Онлайн чтение книги Путь к перевалу
26. РАДИ ЧЕГО СТОИТ ЖИТЬ

Саша встал из-за стола. Голова кружилась — то ли от усталости, то ли от невеселых дум, которые все чаще одолевали его в последнее время.

— А, хватит ныть! — Он крепко потер лоб и вернулся к столу, за которым они с Костей готовились к очередной контрольной.

Костя, решительно захлопнув книгу, с хрустом потянулся.

— Хватит, Сашка! Ничего больше в голову не лезет.

— Нет, постой! Решили же кончить этот раздел. Остальное — вечером, в общежитии, вместе с Иваном и Колькой.

Костя со вздохом потянул к себе учебник.

В читальный зал вошла Ирина Павловна, секретарь:

— Степанов, вас Модест Петрович вызывает. Зайдите к нему в кабинет.

Саша молча собрал тетради, сложил учебники:

— В случае чего, сдашь.

Вопреки ожиданиям Бенецианов встретил его весьма приветливо.

— А-а, Степанове Проходите. Садитесь, пожалуйста!

Саша не представлял, что лицо декана может сиять такой доброжелательной улыбкой.

— Садитесь, садитесь! Я хотел поговорить с вами… э-э-э… посоветоваться, так сказать, о работе кружка первого курса. Такие студенты, как вы, всегда задавали в нем тон…

— Я не состою в этом кружке, Модест Петрович, — ответил Саша.

— Не состоите! Но почему? — шумно удивился Бенецианов. — Никогда не поверю, чтобы такой студент, как вы, не хотел заниматься научной работой.

— Я занимаюсь научной работой на кафедре Юрия Дмитриевича.

— На кафедре Воронова? Ну, конечно, сейчас это модно… И я понимаю, что в молодые годы хочется чего-то такого, о чем пишут в газетах, говорят по радио… Но ведь мы с вами не журналисты, не так ли? И в мечтах вы, конечно, рисуете себя ученым…

— Нет, зачем же.

— Не скромничайте, молодой человек. Тут нет ничего зазорного. Только знаете ли вы, с чего начинает всякий истинный ученый? — Бенецианов значительно помолчал. — С азов, с самых, так сказать, основ науки. А где вы лучше освоите эти основы, как не в кружке общей геологии? Вот после, когда будет заложен фундамент, можете двинуться и дальше, принять участие в работах Воронова, если это вас действительно заинтересует, или на кафедре Ивана Яковлевича. Тогда вы сможете сознательно выбрать свой путь в науке. Или Воронов трактует все иначе? Может быть, поэтому вы считаете даже посещение некоторых лекций необязательным?..

Саша насторожился: «При чем здесь Воронов?»

— Я не знаю, что и как думает обо всем этом Юрий Дмитриевич. Он не говорил со мной ни о чем подобном. А на посещение всех лекций просто не хватает времени. Приходится ходить лишь на те, которые не может заменить учебник, в которых дается что-то новое…

Бенецианов побагровел.

— Та-а-ак… — начал он сдавленным шепотом и вдруг взорвался — Что значит, не хватает времени! Вы для чего пришли в университет, учиться или собак гонять? Кто дал вам право манкировать занятиями? Что вы можете понимать в науке? Где новое, где старое…

У Саши застучало в висках. Во рту стало сухо. Но он не отвел глаз.

— Не так уж много надо понимать, чтобы видеть, насколько устарело то, что вы даете иногда на лекциях.

— Что?! Что вы сказали? — Бенецианов поднялся. — Мало того, что систематически пропускаете занятия, так теперь еще и оскорблять профессора!.. Где вы находитесь, молодой человек?! Я… Я исключаю вас!

Саша побледнел.

— Не имеете права. Я не сделал ничего такого…

— Вон отсюда! — крикнул Бенецианов. — И чтобы я больше вас не видел в этом здании!

Саша вышел в коридор. Медленно спустился по лестнице вниз, оделся и, постояв с минуту, открыл входную дверь.

«Куда же теперь? А не все ли равно? Только подальше отсюда...»

***

Иван нервничал: с шести договорились засесть за математику, но уже половина седьмого, а ни Степанова, ни Краева!

На площадке перед окнами слышались веселые голоса ребят. «Ну вот! Не успело весной пахнуть, а все уж и книжки по боку. Словно дети…»

Наконец в дверь просунулась голова Кольки:

— А Сашки нет? Я думал, опоздал…

Иван выругался:

— Он думал! Ни черта вы оба не думаете! Вот загремим на контрольной. Связался я с вами…

— А чем же мы тебе мешаем? Сиди да зубри!

— Попробуй, позубри, когда тут сам черт ногу сломит!

— А-а-а! Так и сказал бы, что сам ни тпру ни ну. И без ругани. Что, Сашка обязан всех натаскивать? Может, у него сейчас дело какое…

— Что значит — дело, когда мы договорились! И как это не обязан, если на собрании постановили, чтобы он шефствовал над нами. По его же предложению! Да и какая это группа коммунистического труда, если у каждого будет свое дело.

В комнату вошел Костя:

— Саша не приходил?

Иван пожал плечами. Костя нахмурился:

— Понимаете, ребята, зачем-то его декан вызывал. А потом он и в читалку не вернулся. Видно, устроил Камбала разгон.

— Думаешь, из-за лекций по геологии? — спросил Краев.

— Наверное. Из-за чего же еще. Ты не знаешь, Иван?

— Чего тут не знать, я предупреждал его, что подам рапорт. И говорил не раз, как с другом…

— И подал?! — подскочил к нему Колька.

— Для его же пользы… — ответил Иван.

Костя молча отошел к окну. А Колька судорожно сжал кулаки:

— И ты еще можешь говорить о дружбе?

— А по-твоему, дружить — значит покрывать друг друга? Ну уж нет! Я постарше всех вас. Потом мне же спасибо скажете…

— За что?

— Забыл, как тебя осенью продрали с песочком? Теперь человеком стал…

— Нет, не забыл. Тогда я думал, что вы с Сашкой один другого лучше. А оказалось, он — человек, а ты — дубина. — Схватив пальто, Краев хлопнул дверью.

— Видал? — обратился Иван к Славину.

— Формально ты всегда прав, — ответил Костя и вышел вслед за Краевым.

***

Утром Иван открыл форточку, взял гантели.

— А ты что до сих пор не встаешь? — обратился он к Саше. — Опять ночи не хватило?

Саша лежал с открытыми глазами, мрачно глядя в потолок.

— Знаешь, Ваня, что вчера получилось…

— И знать ничего не хочу.

— Да ты послушай!..

— А что мне слушать, если слова сдержать не можешь.

— Эх, Иван… — Саша встал с кровати и начал одеваться.

Иван занялся гимнастикой. Несколько минут прошло в молчании. Затем Иван спросил:

— А где все-таки ты пропадал всю ночь?

— Гулял! — резко бросил Саша.

— Расчудесно! А на математике нам с Краевым опять плавать?

Саша не ответил. Иван повернулся к нему:

— Молчишь? А если перед группой отвечать придется?

— Нет у меня больше группы. И ничего нет. Выгнал меня Камбала из университета.

— Как? Ты шутишь?

— Да, шучу! В моем положении это самое подходящее…

— Достукался! — Иван зашагал по комнате. — Говорил же, не пропускай занятия. Предупреждал. Теперь вот расхлебывай.

— Пропуски занятий тут не главное, — возразил Саша. — Камбала хотел, чтобы я Юрия Дмитриевича оговорил. Так я ему сказал…

— Но вызывал-то он тебя за непосещение лекций. Виноват, так пряо скажи, что виноват. А Воронов как-нибудь сам за себя постоит.

— Да что с тобой говорить! — Саша схватил полотенце и вышел из комнаты.

В коридоре его остановил Володя Свиридов.

— А, Степанов! Вот кстати. Получай боевое задание. Через неделю конференция СНО, а с вашего курса ни одного доклада. Подбери-ка двоих-троих. Хотя бы с реферативными темами.

— Не смогу, Володя.

— Почему?

— Исключил меня Камбала…

— Из университета! За что?

— Наговорил я ему…

— Понятно. Вот история! Формально-то он прав, староста ваш рапорт ему подал.

— Не может быть!

— Вчера нам в бюро передали. Я хотел поговорить с тобой, да не успел. А теперь не знаю, что и делать.

— Ничего не надо делать, Володя. — Саша опустил голову и медленно пошел по коридору. Из дверей повсюду выходили ребята. Он поспешно свернул в красный уголок.

Здесь было пусто. Саша присел к столу, взял журнал, перевернул несколько страниц. «Что же все-таки делать? Отцу написать? Нельзя. Пойти к Юрию Дмитриевичу? Тоже нельзя. Разве поговорить с Петькой? Пожалуй стоит». Саша встал из-за стола и включил приемник. Передавали «Пионерскую зорьку». «Значит, ребята на занятиях».

Он прошел в свою комнату. Ивана там уже не было. Один Борис лежал на кровати, щурясь от утреннего солнца. Увидев Сашу, он усмехнулся и тут же спустил ноги на пол:

— Тебя, говорят, того… турнули с фака? Саша не ответил.

— Н-да… А ведь был, так сказать, актив, не то, что мы. Эх вы, салажата! Говорил, у нас учись уму-разуму. Так нет, сам Камбала им нипочем. Научную работу подавай. Не-е-ет, брат, выше себя не прыгнешь!

Саша отвернулся.

— Ну, больно-то не раскисай. Счастье твое, что с Силкиным живешь. — Встав с кровати, он взял папиросу. — Дело вполне поправимое. Сейчас же собирайся и дуй прямо к Строгановой.

— К Софье Львовне?

— Вот-вот! К Софочке, к ней самой!

— А при чем здесь она?

— При чем тут Софочка? Да это же глаза и уши Камбалы. — Борис довольно расхохотался. — Так вот, немедленно дуй к Софочке. Так, мол, и так, погорячился вчера у Модеста Петровича. А насчет лекций что-нибудь сбрехни. Лучше всего, вали на общественную работу…

— Нет, Борис, ловкачом я не был и не буду!

Саша надел пальто и хлопнул дверью.

— Ну, так черт с тобой! — Борис бросил недокурен-ную папиросу. — Ему добра желают, а он…

***

Петька был дома. Первая лекция начиналась у них в девять сорок, и «физик-рационалист» стоял перед зеркалом, старательно приглаживая огненную шевелюру. Сашу он встретил холодно:

— Связался я с вами!

— А что?

— Ничего! Ты вот не пришел вчера к Воронову. А он уезжает.

— Куда?

— На конференцию. В Москву. На две недели. Я и пошел узнать, как наши измерения…

— И что же?

— Ни черта не получилось!

— Не может быть.

— Говорю тебе, ни одна цифра даже близко не подходит. Воронов только руками развел. Сплошное, говорит, вранье.

— Но ведь меряли тщательно, каждый результат проверяли трижды. Разве только в расчетах…

— Конечно, в расчетах. А все твой новый метод. Дернуло тебя его придумать! Быстро, удобно. Вот и результат. На целый порядок все не сходится.

— Но ты же согласился тогда со мной.

— Да… В принципе не возражал. А ты сразу же давай считать. И даже по-старому не проверили.

— Но я был так уверен. И может, все-таки пустяк какой-нибудь. Давай попробуем еще.

— Нет уж, пробуй сам. Тебе что! Но я-то физик — и так наплюхать! Стыдно было Воронову в глаза смотреть. Ну, да ладно, пошли!

— А мне идти некуда, Петька. Поперли меня из университета.

— Как поперли?! За что?

— Не ходил на лекции к Камбале.

— Да… Куда же теперь? В партком, к ректору? Там за такие дела тоже по головке не погладят. Можно бы, конечно, к Воронову, но после такого позора…

— Да, к Юрию Дмитриевичу нельзя.

Петька походил по комнате:

— Ну вот что. Я поговорю кое с кем. А ты вечерком загляни, что-нибудь придумаем.

— Ладно, — согласился Саша.

Он медленно побрел в общежитие. Вот и комната, где прожил почти год… Хватит об этом! Саша быстро побросал в чемодан свои пожитки, собрал библиотечные книги, сложил их на стол. Написал короткую записку Ивану.

— Все…

Полчаса спустя он был уже на вокзале. Пробежал глазами расписание поездов, идущих на восток, пересчитал оставшиеся деньги и решительно направился к кассе.

***

Посадив мать на поезд, Люся прямо с вокзала пошла в университет. Она чувствовала себя неспокойно всякий раз, когда мать уезжала в командировку. Но сегодня к этому примешивалось и другое. Она все чаще ловила себя на том, что невольно думает о Воронове. И это рождало тревогу, неясную, неосознанную.

Люся торопливо поднялась на факультет. Войдя в аудиторию, она сначала ничего не могла разобрать. Все что-то говорили, спорили, доказывали. Но вот навстречу ей метнулась Таня:

— Люся, ты слышала, Сашу исключили!

— Откуда?

— Из университета. Совсем! Только что приказ вывесили!

— Как?! За что?

— Непонятно. В приказе говорится: «за недостойное поведение, выразившееся в систематическом непосещении занятий и оскорбительных выпадах в адрес профессорско-преподавательского состава».

— Надо сейчас же пойти к Бенецианову, пусть объяснит, за что исключили Сашу, — сказала Люся.

— Дело это совсем даже не простое, — нахмурился Фарид. — Потому что, во-первых, никто к нему не пойдет…

— Я пойду! — решительно заявила Люся.

— Не чуди, Андреева! — возразил Иван. — Ясно, что скажет Модест Петрович. Посещение лекций в университете обязательно, и хамить профессору тоже никому не дозволено.

— Погоди, Иван. Ведь мы же знаем Сашу. Да и Бенецианова тоже.

— А я говорю: Степанов действительно виноват. Прогульщик есть прогульщик!

— Прости, но мне не хочется больше говорить с тобой об этом. Кто пойдет со мной к Бенецианову?

— Пошли! — выступил Краев. Остальные молчали.

— Кто еще? — Люся посмотрела иа Валерия. Тот явно боролся с собой.

— Пойдем! — кивнул он.

***

— Это похвально, — сказал Бенецианов, усадив «делегацию» на диван, — что вас беспокоит, судьба товарища. Ве-е-есьма похвально! Но процесс воспитания подрастающего поколения — вы позволите мне быть откровенным с вами — процесс воспитания молодежи очень сложен и многогранен. Он требует наряду с мерами поощрения также и таких мер, которые бы направили молодого человека на правильный путь, предостерегли его от более пагубных поступков. Подобные меры не всегда приятны. И, прежде всего, неприятны для нас, воспитателей. Но, прошу вас верить, они продиктованы лишь одним — желанием помочь человеку стать достойным членов нашего общества…

«Не хватало еще, чтобы он заговорил нас», — мелькнуло в голове Люси.

— Так вы считаете, что Сашу… что Степанова надо обязательно исключить из университета, чтобы он «стал достойным человеком»?

— Друзья мои, — отечески нахмурился Бенецианов, — поймите, я сам глубоко озабочен судьбой этого студента. Его способности — позволяют надеяться, что в будущем, когда он вытравит… э-э… некоторые элементы анархизма, он несомненно сможет стать украшением факультета. Но сейчас для его же пользы…

— Модест Петрович, — перебила Люся, — группа не согласится с вашим решением.

Декан поднял брови:

— Позвольте, что значит, не согласится?

Люся выдержала его взгляд:

— Мы против исключения Степанова!

— Тэк-тэк-с… — Бенецианов забарабанил пальцами по столу. — Что это? Коллективный сговор? Или инспирированное кем-то выступление против руководства факультета?

— Ни то ни другое, — ответил Валерий. — Это мнение группы.

— И вы должны с ним считаться, — добавила Люся.

Бенецианов поднялся, давая понять, что разговор окончен. Но дверь в это время раскрылась, и в кабинет вошел Стенин.

— Здравствуйте, Модест Петрович! Здравствуйте, — пожал он руки всем четверым, затем уселся в кресло. — Заканчивайте со студентами, Модест Петрович, я подожду.

— Да мы, собственно… кончили, — сказал декан.

— Нет не кончили! — возразила Люся. — Мы настаиваем на отмене приказа!

— Какого приказа? — поинтересовался Стенин.

— Да я тут представил к исключению одного студента, Степанова…

— Что-то не слышал об этом.

— Я как раз и хотел поговорить с вами, Алексей Константинович.

— Но приказ уже вывешен?

— Видимо, секретарь поторопилась. А молодые люди, не разобрав дела…

— Ну, если просто поторопилась, есть еще время разобраться. А вы, товарищи, попросите Степанова зайти ко мне. И сами загляните после занятий.

В коридоре их ждала вся группа.

— Ну, как? Что? — послышалось со всех сторон.

— Порядок! — ответил за всех Краев. — Стенин сказал, разберутся.

— Да, вовремя он пришел, — заметила Люся..

— Что и говорить, повезло нам, — согласился Валерий.

— Повезло! — воскликнул кто-то из ребят. — Скажите спасибо Косте Славину. Он, как узнал, что вы к Камбале пошли, сразу к Стенину.

— А как же теперь с Сашей? — сказала Люся. — Алексей Константинович просил прислать его.

— Где он может быть, Иван? — спросил Валерий.

— Не знаю.

— Его надо найти, сейчас же, — забеспокоилась Люся.

— Я пойду за Сашкой и, будьте покойны, из-под земли достану, — отозвался Краев.

***

— На семьдесят шестой, пожалуйста, — сказал Саша, заглядывая в окошечко билетной кассы.

— Вам до какой станции? — спросила девушка-кассир. Она повторила вопрос и, не услышав в ответ ни звука, нетерпеливо вскинула голову:

— Вы что, глухой?

Но Саши у кассы уже не было. Расталкивая пассажиров и не обращая внимания на их возмущенные возгласы, он ринулся к перрону. Неужели она?

Люся… Она давно простилась с матерью и скрылась за воротами вокзала. Ушел и поезд, уже объявили посадку на московский скорый. А он так и не решился выйти на перрон.

Люся… Это ей он дал слово быть твердым до конца, не отступать перед трудностями. А теперь?.. Хочет бежать при первой неудаче, бросить факультет, где именно сейчас начинается решающая битва за идеи, высказанные еще его бтцом.

Нет! Никуда он не уедет. В крайнем случае, найдет какую-нибудь вечернюю работу, но все равно будет ходить на лекции Юрия Дмитриевича, станет работать в его лаборатории и самостоятельно изучать геологию и математику. Пусть-ка попробуют не пустить его на факультет!

Он выбрался из душного прокуренного вокзала, перебежал через площадь и вскочил на ходу в трамвай.

Да, пусть попробуют. Он сел к окну и постарался собраться с мыслями. Что подумал бы о нем Юрий Дмитриевич? И как случилось, что они с Петькой ошиблись в расчетах? В результатах измерений ошибок быть не могло, Вадим просматривал. Значит, действительно, все дело в расчетах, в том новом способе, который он придумал вместо прежнего, громоздкого и неудобного.

Ведь он предусмотрел, кажется, все, проконсультировался с Кущевым. А в результате — ошибка на целый порядок. Но если в каждом случае значение «Хи» отличается на целый порядок… Стоп! Он вытащил записную книжку и начал просматривать свои заметки.

«Так… Эта формула из книги… Дальше все по старой схеме… Теперь замена. Кущев сказал, она вполне допустима. И дальше тоже. Логарифмируем… Та-а-ак… Нет, не так! Здесь отделяются не три знака, а четыре. Ну, конечно! Вот откуда он, этот порядок. Эх, черт, пустячная ошибка!» — Саша повернулся и неловко ткнул соседа в бок. Седой благообразный старичок удивленно произнес:

— Как это прикажете понимать, молодой человек?

— А так, что я болван, папаша! — весело ответил Саша и двинулся, на площадку.

«Теперь к Юрию Дмитриевичу! Сегодня же, пока он не уехал, сию минуту! — Он посмотрел на часы. — Нет, сейчас у него лекция. Да и барахлишко надо занести в общежитие».

До слуха донесся голос кондуктора:

— Парк культуры!

Вот и хорошо. Сейчас прямо через парк в общежитием а потом в университет. Надо же придумать такое — бежать. И ведь уехал бы, если б не Люся…

***

Краев поднялся на второй этаж и пулей помчался по коридору. Только что прозвенел звонок с лекции. Навстречу шли ребята из одиннадцатой группы.

— Уф! Кажется, успел, — облегченно вздохнул Колька.

Все столпились возле него.

— Ну что?

— Сашка-то укатил!

— Как укатил? Куда?

— Кто же его знает! Взял барахлишко, и — фью-ю!

 Люсе показалось, что пол уходит из-под ног:

— Этого не может быть…

— Вот еще! Я прямо из общежития. Вещей его в комнате нет, и вахтер сказал…

— Как же так можно? — прошептала Люся, бросив, негодующий взгляд на Ивана.

— А я что… Кто мог подумать, что он выкинет такой номер.

— Все равно пошли к Стенину. И ты, Иван. Слышишь!

Но Стенина на месте не оказалось.

— Он у Воронова, кажется, — сказала лаборантка.

— Тем лучше, — ответил Костя. — Пошли к Юрию Дмитриевичу!

Все двинулись к кабинету Воронова. Костя несмело потянул ручку двери. У стола Воронова вместе со Стениным, Бергом и Вадимом сидел… Саша и что-то горячо, им доказывал.

Ребята замерли у раскрытой двери.

Берг взял у Саши записную книжку:

— Интересно! Очень интересно, а, Юрий Дмитриевич? Ведь это намного упрощает расчеты магнитной восприимчивости. Как нам до сих пор не пришло в голову?

Воронов раскрыл лабораторный журнал:

— Возьмем конкретный случай. Вот, рассчитайте, Степанов. — Он назвал несколько цифр.

Саша взял карандаш, придвинул логарифмические таблицы. На минуту воцарилось молчание.

— «Хи» — тридцать шесть и одна на десять в шестой, — сказал Саша, протягивая листок Воронову.

Тот заглянул в журнал:

— Превосходно! Благодарю вас, Степанов. — Он пожал Саше руку. — А теперь расскажите, чем вы так разгневали нашего уважаемого декана.

Костя прикрыл дверь:

— Пошли, ребята, без нас обойдется!..

***

— Ну, что ты на это скажешь? — нарушил молчание Стенин, когда они остались вдвоем.

— Я думаю, настанет время, — ответил Воронов, — когда за непосещение лекций будут взыскивать не со студентов, а с преподавателей…

— Н-да… Пока у нас не все благополучно в этом отношении. — Стенин прошелся по кабинету. — В последние месяцы мы сделали кое-что. И в общем-то небезуспешно. Но в основном это касалось молодых преподавателей, ассистентов. А вот киты такого рода еще вне контроля. Помню я лекции Бенецианова… Изменилось ли что с тех пор?..

— Едва ли. Я знаю, что и сейчас на лекции он ходит с тем же подклеенным гроссбухом, который еще наши остряки окрестили «Букварем эпохи неолита»… — Воронов усмехнулся. — Да остряками нас бог не обидел. А такого вот Степанова, который бы сказал все прямо в лицо Бенецианову, помнится, среди нас не находилось.

— Что и говорить. Паренек не из робкого десятка. Но и оставить это безнаказанным тоже нельзя.

— Что «это»?

— Посещение лекций у нас все-таки обязательно. К тому же, так разговаривать с профессором…

— Ты никогда не был формалистом, Алексей.

— Ладно, я разберусь в этом деле… Когда едешь?

— Завтра, скорым.

— Надолго?

— Конференция продлится восемь дней. Потом надо будет решить кое-какие вопросы в Академии. Так что недели на две, не меньше.

— Ну, что же, счастливого пути.

— Спасибо. Не болей тут. И… не упускай из виду Степанова. Парень он горячий, щепетильный, неровен час…

— Не беспокойся, за него уже целая делегация ходатайствовала. Студенты. А народ это, сам знаешь, зубастый.

— Что же, неплохо, — улыбнулся Воронов. — Достойная смена. Я верю в нее.

— Ты судишь о нынешней молодежи только по тем, кто с тобой работает. А если говорить о молодежи вообще?..

— …То ты не согласен с моей оценкой? — в свою очередь спросил Воронов.

Стенин ответил не сразу.

— Сложный это вопрос, Юрий. То, что молодые люди стали более смелыми в суждениях, более думающими, ищущими, даже более дерзкими — все это, разумеется, неплохо. Но вот был я на днях в кино, смотрел картину, о которой ты рассказывал, ту, из времен войны. Действительно, трагедия! Ужасная! И вот в самый страшный момент, когда женщина, помнишь, срывает одежду и в отчаянии бросается на мостовую, в зале раздался смех… Я обернулся, как ужаленный. И увидел компанию молодых людей. Вполне благопристойных. И, думаешь, они смутились? Ничего подобного! Рассмеялись еще громче, с вызовом. Как понимать этот цинизм?

Воронов пожал плечами:

— Но ведь олухи были всегда. И не только среди молодежи.

— Нет, Юрий, не упрощай! Олухи, конечно, были всегда. Но олух олуху — рознь, А эти, что глумились над человеческим горем и страданием, открыто бросали вызов всему залу, тем, кто пережил ужасы войны, кто своей кровью заплатил за то, чтобы эти юнцы жили счастливо… — Стенин вдруг побледнел и поднял руку к груди.

— Успокойся, Алеша. И пойдем, пожалуй, домой. Время позднее.

— Нет, постой! Мы с тобой как-то не касались этого вопроса. А между тем он давно уже не дает мне покоя. Да и как можно быть спокойным, когда на каждом шагу сталкиваешься с таким вот разухабистым пренебрежением ко всему, что с детства воспринималось нами как нечто … святое. Да, именно святое, в самом лучшем смысле этого слова. А им, молодым, на это наплевать! И ведь это не рисовка, нет. Им действительно все безразлично….

— Ты так думаешь?

— Безусловно! А попробуй переубедить их, они сейчас же заявят, что это их право, — судить по-своему и вести себя так, как они считают нужным. Понимаешь, право! И заметил ли ты, кстати, как много теперь говорит молодежь о правах? По любому поводу. И совсем редко вспоминает о своих обязанностях… Хотя бы этот вот Степанов. Я верю, что он неплохой парень. Смелый, по-видимому, честный…

— Да, это так.

— Допустим. Но ты поручишься, что он руководствуется в своих поступках сознанием обязанностей перед обществом? А может, просто исходит из собственных, понятий чести, благородства и тому подобного. Или из  какой-нибудь собственной теории целесообразности, — у них это модно сейчас. А то и вовсе из своих симпатий и антипатий. Потому для него и решается так просто, пойти, скажем, на лекцию или не пойти. Потому он и не раздумывает долго, послушать профессора или послать его ко всем чертям. Но разве это нормально, Юрий Дмитриевич?

Воронов прошелся по комнате:

— Ты поднял столько вопросов, что не сразу ответишь. Но я попробую. Только начну с конца. Я, видишь ли, не считаю большим злом, что нынешняя молодежь слишком много говорит о правах. Им, молодым, это свойственно — больше думать о правах, чем об обязанностях.

— Почему же?

— Просто потому, что они молоды — каждый из них только вступает в жизнь, расправляет крылья, пробует свои силы. Вспомни, ведь и мы, будучи студентами, немало говорили об этом. Правда, шепотом — тогда иначе нельзя было. Но говорили, спорили. Как же иначе! Ведь всем казалось, дай нам волю, и мы такое совершим?. Было это, Алеша, было!

— Да, пожалуй… — согласился Стенин.

— А теперь вот остепенились, больше стали взвешивать, назад оглядываться, думать о своих обязанностях, в том числе и перед ними, теми, кто сейчас требует прав… Так пусть их требуют! Они нужны им. Хотя бы для того, чтобы развернуть свои таланты, поверить в свои силы… А придет время, займут наше место, почувствуют себя хозяевами жизни, тогда и сами заговорят об обязанностях. Так было и до нас. Так будет, наверное, всегда.

Воронов помолчал.

— Что же касается того, что нет у них, как ты говоришь, ничего святого, то, видишь ли… Все течет, все изменяется. Фраза не новая. Но это так. И многое из того, что кажется нам «святым», в будущем станет просто ненужным архаизмом. Молодежь острее чувствует это…

— Что-то я тебя не совсем понимаю.

— Ну, как же, возьми все эти «освященные веками» условности, «неписаные законы поведения», «нормы приличия» — разве они мало еще коверкают жизнь человека? И поэтому едва ли стоит слишком сетовать на подрастающее поколение за то, что уже сейчас начинает оно пересматривать некоторые каноны, с которыми мы сжились, как с родимыми пятнами на теле. Это не значит, конечно, что я согласен со всеми крайностями, на  которые идет определенная часть молодежи. Перегибы тут есть и будут, — к сожалению, это свойственно молодежи. Она действительно порой излишне настаивает на правах. Будут и олухи. Олухи своего времени, — может быть, более крикливые, более назойливые, чем прежде. Будут и просто негодяи. Однако не они будут делать погоду, Алексей. А те, кто окружает нас с тобой. Хотя, уж если говорить честно, и в них многое для нас непонятно, необычно, на первый взгляд, даже неприемлемо. Но им идти дальше, чем нам. Они ближе к будущему. А будущее не может быть хуже, чем настоящее.

Стенин смотрел на Воронова так, словно видел его впервые:

— Я знал, что ты переборол какую-то большую драму, Юрий. А теперь вижу, какую веру в жизнь дала тебе эта победа.

— А знаешь, что помогло мне, Алексей? Я давно хотел поделиться с тобой…

Воронов посмотрел в окно.

— Так вот. С женой своей, Тоней, я познакомился — еще на втором курсе. Осенью. На пристани. Мы с ребятами разгружали ночью баржу с дровами, и я повредил себе руку. Аптечки поблизости не оказалось. Пришлось бежать в зал ожидания на дебаркадер. Там в тот час  было пусто, лишь в дальнем углу, как раз возле аптечки, сидела девушка. Маленькая такая, худенькая, в потрепанном пальтишке и большом пуховом платке по самые глаза. Мне, понятно, было не до нее. Раскрыл аптечку, схватил йод. А кровь из раны так и хлещет! Я уж и носовым платком пытался ее остановить и ватой, — ничего не помогало. И вдруг подходит ко мне эта девчушка и так просто, словно старая знакомая: «Давайте вашу руку», — говорит.

Я и перечить не стал. Закатала она мне рукав, стянула руку тесемкой. Пошарила в аптечке, достала стрептоцид, присыпала им рану. Кровь остановилась. Тогда наложила она повязку, да так ловко, что даже боль утихла. Тут только я взглянул на свою врачевательницу и увидел ее глаза, синие, как васильки, и такие печальные, будто не на меня, а на нее свалилась беда. Поблагодарил я ее, присел на скамью. Неудобно же было так сразу бежать. Спросил, куда едет, на зиму глядя. Она и говорит: «Не знаю, куда. Еще не решила. Может, в Куйбышев. А может, дальше, в Ростов или в Астрахань». — «Что же, спрашиваю, там у вас родственники?» — «Нет, говорит, никого у меня там нет. И нигде никого нет». «А здесь вы работаете или учитесь?» — спрашиваю. «Работала на фабрике. Только надоело все. Работа да общежитие… Разве это жизнь? Другие после работы кто — домой, к семье, кто — куда, а я… День — одна, ночь — одна. Видно, нет мне здесь счастья…» Я даже о руке своей забыл. Такой она выглядела растерянной и беззащитной! В общем, уговорил ее остаться. Проводил в общежитие. Потом помог найти работу поинтереснее, устроил в вечернюю школу. Стал захаживать к ней… И… полюбил. На следующий год мы поженились… Нет, я не обманывал себя ее достоинствами. Но она казалась мне чем-то вроде куска мрамора, цельного, нетронутого, из которого можно высечь что угодно. Так вот, мы поженились. А после…

И Воронов рассказал все, что было. Начиная с первых размолвок с женой и кончая недавним разговором с Люсей.

Стенин долго молчал, дымя папиросой. Молчал и Воронов, задумчиво глядя в окно. Потом Стенин подошел» к нему и, положив руку на плечо, заглянул в глаза:

— Любишь ее?

— Наверное.

— Но это ведь… ужасно, Юрий!

— Почему? Я всегда считал, что любовь и творческий труд — единственно, ради чего стоит жить на свете. Помнишь у Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека».

— Да, только не для нас с тобой уже это. Не в наши годы.

— Во все годы, Алеша!

— Так-то так, но… как же теперь там, дома? Или ты решил окончательно порвать с женой после всего, чтобыло?

— Нет, этого я не смогу сделать. Никогда. 

— Сын?

— Без сына я не смог бы прожить и дня. Но дело даже не в этом… Она ведь тоже человек.

— Но поняла ли она?.. Хоть что-нибудь.

Воронов молча пожал плечами.

— Н-да… — Стенин снова достал папиросу. — А как же с ней, с этой девушкой?

— Не беспокойся. Я абсолютно уверен, что она ни о чем и не догадывается. Больше того, мне кажется, что у нее и этого вот паренька, о котором у нас шла речь…

— Степанова?

— Да. Мне кажется, у них складываются очень хорошие отношения.

— Но что будет дальше? Любовь имеет свои законы. Ты знаешь это не хуже меня.

— Дальше? А дальше, по-видимому, вступят в силу те «освященные веками» предрассудки, которыми так гордится наше мудрое благопристойное поколение.

— Ты еще можешь шутить?

— Я не шучу, Алексей. Напротив, утверждаю это, как горькую, непреложную истину.

— Значит, надо что-то предпринять, пока не поздно.

— Дорогой Алексей Константинович! Добрейшая душа! Но что ты посоветуешь? Заставить себя не смотреть на нее? Не думать о ней? Не радоваться жизни? Не работать так, как я, кажется, не работал никогда прежде? Не вспоминать о времени только тогда, когда его не хватает? Не любить всех их, кто только еще выходит на самостоятельную дорогу и кому хочется отдать все знания, умение, всю преданность нашему большому общему делу? А что будет взамен?..

— Не знаю, Юрий. Я… действительно ничего не могу возразить тебе.