Онлайн чтение книги Чистота Pure
Глава 5

Жан-Батист появляется между супом и жарким, приготовленным из остатков той же телятины. Он вовсе не собирался приезжать так поздно, тем более в темноте. Багаж, большой, скрепленный ребрами сундук (одно ребро сломалось, когда сундук спускали с крыши почтовой кареты) они внесли вместе – он и немой парень громадного роста, какой-то родственник хозяев, в доме которых, неподалеку от кучерской конторы, он переночевал накануне.

– Мы уж боялись, что вы заблудились! – приветствует гостя месье Моннар, стоя на площадке первого пролета лестницы. – Совсем заблудились.

– Я был в Версале, месье, а потом лошадь захромала…

– В Версале! – повторяет месье Моннар, глядя на поднимающегося к нему молодого человека, а затем провожает его в почти теплую комнату наверху. – Месье Бабетт был сегодня в Версале.

– Баратт, месье.

– А?

– Я Баратт. Так меня зовут, месье. Баратт.

Его сажают напротив Зигетты. Возникает спор, следует ли отнести жаркое назад на кухню и подождать, пока вновь прибывший съест суп. Достаточно ли суп горячий? И вообще, любит ли месье Баратт суп?

– Ну, как там сегодня в Версале? – спрашивает месье Моннар, будто сам тоже частенько наведывается во дворец.

– А?

Жан-Батист подносит ко рту ложку прохладного супа и понимает, как ужасно он голоден. Будь он сейчас один, то выпил бы суп прямо из тарелки и сразу же нашел бы местечко, куда завалиться спать. Но ему следует заставить себя понравиться хозяевам. Ведь они будут составлять самый близкий круг его общения, по крайней мере в ближайшее время. И ему не хочется, чтобы его приняли за скучного грубияна, неотесанного провинциала. Не хочется, чтобы его сочли таким, каким он сам в минуты слабости считает себя. Он поднимает взгляд от тарелки. Какой большой и красный рот у этой девушки! Должно быть, ее губы блестят так ярко от жира в супе.

– Версаль, – говорит он, повернувшись к ее отцу, – это самое странное место, какое мне доводилось видеть.

– Очень хороший ответ, – говорит мадам Моннар, выразительно кивнув, и просит Мари налить гостю вина. – Подбрось-ка еще полено, Мари. Не припомню, чтобы в октябре было так холодно.

Выясняется, что Моннары любят поговорить – но поговорить не так, как в его родном Белеме, где говорят продуманно и неторопливо. Еще они любят поесть – суп, жаркое, жареную камбалу, салат из свеклы, сыр, маленькие пирожные. Все, насколько он может судить, приготовлено как полагается, но имеет не сразу ощутимый странный и неприятный привкус, которому, как ему кажется, не место в еде.

После ужина они сидят у камина. В холодное время года эта комната служит одновременно и гостиной, и столовой, что удобно, хотя наличие пианино заставляет двигаться кружным путем, если надо пересечь комнату. Месье Моннар, гримасничая, снимает напряжение с мышц лица. Женская половина семейства притворяется, что шьет. Кто-то скребется в дверь. В комнату впускают кота, по размеру он такой же, как та собака, что поливала вазу у министерского кабинета, черный котище с оторванным полумесяцем уха. Зовут его Рагу. Никто не помнит, почему и кто его так назвал. Кот направляется прямо к Жан-Батисту и обнюхивает его подошвы.

– Что это ты задумал, проказник? – говорит мадам Моннар, не без усилий затаскивая животное к себе на колени. – Я не отвечаю за его нравственность, – продолжает она с веселым смехом и добавляет: – Рагу и Зигетта – неразлучные друзья.

Жан-Батист бросает взгляд на девушку. Ему кажется, что она смотрит на кота с некоторой неприязнью.

– Маленькие любители сыра, – говорит месье Моннар, – долго в этом доме не задерживаются.

– А тех, кто не достается Рагу, – вставляет мадам Моннар, – мой муж ловит этими своими небольшими приспособлениями.

– Приспособлениями? – переспрашивает Жан-Батист, у которого это слово всегда вызывает особый интерес.

– Я их мастерю и продаю в лавке, – начинает рассказ месье Моннар. – Клетка, пружина и маленькая дверца… – Он взмахивает рукой. – И зверек в западне. Потом остается только бросить мышеловку в ведро с водой.

– Мари перерезает им горло, – сообщает Зигетта.

– Что ты! Ничего подобного, – говорит ее мать, а затем обращается к гостю: – У моего мужа свое собственное предприятие на Рю-де-Труа-Мор.

– Продаете мышеловки, месье? – спрашивает Жан-Батист.

– Ножи и клинки, месье, от самых обычных до особых, с украшением. Отделка, заточка, полировка. Мы весьма знамениты качеством работы. Отец Пурпар из церкви Святого Евстафия режет мясо моим ножом.

– Когда становится холодно, – говорит Зигетта, – сюда забираются крысы. Прямо в дом.

– И к нам в дом тоже, – отвечает Жан-Батист. – В самые морозные ночи.

– В Нормандии? – спрашивает мадам Моннар. Похоже, ее поразило, что крысы нашли дорогу даже в такую глушь.

– Вы, должно быть, скучаете, – говорит Зигетта.

– По дому? – На мгновение в его усталом сознании мелькают вороны, словно черные лохмотья, поднимающиеся в сумерки с полей, одинокий шпиль деревенской церкви. – Да нет, меня вполне устраивают те места, куда меня приводит работа.

– Очень по-мужски, – говорит мадам Моннар, перебирая кошачью шерсть.

– А что за работа у вас здесь? – спрашивает Зигетта.

Она кажется такой хорошенькой, когда произносит эти слова, такой цветущей красоткой в своем кремовом платье, что ему хочется честно рассказать ей, зачем он сюда явился. Интересно, что сказал им Лафосс, какую историю сочинил, если они вообще говорили на эту тему.

– Я здесь, – произносит он, чувствуя, что все трое теперь слушают его очень внимательно, – чтобы провести обследование кладбища Невинных.

– Кладбища Невинных? – переспрашивает мадам Моннар после паузы, в течение которой не слышно ничего, кроме мурлыканья кота и потрескивания дров.

– Я инженер, – говорит он. – Вам разве не сказали?

– Кто бы стал нам говорить? – отвечает месье Моннар.

– Тот, кто договаривался с вами о комнате.

– Нам сообщили только, что господину из Нормандии требуется жилье.

– С питанием, – добавляет жена.

– Вот именно, – подтверждает месье Моннар, – с завтраком и ужином.

– У нас уже жил музыкант, – говорит Зигетта.

– Довольно своеобразный господин, – подхватывает месье Моннар.

– Рыжий, – добавляет мадам.

Зигетта открывает рот, словно хочет сказать что-то еще, но через такт, через четверть ноты сомнений, его закрывает.

– Значит, у вас, – благодушно улыбаясь, говорит мадам, – очень полезное призвание. Следует вас поздравить.

– Моим наставником, – отвечает Жан-Батист, – в Школе мостов был мэтр Перроне. Это величайший инженер Франции.

Над головой кота мадам Моннар аплодирует Жан-Батисту кончиками пальцев.

– А вы когда-нибудь строили мосты? – спрашивает Зигетта.

– Один. В Нормандии.

– И через что был этот мост?

– Через уголок озера.

– По-моему, у озер не бывает углов, – говорит Зигетта.

– Вам нужно бы сказать Мари, – перебивает ее мадам Моннар, – что вы предпочитаете по утрам: кофе или шоколад.

– Музыканту нравился шоколад, – говорит Зигетта.

– Мари будет приносить вам чашечку в комнату, если пожелаете, – продолжает мадам. – И воду для туалета. Только назовите время.

– Он еще не видел свою комнату, – говорит Зигетта.

– И правда, – спохватывается мать, – еще не видел.

– Тогда я помогу вам поднять по лестнице сундук, – предлагает месье Моннар, вставая. – Уж больно он тяжел, даже для Мари.

Комната Жан-Батиста в глубине дома, на этаже под чердаком. Двое мужчин, пыхтя, тащат сундук из передней через четыре пролета лестницы. Впереди идет Мари со свечой.

– Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое, – говорит месье Моннар.

– Да, – отвечает Жан-Батист, переводя взгляд от узкой кровати к столу и стулу, а потом к трехногой подставке с полированным жестяным тазом, узкому камину и окну над кроватью, закрытому ставнями.

– Комната Зигетты по ту сторону коридора, а я и мадам Моннар спим в комнате под вами. Мари, естественно, на чердаке. Ваш предшественник обычно просил ее снимать сабо, когда она ходила наверху. Чрезмерная чувствительность к шуму.

– Вы хотите, месье, чтобы я заплатил вперед?

– С вашей стороны это очень деловой подход. Сколь приятно наблюдать такие манеры в молодом человеке. Итак, посмотрим. Получается, шесть ливров в неделю. Свечи и дрова сюда не входят.

Слегка отвернувшись от хозяина, Жан-Батист высыпает несколько монет из кошелька на стол, выбирает пол-луидора.

– За две недели, – говорит он.

Месье Моннар берет монету, проверяет на прочность и засовывает в карман жилета.

– Добро пожаловать, – говорит он с видом человека, только что продавшего набор хороших ножей священнику. – Не забудьте сказать Мари обо всем, что вам требуется.

На пару секунд жилец и служанка встречаются взглядами, потом от принесенной свечи она зажигает огарок на столе.

– Если вы спуститесь со свечой утром вниз, – говорит она, – можете оставить ее на полке у входной двери. Там есть кремень и кресало.

– Вам и выходить-то отсюда не потребуется, – говорит месье Моннар, кивая в сторону окна, скрытого за ставнями, – чтобы производить свое обследование.

– Я могу увидеть кладбище прямо отсюда?

– Так вы еще не успели прогуляться по кварталу?

– Нет, месье.

– Ну, тогда при свете дня вам все станет ясно.

В некоторой суматохе, состоящей из поклонов и улыбок, мужчины прощаются. Месье Моннар и Мари выходят из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Совершенно неожиданно Жан-Батист остается один в чужом доме, в городе, где он почти никого не знает. Он тянется к ставням за кроватью, раскрывает их, поворачивая на жестких петлях, но, увидев лишь себя самого и пламя свечи в оконном стекле, снова наклоняется вперед, поворачивает овальную ручку и чуть толкает окно. Теперь нет ничего между ним и ночным небом, ничего между ним и кладбищенской церковью, ибо нет сомнения, что эта темная громада, еле различимая в восточной части неба, и есть церковь. А ниже ее та чернота, что пролегает до улицы, – это, по всей вероятности, кладбище. Что же еще? Если он перелезет через кровать и выпрыгнет из окна, то окажется как раз там, в том самом месте, которое отравляет Париж! И уж точно отравляет Рю-де-ля-Ленжери. Вонь, которая вползает в открытое окно, он уже ощущал в дыхании всех Моннаров, во вкусе их пищи. Придется к ней привыкнуть, привыкнуть как можно быстрее, или уносить отсюда ноги, сесть в почтовую карету, служить графу С., просить у него еще один мост…

Жан-Батист закрывает окно, задвигает ставни. Скоро догорит свеча на столе. Он расстегивает ремни на сундуке, роется в нем, вытаскивает книгу графа де Бюффона «Естественная история животных. Том второй», извлекает длинную медную линейку, маленькую коробочку с письменными принадлежностями и другую коробочку розового дерева с парой медных разметочных циркулей. В шерстяную рубаху завернута гравюра моста Риальто с картины Каналетто. Он ищет гвоздь в стене, находит один над пустым камином и, повесив картину, некоторое время стоит и разглядывает ее.

Кладет часы на стол рядом с Бюффоном, прячет кошелек под подушку, вешает парик на спинку стула и раздевается до рубахи и чулок – и то и другое оставлено, чтобы не замерзнуть. Воды нигде не видно, вымыться нечем. Он залезает под одеяло, в голове мелькает не слишком приятная мысль о рыжем музыканте, который спал здесь до него, потом он задувает оплывающую свечу и лежит в полной темноте, так что глазам, неспособным что-либо различить, представляются странные фигуры, странные видения. Он закрывает глаза – та же тьма! – и через мгновение начинает тихо бормотать. Это не молитва, а катехизис, помогающий ему осознать самого себя.

– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема, это в Нормандии. Каково твое ремесло? Я инженер, учился в Школе мостов. Во что ты веруешь? В силу разума…

Эта привычка появилась у него после смерти отца, и поначалу в ней было что-то вызывающее, что-то почти торжествующее. Он был живой. Молодой и живой. Ecce homo! [2]Се человек! ( лат. ) Но позднее, когда он начал работать на шахтах Валансьена, вопросы стали больше походить на обычные вопросы, сама их простота порождала замешательство, мгновенное головокружение, и обычай задавать их стал ему крайне необходим. Конечно, это следует прекратить. Звучит по-детски. Из-за этого катехизиса он и сам чувствует неловкость, почти греховность своего поведения. Но покамест, сегодня вечером, в этом месте…

– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема…

Кто-то или что-то скребется в дверь. Он прислушивается, затаив дыхание. Кот с сомнительной нравственностью? Разрешал ли его предшественник этому созданию спать у себя в ногах? У Жан-Батиста возражений не имеется, он будет даже рад компании, но как только он садится, царапанье прекращается. Под дверью мелькает неяркий свет. Потом – тишина.