Онлайн чтение книги Пшеница и плевелы
Часть вторая. ВЕСЫ

Кошачьи меха вывозят в Китайское царство; там они меняются на чай. По деревням забирают их кошатники у баб и у девок за колечки витые зеленые, за пестрые ленточки, за стеклянные пронизки.

Пеньку мужики мочат зимою в студеных родниках; потом на снегу ее расстилают бабы: полотно от этого белеет.

Целые горы деревянной посуды везут из Симбирской губернии в Оренбургскую. Меняют посуду на хлеб: сколько ржи в жбан наберется, та и цена за него.

Из Курмышских и Алатырских угодий идет корабельный лес; из Московских и Ярославских — грибы на всю Россию; из Владимирских вишня, клюква, можжевельник, лен.

В Лыскове купцы после молебна на пристани угощают бурлаков водкой, потчуют пирогами и отплывают с песнями в Рыбинск на расшивах, распуская белые паруса.

— Да когда же все это случилось?

— Как раз перед Успеньем, Помнишь, мы сидели у нас в цветнике; вдруг появился Мишель.

— Помню.

— Папенька только что поручил Юрию Петровичу взять на ярмонке в конторе тысячу рублей. И вот уже третья неделя об Юрии Петровиче ни слуху ни духу.

— Ну?

— Папенька ожидал его со дня на день и никому ни слова не говорил. И только вчера я обо всем узнал от Афродита.

— А он откуда знает?

— От папеньки. Приказал во что бы то ни стало отыскать барина. Но если бы ты видел, Николенька, что сделалось с Афродитом, когда он узнал, что Юрий Петрович здесь. Он и крестился, и руки мне целовал, и плакал.

— Ну, а теперь расскажу и я кое-что. Мишель пропал.

— Как?

— Поехал вчера на ярмонку и не вернулся. Так что у Афродита теперь две комиссии. Я ему велел непременно Мишеля найти.

На Макарьевскую ярмарку бухарцы привозят халаты, шали, шепталу, фисташки; за бухарцами едут греки с косхалвой, рахат-лукумом, губками, орехами; грузины везут красную бумагу в мотках; армяне кизлярскую водку. Казанские татары торгуют шитыми туфлями, сафьянными сапогами, мылом.

Железный ряд тянется на две версты.

В галантерейных лавках заморские сукна: зибер, зефир, клер. Платки фуляровые, газовые вуали, муслин, коленкор.

На лотках стеклярус, медные крестики, серебряные цепочки, запонки, бусы, перстеньки, тавлинки со слюдой.

* * *

— И первым делом обошел я, сударь, все притынные местечки-с. По кабакам, по балаганам, по трактирам. Нет моих господ. Наконец того, один татарин показал мне домишко за Китайскими рядами. — Не здесь ли, говорит. Прихожу я, сударь Николай Соломоныч, вижу: ужасти подобно. Комнатенка:

ну, свиной закуток чище-с; сор, паутина, а на диванчике драном барин Юрий Петрович, краше в гроб кладут-с. Я так и взвыл, на колени кинулся. Батюшка барин, что с вами? Как вы сюда попасть изволили, батюшка? А он мне так спокойно: ничего, Афродиша; деньги я чужие потерял. И рассказали целую историю-с.

Деньги они тогда же сполна получили и зашли в Бубновский трактир. И подвернись им на грех полковник Древич, вы не изволите знать-с? С барином нашим в одном полку служили.

— Знаю.

— Ну, известное дело: сели закусить. Что уж там было и как, барин припомнить не могут, а очнуться изволили они у полковника. Хвать-похвать, ан бумажника-то нет.

— Так.

— Полковник им резоны начал представлять. Деньги, слышь, через полицию разыщем, а ты покамест оставайся у меня. Юрий Петрович и жили у них ровно две недели. Только накануне Ивана Постного полковник вдруг приказали закладать лошадей. Служба, дескать; никак нельзя. И уехали в Арзамас. А барину беленькую покинули.

— Ну?

— Оставил я Юрия Петровича до послезавтраго. Обязался денег достать.

— Откуда?

— И сам не знаю-с. Авось Господь пошлет.

— А Мишель?.

— Их я еще чудней сыскал. Как только, значит, с барином расстался, вхожу в трактир Обжорииа, глядь, а барчук тут как тут. Винцо пьют и в карты играют.

— В карты?

— Так точно-с. С ним двое каких-то: один, похоже, подьячий, а другой, надо быть, гусар. И сразу видать, что барчук проигрались: страсть сердиты. Я, мол, пожалуйте, сударь, со мною: барыня беспокоятся. Так он меня чубуком.

— Ну вот что, Афродит: я сам туда съезжу.

— Пирожки, пирожки! Слоеные с говядиной, кондитерские с яблочком!

— Муромские калачи, калачики горячи!

— Вот пышки, блины, оладьи!

— Огурчики из Подновья, астраханские арбузы, персидский виноград!

— Анис и малет, едят и хвалят; яблоки садовые продаются!

— Лежит Лазарь, лежит весь изранен…

— Подайте слепому Христа ради.

— Ты прекрасная мати пустыня…

— Перцу, перцу!

— Пряники тульские, вяземские, тверские! На имбире, на малине, на мяте, на цукате!

— Московская коврижка, калужское тесто! Папошник медовый!

— На украшение святой обители…

— Бог спасет.

— Пожертвуйте на колокол, рабы Господни!

— Перцу, перцу! Цареградский, ариванский, забалканский! Перец запалющий, самый злющий! Перец жжет и палит и старуху набок валит!

— Пирожки, пирожки!

— Смотри, как донской казак Платов разит французских солдатов и как Наполеон готовит суп из ворон. На здоровье, голубчики!

— Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил.

— Помогите благородному человеку. Же ву при кельк шоз. Служил в кавалерии, в артиллерии, в пехоте и во флоте. Был у Шереметева певчим, теперь ходить не в чем. Жена вдова, дети круглые сироты. Будьте благодетелем.

— Перцу, перцу!

По дребезжащим половицам прошел Николенька в большую грязноватую комнату.

Между развалившимся буфетом и хромым диваном, под осыпавшейся люстрой, спит за столом среди тарелок и стаканов, уткнувшись лицом в груду карт, растрепанный Мишель.

В углу за бутылкой беседую! двое. Короткая пауза. Усач в голубом гусарском доломане проворно вскочил и с достоинством расшаркался перед Ни-коленькой.

— Вы кстати подоспели, милостивый государь. Нам необходимо расчесться с вашим приятелем.

— А много он проиграл?

— Только двадцать тысяч.

Мишель приподнял голову и зевнул. Опухшие сонные глаза уставились на люстру.

— Мишель, образумься.

Мишель захохотал и, прыгнув, как кошка, потащил Николеньку к окну.

— Слушай: сейчас мне привиделся сон. Сижу я здесь, понтирую, и вдруг вбегает маленький белый олень с золотыми рожками. А за ним старик. И слышу: поставь на пе три раза три тысячи.

Николенька бросил на грязную скатерть пачку ассигнаций.

— Мне удалось занять три тысячи ровно.

* * *

В гербе Мартыновых щит делится на две части. В верхней на серебряном поле из облака выходит в латы облаченная рука с мечом. В нижнем по полю голубому меж двух серебряных звезд полумесяц рогами кверху; над ним третья звезда.

— Ну, поздравляю, Мишель: сон в руку.

— Погоди, сначала разочтемся. Я выиграл двадцать четыре тысячи. Двадцать по картам, три тысячи твоих, остается еще одна.

— Давай ее мне. Подарю Афродиту на свадьбу.

— Хорошо. Только жаль, что ты выгнал банкометов. Славные они, особенно гусар.

— Стыдись, любезный. Что за дружба с шулерами?

— Ну, так еще шампанского! За твое здоровье.

— Послушай, Мишель, нам надо поговорить. Объясни, пожалуйста, откуда у тебя такие замашки? Владимир уверяет, что эта манера твоя, а мне сдается, что ты и сам своей манере не рад. Почему ты не хочешь сдержать себя?

— Мне так нравится.

— Неужели природное чувство долга совершенно отсутствует в душе твоей?

— Сказать тебе правду, Николенька? Мне все равно.

В книжном шкапу Соломона Михайлыча три полки.

На верхней большая Елизаветинская Библия в темно-коричневом с медными застежками переплете, творения святых отцов и требник Петра Могилы. На корешках желтой кожи тисненые серебряные литеры; обрез красный.

Среднюю полку занимает Кантемир, Ломоносов, Державин, Петров, Херасков; труды Карамзина-историографа, Дмитриева-министра, Жуковского, воспитателя царских детей, храброго партизана Дениса Давыдова, кривого Гнедича, Козлова-слепца, Батюшкова, что сидит в сумасшедшем доме. Вот пиэса «Любовное волшебство». Эту веселую книжку презентовал с надписанием сам покойный автор, служивший вице-губернатором в Пензе, известный стихотворец князь Иван Михайлович Долгорукий. Еще подарок: исторический роман соседа по имению и племянника по матери Миши Загоскина «Рославлев». Все книги в синем и зеленом сафьяне, с золотым обрезом.

Нижняя полка для умозрительных и религиозных трактатов. Тут и Фомы Кемпийского «О подражании Христу», и «Серафимский цветник» Иакова Бема, и Эккартсгаузена «Ключ к таинствам натуры», и «Приключения по смерти» Юнг-Штиллинга, и «Наркисс» Григория Саввича Сковороды.

— Я вам не помешаю, Соломон Михайлыч?

— Володя, это ты? Входи, не стесняйся. Что отец?

— Папенька здоров, благодарствуйте.

— Полно, здоров ли? Он что-то не в духе.

— Оттого, что мне пора в Москву. А я все собираюсь спросить вас, Соломон Михайлыч: что есть Священный Союз?

— Как что? Разумное братство трех величайших монархий на основах христианской религии.

— Это я знаю. Но почему же в Союзе всего только Австрия, Пруссия и Россия?

— А кто бы мог с ними соединиться? Франция, что ли? Она отошла от Христа. Англия? Жестокая политика ее враждебна евангельскому слову. И ежели хочешь знать. Союз для того и создан, чтобы бороться с этими нечестивыми государствами.

— Понимаю, Соломон Михайлыч.

— Поищи на нижней полке зеленую тетрадь. Нашел? Это указ об учреждении Священного Союза. Слушай. — «Самодержец народа христианского есть Тот, Кому собственно принадлежит держава, то есть Бог наш. Божественный Спаситель Иисус Христос». Запомни это, Володя. Навсегда обязаны все мы признать главенство Христовой Церкви и утвердиться в исполнении ее законов.

Афродит ко дню ангела старой барыни нарисовал акварельный портрет ее.

В отчетливых, ровных, немного тусклых тонах розовеют моложавые черты красивой старухи. Из-под блондового чепчика седые кудри выбиваются затейливыми завитками. Лицо круглое, с приветливой улыбкой; в черных живых глазах благородство и сила воли: фамильные столыпинские черты. С плеча спускается на белый атласный капот турецкая шаль.

Портрет вставлен в синее паспарту с золотым бордюром.

— Афродит, куда ездил барин?

— На охоту, сударыня.

— Не говори пустяков. Где он был?

— На ярмонке, сударыня.

— Подай табакерку. Играл?

— Так точно.

— С кем, не знаешь?

— Не могу знать.

— Дай мне платок. А теперь подойди поближе. Юрий Петрович здесь?

— Не могу знать, сударыня.

— Опять ты врешь, Афродит. Мне все известно от Древича. Не смей ничего скрывать.

— Слушаю, сударыня; виноват.

— Помни: если они повстречаются, я тебя сдам в солдаты.

Юрий Петрович расстался с Кексгольмским полком двадцати трех лет.

Добродушный и беспечный, как дитя, он рожден красавцем. Тугие завитки каштановых кудрей, глаза как море, античный овал лица.

У дамского идола не было счета победам.

Если к столу подавался, поросенок, жаренный с кашей или холодный в сметане, Юрий Петрович изящно закусывал водку поросячьим ухом. Веселясь на полковых пирушках с Эгмонтом и Древичем, мог сразу осушить бутылку шампанского. Кто-то обмолвился про него:

Еще юнкером успел Юрий Петрович промотать почти все отцовское имение. Легкомысленно-беспутная Венера, сжалившись над опрометчивым любимцем, уговорила слепого Гименея помочь ему. Юрий Петрович выгодно женился.

На неизбежный вопрос, почему образованная богатая барышня решилась выйти за армейского кутилу, все хором отвечали: да ведь он красавец.

Как незаметно промчались быстрые годы счастливого супружества!

Юрию Петровичу стукнуло тридцать, когда он овдовел. Его одинокое ложе опять обступили неумолимые призраки суровой бедности. На женино приданое нельзя было рассчитывать: все доставалось сыну. Но и его Юрий Петрович почти не знал: ребенка воспитывала бабушка. Не поискать ли новой партии и нового приданого? Увы! тяжелые последствия разгульной юности вдруг сказались и наложили на лик отцветшего Адониса неизгладимую печать.

Понемногу начал опускаться Юрий Петрович. То месяцами высиживал в разоренной родительской деревушке, то скитался по базарам и ярмаркам, то навещал друзей. Истертый архалук в сальных пятнах; заплаты на локтях; в висках седина; колючий подбородок все реже встречает бритву.

* * *

* * *

В грошовой комнатке, сгорбившись на продавленном кресле, Юрий Петрович дрожащей рукой теребил ветхий галстук и пожевывал губами. Дверь распахнулась, ворвался Афродит.

— Батюшка барин, извольте! Ровно тысяча! Юрий Петрович вздрогнул, сеть красноватых морщинок прорезалась на желтых, как воск, щеках.

— Это деньги чужие. Все мое богатство — серебряный олень на шнурке под жилетом. Возьми его.

— Молодому барину отдать прикажете?

— Какому барину? Ах, этому… Нет, нет, себе возьми. Прощай.

— Куда же вы, сударь?.

— Я далеко. Тебе еще рано за мной.

Юрий Петрович вскочил, пошатнулся, схватился за грудь, захрипел и упал опять.

Фома Лермонт, питомец шотландских гор, сподвижник непобедимого короля Макбета, игрою на арфе и пением чаровал сердца. Тайны грядущего были открыты певцу-прорицателю. Белая златорогая лань унесла внезапно Фому в царство фей и эльфов.