Онлайн чтение книги Путь к перевалу
25. ДОРОГУ ИДУЩИМ!

К трем часам дня, когда почти все аудитории опустели, в кабинете заведующего кафедрой региональной теологии собрался цвет геофака: декан факультета, секретарь партийного бюро, профессора, доценты и даже ведущие работники института и треста. Такого не случалось здесь за все время со дня заступления Ивана Яковлевича на должность заведующего кафедрой. Но сегодня тому были особые причины.

Иван Яковлевич только что вернулся из Ленинграда, где успешно защитил, докторскую диссертацию, и решил отметить это приятное событие небольшим товарищеским банкетом. Поэтому стол, за которым обычно «увязывались» границы свит и ярусов, «сбивались» геологические разрезы, «тянулись» бесконечные профили и карротажки, сейчас был уставлен бутылками с шампанским и коньяком, банками с икрой и сардинами, тарелками с нарезанными ломтиками лимона…

Тосты следовали один за другим. Услужливый Мышкин еле успевал менять бутылки, следуя внушительным взглядам хозяина стола. Сам Иван Яковлевич сидел на почетном месте, между Бенециановым и Грековым, и, довольный, сиял, опуская глаза каждый раз, когда провозглашался очередной тост за «успехи его в научной работе», за «большой вклад в геологию, каким явилась его диссертация», и многое другое.

Наконец с бокалом в руке поднялся Бенецианов.

— Глубокоува-а-ажаемый Иван Яковлевич! — затянул он. — Я рад и счастлив поздравить вас… э-э… со вступлением в нашу немногочисленную, но монолитную семью профессоров, стоящую на передовых рубежах науки и про-о-окладывающую путь славному отряду научной молодежи. Мне особенно приятно принести вам эти поздравления, потому что именно ваша диссертация является для молодежи примером того, как решаются крупные научные проблемы на самом, так сказать, переднем крае современной геологической науки. Это пример того, как работают настоящие ученые-геологи, несмотря на многочисленные препоны, которые ставят нам люди, также называющие себя геологами, но давно уже порвавшие с геологией и замахивающиеся на само существование этой древней, но по-прежнему могучей отрасли человеческого знания. — Бенецианов гордо выпрямился. — Я предла-а-агаю поднять бокалы за всех, кто, подобно уважаемому Ивану Яковлевичу, не жалея сил и таланта, борется за дальнейший расцвет нашей замечательной науки!

— Браво! Браво, Модест Петрович! — крикнул Мышкин, подбегая с бокалом к Бенецианову.

Модест Петрович повернулся к гостям, ожидая, что и другие сотрудники подойдут с ним чокнуться, но этого не произошло. Стенин отодвинул свой бокал в сторону. Греков нахмурился. Ростов удивленно пожал плечами.

Даже Софья Львовна опустила глаза к столу, будто для того, чтобы рассмотреть узоры на тарелке.

Неловкая тишина воцарилась за столом. Глаза большинства сотрудников обратились к Воронову. Тот встал:

— Разрешите и мне сказать несколько слов. Я с удовольствием присоединяюсь к поздравлениям, сделанным сегодня в адрес Ивана Яковлевича. Успех его заслужен. Иван Яковлевич не в пример некоторым другим ученым, гнушающимся черновой работы и предпочитающим заниматься только широкими обобщениями, сам изъездил и прошел с молотком не одну сотню километров, сам сделал многие десятки профилей и разрезов, составил массу карт, и потому предложенная им стратиграфическая схема карбона базируется на прочном фундаменте фактов, а выделенные горизонты и свиты приняты большинством производственных организаций. Работа Ивана Яковлевича заслужила положительную оценку наших ленинградских коллег, и я присоединяюсь к этой оценке. — Воронов сел и, понизив голос, добавил:

— А по-товарищески, не для тоста, скажу, Иван Яковлевич: жаль, что в методологии вашей нет ничего нового по сравнению, скажем, с работами Павлова, Милановского и другими нашими учителями. А впрочем, это и не ваша вина. Все мы заслуживаем такого упрека.

— Вы, Юрий Дмитриевич, видимо, плохо знакомы с моей работой, — заметил Чепков. — Я не могу согласиться с вами. Ведь в работах Павлова и Милановского нет и в помине данных рентгено-структурных, электроно-графических и прочих анализов, которые говорят сами за себя.

— Простите, Иван Яковлевич, но, знакомясь с вашей работой, я прежде всего и обратил внимание на эти анализы. Действительно, их много, с избытком. Однако это не более чем дорогостоящее украшение. Да иначе и быть не могло. Пушки делают не для того, чтобы стрелять по воробьям. Пора нам перейти к решению по-настоящему крупных научных проблем, охватывающих всю совокупность геологических явлений, и не толковать о передовых позициях науки, а выходить на эти позиции всем фронтом, локоть к локтю. Вот за это я и предлагаю поднять бокалы!

— Доцент Воронов, к сожалению, настолько отошел от геологии, что забыл даже, что такое стратиграфия, если в чисто стратиграфической работе ищет чуть ли не космогонические проблемы, — небрежно бросил Бенецианов.

— В общем, один Воронов идет, в ногу, а весь факультет не в ногу! — рассмеялась Софья Львовна.

— Какое счастье, что он не бог Саваоф, — подхватил изрядно захмелевший Мышкин. — А то бы весь мир перекроил по своему образцу и подобию.

В комнате стало шумно. Воронов поднялся.

— Очень жаль, что и сейчас не получилось откровенного разговора.

— Но мы, кажется, собрались сюда не для «разговоров». Достаточно для этого собраний и заседаний. А здесь… — Чепков указал на ряды бутылок, — здесь есть чем заняться и без научных дискуссий.

— Браво, браво, Иван Яковлевич! — закричал Мышкин. — Ваше здоровье, дорогой наш доктор, — подскочил он к Чепкову с бокалом.

— Ужасно невоспитанный человек этот Воронов, — громко шепнула Софья Львовна.

— Прошу прощения. — Воронов коротко кивнул и быстро вышел из кабинета.

Шум сразу стих. Из-за стола медленно поднялся Греков.

— А теперь послушайте меня. Хотя бы как человека, который старше каждого из здесь сидящих. Все, что произошло здесь, начиная с бестактного и недальновидного, — Леонид Иванович глянул в глаза Бенецианову, — да, недальновидного выступления уважаемого декана и кончая фиглярством этого молодого человека, имени которого я не имею чести знать, было настолько беспрецедентно в стенах университета, что я бы перестал уважать себя, если бы сейчас же не покинул этой комнаты. И я сделал бы это, не опереди меня коллега Воронов. Но раз он ушел, я обязан остаться и высказать все.

Греков немного помолчал, стараясь унять волнение. Затем продолжал:

— Как могло получиться, что руководитель факультета позволил себе выступить с нелепым обвинением в ликвидации геологической науки по адресу человека, который с болью в сердце открыто поднял вопрос о судьбах этой науки и наметил, пусть еще не совсем конкретные, пути ее дальнейшего развития? Как могло получиться, что случайный в науке субъект счел возможным насмехаться над талантливым ученым?

— Я... Я протестую! — выкрикнул Мышкин, направляясь неверными шагами к Грекову.

— Предоставьте, пожалуйста, этому субъекту возможность «протестовать» где-нибудь в другом месте, — сказал Греков, не повышая голоса.

Несколько молодых ассистентов окружили Мышкина и выдворили его за дверь.

— Но это уж чересчур! — вспыхнула Софья Львовна.

— Я никогда не повышал голоса на дам, — коротко ответил Греков.

Бросив салфетку на стол, Строганова вышла из кабинета. Поднялся и Бенецианов.

— Сиди, Модест! — остановил его Греков. — Не хватало еще, чтобы ты открыто присоединился к этой компании. Пора всем нам поговорить начистоту!

— Но простите, Леонид Иванович, — подал голос Чепков, — мы собрались все-таки на банкет…

— В свое время все подобные вопросы мы решали вот так, за дружеским столом, а не на собраниях и заседаниях, которые вы заранее расписываете по всем пунктам.

Чепков суетливо заерзал на стуле.

— Так вот, — продолжал Греков, — как могло произойти все то, что произошло сегодня? Это случилось потому, что за взаимными перебранками и курением фимиама мы забыли о главном — о том, что должны двигать науку вперед. Мы собрались сегодня, чтобы поздравить нашего коллегу с защитой диссертации. Он заслужил это. Но ведь все мы знаем, что работа Ивана Яковлевича действительно почти ничем не отличается от работ подобного рода, писавшихся в последние полвека. Зачем же, Модест Петрович, говорить о том, чего заведомо нет? И к чему, Иван Яковлевич, ссылаться на рентгено-структурные анализы? Ясно, что если на телегу надеть резиновые колеса, она не станет от этого автомобилем. Пора нам браться за решение крупных проблем. Прав Воронов, что настаивает на переводе всей геологии на физико-математическую основу. Это будет не ликвидацией «нашей древней науки», Модест Петрович. Это будет превращение ее в действительно могучую отрасль человеческих знаний, в действительно современную науку! Других путей у геологии нет. Только так мы сможем двинуть ее вперед. В этом наш долг, наша обязанность перед подрастающим поколением. Но, чтобы двигать науку таким путем, надо самим учиться. Иначе мы просто не сможем учить своих учеников. Не сможем понимать того, что будут писать наши коллеги, не сумеем разговаривать с представителями смежных наук. Воронов понял это давно. Со временем это поймут все. Воронов уже в пути. Мы еще топчемся на месте. Ну и, поскольку действительно мы на банкете, я предлагаю тост, коллеги: дорогу идущим!

Все зааплодировали и подняли бокалы, и заговорили полным голосом, как члены одной большой семьи.

С места поднялся Стенин:

— Разрешите и мне предложить тост. Я с удовольствием поздравляю виновника сегодняшнего торжества. Но вместе с тем мне хочется поздравить и всех нас. Поздравить с хорошей баней, которую получили мы от нашего общего учителя Леонида Ивановича.

За столом засмеялись.

— Эта баня была тем более горячей, — продолжал Стенин, — что попали мы в нее все вместе: и стратиграфы, и палеонтологи, и петрографы, и нефтяники, независимо ни от возраста, ни от звания, ни от занимаемой должности. Но, как говорится, на миру и смерть красна. К тому же, мне кажется, никто из нас и не в обиде на Леонида Ивановича: ведь у кого, наверное, не мелькали мысли, подобные тем, что он сейчас высказал… Но так уж устроен человек, что боится произнести вслух то, что кажется необычным, непроверенным, и ждет, когда сделает это кто-нибудь постарше, поавторитетнее. И еще: мне понравился тост, предложенный Леонидом Ивановичем. Мы действительно в преддверии большого пути. Путь этот не усеян розами. Будут на нем и тернии. Но приведет он нас к таким высотам, с которых откроются поистине безграничные просторы в деле познания земных недр. Это, если хотите, путь к перевалу. Некоторые из нас уже идут по этому пути. Другие еще только вступают на него. И всем им мешают не только тернии. Мешают и те, кто не хочет подыматься в гору, кто сознательно или бессознательно путается под ногами идущих. Придется таким посторониться. За путь к перевалу, товарищи!

***

Во всяком, даже самом значительном, событии бывает небольшая заветная деталь, о которой мечтаешь больше всего. У Ивана Яковлевича Чепкова, с давних пор стремящегося стать доктором наук, такой деталью был банкет. И чем ближе становился срок защиты, тем с большим упоением мечтал он о том вечере или дне, когда выстроятся на столе бутылки, ударят пробки в потолок и зашипит, запенится вино… И все сидящие за стюлом будут говорить только о нем, новом докторе наук, и в глазах всех он будет читать только почтение или зависть. Да, и зависть! Пусть завидуют, как завидовал он сам всякий раз, когда кто-нибудь из знакомых становился профессором. Может быть, поэтому он больше всего и мечтал о банкете.

И только после этого следовали мечты о том, что даст ему профессорское звание — все эти заседания Большого совета, съезды, конгрессы, научные командировки за границу. Да, ради таких перспектив стоило лишать себя отпусков, недосыпать ночей, отказываться от развлечений. А главное, какие горизонты открывались перед ним в будущем! Бенецианов уже стар, не долго ему петушиться. А кто может его заменить, как не он, Иван Яковлевич? Еще будучи секретарем партбюро, он чувствовал себя почти хозяином на факультете. А если стать деканом… Кое-кто на факультете считает его другом Бенецианова. Наивные чудаки! Просто тот был необходим ему до сих пор. А в будущем…

Но будущее — будущим. А банкет — вот он, пришел! И вначале все было, как задумано — тосты, поздравления. Но потом… На выходку Воронова можно бы не обращать внимания: все это слышали от него и раньше. Но выступление Грекова было для Ивана Яковлевича громом среди ясного неба. Нет, его удивило не то, что Леонид Иванович выступил в защиту Воронова, — о их союзе Чепков уже догадывался. Но призвать всех заново учиться!.. Что же теперь, снова не спать ночей? После того, как все уже, казалось, позади, когда можно было наконец пожить для себя, почувствовать себя на виду!

А попробуй, возрази! Да и правы они, черт возьми. Уже сейчас в геологических журналах появляются статьи, которые не только Бенецианову кажутся «китайской грамотой». И все идеи Воронова, если осуществить их, на самом деле открывают такие перспективы, что дух захватывает. Недаром Греков так ухватился за них. Но… Ивану Яковлевичу с ними не по пути. Будь они хоть тысячу раз правы, он на это не пойдет. Хватит!

Он вспомнил себя босоногим мальчишкой, седьмым по счету в семье, постоянно донашивающим перешитую и перелицованную одежду старших братьев. Потом студентом, все время отказывающим себе во всем, лишь бы приобрести мало-мальски приличный костюм. Затем ассистентом, бегающим по совместительству в три института, лишь бы иметь возможность показать себя, где следовало, обставить квартиру, одеть жену. Потом заведующим кафедрой, доцентом, числящимся одновременно научным консультантом нескольких геосъемочных партий и рецензирующим и редактирующим все, за что платят. И все время — одна мечта, одно стремление: выйти в люди, завоевать положение. А помощи ни от кого. Талантов — никаких, даже внешностью обидела природа. Сколько пришлось работать, изворачиваться, юлить, сколько перенесено всяких обид, насмешек, унижений! И все-таки он добился своего. Не сегодня-завтра — профессор, а там, возможно, и декан факультета. Только живи! И вдруг — иди за этими фантазерами! И что им, спрашивается, нужно? Придет время — изменится геология. Все меняется. Но с какой стати именно они должны подталкивать ее, взваливать это на свои плечи? Нет, с него достаточно, хватит! Надо и пожить, просто пожить в свое удовольствие. Взять от своего нового положения все, что можно.

Иван Яковлевич проводил гостей и взял пальто. Но вернулся Стенин:

— Иван Яковлевич, может, и не ко времени, но мне хотелось бы серьезно поговорить о Мышкине.

— К чему раздувать из мухи слона! Опьянел человек, с кем не бывает! Завтра же извинится перед Вороновым.

— Я в этом не уверен, — возразил Стенин. — Но дело не только в его сегодняшнем поведении. Мне известно, что Мышкин не справляется со своими обязанностями'.

— То есть? Не понимаю…

— Студенты жалуются, что на его занятиях…

— Опять студенты!.. Слишком много дали им воли в последнее время. Что-то раньше я не слышал, таких жалоб.

— Я сам присутствовал на практических занятиях Мышкина в двадцать второй группе…

— Вы? Не уведомив меня? Как это понимать? Партийное бюро не доверяет заведующим кафедрами?

— Меня пригласил туда Леонид Иванович. А ему поручил это методический совет университета.

Чепков сразу сменил тон:

— Ну, что ж, может, и следует заслушать его на кафедре.

— А дальше?

— Что дальше?

— Вы считаете, что он может и дальше вести преподавательскую работу?

— Но до сих пор Мышкин не имел замечаний.

— Это вот и кажется, по меньшей мере, странным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Боюсь, партийному бюро придется в ближайшее время серьезно заняться положением дел на кафедре региональной геологии. Кстати, почему Мышкин не занимается научной работой?

— Послушайте, Алексей Константинович, не хотелось бы напоминать, что сегодня у меня такой день…

— Вот как раз этот день и переполнил чашу терпения. Всем казалось, что именно вам следовало одернуть зарвавшегося Мышкина…

— Вы, по-видимому, не знаете, что Мышкин — протеже Модеста Петровича.

— Ну, и что же?

— Но это еще не все. Должен предупредить вас, что зять его жены, Софьи Львовны, — известный академик…

— Для чего вы все это мне рассказываете? Да будь он хоть сын турецкого султана…

— Это было бы совсем другое дело. А тут… Сами знаете, в научном мире…

— Оставьте в покое научный мир! Скажите прямо, вас, как заведующего кафедрой, этот человек устраивает? За качество проводимых им занятий вы лично сможете поручиться? Или согласитесь с теми выводами, которые сделали мы с Леонидом Ивановичем и которые будут завтра доложены методическому совету?

— Я еще не знаю ваших выводов. Но как преподаватель Мышкин, конечно, слабоват. И уж если на то пошло, я говорил об этом Бенецианову…

— А теперь сообщите это же Ученому совету.

— Разве это не одно и то же?

— Нет, не одно и то же, и вы это знаете не хуже меня. Пора нам освобождаться от балласта.

Чепков встал:

— А вы не боитесь обжечься?

— Не беспокойтесь. Я в танке горел, а это, говорят, хороший иммунитет против ожогов. До свидания.

***

Закрыв дверь чепковского кабинета, Воронов пошел было в сторону своей кафедры, но затем повернул обратно и быстро направился к музею. Нужно было успокоиться, прийти в себя, привести в порядок мысли. Только здесь, в пустом коридоре, он почувствовал, как дрожат руки и гулко стучит в висках. В таком состоянии вряд ли стоило показываться в рабочем кабинете. Только в музее, среди привычных, строго поблескивающих витрин с минералами, наедине с самим собой, мог он успокоить расходившиеся нервы.

Музей был еще открыт. Миновав геологический отдел, Воронов распахнул дверь в минералогическую комнату, где в такое время обычно не бывало никого. И вдруг…

— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич!..

— Здравствуйте…

Он остановился от неожиданности. Вместо пьяной физиономии Мышкина, вместо жирных, прыгающих от смеха щек его супруги, вместо тяжелого взгляда Бенецианова — милое, доверчивое, улыбающееся лицо Люси.

Она подошла к нему:

— Юрий Дмитриевич, я давно хотела просить вас, нельзя ли и мне выполнять какую-нибудь научную работу у вас на кафедре?

Воронов не ответил. После той ночи в лесу он впервые видел ее так близко. И впервые на лице ее было такое выражение, будто она чем-то обрадована, и смущена, и растеряна. Он слушал ее голос, почти не вникая в смысл слов, и с удивлением чувствовал, как постепенно исчезает та горечь и негодование, которые только что толкнули его сюда.

Но и в тоне и в глазах Люси был вопрос. Воронов постарался взять себя в руки:

— Что вы сказали?

— Я хотела бы заняться научной работой у вас на кафедре, — повторила Люся. — Если можно…

— Вы?! — восклицание вырвалось само собой. Но Люся истолковала его по-своему:

— Вы не думайте, что я… Я еще в школе…

— Нет, вы меня не так поняли! Мы всегда рады новым людям… Пройдемте ко мне. — Воронов открыл перед ней дверь.

В кабинете-лаборатории было уже тихо. Лишь за крайним столом, у большого магнита, сосредоточенно копался в установке Вадим, да в углу, возле шкафа с книгами, примостились два студента-старшекурсника, торопливо листающие последние номера журналов.

Воронов пододвинул Люсе стул и, включив настольную лампу, не спеша опустился в кресло. Не спешил он и начать разговор, давая ей возможность осмотреться И привыкнуть. Потом спросил:

— Чем же вы хотели бы заняться у нас на кафедре? Мы пытаемся подойти к изучению минералов несколько необычным путем…

— Я знаю.

— Знаете?

— Да, ведь у нас в группе только и разговоров об этом. А потом… Я слышала ваш доклад и читала статью Цагина о парамагнитном резонансе.

— Вот как! — улыбнулся Воронов. — Какую статью вы имеете в виду?

— Ту, что была опубликована в журнале «Природа», в позапрошлом месяце, кажется.

— А-а…

— Что, слишком примитивно? — смутилась Люся.

— Да нет. Статья достаточно серьезна. И если вы в ней разобрались…

— Мне кажется, разобралась. Но там ничего нет о минералах.

— Это естественно. Цагин не занимался минералами. Здесь есть свои особенности. Поэтому нам и пришлось создать все это. — Воронов обвел руками ряды приборов.

— Простите, Юрий Дмитриевич, — подошел к ним Вадим. — Спектры циркона, последние, что снимали сегодня утром, мы проявили. А рентгенограммы принесут из института завтра.

— Спасибо, я посмотрю. Как установка?

— Все то же. Мост придется менять. Но сегодня уже я выдохся, ухожу. До свидания, Юрий Дмитриевич.

— Всего доброго. Да, забегите, пожалуйста, завтра с утра в матцентр. Пусть поторопятся с расчетами.

— Хорошо. У меня как раз дело к физикам. — Вадим вышел. Вместе с ним ушли студенты.

Люся посмотрела на часы:

— Я не задерживаю вас, Юрий Дмитриевич?

— Нет-нет… На чем же мы остановились? Да, я говорю, что исследование минералов методами радиоспектроскопии имеет свои особенности. С ними вам и придется познакомиться, если вы станете у нас работать.

— Юрий Дмитриевич, а как раньше, до вас, изучались магнитные свойства минералов?

— Почти никак! Помню, когда я вот так же учился на первом курсе, профессор Хватов, читавший минералогию — очень знающий специалист, между прочим, — так прямо и заявил на лекции: «О магнитных свойствах минералов сказать почти нечего. И едва ли этот вопрос встанет когда-нибудь на повестку дня». Между тем работы Цагина по теории магнетизма были уже известны всему миру, и буквально рядом с нами, на соседнем факультете, физики делали в радиоспектроскопии одно открытие за другим… Словом, пошел я слушать лекции Цагина на физмат, заинтересовали меня его работы. Но не хватало знаний математики. Пришлось идти и на другие лекции, засесть за книги, добиваться возможности работать в лабораториях у физиков. Там знакомые ребята-прибористы помогли приспособить одну из установок для работы с минералами. Начал я экспериментировать. Получил кое-какие результаты, неожиданно интересные. Написал даже статейку в «Ученые записки». Казалось, успех сам идет мне в руки. А в руках у меня было… перо Жар-птицы…

— Перо Жар-птицы?

— Да, именно так. Не было только конька-горбунка, который предупредил бы, как «много-много непокою принесет оно с собою». Но, честно говоря, если бы кто-нибудь и сказал мне тогда об этом, я все равно не выпустил бы пера из рук… — Так неожиданно для себя Воронов начал листать перед Люсей страницы своей жизни, страницы, заполненные борьбой и трудом, пронизанные стремлением к большой цели.

Люся слушала, не перебивая ни одним словом. Лишь в глазах ее, точно в живом зеркале, отражалось все, что будила эта удивительная сказка-быль. И теплое чувство благодарности все больше разгоралось в душе Воронова.

Ведь в жизни каждого, даже самого замкнутого, человека бывают минуты, когда хочется с кем-то поделиться и, если не услышать слово дружеского участия, то хотя бы увидеть сочувствующий взгляд. Бывали такие минуты и у Воронова: сколько раз уже «перо Жар-птицы» приносило ему испытания, подобные сегодняшнему банкету. А вот человека, с которым можно было бы поделиться всем этим, он видел возле себя впервые.

И Воронов вел Люсю все дальше и дальше по страницам невыдуманной сказки о том, как была поймана, наконец, сама Жар-птица, и как тесно стало ей в клетке старых научных концепций, и как много еще надо сделать, чтобы освободить ее оттуда.

— Все это не так просто, как видите, — закончил он. — Впереди еще работа и борьба. Поэтому помощники мне нужны. Сказка о Жар-птице не закончена. И возможно, дописывать ее придется вам, только что вступающим в науку…

Люся посмотрела ему в глаза:

— Трудно вам, Юрий Дмитриевич?

— Да, трудно, — просто ответил Воронов. — Но…

Дверь вдруг широко распахнулась, и в комнату вошел Стенин:

— Ты еще не ушел, Юрий? Прекрасно! А я зашел поздравить тебя.

— С чем?

— После твоего ухода было такое!.. Но ты, кажется, занят?

Люся поспешно встала:

— Я пойду, Юрий Дмитриевич?

— Хорошо. Но наш разговор не кончен. Загляните ко мне как-нибудь на днях. Подумаем о теме. Во всяком случае, — улыбнулся он, — считайте, что вы уже в сказке…

— Спасибо, Юрий Дмитриевич. До свидания.

— Всего доброго.

***

Такое было впервые за все время, что Бенецианов руководил факультетом. Случалось, конечно, и прежде, когда кто-нибудь на Совете или партсобрании возражал декану. Но чтобы так вот, как сегодня, все в один голос!.. И где, — на товарищеском банкете. Такого еще не бывало.

— Перебесились они все, что ли? Даже Ростов! И Егоров! И этот Кравец!.. Дожили…

За дверью послышался шорох.

— Да! — сказал Бенецианов, продолжая ходить по кабинету.

Дверь чуть приоткрылась, и в нее проскользнул непротрезвевший Мышкин:

— Вы уж простите, Модест Петрович, я…

— Что там еще? — сухо осведомился Бенецианов.

— Да вот по поводу кружка первого курса…

— Нашли время! Но уж коль пришли, извольте объяснить, как это вы там все развалили.

— Поверьте, Модест Петрович, я сам… К-хе… Конечно, что там говорить... дела в кружке не блестящи. Но что я могу поделать, если Воронов…

— Что, Воронов?

— Так вы сами говорили, что за научную работу студентов отвечают наши кафедры, то есть, я хочу сказать, ваша кафедра и кафедра Ивана Яковлевича, и потому кружок первого курса… к-хе…

— Кружок первого курса прежде славился на весь факультет! — отчеканил Бенецианов. — А до чего вы довели его? И еще рассуждаете, какая кафедра за что отвечает.

— Но я только хотел сказать, что Воронов…

— Да что вы заладили: Воронов, Воронов. Я больше слышать о нем не хочу!

— Одно слово, Модест Петрович! — взмолился Мышкин. — Ведь это Воронов забрал себе всех наших лучших студентов. То есть, я хочу сказать… к-хе, всех лучших студентов первого курса.

— Как забрал?

— А вот, изволите видеть… У меня тут записано! — Мышкин вытащил из кармана смятый лист бумаги. — Полюбуйтесь, пожалуйста, целый список…

— Но что все это значит? — Бенецианов нетерпеливо выхватил список.

— А это все те, кто работает на кафедре Воронова, Модест Петрович. Первокурсники. Вместо того, чтобы ходить на наш кружок, они, значит, туда…

— Кто же тут?

— Вот, например, Степанов…

— Степанов? Знаю такого. Как же! То-то я смотрю, его на лекциях не видно. Так-так… Вон, оказывается, чем занимается Воронов! Вот чему он учит студентов! Ну, это ему так не пройдет! Пригласите-ка его ко мне. Или нет, постойте… Скажите лучше секретарю, чтобы завтра же прислали ко мне Степанова. 

— Но тут целый список…

— Я сказал, попросите секретаря прислать мне Степанова. Можете идти!

Мышкин затрусил к двери.

«Боже, мой, с кем я остался!» — Модест Петрович прикрыл рукой уставшие глаза. Но почему? Почему все они, прежние друзья и соратники, отвернулись от него? Он посмотрел на шкафы, стоявшие вдоль кабинета. Значительное место занимали там его труды. В сотнях других работ его цитировали, на него ссылались, излагали его теории. А теперь…

Что же произошло? Где и когда он ошибся? Правда, он всегда был крут- с подчиненными и студентами, не любил выскочек и не терпел анархии в работе. Но это же для пользы дела. И разве не давали ему на это право полвека, отданные науке?

Так почему же все отошли от него? Ну, о Воронове, о Стенине говорить нечего, но Греков или Ростов —  это же умные люди, старые заслуженные профессора. Где и когда разошлись их пути? В чем ошибся, что не понял он, их старейшина и руководитель?

Модест Петрович поднялся было с кресла. Но тут же снова сел. В груди сдавило, к горлу подступила тошнота. Шкафы заколыхались и поплыли в сторону. Руки стали тяжелыми, непослушными. Что это?

Так продолжалось несколько минут, а может быть, и больше. Когда Модест Петрович снова поднялся, ноги у него дрожали, голова кружилась. Он кое-как оделся и медленно вышел из кабинета.

Часы в коридоре показывали семь. Студенты уже разошлись. Большая часть аудиторий была закрыта. Модест Петрович запер дверь и направился к выходу.

Когда-то он любил пройтись в такие вечерние часы по факультету. Все кругом было тихо, спокойно. Лишь в отдельных кабинетах оставался еще кто-нибудь из сотрудников. Они сидели за книгами, над коллекциями или микроскопами и обычно даже говорили вполголоса. Теперь иначе. По вечерам из лаборатории Воронова, словно из мастерской, доносятся громкие голоса и скрежет металла.

И хотя сегодня там было тихо, Бенецианов поспешил быстрее миновать злополучную дверь. Но в это время с противоположной стороны коридора, оттуда, где размещалась кафедра Грекова, послышались гулкие удары, потом что-то зашипело и запахло жженой резиной.

— Боже мой! И тут начинается!.. — Он почти бегом пустился по лестнице, но тут же вынужден был отступить к перилам: навстречу ему два дюжих парня тащили огромный газовый баллон.

На площадке у доски с ключами перед ним вытянулся швейцар Егорыч:

— Поздненько вы нынче, Модест Петрович…

— Дела, Егорыч, — невольно вздохнул Бенецианов. — А кто это на кафедре Грекова до сих пор сидит?

— Аспиранты. Все аспиранты, Модест Петрович. Работящие ребята. Ишь как стараются. Без техники, говорят, теперь никуды…

— Прими ключ! — оборвал его Бенецианов и, даже не простившись, пошел к выходу.

***

Стих уличный шум. Погасли огни в окнах. Ночь опустилась на город. Только в одном окне большого дома сквозь легкую занавеску просвечивает зеленый абажур настольной лампы и виден профиль девушки, склонившейся над столом. Она пишет письмо в далекие Саяны.

«Здравствуй, папа!

Задание твое мы с мамой выполнили. Новые гранки откорректировали по рукописи и отнесли в издательство. Так что к твоему приезду книга выйдет из печати. И будет в ней для тебя сюрприз. Издательство все-таки согласилось на иллюстрации. Целых двенадцать штук! Мама сама договорилась обо всем с художником, и вчера он уже показывал первые наброски. И еще одна новость: книгу твою о вечной мерзлоте будут переиздавать.

И в остальном все у нас хорошо. Мама здорова — это главное. Зимнюю сессию я сдала на пятерки. Хочу попробовать силы в научной работе. Правда, трушу. Но самое чуть-чуть. В общем, ты о нас не беспокойся.

А теперь я хочу посоветоваться с тобой об одном очень важном деле. Таком, о котором нельзя поговорить ни с кем. Даже с мамой. Но мне нужно, очень нужно рассказать об этом. Только не знаю, получится ли.

Представь, папа, есть человек — большой ученый и, вообще, такой человек, что хочется написать это слово с большой буквы. Ты только не подумай, что я о внешности. Это само собой. На него все наши девочки готовы молиться, как на бога. Но я совсем не об этом. Для всех, папа, он только бог. А я чувствую, понимаешь, чувствую, что этот бог несчастен. Может так быть, а, папа?

Но не это главное. Главнее… Как бы это тебе сказать?.. Главное — мне кажется, нет не кажется, а я чувствую, когда он смотрит на меня, ну, хоть на лекции или вот сегодня, когда я попросила у него тему для научной работы, то грусть у него в глазах пропадает и появляется что-то очень хорошее, светлое, доброе… И я так рада этому. Ведь для такого человека… Нет, он никогда не узнает, что я догадываюсь о чем-то. Но я…»

— Что я? Что же я?! — Она прижимает руки к горящим щекам. — Нет, я ничего не понимаю. И разве можно писать об этом! Даже отцу. — Она быстро комкает исписанный лист, потом рвет его.

Зеленый свет в окне гаснет. Теперь лишь редкие уличные фонари лениво перемигиваются с низким небом. Но на востоке оно уже бледнеет, становится выше, гасит звезды. Близится рассвет…