли между пальцев, как теплый волшебный шелк. И сразу же, сразу же стал слабеть тяжелый комок в груди, и она улыбнулась чему-то протяжно, загадочно и полузакрыла глаза. И разные воспоминания о всяких случайных и неслучайных встречах нахлынули на нее. И тот военный врач, с которым она познакомилась в Фергане, куда ездила погостить к родному племяннику, сразу вспомнился ей, и она опять улыбнулась и дотронулась до волос. И тот молоденький инспектор из облоно тоже привиделся, как наяву, и она засмеялась — боже мой, боже мой! Они каждый вечер пили шампанское и ходили в театр. Боже мой, когда это было и неужели прошло? Он всегда хотел стать военным летчиком и потому, наверное, играл в гусара и обольстителя, а ей все равно было так хорошо, замечательно, что даже сейчас она счастливо закинула голову. Но призрак быстро исчез, как во сне. И тогда тоже все походило на сон — они бродили по городу, а потом он уехал в отпуск, на родину, и она его потеряла: в своем родном Симферополе он нашел невесту-студентку, вернее, мать ему подыскала и оставила возле себя. Он прислал письмо со слезами и извинениями, и в каждом слове — намеки и недосказанность. Если, мол, она не простит, то он на себя не надеется. Она читала его безумные строчки и с облегчением думала: боже мой, как малый ребенок. И как хорошо, что расстались по-мирному. С такой натурой он бы однажды наглотался эссенции. А ей потом отвечай и расхлебывай...

И совсем ясно, до самой последней черточки, вспомнилась прошлогодняя история, связанная со смертью бабушки. На похоронах тогда были люди с завода, где работал отец. Он уже тогда находился на пенсии, но прежние сослуживцы помнили его, не оставляли, тем более в этот горький, печальный час...

Среди тех людей был Сергей Иванович — инженер, средних лет, очень спокойный, размеренный, похожий внешне на актера или учителя, с благородной сединой на висках. Он был высокий и молчаливый, а ей всегда нравился такой тип людей. Она смотрела на него, наблюдала и вдруг вспомнила, что однажды уже видела его за своим семейным столом. В тот вечер провожали отца на пенсию, и все смеялись, шутили, и только один человек не смеялся, а сидел угрюмо, точно больной. Рядом с ним была женщина, очень веселая и красивая, и пальцы у нее пылали от драгоценных камней. Она смеялась, дурачилась, а ее мужа терзала какая-то мысль. А через год отец рассказывал про инженера Сергея Ивановича, от которого жена сбежала с военным на Дальний Восток. И сама убежала, и увезла с собой дочку, и инженер запил горькую и стал заговариваться... Тогда, у скорбного гроба, она сразу же связала рассказ отца с этим Сергеем Ивановичем и уже не могла от него оторваться. Она жалела его и все представляла, как он страдает, тоскует по дочери, как, наверное, видит ее во сне. Инженер поймал этот взгляд и попросил разрешения зайти в ее комнату. Его заинтересовали большие книжные полки. Глаза у него удивленно горели, и он молча трогал корешки переплетов и как-то благоговейно вздыхал. Потом присел в кресло и улыбнулся. В лице был намек и какое-то обещание, словно он что-то знал про нее и обещал никому не рассказывать. Ей не нравился его взгляд, но все равно она улыбнулась притягивающе и принесла ему чашку кофе. У нее была такая улыбка — очень родная, притягивающая, ей часто говорили об этом. И тогда она улыбнулась именно так, и он сразу потупил глаза. А через минуту они уже говорили о том, как коротка эта жизнь, и о том, что все главное нужно спешить делать в юности, чтобы потом жить спокойно, не торопясь. А потом он кашлянул, и она замолчала. Но за стенкой уже все двигались и шумели, и они торопливо вышли на улицу. Здесь их ждал холодный, мокрый октябрь. Дождь летел с густым снегом, и эти хлопья опускались прямо на гроб. Клара Дмитриевна ежила плечи, ей хотелось заплакать, но она не смогла.

На кладбище обнаружилось, что она забыла варежки, и ладони закоченели. Она прятала их глубоко в рукава, но холод все равно побеждал, и ей уже представлялось, что она стала сосулькой. Инженер увидел эти мученья и предложил Кларе Дмитриевне свои кожаные перчатки. Она благодарно кивнула, и он помог надеть их на покрасневшие от холода пальцы. Он надевал смешно, неуклюже, но ей хотелось, чтобы это продолжалось целую вечность, — и она сразу согрелась, даже покраснело лицо. А процессия медленно двигалась, и маленький заводской оркестрик, присланный завкомом тоже за прошлые заслуги отца, играл что-то тягучее и печальное, и аккорды еле-еле прорывались сквозь стену мокрого снега. А она внутренне улыбалась, и вся душа ее замирала, и в нее входили надежды и обещания какой-то лучшей, совсем радостной жизни, и это должно было случиться скоро, очень скоро, через каких-нибудь несколько дней. Иногда она поднимала голову и смотрела поверх толпы, и тогда в глазах ее были вопрос, удивление, почему кругом люди и плачет музыка, почему кругом снег, холод и такая тоска. Наконец, все закончилось. Укрепили крест и оградку и сразу поехали в заводское кафе на поминки. Она не помнит, как ехала, как смотрела из окна автобуса: снова жила мечтаниями и душа ее радостно вздрагивала, как было в далекой-далекой юности, на самом первом школьном балу. В кафе она сразу очнулась, пришла в себя. Она теперь все время оглядывалась и узнавала людей. Ее почему-то поразили железные столы и такие же стулья, и она очень грустно подумала, что бабушка такое бы не одобрила — ни это кафе, ни это железо, ни ряды бутылок на длинных белых столах. Она всегда любила маленькие компании, семейный уют, тишину. И только успела подумать о бабушке, как сразу услышала, что ее кто-то трогает за руку, а потом тихонько сжимает плечо. Она догадалась сразу: это он, Сергей Иванович. Сидели они рядом, и оказалось, что сидеть на этих железных стульях очень удобно. Все много ели, и на лицах уже не было того отрешенного, скорбного выражения, которое держалось на кладбище. Все соскучились по нормальным позам и по нормальным словам. Через час Сергей Иванович проводил ее до самого дома и точно нарочно забыл взять свои кожаные перчатки. «Это хорошая примета, — подумала она в тихом смущении, — дня через три зайдет снова». Но он появился через день. Она возвращалась из школы и еще в подъезде услышала его голос. Он стоял в коридоре и переговаривался с отцом. Голос у него был густой, почти бархатный. Клара Дмитриевна не могла сдержать нетерпения и почти бегом вбежала на этот бархатный зов. Инженер увидел ее и смутился:

— Я вот проходил неподалеку и вспомнил про свои перчатки. Это мелочь, конечно. Но все-таки предлог, чтоб зайти... — Он смутился еще сильнее и потупил глаза. Она улыбнулась и не нашлась, что ответить. И тогда он опять взглянул на нее:

— А почему вы с портфелем?

— Я же с занятий... В вечерней школе работаю.

— И каждый вечер нужно ходить?

— Каждый, каждый. Да что поделаешь? В любой работе свои трудности. Надо уметь с ними бороться... — Она сказала это шутливо, и он рассмеялся, но в это время к ним вышла мать.

— Кларочка, надо бы чаю. А может, гостю вина поставить?

— Мама, не надо. Да и только что были похороны...

— Правильно! — поддержал ее гость. — А вот чаю — хорошо. Не откажемся.

Чай пили молча. Никто не мог найти слов. И опять стало скорбно, печально, как в день похорон. Мать без конца подливала чай и делала это совершенно бесшумно, даже боялась громко дышать. Когда начинал шуметь холодильник, они все вздрагивали, как от удара. Первым не вынес этого напряжения Сергей Иванович. Он недовольно вытянул свои тонкие губы и поморщил лицо. Клара Дмитриевна видела, что он уже весь измучился за столом, что ему хочется чего-то другого, но он покорно молчал, выжидал. Через полчаса он ушел и целую неделю не появлялся. Но как-то вечером она добиралась домой после пятого урока. На улицах фонари горели в половину накала, и все очертания домов казались размытыми и неясными, как после дождя. Она шла быстро, словно чего-то боялась. И вдруг возле перекрестка заметила его. Он поднял руку и подошел:

— Добрый вечер! Я вас не задерживаю?

— Уж какой тут вечер? Все нормальные люди давно спят. Только мы, вечерники, маемся... — Она сказала об этом тихонько, шутливо, но получилось, словно бы пожаловалась.

— Тогда переходите к нам на завод. У нас дневная работа, — он рассмеялся и приблизился к ней. От него пахло коньяком и хорошим одеколоном. Кларе Дмитриевне стало сразу грустно, нехорошо, захотелось сказать ему какую-то колкость. И помнится, она даже сказала: «В темноте у вас очень выразительное лицо!» — «Неужели?» — спросил он, не расслышав иронии. И ей стало очень грустно, невыносимо, но потом она усмехнулась и горько-горько подумала: «Господи, я как девчонка какая-то, институтка. И этот негож мне и другой будет негож. Веду себя, как разборчивая невеста. А вот ему надоест слушать чепуху, и он махнет рукой и уйдет. А я снова — одна да одна. Нет, нет! Возьми себя в руки, Кларочка! И веди себя поприличней». И она приказала себе изменить голос, выражение лица, и это у ней вышло с блеском, не подкопаешься. Инженер сразу заметил перемену в ее настроении, и объяснил это как-то по-своему, и с этой минуты уже вел себя совершенно уверенно, будто знал ее целую жизнь и имел на нее права. А она снова страдала, еле сдерживала себя от его мужского прямого взгляда, какого-то нервного, намекающего покашливания, и слова у него были такие же плоские, грубые, и они кололи, точно иголки. Простилась она с ним с большим облегчением, но все равно стала с нетерпением ждать следующей встречи. Конечно, это был не тот, которого дожидалась, которого представляла в тихие ночные часы, но все равно в душе появилось столько надежд, счастливых предчувствий, что она все время, где бы ни была — в своей комнате ли, на улице, или в школе на длинных больших переменах — все улыбалась чему-то, задумывалась и зябко куталась в теплый пуховой платок. Ей хотелось поближе узнать его, понять его душу, стремления, хотелось повидаться с его родными и полюбить их, привязаться по-родственному, но он только по-хозяйски оглядывал ее и все время покашливал: словно бы готовил ее к чему-то своему, непонятному, но пока выжидал.

Наконец, в один самый холодный ветреный вечер он предложил пойти к нему в гости. Клара Дмитриевна давно ждала этой минуты и сразу улыбнулась, взяла его под руку, но он быстро отвел глаза и опять стал глухо покашливать. Она услышала это покашливанье, и в ней все разом оборвалось, как от горя, предчувствия, и она вдруг поняла, что он зовет ее к себе не как друга, не как любимую женщину, а просто как особь женского пола, которая обязана развлечь его в этот холод и стынь. Но все равно она еще на что-то надеялась и потому шла покорно, не отпуская руки Сергея Ивановича. Он молчал и жадно-жадно курил. Так и вышло, как полагала, даже еще хуже, печальней. Далее сейчас у нее нестерпимо забилось сердце, и она не могла без стыда вспомнить об унижении, пережитом в его пустой и постылой квартире. Больше Сергей Иванович на ее пути не вставал. И опять потянулись совсем унылые, однообразные дни...

И сейчас, сидя в привычном стареньком кресле, оглядывая до желтой тоски надоевшие стены, она с горечью думала о том, за что ей выпала такая судьба. Почему господь бог или кто-то там из всевышних выбрал ее, именно ее, для своих истязаний? Почему судьба к ней так зла и безжалостна? Словно мстит, преследует за какие-то чужие грехи,.. Сразу разболелась голова. Клара Дмитриевна прилегла на кровать. Глаза увидели маленький транзистор в изящном коричневом футляре. Она взяла его и нажала на рычажок. И сразу наткнулась на то, что очень, очень любила. Оркестр Поля Мориа играл свою волшебную и протяжную музыку. Звуки рыдали, плакали, то собираясь стаями, то разлетаясь. Эти звуки всегда напоминали ей каких-то белых, пугливых птиц. Однажды ночью, включив телевизор, Клара Дмитриевна увидела своего любимого музыканта. Высокий, худенький человек, лицом похожий на писателя Бунина, неистово взмахивал дирижерской палочкой, и весь оркестр, как могучая лодка, скользил за ним, а музыкант нервно щурился и встряхивал головой. Вот и сейчас она представляла его снова и снова и как наяву видела строгий прекрасный профиль, и вся музыка, как счастливая сказка, слилась сразу с ее дыханием, у нее стало щемить под сердцем, и Клара Дмитриевна заплакала. «Боже, мой, опять плачу. Ну почему в последнее время все плачу и плачу...» — подумала она с состраданием к себе и убавила звук. Но слабые аккорды стали еще пронзительней, и глаза у ней опять повлажнели, и задрожали ресницы. «Какой он, наверное, счастливый... Такие люди всегда счастливые, — подумала она о музыканте и закрыла глаза. — У таких людей есть смысл в жизни, есть призвание, а какой у меня смысл, какое призвание? Вон Люся Кондратьева, та хоть без удержу любит литературу, а я и этим не могу похвалиться. Кажется, у меня есть все и даже больше, чем все. Самые лучшие книги, пластинки, и самые дорогие наряды и украшения, и эта высокая комната тоже моя, и здесь я — хозяйка. У меня еще живы родители, для других это было бы радостью. О господи, радость. А мне они давно надоели и надоели, и сама я живу, как последняя сирота, точно я давно уже всех схоронила — и самых близких друзей, и знакомых, и еще нерожденных детей своих, и отца с родной матерью, и сама я уже не живу — умираю. Почему я такая?.. Я даже учеников своих порой ненавижу...»

В коридоре щелкнули выключателем. Мать так и не дождалась к себе своей Кларочки и пошла отдыхать. Клара Дмитриевна поставила на столик транзистор и постаралась заснуть. Но сон не шел. Она стала считать до тысячи, но и это не помогло. Тогда она стала думать, куда поедет летом.

Каждое лето судьба гнала ее на новые земли. Она объездила почти всю страну, была почти во всех литературных музеях и галереях, была и на Севере, и на Юге, и на Дальнем Востоке. Она ездила порой без всяких желаний, а просто так — по привычке. Иногда, в минуты сильного душевного подъема, ей хотелось наперекор всему встретить где-нибудь в поездах, в самолетах того единственного, самого дорогого, о котором мечтала ночами. Но этот человек, видимо, обходил ее стороной. И в школьном коллективе друзей она не нажила, потому и стала искать утешение в поездах, в дороге. Вот и сейчас начала мысленно составлять свой маршрут на лето. Под эти думы и забылась беспокойным и чутким сном.

Утро наступило такое светлое, что ей показалось, будто на улице лето. Солнце затопило всю комнату, даже на потолке плясали быстрые и веселые блики. Тонкие шторы вздувались парусом от теплого ветра. Он врывался в форточку, а потом носился по комнате, как хозяин. Клара Дмитриевна вздохнула полной грудью и радостно улыбнулась от прихлынувших чувств. Хорошая погода всегда возвышала, приподнимала у нее настроение, и она часто шутила, что кусочек теплого солнца может сделать ее почти счастливой. Вот и теперь все ночные горькие мысли показались сразу далекими, странными и почти что забылись. Она еще раз глубоко вздохнула и легко поднялась с постели. Закинула кровать мягким ворсистым пледом и, не торопясь, отправилась на кухню.

А потом они с матерью пили чай. Отца уже в доме не было, он ушел по своим общественным поручениям. Она сидела близко от матери и улыбалась ей своей тихой притягивающей улыбкой, точно извинялась за недавнюю грубость. Потом стала рассказывать о вчерашних разговорах в учительской. Дуры, мол, бабы, напропалую ревнуют мужей, а чего за них хвататься, переживать — сколько ходит по улице такого добра. И она расхохоталась над своими словами, словно торжествуя, что ей-то эти беды совсем не грозят. И уж она-то не будет чужого дядю обстирывать и у плиты все утро стоять. Она-то уж совершенно свободна и ни перед кем не будет отчитываться, и свобода для нее дороже всего. Мать дочери угодливо подхихикивала, но глаза у ней все равно были тяжелые, грустные, как будто всю ночь не спала. Клара Дмитриевна не заметила ее настроения и с веселой облегченной душой пошла на дневные уроки.

В учительской тоже было по-весеннему празднично и светло. На перемене громко играла музыка. И, по странному совпадению, играл все тот же французский оркестр, но сейчас эта волшебная музыка вызывала не грусть и отчаяние, а радость, легкую радость, и Клара Дмитриевна несла ее в себе, как награду за тяжелую, почти бессонную ночь. Прозвенел звонок. Учителя взяли классные журналы и бесшумно ушли из учительской. И сразу по всей школе разлилась большая чуткая тишина, только техничка Поля Тарасова, старая, но бойкая женщина с узким личиком девочки осторожно звенела ключами и что-то ворчала. Учителя боялись Поли больше директора. И она знала это, гордилась и часто напускала на свое узкое личико очень грозный, свирепый вид. Наконец успокоилась Поля и водрузила ключи на гвоздики. А Клара Дмитриевна в эти минуты уже делала свою обычную перекличку. Она была в легком зеленом платье с красивым бантом на груди. И этот изящный бант, и легкое платье, и сама она, вся радостная, благоухающая первоклассной косметикой, были проникнуты той весной, которая царила за окнами. Ученики любовались своей учительницей, перешептывались. Она стала рассказывать историю создания «Вишневого сада». Говорила о том, что Чехов был огромный, не похожий ни на кого человек. Он имел много друзей, был хлебосольным хозяином, любил шумные застолья и вечеринки и все же был бесконечно одинок и печален. Он был одинок и всю жизнь безудержно мечтал. О любви, о прекрасном будущем, о новом счастливом человеке, у которого не будет в жизни пустых и бесцветных дней. И «Вишневый сад» — это тоже мечта... А потом они читали отрывки из пьесы, она ломала свой голос и говорила то за Раневскую, то за Гаева, и сама не заметила, как по-настоящему увлеклась. С ней уже редко было такое, но сейчас, видно, повлияла весна. Клара Дмитриевна улыбнулась и поправила волосы. Звонок прозвенел, как наказание.

Еще не остывшая от урока, взволнованная, она столкнулась в коридоре с Люсей Кондратьевой. И сразу увидела ее глаза и вдруг догадалась, что та ничего не забыла. «Тем лучше. А мы не заплачем...» Подумала это с глухим равнодушием, и на лице ее появилось обычное неприступное выражение. Но настроение все же испортилось, и стал подрагивать подбородок. Это было как злое предчувствие, и это вывело совсем из себя. «Ну куда лезет с доморощенными поэтами?! Три стишка сочинят — сразу в гении. А вот бы в школу этого гения. Ему бы и урок простейший не дать». Клара Дмитриевна усмехнулась и приказала себе успокоиться. И когда дошла, не торопясь, до учительской, то уже во всем себя контролировала, хоть и нервы были натянуты.

Нервничала и Люся Кондратьева. Ей даже не хотелось смотреть в сторону Клары Дмитриевны, но глаза все время натыкались на ее огромный зеленый бант. В другое время она бы улыбнулась этой смешной старомодности, но теперь было не до улыбок. Да и расстроила завуч Надежда Сергеевна. Она подошла к Люсе совсем незаметно и мягко дотронулась до плеча.

— Людмила Александровна, я к вам на урок. Даже и не возражайте — у меня все точно по плану. — Очки у нее блестели строго и выжидающе, а рука вертела желтый блокнотик.

— У меня сегодня внеклассное. Обзор современной поэзии. Вам будет скучно, неинтересно, — попробовала защитить себя Люся Кондратьева, но сразу вспыхнула, как преступница, и опустила глаза. Она никогда не умела лукавить, лавировать, и это было видно, как в зеркале...

— Вот и хорошо, что обзор. Поглядим, что сочиняют наши-то современные...

К их разговору прислушалась Клара Дмитриевна. Люся волновалась, оглядывалась, а глаза Клары Дмитриевны наливались веселым охотничьим блеском, еще секунду — и она бы расхохоталась без удержу, но все-таки сдержала себя. «Достукалась, Людочка. Сейчас Надя просветит тебя про Рубцова. В другой раз не поманит скандалить из-за стишков...» — опять подумала с ухмылкой и, чуть покачиваясь, играя всем туловищем, прошлась по учительской. Остановилась у зеркала и сделала вид, что поправляет прическу, а сама косилась на Люсю Кондратьеву. Прозвенел звонок на урок.

— Ну-с, ведите меня, дорогая. Вы — вперед, а я за вами, — сказала завуч и повертела блокнотом. На лице у нее была строгость, как у хирурга.

Они быстро пошли в коридор, точно их подгоняли.

— Арестовали нашу Людку! — засмеялась Анна Васильевна. — И чего дрожит, напугалась. Я бы эту Надю ни за что не пустила. Вот ко мне на химию натряхивается, а я — нет и нет, не позволяю. У меня будут лабораторные, у меня — реактивы...

— Вы у нас — волк, а Люся — ягненок, — оборвала ее Клара Дмитриевна и очень грустно посмотрела в окно. Настроение у нее падало, может, виновата еще и погода. За окном скрылось солнце и накрапывал дождь. В учительской стало так темно, что зажгли электричество.

Люся и в классе нервничала и потеряла себя. Но только заговорила — начала успокаиваться. И помог ей Ярослав Смеляков. Она читала наизусть его строки, и эта дивная музыка отвлекала от больного, печального, она даже совершенно забыла про завуча, и слова у нее лились и лились. И уже в самом конце урока, за какие-нибудь десять минут до звонка, она, волнуясь, бледнея, стала читать стихи о белой лошади в поле темном, о простой деревенской родине, о старике, у которого глаза светлы, как луч. В классе сделалось тихо, удивительно тихо, даже слышно дыхание учительницы. Люся еще сильней взволновалась, но это уже было другое волнение, и глаза блестели от радости...

— Людмила Александровна, дайте почитать на два вечера? Я бы кое-что списала из сборника... — попросила ее Таня Суханова.

— С удовольствием, Танечка. Можешь читать Рубцова хоть всю неделю, а потом передашь другим, — Люся улыбнулась и подняла голову. И только сейчас заметила завуча. Надежда Сергеевна смотрела в блокнот и что-то писала. Очки свисали низко, сердито, и она смотрела поверх стекол. У Люси сразу побледнело и осунулось лицо, и стало очень холодно спине.

— А почему он такой грустный, Рубцов? Прямо до слез. И как про меня... — не унималась Таня Суханова.

— Дура, Танька! Потому что стихи — это тебе не прилавок. Это ты в своем магазине гогочешь да печенье жуешь! — оборвал Суханову парень с румяным, как апельсин, лицом.

— А ты, Собченко, самый умный. Даже портфель таскаешь, в голове-то ум не помещается.

— Цыц, морковка! — зашумел снова парень, и лицо у него стало багровым: надави — брызнет кровь.

— А ты помалкивай, Собченко! Обойдемся без третьего! — Таня вся напружинилась, глаза готовы смять обидчика.

— Чего смотришь, красавица? Сама деревянная, а глаза оловянные, — парень захохотал, его поддержали с задних рядов — и растерялась учительница. И еще сильней побледнела.

— Как же так? Как же? Только что читали прекрасное и были настроены все возвышенно, а прошла минута — и уже оскорбляем...

— Стихи-то стихами, а в жизни все по-другому, — раздался голос с последней парты. Голос вялый, расслабленный.

— Нет, Пронин, ты заблуждаешься. Стихи — всегда радость, мучение. Они воспитывают душу, а значит, и нас. Ну разве тебе не нравится это:

И опять тихо в классе. По карнизу стекает дождик и стукает об асфальт.

— Еще что-нибудь почитайте, — попросила Таня, но в это время раздался звонок. Завуч вышла из класса первая и в коридоре подождала Люсю Кондратьеву.

— Людмила Александровна, я хочу предварительно...

— Говорите, говорите, я слушаю...

— Полагаю — цели урок достиг. Заинтересовал их Рубцов. Но дисциплина у вас, дорогая моя... И что это за обращение — морковка?

Люся смутилась и опустила глаза. Разговор продолжился и в учительской. Завуч уже спокойным, подобревшим взглядом поискала Люсю Кондратьеву.

— А говорить вы умеете. И наизусть много — тоже неплохо. Я, к стыду своему, про Рубцова не слышала. А вы читать стали — у меня глаза защипало. Со мной это редко бывает...

— Очки бы сняли, — усмехнулась Клара Дмитриевна. Она прислушивалась к разговору и, не удержавшись, включилась. — Кому это нужно — Рубцов да Рубцов? Он даже в программе-то не стоит, а вы копья ломаете...

— Он по таланту не менее Тютчева. Да, да — это так! — заволновалась Люся Кондратьева, и лицо ее побледнело.

— Более Тютчева, более! И Пушкин рядом с этим — букашка! — залилась смехом Клара Дмитриевна, и на нее стали оглядываться. Большой бант ее колыхался на платье, а нос совсем покраснел склеротически и стал похож на морковку. Люся теперь ее ненавидела. Но все-таки хватало еще на несколько слов:

— А вы знаете, что сказал Достоевский в «Преступлении и наказании»?

— Что он там сказал про Рубцова?

— А то, что люди часто оплевывают своих современников, а потом ставят им памятники и поклоняются. И вообще, коллега, с вашим цинизмом нужно преподавать анатомию.

— Затихни, родная, — не на трибуне! Не успеют опериться, а уже в Цицероны. — У Клары Дмитриевны снова задергался подбородок. Она сжала его ладонями. А Люся сразу заплакала.

— Не нужно, товарищи! Погорячились и хватит. Из-за чего бы большого, проблемного, а то не поделили стишки, — сказала громко Надежда Сергеевна, и Люся еще громче заплакала и вдруг подняла голову, крикнула:

— Я не хотела!.. Не хотела обидеть Клару Дмитриевну! — Она запнулась и продолжала размеренней:

— Просто не понимаю я, как человек с таким сердцем выбрал когда-то филфак...

— С каким сердцем? Доканчивайте, — пошла в атаку Клара Дмитриевна. Дыхание у нее западало, а подбородок кривился и дергался. Она даже не пыталась прикрыть его, и лицо сразу постарело на десять лет.

— Ну, что вы в самом деле? — не утерпела Анна Васильевна. — Все поэты хороши, выбирай на вкус! — Она хохотнула и взглядом поискала сочувствующих. Но ее никто не поддержал, и тогда она уткнулась в тетрадки. В учительской сделалось тихо, точно все притаились. Люся встала у окна и начала разглядывать улицу. Дождь лил теперь сплошной непроглядной стеной, и тяжелая туча садилась прямо на крыши.

— Не надо ссориться. Надо мириться, — сказала завуч и строго, назидательно кашлянула. Люся чертила ногтем по стеклу какой-то рисунок. И вдруг посмотрела на Клару Дмитриевну и усмехнулась:

— Да хватит тебе эрудицией-то блистать и самодельных поэтов цитировать!

— А вы не тыкайте, Клара Дмитриевна! Я вам не девочка с улицы, — сказала Люся звенящим обиженным голосом и подняла гордо голову.

— Напринимали этих зеленых, — заворчала громко Клара Дмитриевна, и разговор стал принимать тот оскорбительный и коварный оттенок, который часто рождается в женских компаниях. Люся поняла это и быстро нырнула за ширму. Здесь она мигом накинула плащик и, не попрощавшись, выбежала за дверь.

— Теперь ее не догонишь с собаками, — попробовала пошутить Клара Дмитриевна, но ее неожиданно осадила завуч.

— К чему же так?! Вы меня удивляете. Вы ее постарше, поопытней, надо бы помогать ей и ставить на ноги...

— Она сама кого угодно поставит.

— Да брось ты, Клара! То ли не знаем мы! Наша Людка и комара не убьет, а ты злая стала, — заметила тихо Анна Васильевна и тут же спохватилась, затараторила: — Ты прости меня, извини. Я в ваши дела не лезу, мне своих-то по саму маковку. Только надо бы подобрей...

— Ну знаешь, Анна... — Клара Дмитриевна не договорила, лицо у нее дернулось, и она разрыдалась. И так же внезапно стихла. Потом подошла очень медленно к зеркалу, достала из сумочки пудреницу и помаду и стала что-то делать с лицом. Когда она повернулась, все увидели прежнюю Клару Дмитриевну: глаза ее лучились силой и превосходством. Она любовно трогала свои волосы и как-то кокетливо морщила лоб. Все обрадовались этой происшедшей в ней перемене и стали наперебой хвалить ее платье.

— А как же, милые! Я тряпку на себя не напялю, — и она расправила плечи, прогнула лукаво талию и так прошлась перед ними, чуть оседая назад и покачиваясь, подражая какой-то актрисе. Может быть, даже Алисе Фрейндлих, потому что очень ее любила.

Через десять минут она шагала по улице. Дождь уже перестал, и опять стояла над головой почти летняя синева. Прохожие были оживленные, точно на празднике. Они, наверное, радовались новой весне и теплому солнышку, а в душе Клары Дмитриевны, такой полной, такой распахнутой в утренние часы, снова что-то погасло и опустилось, и она не знала, что бы придумать ей, как обрести покой. Она смотрела по сторонам, и завидовала деревьям и теплому ветру, и всем прохожим завидовала. Прохожие обтекали ее со всех сторон и совсем не знали, не предполагали, что Клара Дмитриевна давно потеряла что-то в своей жизни и что в школе ей все давно надоело и надоело. Она попробовала на чем-то сосредоточиться, но в голове снова и снова вставал нелепый вопрос: «Почему мне так не везет? Почему все радостны, счастливы, а у меня только холод и пустота, и никогда, наверное, ничего не будет...» Она перешла на тихий, неторопливый шаг, и дыхание стало ровнее, и в голове отпустила тяжесть. Потом рассмеялась над собой: «Ничего, ничего, авось куда-нибудь выплывем...» И в этот миг заметила впереди Сергея Ивановича. Он был в строгом сером костюме, и лицо у него посвежело, помолодело, и голова его возвышалась над всеми, словно по толпе шел олень. Клара Дмитриевна сразу замерла, как прикованная. В правой руке Сергей Иванович нес детскую сумочку. А рядом с сумочкой бежала девочка лет восьми-десяти. Она во всем повторяла отца — те же уши, те же глаза, даже шейка такая же высокая, гордая, как у него. «Значит, жена вернулась», — подумала Клара Дмитриевна, и в ту же секунду ее пронзила острая боль. Она знала — болело сердце... На мгновенье они встретились взглядом. Сергей Иванович посмотрел на нее, как на дерево, и она хотела закричать ему что-то злое, обидное, но ее опять остановила та же невыносимая боль. Когда Клара Дмитриевна оглянулась, девочка уже держала отца за локоть и все время семенила, подпрыгивала, как будто и его звала побежать. Потом они вышли на высокое место, и солнце опустилось им прямо на голову, и они сделались какие-то золотые, прозрачные и точно бы полетели по воздуху. Она смотрела на них широкими испуганными глазами и стала считать до десяти, чтоб не упасть.