Онлайн чтение книги Пушкинский вальс
2

Что делать?

Первая мысль была: к Димке! Настя побежала, выбирая кратчайший путь переулками и проходными дворами. Потом пошла тише. Не дойдя до подъезда, повернула обратно и помчалась домой. Стыдно. Чего ей стыдно? Что с ней творится? В душе ее был полный хаос.

«Ушел отец. Бросил маму. И меня. Бросил, Димка, ты можешь понять?»

Она не заметила, как очутилась дома. Опомнилась только в передней, стоя возле телефона.

«Может быть, все-таки не то? Конечно, конечно! Просто поссорились с мамой, а теперь он раскаивается и ломает голову, как помириться, не уронив самолюбия. У тебя чертовское самолюбие, папа».

Она сняла трубку. Кажется, в это время отец на лекциях. «Если на лекциях, позвоню после. Буду звонить, пока не застану. Вот чудаки, словно маленькие. Поссорились — мири их, сами помириться не могут», — думала Настя, набирая институтский помер.

— Алло! — узнала она голос отца.

— Папа, я!

Там молчали. Это было так странно и дико, что Настю сразила слабость, точно из жил ушла кровь. Подгибались ноги. Она села на стул и закрыла глаза. Наверное, так умирают.

— Я занят, у меня совещание, — незнакомо и виновато донеслось с того конца провода. — Через два часа освобожусь, тогда поговорим. Увидимся здесь, в институте. Я сам собирался…

Настя повесила трубку. Не ошибка, ушел. Теперь она знала.

Телефон тотчас зазвонил. Звонил долго, упорно и смолк.

Что-то надо решать. Настя не могла вспомнить, что надо решить. Эта история пришибла ее.

Случайно она набрела взглядом на вещевой мешок в углу прихожей, новенький, с желтыми лямками, наполовину набитый. Кружка, тоже новенькая, подвешена на лямку.

Ее охватило отчаяние. Она вбежала в комнату родителей и принялась наспех выдвигать один за другим ящики отцовского стола. В одних бумаги, исписанные блокноты, тетрадки. Блокноты поредели, бумаг стало меньше. Другие ящики пусты.

Настя рылась в бумагах, ища рукопись «Профилактика и методы лечения ревматических заболеваний сердца». Папина докторская диссертация. Скоро он будет ее защищать. Рукописи нет. Взял с собой. Костюма из шкафа не взял, а диссертацию взял. Что дорого, того не бросил.

Настя упала головой на выдвинутый ящик стола и громко заплакала. В детстве она была порядочной ревой. У нее рекой лились слезы, когда кто-нибудь из соседских ребят обижал во дворе. Зареванная, она прибегала домой искать утешений. Отец брал ее на колени:

«Маленький мой, жалкий кисляй! Давай учиться быть силачами».

«Силачами что? Значит, драться?»

«Значит, не трусить».

«Я не трушу».

«Значит, уметь за себя постоять. И за других, слабых. Это поважнее».

«Всегда за них стоять?»

«Если видишь, что обидели».

«Ты заступаешься?»

«Стараюсь по силе возможности».

Мама утешала по-другому. Мамины утешения разнеживали, становилось еще больше жалко себя.

Отец сердился:

«Вырастим из девчонки комнатное растение!»

Настя оперлась локтями на выдвинутый ящик стола и неподвижно сидела, сжав ладонями виски.

«Представим себе человека с сильным характером: что стал бы он делать в моих обстоятельствах? Представим Димку».

Всю весну, когда определилось, что десятый класс едет на стройку, они мечтали и рисовали картины суровой жизни где-то на северо-востоке, в незнакомых краях. Они будут закладывать первые камни первого дома в новом городе, не похожем ни на один город в мире! Рыть котлованы, ставить фундаменты, строить цеха. Они воображали будущие улицы в своем городе и придумывали им названия. Смеху было с этими названиями! Там будет улица Айболита и улица Лайки. Помните лохматую собачонку со смышленой мордашкой, которая первой поднялась на ракете в космос?

Там будет улица Космоса, или нет — площадь Космоса, на которой мы выстроим лучшие здания. Будет Березовая улица, в память о доме, о рощице на Откосе, сквозной, кудрявой, как облако, где все паши ребята любят гулять и назначают свидания.

Насадим берез. Прохладная тень на нашей Березовой улице! Слышите, шумят листья?

Там будет аллея Мира, аллея Фантазии, улица Дружных и Смелых и улица Добряков. Получил квартиру, хочешь не хочешь — будь добряком в честь своей улицы. Будет улица Тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Знайте, потомки: в 1959 году мы окончили школу и уехали строить!

А вдалеке от города наш завод, видный отовсюду, со стеклянными стенами, бездымный (на трубах дымоуловители), наш молодчина завод тонет в саду. Мы насадим там сады.

Построим театр и пригласим на открытие Галину Уланову или Елену Рябинкину, новую знаменитость балета, такую молоденькую, что ей-то как раз и танцевать в нашем театре.

Ухлопаешь целую жизнь на эти дела! Не знаю как кому, а мне интересно. Ничего другого я не хочу, как только строить наш город-завод, такой, как мы с Димкой вообразили. Из-за него мы и влюбились друг в друга…

Да, все с этого началось. Ходили с Димкой от школы до дома, туда и сюда, и мечтали о своем городе. Как хочется, чтобы он был особенный, прекрасный, таких городов нет больше на свете!

Я согласна строить пять лет. Бетонщиком? Маляром? Пожалуйста. Все наши ребята там будут. И Димка…

Но тут Настя вспомнила о том, что случилось. Снова ее взяло отчаяние. Неудачница! Будничная, насквозь бездарная личность. Не личность, какая там личность! Продукт обстоятельств.

Тебе не везет, не везет, не везет! И ты ничего не можешь с этим поделать.

Но все-таки неужели он верно ушел? Сколько ни слыхивала, что уходят из дому, но папа, мой папа… Ушел как чужой. Все были родные, родные — и вдруг… Папа, а как же теперь мне ехать на стройку? Вот так штука! Как я поеду, когда он нас бросил? Что мне делать? Не могу разобраться. Нет, я уеду! Уеду! Я комсомолка. У меня общественный долг. Как мы с Димкой мечтали!..

Слезы душили ее. Оказывается, она ничуть не меньше рева, чем в детстве. И никакой не силач. И не знает, как бороться с этой бедой, которая свалилась на нее так внезапно.

— Уеду. Не надейтесь на жертвы. Нет, нет! — твердила она.

Но чем дальше, тем слабее. Она старалась себя обмануть, но уже знала: все решено.

Оставить мать, одну, в пустом доме?

«Отдельная квартира из двух комнат, с кухней и ванной, черт бы ее побрал! Тихо, мертво. Мамочка, бедная, ты изведешься от горя! Ты стыдишься, что он ушел? Ты гордая, ты зачахнешь одна».

Настя встала, задвинула ящики стола, пошла в ванную вымыть распухшее от плача лицо.

«Я должна забыть о своей цели и планах, об улице Лайки, о нашем городе, который, наверное, через пять лет прославится на весь Советский Союз. Расстаться с Димкой, с ребятами… Почему-то должна».

Солнце ушло из дому, стало прохладнее, со двора сильней доносило запах тополевых листьев.

Настя с удивлением увидела, что уже третий час. Она вспомнила, что не успела утром позавтракать. Зажарила яичницу и машинально съела.

— Что мне делать? — спросила она и пошла в школу.

Еще несколько дней назад, еще только вчера, когда они с Димкой бродили этим переулком, все им было здесь мило. Вот водоразборная колонка. Значит, в косом двухэтажном домишке напротив водопровода нет. Скоро тебя, бедняга, на слом. И тебя, и твой ветхий забор, и деревянную скамейку у калитки, где по вечерам играют в шашки пенсионеры. А рядом другой дом, солидный, с толстыми стенами, на балконах горят огнем ноготки, ветер полощет, как флаги, белье. Этому стоять да стоять, до самого коммунизма дотянет. А вот музыкальное училище, из распахнутых окон летит «до-ре-ми». А вот булочная с пирамидами баранок и булок в витрине. А вот…

Они ходили здесь с Димкой, когда он провожал ее из школы или с Откоса, и прощались: «Прощайте, прощайте! Жалко вас, тополевые дворики, скамейки у калиток, балконы с резными решетками, зелененькая травка просвирник между булыжником. Уезжаем, жалко тебя, наш старенький город, с твоими кривыми переулками, тупичками, базарной площадью, по которой в ветреные дни тучами носится пыль, церквушками без крестов, твоим Откосом над рекой и новыми кварталами, где кирпичные корпуса и чахлые клумбы, немножко грустно тебя покидать… Молодой город ждет нас, прекрасный город!»

В комитете Настя застала секретаря Таню Башилову и Нину Сергеевну. Таня Башилова, аккуратненькая, как будто только что умытая девочка, сидя возле окна, ожесточенно разглаживала на коленях короткую юбочку колоколом и с выражением вины и смущения во взгляде следила за расхаживающей по комнате высокой, прямой, энергичной учительницей.

— Можешь представить, Вячеслав Абакашин не едет, — объявила Нина Сергеевна, с холодным укором взглянув на Настю сквозь очки, как будто именно Настя виновна в отказе Абакашина ехать.

— Так подвести в последний момент! В горкоме, гороно — всюду известно…

— Но ведь только он… — несмело перебила Таня Башилова.

В качестве секретаря комитета она чувствовала себя ответственной за некомсомольское поведение Вячеслава. Но Нина Сергеевна слишком уж тяжело реагирует. Как будто разразилась невесть какая катастрофа. Ну, отказался Абакашин, ну и что? Другие-то едут! На одного человека меньше, и только.

— В горкоме, гороно — всюду известно, что десятый класс едет всем коллективом, — не слушая Таню, продолжала Нина Сергеевна. — В том-то и смысл, что всем коллективом! Один отказался, и уже не то впечатление. Уже не то.

Она гневно шагала по комнате. На ее цветущем, с правильными чертами лице льдисто поблескивали стекла очков.

— Таня, ты заняла неправильную позицию как секретарь комитета, — говорила она, отчеканивая каждое слово. — Ты выражаешь настроение комсомольцев, у вас примиренческие настроения. Нельзя, вы не имеете права! Надо на Абакашина повлиять, возмутиться по-комсомольски! Надо срочно принимать меры, а не сидеть сложа ручки, а не мириться с дезертирством и срывом общего дела.

— Какие же меры? Вячеслав говорит, у него есть причины, — робко вставила Таня.

— Дезертир всегда найдет себе оправдание.

— Но, Нина Сергеевна, ребята добровольно едут. В конце концов, и без него обойдемся! Не хочет, как хочет, — ответила Таня, все больше робея от холодного тона учительницы.

Она не знала, как повлиять на Абакашина, ведь сама-то она на стройку не ехала! Она только перешла в десятый класс.

— Вот Настя, хотя и не член комитета, могла бы поагитировать Славку. Или Димка Лавров, он бригадир. А вот и Димка, легок на помине!

Димка прибежал с мокрыми волосами и обмотанным вокруг пояса сырым полотенцем. Должно быть, он только с купания, от; самой реки мчался бегом. Вбежал, стоп! Димка, ты совершенно не умеешь таиться. Все твои чувства прямо так и написаны на темном от загара, худом, ребячески открытом лице!

— Настя! Вот не думал тебя здесь застать!

— Следовало бы поздороваться сначала с учительницей, — сухо заметила Нина Сергеевна.

— Извините, Нина Сергеевна, здравствуйте! Таня, здорово! А я случайно забежал по дороге. Что тут у вас?

Таня сконфуженно покачала головой: «Ах и не спрашивай!» — и отвернулась к окну.

— Вячеслав Абакашин отказался ехать, вот какие у нас происшествия, — сообщила Нина Сергеевна, блеснув на Димку очками.

— Вот так чепе, — озадаченно протянул он, занося пятерню к макушке. И не донес. Остановило выражение Настиных глаз. Она глядела так жалко, почти плача, словно ужасно в чем-то была виновата. Он испугался. — Настя! — позвал он.

Теперь и Таня с Ниной Сергеевной заметили: Настя не похожа на себя.

Настя шла в школу, думая, что расскажет в комитете об уходе отца. Всю дорогу твердила себе: «Только не плакать. Только бы выдержать и не заплакать». Но, узнав о Вячеславе Абакашине и увидев учительницу и ее ледяные очки, она поняла, что не может сказать. Хоть убивайте, не может.

Она стояла посреди комнаты, точно в ожидании суда, свесив руки вдоль тела, и Нина Сергеевна, поправив очки, проговорила с нервным смешком:

— Как я догадываюсь, новое чепе!

— Что с тобой? — шагнув к Насте, спросил Димка.

Загар схлынул у него с лица, скулы туго обтянулись бледной кожей, и стала очень заметна худая, вытянутая, как у гусенка, шея.

— Настя?!

Димка на нее наступал, она невольно попятилась к двери.

— Говори! Что? — грубо, как брань, отрывисто выговорил он.

— Я тоже не еду, — сказала она.

У нее вырвалось «тоже»! Она похолодела, у нее слиплись губы.

— Но ведь это развал! — ахнула Нина Сергеевна, растерявшись до жалости. — Накануне отъезда? А завтра обещали в газете статью. Это развал! Это распространится мгновенно, как эпидемия гриппа. Мы никого не соберем завтра к поезду. Что у нас происходит? Дружбы, амуры. А дело? А комсомольская честь?

— Настя! Идем! — тихо позвал Димка. Он взял ее за руку, осторожно, словно больную. — Ничего не известно, не бейте в набат, погодите. — Это относилось к Нине Сергеевне. — Идем, Настя.

Он вывел ее из комнаты комитета и, не отпуская руки, сбежал, увлекая ее за собой, вниз по лестнице, в вестибюль, из школы на улицу.